Мимо нас прошел инженер Виктор Борисович, пожилой интеллигентный человек с помятым лицом. Окинул наш стол внешне безразличным, а на самом деле зорким взглядом.
– Присаживайтесь, Виктор Борисович, – пригласил его Андрей, придвигая табуретку.
Виктор Борисович присел чуть в стороне, оперся на палку. Не то сидел с нами, не то сам по себе.
Андрей налил и ему.
Ужин кончался, рабочие расходились. Официантка Ирина с подносом в руках собирала со столов посуду.
– Ириночка, прелесть моя, – Виктор Борисович погладил ее руку, – какая ручка, какое чудо!.. Радость моя, попросите на кухне немного льда и томатный сок.
– Ладно, – недовольно проговорила Ирина и пошла дальше, собирая на поднос посуду. У нее довольно правильные, даже тонкие черты лица, испорченные, однако, выражением недовольства.
– Только в глуши попадаются такие иконописные лица. И имя византийское – Ирина, – сказал Виктор Борисович.
– Византия – Константинополь – Стамбул, – небрежно проронил Юра, показывая свою образованность.
– Ирина, жена византийского императора Льва Четвертого, красавица, умница, – Виктор Борисович бросил в стакан лед, добавил томатного сока, – управляла государством вместо своего сына Константина, которого свергла с престола и ослепила.
Ребята с интересом слушали этого пожилого, видно, образованного застольного краснобая.
– Какие женщины были! – заметил Юра.
– То есть! – многозначительно произнесла Люда.
Это выражение обозначало у нее высшую степень согласия.
– Сына ослепила! – возмутился Андрей. – Ее надо было посадить на кол, четвертовать, колесовать, расстрелять и повесить.
– Боже, какой кровожадный! – с деланным ужасом проговорила Люда.
Виктор Борисович продолжал:
– Не только не повесили, дорогой мой друг Андрей. А наоборот, была она высоко отмечена церковью за преследование иконоборцев, то есть тех, кто боролся с культом икон.
– И правильно преследовала, – заметила Люда, – сейчас иконы ценятся.
– Иконы – это другое, – возразил Андрей, – это древность, история. Поронск отстраивают – тоже древность, история.
Виктор Борисович вдруг опустил голову и печально проговорил:
– Неизвестно еще, где она, настоящая история. Возможно, в Поронске, а может быть, и еще где-то.
– В старину люди крупнее были, – объявил Юра, – кипели сильные страсти. Олег на лодках доходил до Цареграда.
– «Как ныне сбирается вещий Олег отмcтить неразумным хозарам… – запел Андрей. У него был сильный низкий голос, а главное, могучая грудная клетка: он, наверное, мог бы заменить целый хор. – Их села и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам…»
Юра и Люда подхватили:
– «Так громче, музыка, играй победу, мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…»
И когда они прокричали это самое «бежит, бежит, бежит», в столовую вошел Воронов, окинул ее хмурым взглядом, подошел, сел за наш стол.
– Что, узнал?
Я положил перед ним фотографию и рассказал о Софье Павловне и о школе. О телеграмме, которую дал в Москву, естественно не сказал. О Наташе тоже.
Пока я рассказывал, фотография обошла всех и наконец задержалась у Виктора Борисовича: перед тем как рассмотреть ее, он долго дрожащими руками искал по карманам очки.
– Ясно, – сказал Воронов, – тетку нашли, а она ничего не знает. Фотография есть, а кто похоронен – неизвестно.
– Про то и разговор, – поддакнул я, намекая, что дело требует дальнейшего расследования: мне очень хотелось опять повидать Наташу.
Виктор Борисович наконец водрузил очки на нос. Рассматривая фотографию, сказал:
– Старшина – красавец. Как вы считаете, Люда?
– То есть!
С некоторым оттенком ревности Воронов заметил:
– Для нашей Люды один красавец – Юра. Он для нее Собинов плюс Шаляпин.
– Вас я тоже считаю красавцем, – парировала Люда.
– Спасибо! – поблагодарил Воронов.
Виктор Борисович показал на самого пожилого солдата:
– А этот на тебя похож, Сережа, как будто твой отец или дед.
– У меня все предки живы до четвертого колена, – соврал я, – наша семья славится долголетием. Железные нервы.
– Видали его! – сказал Воронов, обращаясь на этот раз ко всем за столом. – Какой долгожитель! Все! Завтра переносим могилу. Твоя миссия окончена, Мафусаил!
Железобетонным голосом я возразил:
– Во-первых, я должен вернуть фотографию. Во-вторых, надо зайти к одному человеку, по фамилии Михеев, и к женщине, по фамилии Агапова. При немцах у них прятались наши солдаты.
– Нет уж, – еще более железобетонным голосом ответил Воронов, – мы свое дело сделали. А остальным пусть занимаются школьники, военкомат – кому положено. Все. Точка.
– Но я обещал прийти. Меня будут ждать. Люди!
– Видали его! – снова обратился Воронов к сидящим за столом. – То вовсе не хотел идти, а теперь бежит – не остановишь. А кто за тебя будет работать?
– Вы сами говорили: на мою квалификацию замена найдется, – напомнил я.
– Все помнит! – заметил Воронов.
Рабочие кончили ужинать, разошлись. Столовая опустела. Официантка Ирина подметала пол.
Виктор Борисович положил на стол фотографию, пробормотал:
– «Великий Цезарь, обращенный в тлен, пошел, быть может, на обмазку стен…»
– Шекспир, «Гамлет»! – заметил я.
– Знает! – кивнул головой Воронов, хлебая борщ.
– Если солдат этот действительно разгромил немецкий штаб, тогда стоит поискать, – заметил Андрей.
– Прошлое обрастает легендами, люди создают мифы, – пробормотал Виктор Борисович.
– Герой не герой, – сказал Юра, – а разыскать его невозможно. В войну погибли миллионы… Только надо и о живых думать. А кому до нас дело? Сидим в поле.
– Переходи на такси. – Воронов отодвинул тарелку, встал. – Завтра переносим могилу. А ты, – он обращался ко мне, – как-нибудь вечерком на попутной машине отвези фотографию.
И вышел из столовой.
Официантка Ирина с веником в руках и византийским выражением на лице только этого и ждала:
– А ну подымите копыта!
9
Есть теория, будто внимание приятно любой девушке, льстит ее самолюбию. Теория эта несостоятельна. При моем появлении на лице Наташи изобразилась досада. Я был ей неинтересен, неприятен, может быть, даже противен.
Прав Пушкин: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Я нарушил завет великого поэта.
По двору она шла со мной, как сквозь строй, как на Голгофу.
Судачили женщины. Мужчины под грибком забивали «козла». Парни в подъезде своими взглядами дали мне понять, что если я еще раз появлюсь здесь с девчонкой с ихнего двора, то они самое малое оторвут мне голову.
Стараясь держаться возможно официальнее, я сказал Наташе, что могилу мы переносим. Но должны получить разрешение вышестоящих инстанций; требуется знать, чья могила. Таково правило. Таков закон. Их мы не смеем нарушить, иначе остановится строительство дороги. А дорога должна быть закончена в твердые сроки. От этого зависит открытие международного туристического центра в Поронске. Туристический центр – это, между прочим, валюта. Недобор валюты – подрыв государственного бюджета.
Так я ей все это расписал, так разукрасил. Она если не смягчилась, то, во всяком случае, прониклась серьезностью задачи. И сам я, несомненно, вырос в ее глазах. С этого бы мне, дураку, и начинать тогда в школе, а я завел бодягу насчет танцев. Впрочем, возможно, все к лучшему. Ей теперь не может не быть стыдно за то, что ошибочно приняла меня за пошляка и циника.
Михеева, сухощавого старика с садовым ножом на поясе и двустволкой в руках (он стрелял по галкам), мы застали в саду. Пахло яблоками. У ворот лежали кучи песка, торфа, навоза. На цепи рвалась и лаяла овчарка.
– Скажите, пожалуйста, у вас в войну лежал наш раненый солдат? – спросила Наташа. Задавать такие вопросы было для нее делом привычным.
Михеев оперся на ружье, посмотрел на нас:
– Какой такой солдат?
– Наш, советский, при немцах, – пояснила Наташа.
– Был у меня солдат, был, а как же, – охотно подтвердил Михеев.
– Вы его фамилию не помните?
– Как можно помнить то, чего не знал, – ответил Михеев, – чего не знал, того не знал. И не знаю.
Я протянул ему фотографию:
– Есть он здесь?
Михеев надел очки:
– Зрение уже не то, да и времени прошло много, стираются детали в памяти человеческой.
Он долго рассматривал фотографию. Потом посмотрел на меня, на Наташу и показал на самого молодого солдата:
– Вот этот.
На снимке, справа от старшины, сидели два солдата. Один совсем молоденький, беленький – на него и показал Михеев.
– Вот этот солдат и был у меня. Звали его Иваном. Фамилии не знал и не знаю. А зачем он вам нужен, солдат этот?
Я объяснил. Мы нашли могилу при дороге. Выясняем личность солдата. Никаких документов при нем, кроме этой фотографии, не было.
Михеев выслушал мои объяснения, потом сказал:
– Лежал он у меня раненый, а тут немцы вошли в город. Он не пожелал остаться: найдут, говорит, лучше в лес подамся. Собрался, я его на тропку вывел, он ушел.
Я спросил, не слыхал ли Михеев о нападении на немецкий штаб и не этот ли солдат совершил такой геройский поступок.
– Слыхали мы про взрыв штаба, – ответил Михеев, – только не мог мой солдат этого сделать. Ушел он от меня в тот день, когда вошли немцы, а штаб взорвали на четвертый или на пятый день. К тому же был серьезно ранен и если сумел дойти до леса, то слава богу. – Он показал на старшину. – На третью или четвертую ночь приходил ко мне этот старшина, искал Ивана. Я ему все объяснил: нет, мол, Ивана. С тем старшина и ушел – видно, прятался в городе. И когда те взрывы произошли, я сразу подумал: его рук дело. Может быть, я ошибаюсь, только все мои предположения именно на него, на старшину.
Рассказ Михеева произвел впечатление достоверности. Он говорил твердо, убежденно и доказательно. Я ни на минуту не сомневался в правде его слов. Хотя сам Михеев казался мне малосимпатичным, сухим и рассказ его сухим, слишком деловым. Таким же тоном он мог бы рассказать о пропавшей телеге. Ничто не дрогнуло в его лице, не шевельнулось в душе, не защемило сердце. Был парнишка, ушел. Может, дошел до леса, может, нет. Был старшина, пришел ночью, спросил, ушел; наверно, он взорвал штаб, а может, и не он.
По дороге к Агаповым я поделился этой мыслью с Наташей.
– Все реагируют по-разному, – ответила она, – он рассказал, что знал.
– Видимо, ты права, – согласился я, – мне не приходилось с этим сталкиваться, потому и показалось странным. Во всяком случае, его рассказ – серьезное свидетельство: есть одно имя – Иван, Ваня. Есть предположение, кто взорвал штаб – старшина. Теперь остается узнать его фамилию.
– Остается совершеннейший пустяк, – насмешливо проговорила Наташа.
Она была в простом синем пальтишке, но выглядела как богиня. Подул ветер, и она подняла воротник.
Нет контакта, хоть убей! Держусь официально, делаем одно дело, и все равно – враждебность. Теперь она торопилась к Агаповым. Чтобы отделаться от меня.
У Агаповых ее встретили как знакомую: в маленьких городках все знают друг друга.
У Михеева разговор ограничился хотя и содержательной, но сухой и короткой информацией. Здесь же он принял характер пресс-конференции. Мы даже сидели за круглым столом: Агапова-старшая – худенькая старушка с беспокойным лицом, Агапова-младшая – интеллигентная моложавая женщина, ее сын Вячеслав, или Слава, толстый молодой человек двадцати трех лет в очках, Наташа и я.
Таков был состав участников этой незабываемой встречи.
Рассмотрев фотографию, Агапова-старшая сказала:
– В войну у нас стояло много солдат. Разве можно всех запомнить?
Я пояснил:
– Речь идет о том дне, когда в город вошли немцы.
– Когда вошли немцы – это было в сентябре сорок второго года, – у нас были два солдата. Эти или нет – не помню. Немцы всех нас выселили и разместили на улице свой штаб. А солдаты наши, как увидели, что в город вошли немцы, исчезли.
– Исчезли? – переспросил я.
– Исчезли, – подтвердила старушка. – Я не успела оглянуться, как они исчезли. Растаяли в воздухе.
– Мистика! А вы не слышали про солдата, который разгромил немецкий штаб?
– Слышала… Но немцы его убили, кажется.
– Мог это быть один из ваших двух солдат?
Она пожала худенькими плечиками:
– Мог и быть, мог и не быть, я этого не знаю.
И тут вмешался молчавший все время Слава:
– А почему я ничего не знаю об этой истории?
В семье Агаповых мне понравились все, кроме вот этого самого Славки. Он мне сразу не понравился. Молодой очкарик, к тому же толстый, обычно ассоциируется с каким-нибудь добродушным увальнем вроде Пьера Безухова. А если очкарик худой, то с каким-нибудь болезненным хлюпиком типа… Не приходит на память тип… Во всяком случае, очки, свидетельствуя о каком-то изъяне, о физическом недостатке, придают их обладателям обаяние человечности, некоей беспомощности. Я не мог бы себе представить, скажем, Гитлера, Геринга или Муссолини в очках. Но если в очках хам, то он из всех хамов – хам, из всех нахалов – нахал, я в этом много раз убеждался. У таких очки подчеркивают их хищную настороженность. Их скрытое за стеклами коварство.
Вот таким очкариком и был Слава. И он спросил довольно капризно:
– А почему я ничего не знаю об этой истории?
Бабушка развела руками:
– Война была, стояли солдаты, ушли, ничего такого особенного.
– Как же ничего особенного – штаб разгромил, – возразил Слава.
– Я ведь не видела, кто разгромил штаб.
Бабушка не так проста – дает сдачи нахальному внуку.
Тогда внук обратился ко мне:
– Для чего вы ведете розыск?
Я коротко его проинформировал.
– Значит, вы с дороги, у Воронова работаете. Понятно.
Есть люди: упомяни при них какое-нибудь учреждение, они тут же назовут фамилию его начальника. Будто этот начальник их ближайший приятель или даже подчиненный.
– Да, кажется, фамилия нашего начальника Воронов, – небрежно подтвердил я.
– А я думал, ты из школы, – уж совсем пренебрежительно и притом «тыкая», объявил Слава.
– Нет, – возразил я. – Мы на практике, с четвертого курса автодорожного института.
– Сколько же вам лет, когда вы успели? – удивилась Агапова-бабушка.
– Меня приняли в институт досрочно, как особо одаренного дипломанта Всесоюзного математического конкурса.
– Строите дорогу, – сказала Агапова-мать, – неужели нельзя было заасфальтировать хотя бы главную улицу?
– А зачем? Сносить будут ваш город.
Все ошеломленно уставились на меня, даже индифферентная Наташа. Но меня понесло. Меня раздражал самоуверенный Слава, его очки, их хищный блеск.
– Теперь установка на города-гиганты, – продолжал я, – а у вас ни промышленности, ни индустрии, ни легкой, ни тяжелой. Свет и тот выключают в одиннадцать часов. Юмор.
– Наш город, – сказала Агапова-мать, – древнее Москвы, здесь была крепость, защищала Русь от кочевников.
Она сказала это с достоинством и обидой за свой город. Мне сделалось стыдно.
– Мама, не беспокойся, – иронически заметил Слава, хищно косясь на меня своими очками, – молодой человек фантазирует.
Мне надоела эта бодяга:
– Может быть, все же вспомните, кто из солдат был у вас?
Бабушка снова рассмотрела фото, развела руками:
– Нет, не могу вспомнить.
Агапова-мать взяла фотографию:
– Дай-ка я посмотрю.
Она тоже долго смотрела на фотографию, потом показала на старшину:
– По-моему, этот. Второго не помню, а этот был.
– Тебе тогда было двенадцать лет, – напомнила бабушка.
– И все равно помню. Такой был молодой, красивый. Он у меня промокашку попросил.
Я привстал.
– Промокашку?!
– Да. Я делала уроки, и он или его товарищ, в общем, кто-то из них попросил промокашку, и я дала.
– Почему вас так поразила промокашка? – спросил Слава.
Вместо меня ответила Наташа:
– Среди вещей солдата есть промокашка.
Это были первые и последние слова, произнесенные ею за весь вечер.
10
Наташа не позволила проводить себя. Я один побрел к дедушке.
Жаль, хорошая девчонка. Но что поделаешь: опаздываю. Все девчонки уже разобраны. Тем более хорошенькие.
Я шел по ночным, темным улочкам Корюкова, по узенькому-узенькому асфальтированному тротуару, недавно положенному – пять лет назад тут были деревянные тротуары. Фонари не горели. Только в редких окнах мелькал свет.
Есть что-то особенное в маленьком ночном городке, в спящих деревянных домишках, в этой темноте и безлюдности, какая-то таинственность и первозданность мира.
Такой же темной ночью здесь прятались наши солдаты. А потом вышли на улицу, к этой школе, там размещался немецкий штаб, гранатами разгромили его. Их убили, закопали в землю, и никто не знает их фамилий, никто не знал бы даже об их могиле, если бы бульдозер Андрея случайно не наткнулся на нее.
У меня в кармане фотография. На ней хорошенький, беленький солдатик Ваня; тяжело раненный, он ушел из дома Михеева, и его, может быть, застрелили немцы. И бравый старшина, полный сил и жизни, крадучись шел такой вот ночью, чтобы узнать о своем раненом товарище, и не нашел его, а потом шел по этой улице и разгромил немецкий штаб.
Все это совершилось здесь. Драма войны, не оставившая следов, кроме могилы неизвестного солдата. А может быть, и других таких никому не ведомых могил.
Будь я помоложе, будь мне лет этак двенадцать или четырнадцать, я бы не отступил от этой истории: в том возрасте такие розыски очень увлекают. В третьем или четвертом классе мы нашли во дворе кусок надгробной плиты со стертой надписью о том, что здесь захоронен какой-то мещанин, и занимались этой плитой чуть ли не весь год. А здесь действительно история героическая, быть может, трагическая, еще живы свидетели Михеев, Агаповы, Софья Павловна. И есть промокашка. Да, при желании можно узнать. Если школьные следопыты проявят настойчивость, то могут установить имя неизвестного солдата.
Дедушка дожидался меня, отложил книгу, снял очки:
– Ужинать будешь?
– Так, что-нибудь.
– Борщ тебе подогрею, мясо в борще.
– Давай борщ, давай мясо.
За ужином я рассказал дедушке о Михееве и об Агаповых.
– Я хорошо знал самого Агапова, – сказал дедушка, – вместе служили на конезаводе; то мой «Изумруд» первым придет, то его «Планета». И в армии вместе служили, и погиб он геройски. Настоящий был конник, рубака, каких теперь нет. И семья образованная, интеллигентная, дочка библиотекой заведует. Видел дочку?
– Видел.
– А зятя?
– Нет.
– Зять – директор педучилища. Много для города делает. Сейчас добивается, чтобы к нам из Поронска перевели пединститут. Поронск теперь город туристский, зачем ему пединститут?
Я согласился. Пединститут действительно целесообразно перевести из Поронска в Корюков.
– А сын их – Вячеслав, видел его?
– Видел, видел.
– Историк, большой специалист по старине. Печатается.
– Карамзин!
– Парень одаренный – стихи, рассказы пишет.
– Державин!
Я уже говорил, что дедушке люди представлялись очень значительными, о каждом он отзывался с большим почтением, в самых превосходных степенях. Значительными представлялись ему и Агаповы. О Михееве он, правда, отозвался несколько сдержаннее, но тоже, в общем, благожелательно, как о садоводе-мичуринце. Такое благодушие мало шло к дедушкиной цыганской, даже несколько разбойничьей физиономии.
Рассматривая фотографию солдат, дедушка сказал:
– Молодые ребята, им бы жить и жить… Вот так-то вот молодых война косит. Меня, старого, пощадила, а их нет. – Он показал на стену, где висели портреты моих дядей. – Пришло матери извещение: погибли в боях, а где их могилы – не знаю… Все бы отдал, чтобы узнать.
Дедушка сказал это просто, как все, что говорил. Но у меня перехватило горло. Я никогда не интересовался, где похоронены мои дяди: погибли на войне – вот все, что я о них знал. И никто не говорил мне, что их могилы неизвестны.
– Да, – вздохнул дедушка. – Конечно, трудно найти солдата. А каждый кому-то дорог, особенно матерям. Помнишь, у Некрасова?
Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы
Одни я в мире подсмотрел
Святые искренние слезы.
То слезы бедных матерей.
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей.
Дедушка прочитал эти стихи по-старинному, «с выражением», «с чувством». Но, честное слово, это было очень трогательно.
11
…Деревня была пуста.
Оценивающим взглядом Бокарев обвел два ряда покосившихся избенок, вытянувшихся по обе стороны широкой, поросшей желтеющей травой бугристой улицы. В середине ее колодец одиноко вздымал к небу свой длинный журавль.
– Вакулин, Краюшкин! – приказал Бокарев. – Разместите людей!
– Не так дом ищите, как хозяйку, – добавил Лыков.
Бокарев повернулся к Нюре:
– Какое тут у вас начальство? Кто председатель?
– Председателя у нас нет, – бойко ответила Нюра, – Клавдия у нас за бригадира. Я за ней сбегаю.
– Одна нога здесь, другая там, – поторопил ее Бокарев.
Нюра привязала козу к плетню и исчезла.
Солдаты присели у колодца.
Краюшкин почесал щеку, заросшую рыжей щетиной:
– Побриться бы надо.
– И так красивый, – усмехнулся Огородников.
– Был бы еще красивее, – добродушно возразил Краюшкин.
– Не твоим мощам чудеса творить, – заключил Огородников.
Лыков покачал головой:
– Все тебе не так, Огородников! Людей не любишь.
– А за что тебя любить? За длинный язык? Притащил нас сюда… Зачем?!
– Не я притащил, старшина приказал, – возразил Лыков, рассчитывая, что Бокарев осадит Огородникова.
Но Бокарев молчал, он и не слушал их разговор. В его солдатской жизни редко выпадали такие дни. На срочной и на сверхсрочной были увольнительные в город, были знакомые женщины. Но уже больше года, с первого дня войны, не было у него ни увольнительных, ни знакомых женщин. Пустынный вид деревни его не беспокоил. Он сам из деревни, из далекого приангарского села; днем деревня в поле, в лесу, на реке, на огородах. Тем более сейчас, без мужиков, хватает женщинам работы. И правильно, что не пошли в город. Пришли бы к вечеру, знакомства там сложные, долгие, придешь и уйдешь…
Его предположения оказались правильными. Набежали ребятишки, выполз старик в валенках и полушубке, пришли женщины, и, наконец, появилась Нюра, переодетая в сатиновое платье, с яркой косынкой на шее, в туфлях на босу ногу, и с ней бригадир Клавдия – миловидная женщина с пышной, еще стройной фигурой, в платке (под ним виднелись гладкие черные волосы), в жакете и в сапогах, плотно охватывающих ее сильные полные икры, – Бокарев уже не мог оторвать от нее глаз.
Он козырнул, молодцевато расправил плечи:
– Привет начальству!
– Здравствуйте, наши защитнички, – бойко ответила Клавдия.
– Такое, значит, дело, товарищ бригадир, – продолжал Бокарев, – есть предписание остановиться в вашем населенном пункте. Поживем день-другой, а хорошо примете, то и недельку. – Он снял фуражку, движением головы откинул назад свои красивые волосы. – Много нам не надо: крышу над головой, постель…
– Постель, наверно, широкую потребуете, – засмеялась пожилая женщина с высоко подоткнутой юбкой.
– Это уж как устроите, – в тон ей ответил Бокарев. – Еда у нас своя, а выпить не откажемся, если поднесете.
– Где ее достанешь, водку-то? – заметила та же пожилая женщина.
– А достанешь, вам же отдашь, чтобы до города довезли, – добавила другая и подняла высоко руку. – Вот так с поллитрой и голосуешь.
Бокарев внушительно заметил:
– Гражданочка, среди военных шоферов калымщик – редкое и позорное явление.
– Нам не для кого водку держать: все мимо нас едут, никто не останавливается, никому мы не нужны. – На лице Клавдии блуждала загадочная улыбка: не то завлекает, не то сама развлекается болтовней.
Бокарев пристально посмотрел на нее, потом, показывая на небо, спросил:
– Немец часто летает?
– А вы его боитесь? – поддразнила его Клавдия.
– Мы немцев не боимся, мы женщин боимся.
– Чем это вас женщины так напугали?
– Ихнего коварства боимся, – заглядывая ей в глаза, ответил Бокарев.
– Старшина времени не теряет, – тихо проговорил Лыков.
– Дело молодое, – добродушно ответил Краюшкин.
– Итак, товарищ бригадир Клавдия, – продолжал Бокарев, – просьба разместить военнослужащих и затопить баньку: для солдата баня – второе удовольствие в жизни.
– А первое?
– Первое – с прекрасным полом побеседовать…
– Баньку можно затопить, – деловито сказала Клавдия, – только воду с реки таскаем: засорился колодец, грязь одна. – Она тронула рукой сгнивший сруб. – Подходить боимся. А мужиков в деревне всего один. – Она показала на дремлющего на завалинке деда. – Не можем мы последним мужиком рисковать.
Женщины засмеялись.
– Ты нашего деда не обижай, – сказала Нюра, поглядывая на Вакулина, – он у нас хороший.
Рисуясь перед Клавдией, Бокарев командирским голосом приказал:
– Вакулин и Огородников, очистить колодец от посторонних предметов. Краюшкин и Лыков – заготовить новые венцы! Гражданское население прошу доставить ведра, веревки, багры в нужном количестве.
Огородников сварливо проговорил:
– А чего венцы менять, крепкие еще.
Он нажал на верхние венцы сруба и чуть не обрушился с ними в колодец.
– Много рассуждаете, рядовой Огородников! – прикрикнул Бокарев. – Выполняйте приказ: обеспечить население нормальной питьевой водой. Об исполнении доложить!