– Зачем?
– За теплыми вещами. Становится довольно прохладно. Особенно когда нет условий для ремонта механизмов.
Он нахмурился, как всегда, когда ему вворачивали что-нибудь неприятное.
– Насчет условий ты мне не рассказывай! Условия у нас полевые. И ставки полевые. А не нравится – иди на шоколадную фабрику, там тепло и сладко и заработаешь на леденцы. У тебя отец-мать есть?
– Ну, допустим…
– Пусть вышлют почтой. А то один за носками поедет, другой за шарфиком.
– Я сам должен съездить за своими вещами, – твердо сказал я.
Последовало заключительное хамство:
– Соскакиваем? На ходу?! Желаю тебе крепкого здоровья, успехов в труде и счастья в личной жизни. Видали мы таких гастролеров.
15
Как бы далеко ты ни заехал, в какую бы глушь ни забивался, когда возвращаешься домой, у тебя щемит сердце.
Эти покинутые осенние дачные платформы. Одинокие пассажиры, отворачивающие лицо от ветра и от мчащегося мимо поезда дальнего следования. Закрытые до следующего лета привокзальные ларьки, пустые пионерские лагеря, дальние контуры Москвы, ее высотные здания… Улица твоего детства, отчий дом.
Возвращение блудного сына, черт возьми! Ни слова о моей попытке жить самостоятельно, работать на неизвестной, дальней дороге. Ни намека, ни тени насмешки, никаких разговоров об этом. Мама целовала меня и обнимала. Я не отстранялся. Этот знакомый запах ее кофточки, духов… Ее крашеные волосы выглядели трогательно – это ее слабость. Ну что же, она женщина, хочет выглядеть помоложе, естественно в ее возрасте, только черствая душа может этого не понимать. Отец при галстуке, как на приеме, и это тоже трогательно; он никогда дома не ходил в галстуке, даже при гостях. На моей кровати лежал новый шерстяной тренировочный костюм, такой, в каких выступали наши олимпийцы. И был праздничный обед: бульон, пирожок с капустой, цыплята-табака из кулинарии, и апельсины, и ананас, как громадная сосновая шишка, и бутылка цинандали.
За столом никаких служебных дел, никаких Крептюковых. Разговор шел о дедушке, о Корюкове, о Поронске – это уже мама, она интересуется стариной и собирается съездить в Поронск. И хотя вслед за Поронском возник разговор о дороге, которую я строил, но не о том, почему и зачем я пошел ее строить и почему ушел оттуда, а о новых современных дорожных механизмах, о стоимости погонного километра дорог с твердым покрытием – оказывается, один километр стоит чуть ли не сто тысяч рублей, – и о прочих технических проблемах. Папа так напирал на технические проблемы, что я понял: готовит мне что-то техническое. Возможно, завод, где работает сам.
После обеда мы смотрели футбол; выиграло «Торпедо», мы были его болельщиками, и вечер закончился прекрасно.
Я принял душ и улегся в постель, свою постель, привычную, удобную, на свои простыни и наволочки, свежие, холодноватые, твердые, накрахмаленные, под такой же свежий, накрахмаленный пододеяльник. Это не вагончик! Не пахнет сырой одеждой, грязной обувью, открытыми рыбными консервами. Комфорт! С мыслью о комфорте я и уснул.
С мыслью о комфорте я и проснулся. Нет, это не вагончик, где ночью входят и выходят люди, одни на дежурство, другие с дежурства, где одному хочется спать, другому читать, а третьему слушать транзистор. В квартире было тихо, папа с мамой ушли на работу; на кухне под салфеткой меня ожидал завтрак, и, уж конечно, не такой, как в участковой столовой под шатром, хотя там шеф-повар из самой Риги.
Корюков… Он отодвинулся далеко-далеко, я был там давным-давно, теперь я дома, в родной стихии. То было случайное, блажь какая-то. Все. Кончено.
Впрочем, не кончено. Я должен повидать Стручкова. Обещал дедушке все узнать и написать.
Бедный дедушка! Мысль о нем терзала мое сердце. Он провожал меня точно так же, как и встречал, на той же бричке и на той же лошаденке. Бричка и лошадка были ни к чему: вещей у меня не прибавилось, тот же рюкзак. На дедушке был тот же вытертый темный костюм с брюками, заправленными в сапоги. И он так же улыбался мне и гладил по голове, хотя я поступил как свинья – уехал.
Когда я раньше приезжал в Корюков, мне казалось, что дедушка смотрит на мир хотя и благожелательно, но немного со стороны. Единственное, чем он серьезно, как мне казалось, увлекался, – это работа в общественном совете конного завода, составленном из таких же ветеранов производства, как и он.
Но теперь я понимал, что главным в дедушкиной жизни было другое: именно пенсии, пособия, устройства в больницу, ясли, детский сад, дела в суде, похороны одиноких – тонкие нити жизни, по на них держались человеческие судьбы, они сходились к дедушке, хотя он не был ни начальником, ни депутатом, ни генералом в отставке. Просто он был уважаемый человек в городе.
Наверно, в каждом городишке есть такой уважаемый человек. В Корюкове им был мой дедушка.
И когда я уезжал, дедушка попросил меня зайти к Стручкову. Я занимался в Корюкове делом неизвестного солдата. Теперь я уехал и перестал им заниматься. Но нить не должна была порваться.
Впрочем, я и сам этим интересовался: кто все-таки неизвестный солдат? Кто из пяти разгромил штаб? Какова судьба остальных? Фотография у меня, не отдал ее Наташе, она нужна мне для Стручкова.
В Москве несколько министерств строительства: жилищного, транспортного, промышленного, сельского, монтажных и специальных работ и так далее… В каком из них найти Стручкова, мне сказали сразу. Но в этой легкости и скрывалась трудность. Стручкова знали потому, что он заместитель министра. Узнать о нем было легко, попасть к нему трудно.
В просторном вестибюле у двери стояла толстая вахтерша с казенным выражением лица. Мимо нее, предъявляя пропуска, проходили деловые люди с портфелями, папками, свернутыми в рулон чертежами. Я подошел к окошечку, просунул голову в узкое отверстие и попросил дать мне пропуск к товарищу Стручкову.
– Позвоните 28—32! – ответила мне женщина за окошечком.
В этих узких окошечках есть что-то унизительное. Надо изгибаться в три погибели, чтобы увидеть лицо сидящего там человека.
Я набрал номер и услышал в ответ молодой женский голос, по-видимому, секретарши Стручкова.
Я назвал свою фамилию и попросил дать пропуск.
– Вы откуда? – спросила секретарша.
– Из Корюкова.
– Откуда, откуда?
Слово «Корюков» ничего ей не говорило. Она понятия не имела, что такое Корюков.
– По какому делу?
– Тут, по одному.
– Товарищ, говорите конкретно!
– Конкретно: мне нужно к товарищу Стручкову.
– Товарищ Стручков принимает по средам.
– Но сегодня как раз среда.
– На сегодня запись кончена. Записываю вас на следующую среду. Не задерживайте меня, товарищ. Ваша фамилия?
– Крашенинников.
– Крашенинников, – повторила секретарша, записывая мою фамилию, – двадцать четвертого, десять часов утра, пропуск будет в проходной.
И положила трубку.
Из министерства я по Сретенке вышел на площадь Дзержинского к магазину «Детский мир», куда ездил раньше с мамой, потом один, потом перестал ездить. По проспекту Маркса спустился вниз, дошел до «Метрополя», постоял у витрин «Интуриста», почитал рекламы международных авиалиний. Иностранные туристы и их машины выглядели довольно живописно. Я люблю центр Москвы, его оживление, толпу людей, текущую к ГУМу, к Мосторгу, к театральным кассам, к метро, к гостиницам.
В Александровском саду горел Вечный огонь на могиле Неизвестного солдата, лежали на мраморе букетики цветов. На плите было высечено: «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен».
Подходили люди, клали цветы, стояли, потом уходили, приходили другие, тоже клали цветы, тоже стояли…
И я подумал о том, другом, который лежит на холмике у дороги, возле города Корюкова, безвестно погибший и безвестно похороненный нами без почестей и оркестра. Опять зарастет травой его могила, не будет на ней ни цветов, ни надписей. А ведь он такой же, как этот. Оба они неизвестные солдаты.
Нет, черт возьми, у Стручкова должно найтись для него время, будь он не только заместителем министра, будь он самим министром, даже премьер-министром!
Я вернулся в вестибюль и снова позвонил по 28—32.
– Товарищ! – послышался в трубке знакомый голос секретарши. – Я вам сказала: вы записаны на двадцать четвертое, десять часов утра.
– Но у меня очень срочное дело.
– Какое дело? Вы даже не можете его объяснить.
– Доложите товарищу Стручкову. По делу ПРБ-96. Он знает.
Она переспросила:
– ПРБ-96?
– Да, ПРБ-96.
– И он знает?
– Да, очень хорошо знает.
– Подождите.
Я ждал довольно долго. Потом в трубке зашуршало, и секретарша сказала:
– Соединяю вас с Ростиславом Корнеевичем.
Мужской начальнический голос произнес:
– Я слушаю.
– Товарищ Стручков, – сказал я, – я по поводу неизвестного солдата.
– Какого неизвестного солдата?
– Из ПРБ-96.
– Да? Из ПРБ?.. Как ваша фамилия?
– Крашенинников.
– Крашенинников… Что-то не помню. Вы там служили или родственник?
– Родственник.
– И у вас срочное дело?
– Очень срочное. Я завтра уезжаю.
Он некоторое время молчал, потом, видно, по другому телефону сказал:
– Выпишите ему пропуск.
16
В глубине кабинета стоял громадный письменный стол, сбоку длинный стол для заседаний под зеленым сукном.
Группа людей рассматривала у стены большой красочный план. Желчный, лысый человечек водил но нему указкой, сердито говорил:
– Таким образом, план застройки района может быть осуществлен в двух вариантах. Вариант первый, – он провел по плану указкой, – осевая линия застройки пройдет по набережной реки, с некоторым спрямлением ее русла, в пределах отметок 186—189…
Кто в этой группе Стручков? Докладчик?
От группы отделился суховатый, подтянутый гражданин лет пятидесяти, пошел к письменному столу и сделал мне знак следовать за ним.
Я последовал.
Докладчик бросил на меня раздраженный взгляд – я оторвал Стручкова – и продолжал что-то бормотать. Что именно, я уже не слышал.
– Что у вас? – спросил Стручков.
– Я из Корюкова, из дорожно-строительного участка… – начал я.
– Вы же сказали из ПРБ-96? – перебил меня Стручков.
– Это не я из ПРБ, это солдат из ПРБ.
– Какой солдат?
Черт возьми! Он все время меня перебивает, не дает связно изложить.
– Солдат, которого мы нашли при дороге.
Стручков смотрел на меня как на сумасшедшего.
– Кто он такой, этот солдат?
– В том-то и дело, что никто не знает, кто он такой.
– Послушайте, – сказал Стручков, – вы сказали, что вы родственник одного из работников ПРБ, вы назвали свою фамилию…
– Крашенинников, – подсказал я.
– Вот именно – Крашенинников. Теперь скажите толком: зачем вы ко мне пришли? – Он поднял голову и сказал людям у стены: – Товарищи, я сейчас освобожусь.
И опять воззрился на меня, ожидая ответа.
Вместо ответа я вынул фотографию солдат и положил ее перед ним.
Он наклонился, рассмотрел фотографию, потом как-то странно посмотрел на меня, опять склонился к фотографии, перевернул, прочитал надпись: «Будем помнить ПРБ-96», снова посмотрел на меня:
– Откуда вы приехали?
– Из города Корюкова.
– Корюков… – задумчиво проговорил Стручков. – Помню такой город. Мы стояли возле него летом сорок второго года, ушли оттуда в сентябре.
– Вот именно, – подхватил я, – именно в сентябре сорок второго года.
Дело начинало, кажется, проясняться.
Стручков снова рассмотрел фотографию, потом обратился к своим инженерам:
– Товарищи! Скоро обед, прервемся.
– Ростислав Корнеевич, – плачущим голосом возразил маленький докладчик, – мы должны сегодня принять решение.
– Примем, – пообещал Стручков.
Я сидел в кресле у письменного стола.
Стручков стоял у окна, думал. Вспоминал, что ли, этих солдат?
Он вернулся к столу, сел, снова посмотрел фотографию, потом посмотрел на меня и медленно, подбирая и обдумывая каждое слово: сказал:
– Война сложна: люди гибнут, пропадают без вести, попадают в плен – мы не всегда знаем, при каких обстоятельствах это произошло, свидетелей может не быть, или они могли тоже погибнуть, пропасть без вести, попасть в плен. И потому, когда перед нами голые факты, мы можем судить только по этим фактам, по их логической связи.
К чему он разводит такую антимонию? Я и без него знаю, что война – штука сложная. Никогда не думал, что министры так многоречивы.
Зазвонил телефон. Стручков поднял трубку и, не ответив, положил ее обратно на рычаг. Придает нашему разговору особенное значение.
Меня это заинтриговало.
– Итак, – продолжал Стручков, – в таких случаях мы опираемся только на факты. На факты мы вынуждены были опираться и в данном конкретном случае. Эти люди пригнали машины в ремонт. Я их отпустил на один день в город. Они не вернулись ни к нам, ни в свою часть, мы их не нашли и в городе.
Я начинал понимать, к какой мысли старается он меня подвести своими туманными рассуждениями.
– Правда, – продолжал Стручков, – тогда прорвались немцы. Мы снялись по тревоге и двинулись в направлении города Корюкова, то есть туда, куда они ушли. Но ни по дороге в Корюков, ни в самом Корюкове их не встретили: они исчезли. После передислокации на новое место нас запрашивал автобат о судьбе этих шоферов, мы запрашивали комендатуру, но никаких следов их не обнаружили. Они могли попасть в какие-то исключительные обстоятельства – война, прорыв немцев; обвинять их у меня нет оснований, хотя и защищать их тоже не могу. Дело это давнее, забытое, тебя оно никак не может касаться. А кто из них твой родственник?
– Никто. Тут нет моих родственников.
– Ты же сказал – родственник?!
– Вы меня не поняли. У меня в Корюкове родственники, дедушка у меня в Корюкове.
– А откуда у тебя фотография?
– Из школы. Знаете, школьники разыскивают. Следопыты. Штаб «Дорогой славы отцов».
Стручков облегченно вздохнул.
– А я понял так, что ты родственник одного из этих солдат… Тогда другое дело… Какая там «Дорога славы отцов»… Я помню этого старшину. Такой был щеголь в хромовых сапогах. От работы отлынивал, канючил, в город отпросился. Я отпустил на один день, а они не вернулись и до города даже не дошли. Устроился, наверно, у какой-нибудь молодки, а тут немцы…
– Вы не помните его фамилии? – спросил я.
Стручков пожал плечами:
– Через ПРБ проходили сотни людей, долго не задерживались: пригонят машины, поработают несколько дней и уезжают. Я вообще ничьих фамилий не знал, а этих тем более – они и часа не работали. И видел я одного старшину. А как попала в школу фотография?
Теперь настала моя очередь подбирать слова. То, что я ему сейчас сообщу, будет для него гораздо неожиданнее того, что он сообщил мне.
– Видите ли, – сказал я, – один из этих солдат, по-видимому, старшина… – Я поднял глаза на Стручкова, он с интересом слушал меня. – По-видимому, старшина, – повторил я, – разгромил немецкий штаб, закидал его гранатами, вывел из строя большое количество техники и живой силы противника. – Это уж я прибавил от себя. – Немцы его убили. Похоронили его наши женщины, они и нашли у него эту фотографию.
Стручков сидел с замкнутым, бесстрастным лицом. Мой рассказ, видимо, его поразил.
Секретарша внесла на подносе чай. Но, остановленная взглядом Стручкова, попятилась обратно и исчезла за дверью вместе с подносом.
– При строительстве дороги мы наткнулись на его могилу, – продолжал я. – Мы ее перенесли, поставили обелиск, но фамилии солдата не знаем. Где его родные, знают ли, как он погиб, – ничего это не известно. Может быть, им сообщили, что он дезертир?
Я не хотел огорчать Стручкова, как и он не хотел огорчать меня. Но все же ужасно обидно за солдата.
Стручков опять отошел к окну, постоял там, подумал, вернулся к столу, снова посмотрел на фотографию, задумчиво, как бы собираясь с мыслями, сказал:
– Осень была хорошая, солнечная, золотая была осень.
Потом, видно, собрался с мыслями и уже твердым голосом продолжал:
– Архивы ПРБ сохранились; наверно, и архивы автобата, во всяком случае, переписка об исчезновении этих солдат наверняка. Я думаю, можно установить их фамилии. Вы когда уезжаете?
Если я ему скажу, что вовсе не уезжаю, то он не будет торопиться.
– Я уезжаю завтра.
Он покачал головой:
– Надо задержаться дня на два, на три.
– Если это очень нужно, – будто бы нехотя согласился я.
– У вас есть где остановиться? – спросил Стручков.
– Есть.
– А то, пожалуйста, моя квартира в вашем распоряжении.
– Нет, спасибо, у меня тут родственники.
– Ну, смотрите… Фотографию оставьте мне; без нее я не сумею опознать людей.
– Но вы мне ее вернете?
– Конечно. Наведу справки и верну. Позвоните мне послезавтра. Вот мой прямой служебный телефон, а вот домашний.
Он вырвал из большого настольного блокнота лист бумаги, написал оба телефона и протянул мне.
– А когда позвонить?
– Позвоните послезавтра, – ответил Стручков.
17
…Той же полевой дорогой, которой пришли в деревню, они возвращались обратно.
Впереди шел Бокарев, обходя лужи и заполненные водой колеи – ночью прошел дождь. За ним шли Краюшкин, Лыков и Огородников. Замыкали шествие Вакулин и Нюра.
Солдаты были выбриты, все на них было выстирано, выглажено, подворотнички блестели.
– По моим вкусовым качествам, – сказал Лыков, – лучше простой деревенской пищи ничего не надо.
– Вкусовые качества бывают у пищи, а не у человека. У человека бывает вкус, – поправил его Огородников.
– Значит, по моему вкусу, – согласился Лыков, – деревенская пища; она хоть и грубая, но полезная.
– Тебя приваживать нельзя, – добродушно заметил Краюшкин, – у тебя память девичья: где обедал, туда и ужинать идешь.
– Ужин не нужен, обед дорогой, – отшутился Лыков, – а не мешало бы денек-другой так похарчиться.
– И не стыдно на бабьих-то харчах? – все так же добродушно поддразнил его Краюшкин.
– Стыдненько, да сытенько, – в тон ему ответил Лыков.
– И в городе можно пообедать, и не хуже, – заметил Огородников.
– Огородников, ты сам откуда? – спросил Лыков.
– Откуда, – мрачно ответил Огородников, – из Ленинграда.
– Семья, выходит, в блокаде, – сочувственно констатировал Лыков.
– Догадливый, – усмехнулся Огородников.
– А я вот, – сказал Лыков, – кроме своего колхоза, ничего не видел. Как кончил курсы, посадили на колхозную машину – пылил до самой войны.
– Ну, – сказал Краюшкин, обходя большую лужу, – вся грязь будет наша. Шинель бы не запачкать. – Он подобрал полы шинели под ремень, улыбнулся: – Подоткнулся, точно коров пошел доить.
Вакулин остановился:
– Беги домой, Нюра! Дальше посторонним нельзя.
Нюра молчала, ковыряла мокрую землю голой пяткой. Ямка, которую она выковырила, тотчас наполнилась водой.
– Писать будешь? – спросил Вакулин.
Она по-прежнему молчала, ковыряла голой пяткой другую ямку.
– Полевая почта 72392, – напомнил Вакулин. – Ну, чего молчишь?
Она посмотрела на него исподлобья.
– Барышень своих целовать не будешь?
– Нет у меня барышень, говорил тебе.
– «Говорил»… У шофера в каждой деревне барышня.
– Дура ты, дура…
Нюра исподлобья смотрела на Вакулина, положила ему на плечи худые загорелые руки, прижалась, поцеловала в губы.
– Ну, ну… – Вакулин смущенно оглянулся на товарищей, – нашла место… Ну, прощай! Пиши!
…Он догнал своих, когда они входили на территорию МТС. И вместе со всеми растерянно остановился посреди двора – ПРБ не было. Под навесами и в цехах валялись негодные части, старые рамы, ржавое железо, промасленные тряпки.
– Ни горы, ни воза, – заметил Краюшкин.
– Погнались за девками, – пробормотал Огородников.
– Помолчи уж, – оборвал его Лыков, – все ему не так.
Бокарев раскрыл планшет, посмотрел карту, объявил:
– Пойдем на Корюков, пятнадцать километров в восточном направлении. Там узнаем, где ПРБ.
– Слушайте! – сказал Вакулин.
Они прислушались и услышали отдаленное жужжание. Вдали, на шоссе, показались три немецких мотоцикла.
– Попали меж косяка и двери, – тем же добродушно философским тоном заметил Краюшкин.
– Залечь! – приказал Бокарев.
Они легли на землю, приготовили винтовки, вглядываясь в приближающиеся по шоссе мотоциклы. Те шли уступом: первый – по левой стороне дороги, второй – посередине, третий – справа, с интервалами, чтобы последующий мотоцикл мог прикрыть огнем предыдущий. На каждом мотоциклист и два автоматчика – в коляске и на заднем сиденье. Передний мотоцикл вооружен пулеметом.
– Мотоциклы БМВ, – тихо проговорил Лыков.
– «Пундап», – возразил Огородников.
– Молчать! – грозным шепотом оборвал их Бокарев, не отрывая взгляда от приближающихся мотоциклов.
Мотоциклисты сблизились у развилки, рассматривали карту, что-то обсуждали. Потом один мотоцикл отделился и, переваливаясь на ухабах полевой дороги и разбрызгивая грязь, медленно поехал в сторону МТС.
Бокарев оглянулся. За навесом – ограда, а там поля: будет нетрудно укрыться в высокой пшенице; немец едет проверить, пуста ли МТС.
Бокарев все хорошо понимал. Он здесь единственный строевой младший командир-сверхсрочник, он не был даже уверен, умеют ли его шоферы по-настоящему стрелять. Дать приказ уйти? Но он лежал лицом к противнику, над ним хмурое, осеннее родное небо, и вот разъезжает немец и уверен, что никто его не тронет. Он, Бокарев, и его солдаты хоть небольшой, пусть ненадежный, но заслон: уничтожить разведку – значит сорвать план противника. Немцев девять, при них автоматы и пулемет, а у Бокарева, вместе с ним, всего пять человек, но они видят противника, ждут его, а противник их не видит и не ждет. И это давало им преимущество.
Все было четко и ясно, как на детской картинке. Внизу шоссейная дорога. От нее к МТС проселок; расстояния тут с километр. На развилке два немецких мотоцикла; третий медленно приближается к МТС. За МТС – ложбина, по ней до излучины шоссе метров триста – четыреста. А там кювет и кусты вдоль дороги.
Бокарев показал, где надо устроить засаду.
– Ползите к тем кустам. Как услышите мой выстрел, открывайте огонь. Беспорядочного огня не вести, только прицельный. В кучу не сбивайтесь, рассредоточьтесь!
Пригибаясь к земле, скрытые за строениями, солдаты перебежали двор, перелезли через ограду, плюхнулись в ложбину и поползли.
Поняли они задачу или нет, хотели ползти или не хотели, доползут или не доползут, обнаружат их немцы или нет – ничего этого Бокарев не знал. Справится ли он один с тремя мотоциклистами, приближающимися к МТС, он тоже не знал. Он был сибиряк, охотник и действовал как охотник: не дать обнаружить себя зверю, обложить его и взять.
Он поднялся и стал за углом сарая. Отсюда были видны и немцы на дороге, и ползущие к ним солдаты, и мотоцикл, едущий к МТС.
Переваливаясь на ухабах и разбрызгивая грязь, мотоцикл приближался. Потом остановился возле футбольных ворот. Они одиноко стояли в стороне от дороги – одни ворота с вытоптанной перед ними травой. Может, рабочие МТС в обеденный перерыв били в одни ворота, а может, существовали раньше и вторые ворота, только сломали их.
Немец, сидевший на заднем сиденье, сошел с мотоцикла и пошел к воротам.
Зачем ему понадобились эти ворота, Бокарев так и не сообразил: они стояли на ровном месте, ничего возле них не было. Но хорошо, что немцы задержались: ребята все еще ползли по ложбине.
Немец тронул столб, потом перекладину, покачал их – ворота стояли крепко.
Затем вернулся, и мотоцикл двинулся дальше.
Бокарев перевел взгляд на ложбину – солдаты все еще ползли.
Мотоцикл приближался. Немцы были уже отчетливо видны – в касках с пристегнутыми под подбородком ремешками.
Мотоцикл остановился у МТС. Мотоциклист был чернявый, горбоносый, по росту, видать, небольшой. И тот, что сидел на заднем сиденье, тоже был вроде чернявый, или это так падала на его лицо тень от каски. А того, кто сидел в коляске, Бокарев разглядеть не мог: коляска была на другой стороне.
Бокарев был отличный стрелок. Он мог первым выстрелом снять мотоциклиста, вторым – немца на заднем сиденье, потом снял бы и третьего, пока тот выбирался бы из коляски. Но делать этого нельзя – ребята еще не доползли до дороги.
Немцы переговаривались, голоса их заглушались стрекотом невыключенного мотора. Как понимал Бокарев, они совещались, кому идти: наверно, надо было идти тому, кто в коляске, а он не хотел, пригрелся.
Бокарев пытался предугадать их замысел; сам мог действовать, только понимая значение каждого их движения. И он следил за каждым их движением, вглядываясь в то же время в ложбину: его солдаты ползли уже совсем близко к дороге.
Наконец с заднего сиденья сошел тот же немец, что ходил к воротам, – Бокарев отметил это с удовлетворением: этот будет осматривать МТС не так тщательно; только что осмотрел ворота и, видно, спокоен, уверен, что никого здесь нет.
С автоматом наизготовку немец вошел во двор, постоял, осмотрелся, направился к навесу, осмотрел его, ткнул ногой кусок железа, заглянул в окна цеха – они были в частых, мелких переплетах. Потом подошел к двери, вошел в цех… Вышел из цеха.
Бокарев бросил быстрый взгляд на ложбину – солдат уже не видно, значит, ползут по кювету, рассредоточиваются. Теперь, когда уже больше их не видел, он рассчитывал только время: ползут, рассредоточиваются, занимают позиции для стрельбы, изготовляются к ведению огня.
Опустив автомат, немец возвращался обратно. Бокарев зажал нож в кулаке, еще теснее прижался к столбу, пропуская немца мимо себя. Немец увидел его; перед Бокаревым мелькнуло только мгновенное удивление в его глазах; он левой рукой, как могучим крюком, обхватил его голову, зажал рот, сразу почувствовал на ладони влажное тепло его рта, напор его горячего дыхания, и правой рукой всадил нож; нож прошел, не коснувшись кости, тело немца повисло в судороге на его руке. Бокарев все дальше всаживал нож, по самую рукоятку, левой рукой удерживая тело. Потом осторожно опустил на землю, локтем придержал каску, чтобы не гремела, правой рукой перехватил автомат.