Он услышал шорох в доме и присел у бочки.
Из дома вышел солдат в нательном темноватом белье, помочился с крыльца и вернулся в дом.
Опять все стихло.
С пакетом в кармане и банкой воды в руке Бокарев подошел к забору, провел ладонью по его верху – верх был узкий, а опорные столбы заострены. Он нашел место между столбом и досками, втиснул туда банку и, не спуская с нее глаз, подтянулся кверху, позабыв о часовом, думая только о том, чтобы удержалась банка.
Все сошло благополучно. Он лег животом на забор, достал банку, осторожно притянул к себе, спустился на землю, прокрался к своему забору, перебрался через него и вернулся на сеновал.
– На, пей!
Краюшкин жадно припал к банке.
Перевязывая ногу Краюшкину, Бокарев удовлетворенно сказал.
– Затянет в два дня.
– Рисковый ты парень, – заметил Краюшкин, – хватятся, пакет будут искать.
– Не беспокойся, – уверенно ответил Бокарев. – Думаешь, немец дурак? Сам доложит, что потерял пакет? Сопрет где-нибудь. А будут искать – есть чем отстреливаться. – Он кивнул на автоматы. – А дойдет до крайности – выйдем на улицу и закидаем их гранатами.
Краюшкин молчал.
– Чего молчишь? – спросил Бокарев.
– Зачем говорить – услышат.
– Боишься?
– Чего бояться, – ответил Краюшкин. – Верти не верти, а придется померти.
– Все прибаутничаешь, – сказал Бокарев, – а нужно задачу решать: как уйти отсюда.
29
На работу я еще ездил, но в вагончике больше не жил. Ночевал у дедушки.
Я не боялся Юры. Думаю, наоборот: он меня боялся. Но я не могу жить в одном вагончике с человеком, с которым не разговариваю.
Это вообще тягостно – жить с человеком, с которым не разговариваешь. Есть семьи, где люди по году не разговаривают. Живут вместе, едят за одним столом, вместе смотрят телевизор, а вот – представьте себе – не разговаривают. Объясняются через третьих лиц или посредством записок.
У нас дома этого никогда не было. Поспорили, поконфликтовали, даже поссорились, но не разговаривать? Глупо. Тогда надо разъезжаться.
Я так и сделал. Кое-какое мое барахлишко еще было в вагончике, а я опять каждый день ездил в город и из города – жил у дедушки. Тем более, что после устроенной Вороновым публичной выволочки, после того как я обнаружил общую к себе враждебность, мне стало что-то неуютно на участке.
Придется, видно, сматывать удочки.
О том, что Юра схлопотал от меня, никто не знал. Я никому не рассказывал, Юра – тем более. Андрей тоже помалкивал: о таких вещах здесь трепа не бывает, ребята выдержанные. Даже Маврин ничего не знал.
Одна только Люда о чем-то догадывалась, вопросительно смотрела на меня, ждала, что я ей расскажу. Но я делал вид, что не замечаю ее взглядов. Если так интересуется, пусть узнает у своего Юрочки.
В конце концов она не выдержала и спросила сама.
Она приехала к нам в мастерскую оформлять наряды. Все ремонтники были на трассе, даже сварщик со своим аппаратом уехал. Только я один колбасился вокруг переднего моста к самосвалу.
Люда уселась на табурет, прикрыв его, по моему совету, газетой, некоторое время смотрела, как я работаю, потом спросила:
– Сережа, из-за чего вы подрались с Юрой?
Берет на пушку, на понт берет. Делает вид, что знает, а на самом деле ничего не знает, только догадывается. И если я поймаюсь, то окажусь источником информации, то есть сплетником.
– Когда это было? – спросил я.
– Сережа, не притворяйся, я знаю.
– А знаешь, зачем спрашиваешь?
– Хочу услышать об этом от тебя.
– А от кого еще слыхала?
– Слыхала, – объявила она таким тоном, будто действительно слыхала, но не может сказать, от кого.
Люда, в общем, ничего девка. Артельная, «нашего табора», как здесь говорят, добрая, широкая: когда у нее что есть, ничего не жалеет, всем поделится. Только редко у нее что бывает… Но она поверхностна, легкомысленна и лжива. Лжива не для какой-то выгоды, а просто так, по натуре, безо всякой цели, не себе на пользу, а себе во вред. Такая эксцентричная, экзальтированная особа, фантазерка.
И сейчас она, по своему обыкновению, нахально врала, будто кто-то что ей говорил. Никто ей ничего не говорил.
– Ничего ты не слыхала и не могла слыхать. Никакой драки не было и быть не могло.
– А почему вы не разговариваете?
– Опять: из чего ты заключила?
– Вижу. И ты перестал с нами обедать.
– Живу в городе и обедаю в городе.
Когда-то я был лопухом. Меня разыгрывали, и я попадал в глупое положение. Но сейчас нет, извините, я научился взвешивать свои слова. Ничего она у меня не выпытает, пусть не старается.
Она сидела в нашем тесном сарайчике, среди разобранных машин и агрегатов, среди железок и тряпок, на грязном табурете, который, если бы не я, даже не покрыла бы газетой, и ее мини-юбка, и мини-плащ, и модные туфли казались здесь жалкими. Я заметил на ее шикарном плаще пятна, каблуки были стоптаны, петли у чулок спущены. Все это, повторяю, выглядело жалким. И сама она выглядела жалкой, несчастная девчонка без семьи, без дома, перекати-поле.
– Чего домой не едешь? – спросил я, продолжая возиться с мостом.
Она не ожидала такого вопроса – он застал ее врасплох. И молчала.
– У тебя кто родители?
Она хмуро и нехотя ответила:
– Мой отец полковник милиции.
Штука! А я-то думал, что у нее отец слесарь, а мать медсестра. А ее отец – полковник. Да еще милиции. Наверно, от него и забилась к нам на участок, чтобы он не мог разыскать ее. Впрочем, возможно, и не прячется.
– Братья-сестры есть?
– Нет.
Единственная дочь. И сбежала.
– В чем вы не поладили?
Все так же нехотя она ответила:
– Про это долго рассказывать.
– И не хочется домой?
– Хочется… Иногда.
– Почему не едешь?
Она молчала.
– Юрку боишься?
Она презрительно передернула плечиками:
– Юрка! Захочу, поедет за мной на край света.
– Отца боишься? Он у тебя злой?
– Нет, ничего.
– Стыдно возвращаться?
– Угу. – Она посмотрела наконец мне в глаза затравленным и несчастным взглядом.
– Ну и глупо!
Люда ушла.
Советуя ей уехать домой, я действовал против интересов Юры. И если Юра узнает, то решит, что я делал это нарочно, ему в отместку. Андрей и Маврин расценят как нетоварищеский поступок. Но мне наплевать, что подумает Юра, что скажут ребята. Мне ужасно жаль Люду: такая она неприкаянная и при всей своей вызывающей внешности беззащитная.
Вернулся с трассы механик Сидоров, помог мне закончить мост. Он переходил от одного дела к другому без перекура – свидетельство наивысшей работоспособности. Другие подгадывали окончание дела к концу смены, в крайнем случае к обеденному перерыву, а потом уже брались за новое. «Но уж это завтра» или: «Это после обеда»… Если задание было очень срочным, сначала перекуривали – «перекурим это дело» – и тогда только приступали. Сидоров никогда ничего не откладывал ни на завтра, ни на после обеда, ни на после перекура. Начинал новую работу так, будто продолжал старую.
Собственно говоря, историю с неизвестным солдатом затеял именно Сидоров. Он остановил Андрея, не дал срезать холмик, потребовал у Воронова разыскать хозяина могилы, но удовлетворился тем, что могилу перенесли. Для него этот солдат существовал как безымянный. Могила была символом, памятью, данью признательности, долгом, который живые отдают безвременно погибшим. И он считал это достаточным. Он не упрекал меня за то, что я ездил к Краюшкиным, не отговаривал, когда я намекнул, что придется слетать в Бокари, – он не отговаривал меня, но и не уговаривал. Могила перенесена, сохранена – остальному он не придавал значения. Он не придавал особенного значения и тому, что я вообще уйду с участка: уйду я – придет другой. Он мне помогал, показывал, учил – будет учить другого.
Может быть, в этом и была своя мудрость. Что изменилось в жизни Краюшкиных, оттого что нашлась могила их отца и деда? Что изменилось в них самих? Ровным счетом ничего. Прибавилось душевное неудобство за то, что они сами не разыскали могилы. А потом оно прошло – утешили себя тем, что такой розыск им не под силу, и он действительно им не под силу. И если мы напишем здесь: «Краюшкин П.И.», то сын, может быть, приедет один раз и больше ездить не будет. Могила останется сама по себе, будут за ней присматривать пионеры и школьники: для них фамилия «Краюшкин» ничего не говорит. Если бы было написано: «Неизвестный солдат», то это было бы романтичнее. Давало бы пищу воображению и фантазии, утешило бы других матерей – возможно, здесь их сын.
Для чего же и для кого я ищу? Для кого и для чего стараюсь? Зачем влез в дело, которое ничего, кроме неприятностей, мне не доставляет? Сколько раз я уже зарекался не ввязываться ни в какие истории, не «высовываться». Нет! Я опять «высовываюсь». Зачем? Что мною руководит, кроме простого детективного интереса? Ведь я уже не мальчик.
Конечно, не мальчик. И все доказательства, которые сейчас привожу, правильны и логичны. И все же я не брошу этого дела, доведу его до конца.
Почему?
Может быть, меня раздражает бурная деятельность молодого Агапова? Он на всех углах твердит, что неизвестный солдат – это старшина Бокарев, собирает материалы о его жизни и подвиге – словом, шумит, шумит, шумит… А ведь неизвестный солдат вовсе не Бокарев. Девяносто из ста за то, что это Краюшкин. Хочется осадить очкарика, поставить его на свое место!
Но не это главное. Слишком много сил и времени потрачено, слишком много усилий сделано, осталась самая малость, все уже почти ясно – жаль бросать. И стыдно перед дедушкой. Он говорил об этом только тогда, когда я сам заговаривал. Однако я чувствовал его интерес не только к солдату, но и к самому тому факту, что я этим занимаюсь. Он это одобрял и был бы разочарован, если бы я бросил. Хотя и с огорчением, он примирился с тем, что я уйду с участка. Но если я брошу дело неизвестного солдата, он мне не простит.
– С начальством поругался – дело обычное, с товарищем подрался – тоже исправимо, – сказал дедушка, – но если сердце не лежит – значит, не судьба.
– Я там больше работать не могу, – твердо объявил я.
– Не можешь – значит, не можешь. Найдешь другое место. А что касается солдата, то игрушечная картонка – серьезное доказательство в пользу Краюшкина. И кисет как будто говорит за него. А свидетели склоняются больше к старшине. Так что окончательных данных нет. Но есть еще одно… – Дедушка посмотрел на меня, потом значительно произнес: – У Бокарева мать живая.
Смысл этой фразы дошел до меня гораздо позже. А тогда я сказал:
– Краюшкин! Не вызывает сомнений. Но чтобы убедиться окончательно, надо ехать в Бокари.
– Конец не малый, – заметил дедушка.
– Поездом до Москвы, самолетом до Красноярска, а там, наверно, тоже самолетом до Бокарей.
– И обратно, – напомнил дедушка.
– Я там не собираюсь оставаться.
– И во что это должно обойтись?
Я назвал цифру. Что-то около двухсот рублей.
– Где ты собираешься их взять?
– Пятьдесят рублей получу в расчет, остальные достану в Москве.
– В банке?
– У меня есть одна вещица…
– Остальные деньги я тебе дам, – сказал дедушка.
30
Воронов был один, когда я явился к нему в вагончик. Молча прочитал мое заявление.
– Обиделся?
– Возможно.
Он завел свою обычную волынку:
– Сегодня ты обиделся, завтра – другой, послезавтра – третий. А с кем я буду работать? С кем дорогу строить?
– А вы никого не обижайте.
– А когда меня обижают?! Мне что, тоже увольняться? Ты парень грамотный, ты посчитай. Вас сто человек, а я один. Сколько раз я могу обидеть каждого? Один раз в сто дней. А вы меня? Ежедневно.
У этого человека поразительная логика, оспаривать ее мне не под силу: у меня совсем другой склад мышления, мы с ним разговариваем на разных языках.
– Дело не в обиде, – сказал я, – меня не устраивает моя работа.
– Сдашь экзамены – перейдешь на машину.
– Нет условий. Мне нужны две свободные недели.
– Прекрасно, – сказал вдруг Воронов, – возьми отпуск за свой счет.
При всех своих недостатках он хороший работник. Обижен на меня, злится, терпеть не может. Но нужны рабочие руки, и интересы производства он ставит выше личных антипатий.
Я молчал.
– Я иду на все уступки, а ты не хочешь, – сказал Воронов. – Не хочешь?
– Не хочу.
– Ах, не хочешь? Тогда я тебе скажу, почему ты увольняешься.
Интересно, что он еще такое придумал?
– В Сибирь едешь, в Бокари?!
Знает он об этом или догадался?
– Почему вы так думаете? – спросил я.
– Знаю. Мне положено все знать.
Я перебирал в уме всех, кто мог ему это сказать. Механик Сидоров – вот кто. Он единственный, кому я дал понять, куда еду. Впрочем, наша трасса похожа на африканскую саванну, известия здесь моментально передаются по какому-то беспроволочному телеграфу. Только в первые дни мне казалось, что здесь никто ничего друг про друга не знает. На самом же деле здесь знают все: и то, что надо, и чего не надо.
– Хотя бы и в Бокари, – ответил я.
– Внесли ясность, – сказал Воронов удовлетворенно. – Но ведь установлено: неизвестный солдат – старшина Бокарев. Признаю: установлено при твоем участии, я бы даже сказал – решающем участии.
– Я хочу это проверить.
– Неправда. Вопреки всем, вопреки самому себе, ты теперь хочешь доказать, что это другой. Как его, этот пожилой…
– Краюшкин, – подсказал я.
– Вот именно, Краюшкин.
В общем, он в курсе дела. Неудивительно. Ребята в вагончике, и механик Сидоров, и Виктор Борисович, и Люда – все в курсе дела. Почему бы и ему не быть в курсе дела?
– Рассуждаем дальше, – продолжал Воронов, – согласимся, что это Краюшкин. Признаем, что ты тогда положил нас на лопатки и теперь опять кладешь. Зачем же тебе ехать в Бокари?
– Я вам сказал: окончательно проверить, окончательно во всем убедиться.
– Кодекс законов о труде тебе известен?
– В общих чертах.
– А конкретно?
– Конкретно нет.
– Так вот. Администрация должна предупредить работника об увольнении за две недели или выплатить ему выходное пособие. Работник должен подать заявление об увольнении также за две недели. Рабочее место не может пустовать.
– Отпустите меня, – попросил я.
Мой жалобный голос поколебал его. Но он быстро с этим справился:
– Отпустить тебя я не могу, закон не позволяет. Но если ты хочешь получить семь, ну десять дней отпуска за свой счет для подготовки к экзаменам, изволь, я тебе их дам.
По-видимому, он ищет лазейку. Хочет, чтобы все было по закону. А через десять дней он меня уволит.
Я забрал свое заявление и написал новое.
Когда я выходил от Воронова, к конторе подошел Виктор Борисович.
– Едешь? – спросил он.
– Еду.
Он вынул из кармана сто рублей:
– Возьми.
Я обалдел:
– Вы что, Виктор Борисович?! Во-первых, у меня есть деньги, во-вторых…
Он сунул мне деньги в карман:
– Будут – отдашь.
И, не дожидаясь ответа, поднялся в контору.
Я пошел в вагончик и забрал свои вещички. Вагончик был пуст, койки заправлены; под ними виднелись сундучки и чемоданы; в углу висели телогрейки и дождевики. На столе в граненом стаканчике поник букетик полевых цветов. Честно говоря, мне стало немного жаль расставаться с этим непритязательным, походным, мужским уютом.
В вагончик вбежал Андрей:
– А, ты еще здесь? Думал, не застану…
Он снял со стены свой шикарный дождевик в целлофане:
– Вот, возьми; там, знаешь, дожди.
Я не был уверен, что мне понадобится плащ, но жест Андрея тронул меня. Я не мог ему отказать и взял его шикарный плащ.
Потом Андрей достал томик Вальтера Скотта:
– Почитаешь в дороге, рекомендую.
Я отговорился тем, что прочитал всего Вальтера Скотта.
Я шел но дороге со своим узелком.
Женщины укладывали бордюрные камни. При моем появлении они перестали работать и, опершись кто на лом, кто на лопату, уставились на меня, как родные тети на племянника-сиротку. И Мария Лаврентьевна тоже смотрела на меня, как родная тетя на племянника-сиротку.
Потом она сказала:
– Счастливо тебе доехать, Сережа!
И выражение ее грубого, обветренного лица было точно такое, какое было, когда мы хоронили неизвестного солдата.
– Спасибо, тетя Маша!
Я повернулся и быстро пошел дальше.
Проходя мимо катка, я увидел Маврина. На этот раз у него был здоровенный синяк под глазом.
– Алло, Серега! – Маврин сошел с катка. – Слухай, – сказал он, – в Сибирь едешь?
«Слухай» он говорил, когда изображал из себя моряка-черноморца.
– Еду.
Он порылся в карманах комбинезона, вытащил пачку денег, одни двадцатипятирублевки:
– Вот, ребята собрали.
– Да у меня есть! – закричал я.
– Брезгуешь нами? – спросил Маврин таким тоном и с таким выражением на лице, какие были у него, наверно, когда он затевал в окрестных деревнях свои драки.
– Ну, спасибо! – Я взял деньги.
– Только смотри не пропей! – крикнул мне вдогонку Маврин.
Навстречу мне ехал самосвал. За рулем сидел Юра. Увидев меня, он притормозил. Но я прошел мимо – с Юрой я не разговаривал.
– Сережа!
Я не оглянулся.
Потом я услышал за спиной прерывистое, то спадающее, то нарастающее, гудение мотора, которое он издает, когда машина разворачивается на узкой дороге.
Гудение мотора приближалось. Наконец Юра поравнялся со мной.
– Садись, подвезу.
– Дойдем, – ответил я, не сбавляя шага.
– Будь человеком! – сказал Юра. Он медленно ехал рядом со мной.
Я ему ничего не ответил.
– Ты хочешь, чтобы я извинился? Пожалуйста, я извиняюсь.
Черт с ним! Что бы там ни было, мы жили с ним в одном вагончике, и он давал мне руль.
Я сел в кабину.
31
До Красноярска я долетел на «ИЛ—18», от Красноярска до Бокарей – на «ИЛ—14».
Порядки на «ИЛ—14» приблизительно как на междугороднем автобусе, даже, наверно, можно остановиться по требованию. Задраили люки, убрали лестницу, вырулили на дорожку, потом лестницу подвезли снова, открыли дверь: какой-то пассажир с женой и ребенком бежал к самолету. Здесь это обычное явление.
На «ИЛ—18» народ был солидный: командированные из Москвы работники министерств, международные делегации; нас кормили обедом, раздавали конфеты «Взлетные» и «Театральные». На «ИЛ—14» ничего не давали, обедом не кормили, места были не нумерованы, и казалось, что половина пассажиров едет без билетов – «зайцами».
Летели бородатые геологи-изыскатели в джинсах и спортивных куртках, с рюкзаками, в кедах, женщины в брюках, загорелые отпускники с юга, колхозники. Два механика втащили даже ящик с мотором, хотя проводница их не пускала. Рядом со мной здоровенный парень в ковбойке держал на коленях большой горшок с цветком – подарок юга, как я заключил по его загорелому лицу.
В веселости, приподнятости этих людей, которых я определил для себя как людей нового Севера, я ощутил ту музу дальних странствий, тот дым костров, о котором мечтал и которого так и не нашел на своем дорожном участке. Жизнь этих людей – в полетах и перелетах, они пересекают страну из конца в конец на самолетах, машинах, поездах, а то и пешком, с рюкзаками за спиной. Эта жизнь, отрешенная от того, что мы называем рутиной, повседневностью, казалась мне прекрасной, совсем непохожей на жизнь москвичей, хотя те тоже регулярно ездят на курорты или в служебные командировки. Те просто передвигаются в пространстве, а эти покоряют пространство.
Самолет летел совсем низко. Через окно все было отчетливо видно. Енисей, речной порт с портовыми кранами, баржами и маленькими речными трамваями, потом новые многоэтажные здания Красноярска – все это знакомое; я видел на каких-то картинках, в кинохронике. Но то, что началось потом, я еще никогда не видел и, наверно, никогда не увижу. Мы летели над Ангарой.
Не над той Ангарой, которая тоже была известна мне по кинохронике, а над коренной Ангарой в ее нижнем течении, где она называется Верхней Тунгуской. Бесконечная тайга – горы, покрытые бескрайним лесом и прорезанные голубой лентой могучей реки.
Мотор ревел подо мной. Сердце щемило от чувства простора, бескрайности, первозданности, великолепного однообразия, от которого нельзя было оторвать глаз.
Осторожно наклонив цветок и перегнувшись через кресло, мой сосед тоже заглянул в окно:
– Зрелище! – И не без гордости добавил: – Тайга!
Против этой констатации я ничего не мог возразить. И у меня не было охоты разговаривать. Я предпочитал смотреть в окно. Но мой сосед сидел не у окна, и у него была охота разговаривать.
– Вы в гости к родным? – спросил он, дав понять, что сразу обнаружил во мне не сибиряка и, уж во всяком случае, не ангарца.
– По делу, в Бокари, – ответил я. И из вежливости спросил: – А вы?
– А я сам из Бокарей, – ответил сосед.
– Вы не знаете таких Бокаревых?
– Я сам Бокарев.
– Да? – Я с интересом посмотрел на него.
Он объяснил:
– У нас почти все Бокаревы, оттого и село Бокари. А может быть, и наоборот: оттого Бокаревы, что село Бокари. Какие Бокаревы вам нужны?
– Бокарева Антонина Васильевна.
– Антонина… – Он задумался. – Тоня… У нас Тонечек полно. Кто она, где работает?
– Ей семьдесят лет, – ответил я.
– А… – протянул сосед. – Знаю, о ком идет речь, догадываюсь. Только вряд ли вы ее застанете. Собиралась уехать из Бокарей. Сын ее нашелся.
– Нашелся?!
Если он нашелся, то мне и ехать нечего. Впрочем…
– А какой сын нашелся? – спросил я.
– Пропал в войну без вести и вот через двадцать семь лет нашелся. Она и уезжает к нему. А может быть, уже и уехала.
– А… – протянул я и отвернулся к окну.
Конечно, у нее могли быть и другие сыновья, пропавшие без вести. И все же предчувствие чего-то тревожного овладело мной.
32
В доме Бокаревой были открыты сундуки, оголены стены. Антонина Васильевна укладывала вещи.
Она плохо слышала. Когда я спросил ее, она ли Бокарева, – она показала на ухо, и, хотя я громко повторил свой вопрос, она меня опять не расслышала или услышала что-то другое. И не знаю, за кого она меня приняла. Вероятно, за одного из этих парней-изыскателей. Они, по-видимому, часто заходят к местным жителям, живут у них, останавливаются на ночлег. Во всяком случае, она не спросила меня, кто я такой, откуда. Показала на вещи и сказала:
– Вот дом продала. На новом месте без денег дома не купишь. Хоть самого плохенького, а не купишь.
– Куда же вы едете? – спросил я, проникаясь все большей тревогой.
– Далеко, милый, в самую Россию. Город Корюков, не слыхали?
Я ошеломленно смотрел на нее.
– К сыну на могилку еду, – продолжала старуха, – нашлись добрые люди, схоронили его, Митю моего, спасибо им, и матерям и отцам их спасибо, вырастили детей благородных… – Она низко, до самой земли, поклонилась неведомым людям, разыскавшим могилу ее сына. – Надо бы, конечно, все там устроить, – продолжала Антонина Васильевна, – да ведь некому устраивать-то, одна я, никого нет у меня. Да и когда устраиваться-то? Стара я, не знаю, доеду ли… А может, и доеду. Хоть одним глазком взгляну на его могилку. А умру – похоронят неподалеку. Сколько мне жить-то осталось?
Я был не в силах смотреть на нее, отвернулся и тупо уставился на стены. Они были пусты, голы. Только возле божницы висела знакомая мне фотография пяти солдат, хорошо сохранившаяся за стеклом.
Значит, у старшины Бокарева этой фотографии не было. Конечно, у него могли быть две таких фотографии. Но вряд ли: зачем бы он таскал с собой групповую фотографию? Ведь это не фотография любимой женщины, или матери, или ребенка. Была фотография, он ее и отослал домой.
Она перехватила мой взгляд, подошла к фотографии, показала на Бокарева:
– Вот Митя мой, а это его товарищи.
– А когда он вам ее прислал, эту фотографию?
– Не он, милый, прислал. Невеста его прислала, Клавдия.
– Как? Клавдия?
– Клавдия, милый, Клавдия… Хорошая женщина, самостоятельная… Да вот не пришлось им.
Клавдия… Значит, на кисете могла быть первая буква ее имени. Дело опять запутывалось.
– Будь Митя жив, ладно бы жили, – продолжала Антонина Васильевна. – Митя мой тоже мужчина самостоятельный, охотник, не пил, не курил.
– Не курил? – переспросил я.
– Не курил, милый. У нас в доме табашников не было. И муж мой покойный не курил, и вся родовая наша – никто, одним словом.
Она охотно отвечала. Ей хотелось поговорить: одинокая старуха, она была рада, что нашла внимательного слушателя. Мои вопросы ее не настораживали, и я их ей задавал. Но сердце у меня разрывалось от сочувствия и жалости к этой женщине, от того разочарования, которое постигнет ее, от всего того, что я должен ей сказать. Но я не мог ей сказать, я искал доводы в пользу Бокаревой. Искал доказательства того, что именно он – неизвестный солдат.
– Раньше не курил, а в войну мог и закурить.
– Нет, – решительно ответила она, – не закурил он на службе: он ведь сверх срока служил, оттого и на войну сразу попал. И ребята наши, что с ним служили, которые вернулись, тоже говорили: какой табак получал – товарищам отдавал, которые курящие.
Кисет не его, кисет Краюшкина. Отпадал единственный довод в пользу Бокарева.
– Вы не помните, когда Клавдия прислала вам фотографию?
Она задумалась.
– Может, в войну прислала, а может, и после войны: нет, однако, в войну еще. Прислала мне письмо, спрашивала: где, мол, Митя, что с ним, пишет ли? А я к тому времени уже извещение получила. Я ей ответ дала: пропал, мол, без вести наш Митя. Мне-то сообщили – мать, а ей кто же сообщит? Не записаны они были. После этого и прислала она мне карточку. У меня и адрес ее есть. Деревня Федоровка, Корюковского района. Не сам, значит, Корюков, а в районе. Иванцова Клавдия Григорьевна.