Она ушла от них! Ушла, ушла, ушла! Теперь она француженка, войдет в семью Шарля, и ее не дадут в обиду. Но когда на Белорусском вокзале она села в поезд и подумала о том, что завтра на станции Негорелое пограничники придерутся к тому, что не так оформлены паспорта, таможенники начнут выворачивать карманы, что-то им не понравится, ее ссадят с поезда и вернут обратно в Москву, на нее напал страх. О, Господи, спаси и пронеси, помоги выдержать это испытание! Но даже Шарль не должен видеть, что она нервничает, а уж тем более пограничники: ее волнение их насторожит. Она собрала всю свою волю, расправила плечи, подбила рукой волосы, одернула платье, чтобы увеличить декольте, придала лицу то надменное выражение, с которым проходила по ресторану «Метрополь» со шведом Эриком, был такой в ее биографии, показывая всякой ресторанной шушере, чтобы к ней не привязывались, не приглашали танцевать. И хамы на границе тоже пусть видят, что перед ними не робкая, всегда испуганная советская гражданка, которая дрожит перед каждым милиционером, а иностранка, особа неприкосновенная.
На станции Негорелое в купе вошли пограничники, за ними таможенники, один похож на другого, отвратительные морды, но даже не шевельнулась, только перекинула ногу за ногу Шарль показал им документы, отдал паспорта, и, когда они в приказном тоне предложили выйти из купе, она медленно поднялась и спокойно вышла в коридор, потом, когда те ушли, обыскав купе, вернулась туда вместе с Шарлем.
Поезд тронулся, набирая скорость, глядя в окно, Шарль сказал:
– Полония.
Они ехали по Польше. Все! Она оставила Россию, Шарль вывез ее из этого ада. Она припала к его плечу и зарыдала.
Он гладил ее по голове, успокаивал, растроганный скорбью, с какой она расставалась с родиной, покинула ее ради него, разошлась с мужем, порвала связи с друзьями.
Вика перехватила его руку, поднесла к губам, поцеловала. Это был первый искренний порыв. В Москве они встречались с Шарлем у Нелли. Ее муж – Жорж, уезжал на весь день. Нелли тоже смывалась, они с Шарлем оставались одни. Шарль был ей приятен, сильный, опытный. Она была не менее опытной, однако никогда этого не показывала, добропорядочная замужняя женщина, но подчинялась ему, быстро и хорошо усваивала его уроки и не сдерживала страсти, которую он в ней возбуждал:
– О, Шарль!
И приникала к нему, потрясенная, обессиленная, покорная… Мужчинам это нравится, тешит их самолюбие.
Но сейчас, здесь, в вагоне, это был искренний порыв, ее переполняла нежность к Шарлю. С каким достоинством он держался на границе, человек из свободного мира, его пример придал и ей силы. Вика открыла сумочку, достала носовой платок, вытерла слезы. Она никогда не подведет Шарля, будет ему верной, преданной женой. Мелькнула мысль о его бывшей невесте, не ждут ли ее какие-то неожиданности с этой стороны? Навряд ли. Конечно, француженки живые, пикантные, остроумные, но нет у них ее царственной осанки, величественной скромности, молчаливой значительности, Шарль все-таки предпочел ее. Она всегда будет рядом с ним, благоустроит дом, покажет парижанам, что такое русское хлебосольство.
Вике не пришлось устраивать дом, ее ждала роскошная квартира на третьем этаже старинного дома на улице Бельшас (Bellechasse), что, как объяснил Шарль, в переводе на русский означало «хорошая охота» и свидетельствовало, что здесь аристократический квартал Парижа. Уютная улица, намного уже, чем Арбат, вымощенная брусчаткой и уставленная большими фонарями Lampadaire.
Застекленные, в узорчатых решетках из чугунного литья двери, с массивным медным кольцом, вели в длинный холл с мраморным полом. Справа зеркало во всю стену, слева комната консьержки, рядом доска с фамилиями жильцов, но без номеров квартир, чтобы без ведома консьержки в дом не проходили люди, не знающие, где живет нужный им человек.
Вика успела мельком глянуть на себя, поправила шапочку и тут же в зеркале увидела, как к Шарлю засеменила, протягивая руки, низкорослая полная женщина в очках:
– C'est vous, monsieur Charles, quelle surprise![4]
Спустилась горничная, такая же маленькая, но сухонькая, в переднике с оборками, тоже заулыбалась, заохала:
– Monsieur Charles, quelle joie, quel bonheur![5]
Шарль представил Вику:
– Madame Victoria, ma femme[6].
И тут уже обе радостно залопотали, всплеснули руками:
– Ah, monsieur Charles, permettez – nous de vous feliciter! C'est un vrae plaisir de voir un tel couple. Vous dtes si beaux![7]
Радостно, но без холопства.
«Умеют радоваться чужому счастью, не то что наше завистливое хамье», – подумала Вика.
Консьержка проводила их до лифта, опять что-то сказала Шарлю, поглядывая при этом на Вику Шарль, улыбаясь, перевел:
– Мадам Трюбо сообщает тебе, что в доме имеются подвалы, где хранятся вина и дрова для камина. И еще мадам хотела тебя предупредить, что лифт поднимается только до шестого этажа. На седьмом этаже – комнаты для горничных.
Мадам Трюбо тем временем сделала жест рукой, приглашая Вику присесть. Рядом с лифтом стояла скамеечка, обитая красным бархатом, над ней также висело четырехугольное зеркало, красной ковровой дорожкой была устлана и широкая лестница.
Первой поднялась на лифте горничная, ее звали Сюзанн, едва втиснула туда чемоданы, таким узким он оказался, открыла квартиру, вслед за ней поднялись Вика с Шарлем.
На площадке дубовый паркет, такой же и в просторной прихожей, с дубовыми шкафами для верхней одежды, у входной двери на полу длинная пухлая собачка из материи «Boudin», чтобы не дуло с лестницы.
Сюзанн один чемодан оставила в прихожей, другой унесла в спальню, показала Шарлю письма в плетеной корзиночке, и Шарль отпустил ее, сказав, что они пообедали в поезде.
– Я надеюсь, что мадам здесь все понравится. Если что-нибудь потребуется, я у себя.
– Спасибо, Сюзанн, – поблагодарила Вика.
Потом она с Шарлем прошлась по квартире, внимательно, с интересом все осматривая. Четыре комнаты. Высокие потолки с лепниной. Самая большая комната – гостиная. Два стола, один возле кожаного дивана с кожаными креслами, второй у противоположной стены, окруженный креслами на гнутых ножках с высокими спинками, обитыми бархатом, – как назывался этот стиль, Вика не знала. Пианино красного дерева на колесиках и с медными ручками по бокам. Большой старинный глобус в двух пересекающихся медных обручах и еще два глобуса на книжных полках.
Вика тронула один из них пальцем, покрутила, как они делали в школе на уроках географии.
– У тебя в роду были путешественники?
Шарль засмеялся:
– Ты увидишь здесь глобусы во многих квартирах. У нас это принято. Большевики хотят завоевать мир, а мы его имеем дома в виде глобуса.
Окна гостиной выходили во двор, усаженный каштанами и платанами, на карнизах в коробках посажены какие-то цветы, сейчас только набухали бутоны – герань – не герань?.. Окна высокие, почти от пола до потолка, закругленные наверху. На секретере – серебряные флакончики, подсвечники и чашечка с круглыми углублениями внутри. Вика не знала ее назначения, подумала – пепельница, как-то закурив, бросила туда спичку, стряхнула пепел. Шарль взглянул на нее с улыбкой, принес ей пепельницу.
– Если бы это увидела моя мама, сказала бы: «Русские не берегут дорогие вещи».
Он вышел на кухню, вымыл чашечку, вытер ее, вернулся с бутылкой вина, плеснул немного на дно, держа ее за ручку, покрутил, повертел, пузырьки оседали в углублениях.
– Это старая вещица, принадлежала когда-то моему дедушке: чашка для дегустации вина.
Переходя с ним из комнаты в комнату, она подумала о том, что обязательно родит ему детей, мальчика и девочку, тогда уж будет настоящая семья. Ей хотелось ему сказать об этом тут же, сейчас, но нет, пожалуй, пока не стоит, все же сделала два аборта, но здесь в Париже есть отличные врачи, все наладится. Она представила себя беременной, в широком платье, волосы скромно подобраны: «Виктория в интересном положении» – так о ней будут говорить жены его друзей. А что? Ей двадцать пять лет, ему – тридцать пять, разница прекрасная – десять лет, у них должны быть здоровые, хорошие, красивые дети. Родители Шарля наверняка мечтают о внуках, тем более мальчик – продолжение рода, аристократы относятся к этому очень серьезно – ведь Шарль их единственный сын. Таковы были Викины планы. Она прекрасно понимала, что Шарль – это предел ее мечтаний, счастливый билет, который она вытянула. Многие девчонки выскакивали замуж за кого попало, лишь бы уехать за границу, а уж там, за границей, оглядеться и сделать партию повыгоднее. Кое-какие сведения об их жизни доходили до Вики: никто лучшей партии не сделал, наоборот, опускались на дно.
В кабинете – встроенные в ниши книжные полки. Книги Вику никогда не интересовали, но она понимала, что сделает неверный шаг, не проявив любопытства к книгам, которые Шарль любит и которыми пользуется. Она провела рукой по корешкам, громко читая названия. Читала она по-французски легко, бегло, может быть, не все понимала, но рядом стоял Шарль, улыбался, довольный тем, что она просматривает его книги, не поправлял ее, если она произносила что-то не совсем правильно, был очень деликатен, предоставляя совершенствовать ее произношение учительнице и самому Парижу. Стоя рядом с ней у полок, он сказал, что держит здесь только то, что должно быть под рукой. Толковый словарь девятнадцатого века Ларусс, четырехтомный толковый словарь Littre, энциклопедия путешествий за 1860 год: открытия, история путешествий, всего пятьдесят четыре тома…
– Ого! – сказала Вика. – Как много!
– Для справок, – улыбнулся Шарль, – хотя кое-что уже устарело.
Чуть поодаль от энциклопедии лежал томик Монтескье.
– Забыл до отъезда поставить на место, а с Сюзанн у нас договоренность: в моем кабинете ничего не трогать.
Вика понимающе кивнула головой. Монтескье и Корнеля она не читала, у Флобера знала «Мадам Бовари», а «Тартарен из Тараскона» Доде сумела одолеть только до середины. Придется об этом помалкивать, в крайнем случае сворачивать на Мопассана, Мопассана она начала читать лет в десять-одиннадцать.
Удивила Вику столовая – самая маленькая комната в квартире длинный стол с тесно примкнутыми стульями и буфет, больше ничего. В их квартире на Староконюшенном, как и во всей Москве, под столовую всегда отводили самую большую комнату.
Здесь к спальне вел коридор, справа высокие, до потолка, шкафы с антресолями, слева – просторная ванная, с окном в маленький сад, туалет.
Вика открыла дверь, увидев широкую деревянную кровать, засмеялась:
– А найдем мы в ней друг друга?
– Найдем, найдем, – пообещал Шарль.
Она бросила взгляд на трельяж, на комод красного дерева с медными ручками на ящиках, никаких безделушек, только голубая фарфоровая ваза с орнаментом: банты, гирлянды цветов… Пожалуй, она бы поставила здесь еще пару стульев, надо подумать…
– C'est tout… Ca te plait?[8] – спросил Шарль.
По-французски он произносил только те фразы, которые она понимала.
Вика обвила его шею руками:
– О, Шарль!
8
На третий или четвертый день появилась на станции Сашина попутчица из Кежмы. Платок на голове сбился, в одной руке чемодан и сумка, на другой она держала младшую девочку, старшая тащила узел.
Женщина протиснулась в помещение вокзала, обвела его беспомощным взглядом, не знала, куда приткнуться с детьми, куда поставить вещи.
Где же она была эти дни? Видимо, приютили знакомые, хлопотали о билетах, но ничего не вышло.
Саша подошел к ней:
– Здравствуйте!
Женщина вздрогнула, еле заметно кивнула головой – узнала.
– Давайте помогу!
Он взял ее вещи, повел в глубь вокзала, добыл место возле стены, положил чемодан, усадил на него девочек, пристроил рядом узел, подвел к очереди, где последним стоял высокий рыжий мужик.
– Вот за ним и стойте. Даже если отойдете посидеть возле девочек, он издалека виден, не потеряетесь.
Кивком головы она дала знать, что поняла. Не поблагодарила, не спросила, долго ли придется стоять за билетами. И он ее ни о чем не спрашивал: в таком состоянии вряд ли она могла вести связный разговор.
Девочки захотели пить, Саша сбегал за кипятком, потом она водила детей в уборную, грязную, загаженную будку недалеко от станции, а Саша караулил чемодан. А на следующее утро остался с девочками, когда она отправилась на базарчик за хлебом и молоком.
– Будете есть с нами?
– Я уже ел, – улыбнулся Саша. – Только не знаю, как вас называть «гражданка» или «товарищ».
Женщина посмотрела на него испуганно:
– Меня зовут Ксения.
Без отчества, без фамилии, просто Ксения.
– Вот и познакомились, а меня зовут Саша.
Ему хотелось добавить что-нибудь шутливое, чтобы подбодрить ее, но Ксения смотрела через его плечо, глаза округлились от ужаса, оглянувшись, Саша понял, что ее испугало. В нескольких шагах от них патруль проверял документы.
Ксения попятилась к стене, ухватилась за чемодан, метнула взгляд на детей, на патрульных, на дверь.
– Не волнуйтесь, – тихо сказал Саша, – стойте спокойно.
Отстранив Сашу рукой и не открывая его паспорта, патрульный шагнул к Ксении. Наметанный глаз: сразу увидел новеньких.
– Ваши документы, гражданка!
Дрожащими руками она достала паспорт.
Патрульный перелистал странички, кивнул на детей:
– Дети чьи?
– Мои.
– Почему не вписаны в паспорт?
– Они вписаны в паспорт отца.
– Куда едете?
– В Красноярск.
Патрульный вернул ей паспорт, двинулся вслед за товарищем. Ксения опустилась на узел, сжала голову руками.
Вид этой несчастной Ксении разрывал сердце, и еще одна мысль точила: уже пятые сутки торчал он на станции Тайшет, а если сменится патруль, не поверит в его версию о теще?..
Саша присматривался к командированным, может быть, из них кто-нибудь поможет, хотя и понимал: по одному командировочному удостоверению двух билетов не дадут. И все-таки приглядывался. А вдруг?
Утром на шестой день он увидел возле кассы троих ребят, молодые, веселые, напористые, стучат кулаком в окошко, вызывая кассира, сразу подумалось, что это геологи, изыскатели, хотя какие изыскатели, какие геологи в январе в Сибири? Может быть, комсомольские работники? Не похожи: в одинаковых полушубках, валенках, шапках, за спиной – рюкзаки. По разговорам, словечкам, шуткам определил, что москвичи, обрадовался и этому, и тому, что правильно угадал в них изыскателей.
Один парень был очень высок, но узкоплеч, с мягкими правильными чертами лица, чем-то напоминал отца Василия, что сразу расположило к нему Сашу Звали его Олег, ребята называли Олежка, и выделялся он не только ростом, видимо, был тут старший.
Из кассы вышел начальник станции, Олег обратился к нему:
– Когда же, наконец, мы получим билеты?! Я же вам говорил: выполняем задание Наркомпути.
– Если из Наркомпути, литера должна быть.
– Я же вам объяснял – наш институт производит изыскательские работы для Наркомпути. Вы знаете, что проектируется ветка на Усть-Кут, или не знаете?
– Все знаю, – отрезал начальник станции, – только местов нет! Будут места – поедете!
– Мы будем телеграфировать в Москву, – пригрозил Олежка.
– Хоть Господу Богу – нету местов. Не дает нам Иркутск местов.
– Вы срываете проектирование дороги!
– Не пугайте! На себе я вас не повезу. Не шумите тут!
И ушел.
– Местов нет, билетов, вагонов, – засмеялся Саша, завязывая таким образом знакомство.
– Скотина! – выругался Олежка. – Второй день манежит.
– Второй, – повторил Саша, – я уже шестой не могу выехать.
Разговор завязался. Ребята работали в проектном институте, Саша так и не расшифровал его сложной аббревиатуры. Составляли задание на проектирование железнодорожной ветки Тайшет – Усть-Кут. Летом были в экспедиции, проводили изыскания, потом вернулись в Тайшет на основную базу, закончили здесь камеральную обработку и везут материал в Москву. Олежка даже оказался арбатским, живет в Большом Афанасьевском, учился в 9-й школе в Староконюшенном переулке.
– Я знаю эту школу, – сказал Саша, – бывшая Медведниковская. Мы туда ходили в гимнастический зал. Я ведь тоже с Арбата, из дома пятьдесят один, где кино «Арбатский Арс», знаешь?
Олежка знал и кино «Арбатский Арс», и Сашин дом, там у него живут друзья, например Мелик-Парсаданов.
– Гриша?
– Ну да!
– Так ведь я с ним в одном подъезде живу. А с его сестрой Ритой… Риту знаешь?
– Ну конечно!
– Я с ней в одном классе учился.
– Ну что ж, – улыбнулся Олег, – приятно тебя здесь встретить.
Его дружелюбие ободрило Сашу.
– Слушайте, ребята, – вполголоса произнес он, – помогите мне уехать, у меня нет командировочного.
– Как же ты здесь очутился?
– Дела сердечные, – нашелся Саша.
– У нас командировка на троих, – задумался Олежка.
– Будет кассирша командировочные рассматривать? – возразил другой парень, курносый, со светлым чубом, но почему-то с армянской фамилией Вартанян.
– Будет, – сказал Олежка.
– А ты его воткни в командировку она же от руки написана.
Олежка вынул из кармана командировочное удостоверение. Оно действительно было написано от руки, но на казенном бланке и заверено печатью.
– Вот здесь и впиши, – показал Вартанян.
– А в Москве как?
– В Москве зачеркнем, скажем, еще кого-то хотели послать, потом передумали и вычеркнули.
– А где такие чернила найти?
О Господи, неужели все сорвется из-за чернил? Обыкновенные фиолетовые чернила, но где их достать здесь, на вокзале?
– Может, у кассира есть чернила, – Саша старался скрыть волнение в голосе, – может, у кассира попросить?
Снова появился начальник станции. Проходя, хмуро спросил у Олега:
– До Красноярска поедете? Там прямой на Москву.
– Поедем.
– Давай командировочное.
Олег отдал удостоверение. Начальник приложил его к косяку двери и, окинув недовольным взглядом ребят, спросил:
– Сколько вас?
– Четверо, – ответил Олег.
На углу удостоверения начальник станции надписал: 116-4.
Первая цифра означала номер поезда, вторая – количество билетов.
Большая удача. Из Красноярска можно доехать до Новосибирска или даже до Свердловска, а там поезд на Москву каждый день.
Саша протянул деньги на билет, Олег не взял:
– В поезде рассчитаемся, 116-й придет через два часа.
– Спасибо, ребята.
– Спасибо скажешь, когда билеты возьмем.
Третий парень в разговор не вмешивался, улыбнулся иронично, когда Саша сказал про дела сердечные, не поверил, но и не протестовал, чтобы ему взяли билет. Стоял, повернувшись лицом к двери, слушал речь Вышинского.
«…Это банда уголовных преступников, ничем… не отличающихся от бандитов, которые оперируют кистенями и финкой в темную ночь на большой дороге… Это шайка разведчиков, террористов и диверсантов… Этим «политическим» деятелям ничего не стоило развинтить рельсы, пустить поезд под откос… загазовать шахту и спустить в шахту… несколько десятков рабочих… из-за угла убить инженера, поджечь завод. Взорвать в динамитной яме… детей.
…Вместе со всем нашим народом я обвиняю тягчайших преступников, достойных одной только меры наказания – расстрела, смерти!»
9
Постояв еще немного возле ребят, Саша пошел за своим чемоданом.
– А я вас дожидалась, – сказала Ксения, – хотела выйти, посмотрите, пожалуйста, за девочками.
– Вы ненадолго?
– Десять минут, не больше.
– Идите.
Девочки сидели смирно, тихо, прижавшись друг к другу. Об аресте отца они, конечно, не знают, но видят, как встревожена мать, понимают: что-то случилось. И другие дети здесь выглядели такими же пришибленными, смятенность и озабоченность взрослых передавались им, также покорно сидели на узлах или чемоданах, ни смеха, ни улыбки.
Саша потрепал старшую по щеке:
– Тебя как зовут?
– Лена.
– Лена, Елена, Елена Прекрасная. Знаешь такую сказку?
– Меня не Елена зовут, а Марлена.
– А-а, – протянул Саша. – Понятно, «Маркс – Ленин». А тебя? – спросил у младшей.
Та прошептала что-то непонятное.
– Как, как? – переспросил Саша.
Старшая пояснила:
– Ее зовут Лина, это значит Сталина.
Имена девочек многое говорили об этой семье.
По залу пробежал легкий шумок, почувствовалось беспокойное движение, приближался наряд.
Патрульные подошли к Саше. Привычно и уже спокойно он вынул паспорт: наряд был все тот же.
И действительно, старший, бросив взгляд на паспорт, тут же вернул его и кивнул на детей:
– Чьи дети?
– Женщины одной, она вышла на минутку.
– Какая женщина, как фамилия?
– Не знаю, стояла рядом женщина, сказала: «Выйду на минутку, посмотрите за детьми».
Старший присел на корточки перед Леной:
– Девочка, тебя как зовут?
– Марлена.
– Молодец, Марлена! А фамилия как, знаешь?
– Знаю. Павлова.
– Па-авлова, – удовлетворенно протянул лейтенант, – Павлова, говоришь, – и они переглянулись с напарником.
Значит, искали именно Ксению. И вот, пожалуйста, так легко и быстро напали на след. Не успела уехать.
– Ну хорошо, – патрульный снова обратился к Лене, – а где твоя мама?
– Здесь мама, вышла только.
– А папа?
– Папа… – Она почему-то посмотрела на Сашу. – Папа… В Красноярск уехал.
– Выходит, вы к нему едете?
Девочка молчала.
Патрульный прошел со своим напарником дальше, однако не выпуская из поля зрения девочек и дверь. И как только Ксения вернулась, наряд тут же двинулся в ее сторону. Сейчас эту несчастную задержат и отведут с детьми в комендатуру. – Тоска, тоска…
И вчера, и позавчера, все эти дни уводили кого-нибудь для проверки документов, нагло, на глазах у всех хватали людей, понимая, что никто и слова не скажет в осуждение. И очередь покорно расступалась, освобождая дорогу, успокаивая свою совесть тем, что зря в комендатуру не таскают, значит, есть за что.
Никто ни во что не хотел вмешиваться. Люди тряслись от страха. Радио орало на всю площадь: «Изменники!», «Враги!», «Шпионы!», «Вредители!». По-прежнему каялись в своих преступлениях подсудимые, и толпа понемногу стала поддаваться панике. Ночью кто-то уронил с лавки железный бидон, он грохнулся об пол, и тут же испуганно заголосили бабы. Случись такое месяц назад, до этого процесса, кто-нибудь матюгнулся бы в адрес недотепы, и все бы на этом кончилось. А тут не спали и шумели, и судачили до утра, мол, и в Тайшете могут бомбу взорвать, где народу много, там и взрывают.
Патрульные тем временем подошли к Ксении.
– Ваши документы!
Ксения восприняла это спокойнее, чем накануне, – документы ее уже два раза проверяли. Опять откуда-то из-под пальто достала паспорт.
Патрульный перелистал, поднял глаза на Ксению, долго сверял ее лицо с фотографией, но паспорта не вернул.
– Пройдемте в комендатуру, гражданка!
– Нет, нет! – вскрикнула она. – Зачем? Я с детьми…
– Дети подождут, вы скоро вернетесь.
Девочки заплакали, вцепились в мать.
– Пройдемте, гражданка! – еще строже повторил патрульный.
Ксению увели. В дверях она обернулась, взглянула последний раз на дочек, лицо было залито слезами.
Саша обнял девочек, они бились в его руках, маленькие, несчастные.
– Ну, девочки, перестаньте! Мама за билетами пошла. Билеты получит, вернется за вами, вы и поедете.
Так он их успокаивал, хотя был уверен, что Ксению не отпустят, а пришлют кого-нибудь из комендатуры, уведут детей и заберут чемодан.
Но никто не приходил.
И Саша начал нервничать. А тут еще по радио передавали последние слова подсудимых.
Пятаков: «Через несколько часов вы вынесете ваш приговор. И вот я стою перед вами в грязи, раздавленный своими собственными преступлениями, лишенный всего по своей собственной вине, потерявший свою партию, не имеющий друзей, потерявший семью, потерявший самого себя…»
Радек: «Граждане судьи! После того как я признал виновность в измене родине, всякая возможность защитительных речей исключена…»
Что-то захрипело в репродукторе, разобрать было можно только отдельные слова. – «…получал директивы и письма от Троцкого, которые, к сожалению, сжег… Мы, и я в том числе, не можем требовать никакого снисхождения… Хочу одного… встать на место казни и своей кровью смыть пятно изменника родины».
Все вранье, все придумано.
И все признались. Люди с легендарными биографиями, своими руками создавшие это государство, подтвердили, что толкали собственную страну в пропасть. Пытки? Дьяков к нему пыток не применял. К тому же пытки связывались в его представлении со средневековьем, с инквизицией. Дико думать, что в наше время поджаривают пятки, вбивают клинья под коленную чашечку, подвешивают за ноги, а под головой разжигают костер или делают «шпигованного зайца» – проводят по голой спине несколько раз валком с вбитыми гвоздями и вырезают целые полосы кожи и мяса. Нет, искалеченного человека на суд не выставишь. Бьют, наверное, смертным боем. Так бьют, что никто не выдержит. Поэтому оговаривают себя.
Саша поглядел на часы. Почти час назад увели Ксению, а никто за девочками не приходил. Скоро прибудет 116-й, что делать, если Ксения к этому времени не вернется?!
Самому отвести девочек в комендатуру? Забрали мать, берите и детей! А они ответят: «Тебе какое дело? Чего вмешиваешься? Без тебя знаем, что у детей есть мать. Почему хлопочешь? Ты ей кто? Кем приходишься? Предъяви документы! Ага, ссылку отбывал в Кежме, оттуда, значит, с Павловыми и знаком. Потому и заботишься. Вот, оказывается, с кем был связан враг народа Павлов – с ссыльным контрреволюционером, он тебя и освободил, понятно! Чтобы ты снова вредил и гадил! Задержать его, сукиного сына! Нашелся ходатай, нашелся адвокат!» И заметут, загребут пока «для выяснения личности», а там и новый срок припаяют.