– Я спрашиваю: знаком вам этот человек?
Глотнув воздух, Сергей Алексеевич с трудом проговорил:
– Знаком.
Он пожевал губами, и тут Вадим заметил, что у него не хватает зубов. Раньше зубы были.
– Как его зовут, фамилия?
– Вадим Андреевич… – прошепелявил старик, – фамилия Марасевич…
– Значит, вы подтверждаете факт вашего знакомства?
– Подтверждаю.
– При каких обстоятельствах вы познакомились?
– Стригутся они у меня…
– А другие у вас стригутся?
– Стригутся.
– И вы их всех знаете по имени, отчеству и фамилии?
– Случайных не знаю, а которые постоянные, тех знаю… Ихний папенька, Андрей Андреевич, еще с дореволюции…
– Меня не интересует, что было до революции, – оборвал его Альтман, – рассказывайте, что было после революции. Какие разговоры вы вели с Марасевичем Вадимом Андреевичем?
– Никаких не вел, – не поднимая головы, ответил Сергей Алексеевич.
– А он с вами?
– И он со мной!
– А политические анекдоты он вам рассказывал?
Сергей Алексеевич еще ниже опустил голову.
– Нет, не рассказывал.
– Так, отпираетесь, – зловеще произнес Альтман, – послушаем тогда гражданина Марасевича. Гражданин Марасевич, вам знаком этот человек?
Сдерживая дрожь в голосе, Вадим ответил:
– Знаком.
– Его имя, отчество, фамилия.
– Феоктистов Сергей Алексеевич.
– Откуда вы его знаете?
– Я стригся у него, брился.
– А откуда вам известно его имя-отчество?
– Как откуда… Я стригся у него пятнадцать лет, как же мне не знать? И мой отец у него стрижется.
Вопросы были вздорные, нелепые, но Вадим понимал их необходимость: Альтман разговаривал с ним так же, как и с Сергеем Алексеевичем, не как с обвинителем, даже не как со свидетелем, а как с обвиняемым, ставит его на одну доску с Сергеем Алексеевичем. И слава богу, и пускай, лишь бы не выглядеть в глазах Сергея Алексеевича предателем.
– Гражданин Марасевич! Вел с вами гражданин Феоктистов антисоветские разговоры?
– Нет, нет, что вы?! – забормотал Вадим. – Никаких антисоветских разговоров он со мной не вел.
– А вы с ним?
– Я тоже не вел.
– Как же так, – фальшиво удивился Альтман, – а антисоветские анекдоты вы ему рассказывали?
– Я рассказал анекдот о Радеке.
– О каком Радеке, который осужден по процессу?
– Да.
– Ну, и что это за анекдот?
Вадим пересказал анекдот.
– И как вы его расцениваете?
Вадим молчал.
– Я спрашиваю, – повторил Альтман, – как вы расцениваете тот анекдот, советский он или антисоветский?
– Но ведь это анекдот, – сказал Вадим.
– В котором повторяются слова шпиона и убийцы Радека про нашего вождя товарища Сталина, издевательские слова, – подхватил Альтман, – так это советский анекдот или антисоветский?
– Антисоветский, – выдавил из себя Вадим.
– И вы его рассказали гражданину Феоктистову?
– Да.
– С какой целью?
– Просто так рассказал.
– Просто так, – повторил Альтман, – и как на это реагировал гражданин Феоктистов?
– Посмеялся и сказал: «Без Льва Давидовича не обошлось».
– Какого Льва Давидовича?
– Троцкого, по-видимому.
– Как вы нашли этот ответ Феоктистова?.
– Ну, как присказку.
– Что значит присказку?
– Ну, расхожее слово.
– Что значит – расхожее слово?
– Ну, сейчас ясна роль Троцкого в разного рода антисоветской деятельности, об этом свидетельствуют и процессы, вот и получилось расхожее слово.
– Но ведь вы рассказали анекдот в прошлом году, еще до ареста Радека.
– Да.
– Почему уже тогда, по-вашему, гражданин Феоктистов связал Радека с Троцким?
Вадим пожал плечами.
– Ладно, – Альтман перебрал бумаги на столе, с ненавистью уставился на Сергея Алексеевича, – гражданин Феоктистов, вы слышали показания гражданина Марасевича?
– Слышал, – прошептал Сергей Алексеевич.
– Рассказывал он вам анекдот про Радека?
– Не помню.
– Упоминали вы Льва Давыдовича Троцкого?
– Нет, никогда.
Альтман усмехнулся.
– Сергей Алексеевич, – сказал вдруг Вадим и приподнялся со стула, – зачем вы упираетесь, зачем отрицаете очевидные вещи? Ведь я всю вину взял на себя, ведь я признал, что именно я рассказал вам этот анекдот, не вы, а я. Я за это буду отвечать, а не вы. Зачем же упираться? Меня выгораживаете? Но это мне не нужно, абсолютно не нужно. Я в этом не нуждаюсь. Нам обоим этого не надо, поверьте мне.
Альтман выжидательно смотрел на Феоктистова. Но тот никак не реагировал на слова Вадима, даже головы не поднял.
– Ну что ж, запишем, – сказал Альтман.
Он долго писал протокол очной ставки, затем прочитал его. Вадим подтверждал в нем свои прежние показания, а в ответах Сергея Алексеевича на каждый поставленный вопрос стояло слово: «отрицаю».
– Правильно записано? – спросил Альтман у Вадима.
Все было записано правильно, но выглядело ужасно.
Вадим замешкался с ответом. Бессмысленным упорством Сергей Алексеевич гробил себя. Сам роет себе могилу…
– Гражданин Марасевич, правильно записано? – повторил свой вопрос Альтман, в его голосе слышалось нарастающее раздражение.
– Правильно.
– Распишитесь.
Он показал ему, где расписаться, и Вадим расписался.
– Гражданин Феоктистов, правильно все записано? Отвечайте!
– Отрицаю, – прошептал Сергей Алексеевич.
– Тут и написано: «отрицаю». Встаньте!
Сергей Алексеевич едва поднялся со стула.
– Подойдите сюда!
Шаркая ногами, Сергей Алексеевич подошел к столу.
Альтман придвинул ему протокол очной ставки:
– Прочитайте сами!
Сергей Алексеевич прочитал, мотнул головой.
– Вот здесь распишитесь!
Сергей Алексеевич расписался.
Альтман нажал на звонок, в дверях возник конвоир.
– Уведите!
Конвоир приблизился к Сергею Алексеевичу, взял его за локоть.
И в эту минуту Сергей Алексеевич поднял глаза на Вадима. У Вадима кровь отлила от лица.
– Эх, Вадим Андреевич, Вадим Андреевич…
Альтман ударил кулаком по столу:
– Разговорчики?! Увести!
Конвоир грубо потянул Сергея Алексеевича за локоть, толкнул и вывел из кабинета.
– Каков фрукт? – спросил Альтман. – Уже три месяца мы с ним волынимся. Упорная сволочь.
– И все из-за этого анекдота?
– Анекдот мелочь, – сказал Альтман, – там вещи посущественнее. Кстати, вам неизвестны знакомства Феоктистова с военными?
– С военными? Понятия не имею.
18
Явился Ежов с подготовленными на Тухачевского материалами.
– Рассказывайте, – сказал Сталин, – что там у вас?
Ежов взял из папки верхний лист.
– Биографические данные…
– Не нужно. Я знаю его биографию. Что у вас есть по Германии?
Ежов вынул другой лист.
– Прежде всего германский плен. Первый раз попал туда в Карпатах, заключен в лагерь Штральзунд. Бежал. Пойман через 3 недели после побега – искал лодку в Швецию. Заключен в лагерь в Мекленбурге, бежал, задержан у датской границы. Заключен в лагерь под Мюнстером, бежал, пойман в 30 метрах от голландской границы. После этого был заключен в крепость Кюстрин, пытался снова убежать, прорыв подземный ход, но там и был задержан и переведен в форт №9 крепости Ингольштадт, предназначенный для беглецов-рецидивистов. Из нее бежал поздней осенью 1917 года, и на этот, пятый раз удачно.
– Какое расстояние от этой крепости до русской границы? – спросил Сталин.
– Тысяча сто двадцать километров.
– Как же он прошел такое расстояние? Русский офицер?
– Он свободно владеет немецким и французским.
– Этого мало, чтобы пройти такое расстояние по вражеской стране. Кто ему помогал?
– На этот счет данных нет. Он бежал вдвоем с офицером Черновецким. Но того поймали через три дня, а Тухачевский ушел.
– Одного поймали, другой ушел. Интересно. Напали на след, одного взяли, другого не взяли, дали пройти свободно тысячу километров. Интересно, очень интересно. Продолжайте!
Ежов взял другой лист.
– Теперь официальные посещения. Первый раз Тухачевский ездил в Германию в 1923 году как офицер связи высшего командования Красной Армии, прикомандированный к рейхсверу. Участвовал в подготовке советско-германских военных переговоров и соглашений в соответствии с германо-советским договором, потом – в инспекционной поездке после заключения военного соглашения, затем дважды между 1926-м и 1932-м по вопросам военного сотрудничества. Поскольку эти переговоры и соглашения касались немецких военных объектов на нашей территории – в Липецке, Казани, Харькове, то они, безусловно, оставили после себя документы, подписанные Тухачевским. Последний раз был в Берлине проездом, возвращаясь из Англии с похорон короля Георга V, в феврале этого года.
– Кто еще из высших военных был в Германии?
– Якир, Уборевич, Эйдеман, Тимошенко учились в Германии в академии генерального штаба.
– Приготовьте списки всех военных, связанных с Германией. Безусловно, не все они немецкие шпионы. Товарищ Тимошенко, например, его послали учиться, он и учился. Вот как он выучился, это мы посмотрим. Впрочем, на военной работе он проявляет себя хорошо. Простой человек, из народа человек, а Якир, Уборевич, Эйдеман и некоторые другие – их нужно тщательно проверить.
Сталин поднялся, молча походил по комнате, остановился у окна.
– На словах товарищ Тухачевский – ярый враг Германии. Но на самом деле, я думаю, он имеет много друзей среди германского генералитета. Об этом ясно говорит его биография. И военные, как наши, так и немецкие, хотят освободиться от партийного руководства. Я думаю, немецкая разведка располагает сведениями о таких связях. Немецкая разведка, к сожалению, работает лучше нашей – мы этими сведениями не располагаем. Я не знаю, насколько в интересах немецкой разведки поделиться с нами этими сведениями. Но надо попытаться добыть эти сведения. Я думаю, задача выполнимая.
Орджоникидзе торжественно похоронили на Красной площади.
Его кончине и похоронам газеты посвятили целые полосы. Вся страна скорбела о смерти дорогого товарища Серго, любимца народа, командарма тяжелой индустрии. Потрясенные утратой, выступали в печати ученые, руководители промышленности, рабочие-стахановцы, военные, писатели, артисты, художники.
Не обошлось и без вылазки врага. Один чеченский поэт опубликовал стихи на смерть товарища Орджоникидзе. На собрании чеченских писателей их похвалили. Растроганный поэт ответил: «Когда умрет товарищ Сталин, я напишу еще лучше». Пришлось болвана расстрелять.
Из-за похорон на несколько дней отложили Пленум и открыли его 23 февраля. Теперь все должно пройти нормально. Бухарина и Рыкова надо арестовать прямо на Пленуме. Пусть и другие члены и кандидаты ЦК посмотрят, как это делается. Потом на показательном процессе Бухарин и Рыков во всем признаются, расскажут все, что от них потребуется.
Сколько раз каялся Бухарин? Покается и на этот раз. Как мог Ленин упоминать в своем «завещании» человека, про которого сам говорил, что он «мягкий, как воск». Разве бывает вождь «мягкий, как воск»? Правильно его назвал Троцкий: «Колька Балаболкин» – тряпка, путаник и болтун. Во времена Брестского мира левые эсеры предложили ему арестовать Ленина и создать новый кабинет министров. Бухарин отказался, обо всем передал Ленину. Ленин взял с него честное слово никому об этом не рассказывать. Не смог удержаться. После смерти Ленина разболтал, публично, вот, мол, до чего доводит фракционная борьба. А теперь, почти через двадцать лет ОН ему это предъявил: тайно договаривался с эсерами об аресте Ленина. Сам ведь признавался! К НЕМУ эсеры не приходили, а к Бухарину пришли. ЕМУ такого предложения не делали, а Бухарину сделали. Отказался он или не отказался – неизвестно. Может быть, и согласился, но сорвалось. А если отказался, побоялся, счел нереальным. Рассказал Ленину? Где доказательства? Ленин мертв. Вот до чего доводит болтливость. А теперь весь народ будет знать: Бухарин собирался арестовать Ленина.
Легкомысленность, пустозвонство? Возможно. Но если ты легкомысленный пустозвон, то не претендуй на лидерство, на роль «любимца партии». От Бухарина ОН давно хотел избавиться. В середине двадцатых годов, после разгрома зиновьевской оппозиции, ОН надеялся разделить правых, отделить Рыкова от Бухарина, намекнув Рыкову: «Алексей, нам бы вдвоем взяться». Не захотел Алексей, вот и расплачивается.
Два месяца назад, на декабрьском Пленуме ЦК Бухарин еще хорохорился. Ежов обвинил его и Рыкова в том, что они блокировались с троцкистами и знали об их террористической деятельности. Бухарин крикнул Ежову:
– Молчать! Молчать! Молчать!
Что за дурацкие выкрики?! Никто его не поддержал. А ОН тогда сказал:
– Не надо торопиться с решением, товарищи. Вот против Тухачевского у следственных органов тоже имелся материал, но мы разобрались, и товарищ Тухачевский может спокойно работать.
И предложил резолюцию: «Считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до последующего Пленума ЦК».
Сманеврировал. Зачем? А вот зачем: надо сначала провести в январе процесс Радека – Пятакова – Сокольникова, а уж потом снова вернуться к Бухарину. Заодно и Тухачевского успокоил.
Так и постановили. На процессе в январе все подтвердилось: на всю страну, на весь мир прозвучали имена Бухарина и Рыкова. За эти два месяца Бухарину каждый день посылались на дом протоколы допросов бывших его сторонников по правой оппозиции, бывших его учеников в Институте Красной профессуры. Только за один день, 16 февраля, ему было послано двадцать таких протоколов, пусть читает. К этому надо добавить непрерывные очные ставки с Сокольниковым, Пятаковым, Радеком, с бывшими его учениками, с Астровым например.
В итоге Бухарин деморализован окончательно. Объявил голодовку, заявил, что не явится на Пленум, пока с него не снимут обвинения. Как был наивным чудаком, так им и остался. Кого он собирается напугать домашней голодовкой ? ОН в свое время дал распоряжение Ягоде: объявление голодовки рассматривать как продолжение в тюрьме контрреволюционной деятельности. А тут голодовка в собственной квартире, под боком у молоденькой жены. Кто может доказать, что он действительно голодает?
Пришел Бухарин на Пленум, никуда не делся. Хоть и не снял голодовку, а явился, упал в проходе. Изобразил голодный обморок. Если такой слабый, как же, спрашивается, добрался до зала заседаний? Или надеялся, что «ввиду болезни» отложат его вопрос? Нет, не отложили.
ОН подошел к нему:
– Кому ты голодовку объявил, Николай, ЦК партии? Посмотри, на кого ты стал похож, совсем отощал. Проси прощения у Пленума за свою голодовку.
– Зачем это надо, – ответил Бухарин, – если вы собираетесь меня исключать?
– Никто тебя из партии исключать не будет. Иди, иди, Николай, проси прощения у Пленума, нехорошо поступил.
Так ОН ему ответил. Негромко ответил. Никто другой не слыхал. Но Бухарин услышал. И поверил, чудак, сразу взбодрился, поднялся с пола и попросил прощения за голодовку. Что-то промямлил про чудовищные обвинения, но прощение попросил. Сошел с трибуны и опять сел на пол в проходе. Что хотел этим сказать?
И так, сидя на полу в проходе, выслушал доклад Ежова. На этот раз Ежов выложил обвинения и в терроре, и в подготовке дворцового переворота, блоке с троцкистами и зиновьевцами, организации кулацких восстаний, продаже СССР капиталистам и убийстве Кирова. Сидя на полу, Бухарин молча слушал Ежова и посматривал на НЕГО, ожидая, что ОН выступит в его защиту. Но выступил не ОН, а Микоян, дал политическую оценку Бухарину и Рыкову как врагам партии и народа. На этом заседание кончилось.
Потом проверили – Бухарин дома поужинал, облагодетельствовал партию, пришел на Пленум сытый, опять смотрел на НЕГО, ожидая, когда ОН начнет его выручать. Нет, милый Бухарчик, ты ведь сам назвал товарища Сталина «Чингисханом с телефоном», а Чингисханы, как известно, не торопятся миловать.
На следующий день выступили Молотов и Каганович, выдавали наотмашь. Тугодум Молотов даже так сообразил:
– Арестуем, сознаетесь. Фашистская пресса утверждает, что наши процессы провокационные. Отрицая свою вину, вы только докажете, что вы фашистский наймит.
Никто не поддержал Бухарина. Все были против, перебивали, когда Бухарин сказал: «Мне тяжело жить», даже ОН его перебил: «А нам легко?»
ОН не выступил. Предложил создать комиссию для выработки решения о Бухарине и Рыкове. Создали. Тридцать шесть человек, председатель Микоян.
На заседании комиссии выступили двадцать человек. Расстрелять предложили шестеро: Ежов, Буденный, Мануильский, Шверник, Косарев и Якир. Предать суду без расстрела – семеро: Постышев, Косиор, Петровский, Антипов, Николаева, Шкирятов и Хрущев. Большинство, в том числе Крупская и Ульянова, проголосовали за ЕГО, самое «мягкое», предложение – исключить из партии, суду не предавать, а направить дело в НКВД.
Ну а если дело направить в НКВД, то и их самих туда же.
Тут же, на Пленуме, 27 февраля, Бухарина и Рыкова арестовали.
На этом же Пленуме, 3 марта, товарищ Сталин выступил с докладом.
– Вредители, диверсанты, шпионы, агенты иностранных государств, – сказал товарищ Сталин, – проникли во все организации страны. Руководители этих организаций проявили беспечность. Пока существует капиталистическое окружение, у нас будут вредители, шпионы, диверсанты и убийцы. Сила нынешних вредителей и диверсантов в том, что у них в кармане партийный билет. Слабость наших людей – слепое доверие к людям с партийным билетом. Вредители могут показывать и систематические успехи: откладывают свою вредительскую деятельность до войны.
Так на февральско-мартовском Пленуме тридцать седьмого года товарищ Сталин, теперь уже официально, объявил войну против своего народа, начатую им десять лет назад.
По подсчетам ученых, в начале 1937 года в тюрьмах и лагерях находилось пять миллионов человек. Между январем тридцать седьмого и декабрем тридцать восьмого арестованы еще семь миллионов. Из них расстреляны – один миллион, умерли в лагерях – два миллиона.
19
Родители Шарля жили в Алжире, отец занимал крупный пост во Французской администрации. Они присылали письма, передавали нежные приветы и поцелуи невестке, и Шарль передавал им от имени Вики такие же добрые слова и поцелуи.
По утрам Сюзанн подавала завтрак: кофе, молоко, круасаны, сливочное масло, конфитюр. После завтрака Шарль работал в своем кабинете, а где-то к началу второго Сюзанн сообщала мадам, что обед готов и в столовой все накрыто. Ужинали они обычно в ресторанах. Вика обожала парижские рестораны и кафе, обстановка непринужденная, все тебе улыбаются, в Москве посещение ресторана – событие, а здесь – часть жизни парижан. Нет швейцаров и гардеробщиков, оставляешь пальто на круглой вешалке или бросаешь рядом с собой на стул, метрдотель провожает от двери до удобного для тебя столика, не подсаживает незнакомых, официанты услужливы – каждому дают карту меню – читай, выбирай… За несколько месяцев у Вики даже появились свои излюбленные места, например ресторан «Ротонда», оттуда по бульвару Распай – прекрасная прогулка перед сном. Но бывали они там не часто, Вика не знала, куда ее повезет Шарль – в «Ротонду», или на берег Сены, или в какой-то незнакомый район; все зависело от его дел.
Как-то Шарль сказал, что они пойдут вечером в «Closerie des Lilas» – у него назначено свидание с одним из коллег.
– Тебе будет интересно, можно встретить знаменитость, там любил бывать Хемингуэй, обычно сидел за стойкой, но сейчас он в Испании…
Кафе находилось на углу бульвара Монпарнас и Avenue de l'Observatore. Шарль хотел показать Вике обсерваторию, которая и дала название этой улице. Но она оказалась закрытой.
Они остановились на перекрестке: горел красный свет. И, глядя на проезжающие мимо машины и не отпуская его руки, Вика сказала:
– Никак не могу поверить, что я в Париже и ты рядом… Иногда я думаю, может, мне все это снится?..
«Closerie des Lilas» – этот «Сиреневый хуторок» – понравился Вике. Уютно, оживленно. Многие посетители знали друг друга, здоровались с Шарлем. Его приятель-журналист помахал им рукой, они сели за его столик. Вика тоже принимала участие в их беседе, время от времени вставляя не очень сложные фразы. Была довольна собой, приятно говорить по-французски.
Они уже кончали ужинать, Вика раздумывала, что бы съесть на десерт, подняла глаза от карты и остановила взгляд на только что вошедшем господине.
Среднего роста, лет шестидесяти, очки в роговой оправе, глубокие вертикальные морщины над переносицей. Может быть, Вика еще обратила на него внимание потому, что, как ей показалось, публика на мгновение затихла, как бы приветствуя появление этого господина. У него действительно было волевое и значительное лицо.
Он положил пальто на свободный стул, осмотрелся, увидел Шарля, подошел к их столику, отвесил общий поклон.
Шарль встал, они пожали друг другу руки.
– Прошу вас, передайте вашему редактору благодарность за статью о моей книге.
– Иначе и не могло быть, мосье Жид, это прекрасная книга.
– Не все так думают.
– Они не знают России. Они не сумели ее понять и увидеть так, как увидели вы. Я жил там несколько лет и поражен вашей наблюдательностью. Несчастная страна. Единственное, что там было хорошего, я увез с собой…
Он представил Вику.
Жид учтиво пожал ей руку, доброжелательно улыбнулся:
– Виктория! Это действительно ваша победа. Надеюсь, сударыня, вы будете первая русская, которая прочтет мою книгу о России. Хотя я не убежден, что все в ней вам понравится.
– Этого не случится! – ответила Вика, мило улыбаясь. – Мой муж так много мне о ней рассказывал, так восхищался. Я доверяю его вкусу.
Дома Шарль сказал:
– Из современных французских писателей Андре Жид – мой самый любимый. Сколько, думаешь, ему лет?
– Около шестидесяти.
– Шестьдесят восемь. Тебе попадались в Москве его книги?
– Нет, – призналась Вика.
– В России его много печатали. Даже издали собрание сочинений. Он был большим поклонником СССР.
Шарль снял с полки книгу, открыл заложенные страницы:
– Вот что он писал до своей поездки в СССР:
«Три года назад я говорил о своей любви, о восхищении Советским Союзом. Там совершался беспрецедентный эксперимент, наполнявший наши сердца надеждой, оттуда мы ждали великого прогресса, там зарождался порыв, способный увлечь все человечество. В наших сердцах и умах судьбу культуры мы связывали с СССР. Мы будем его защищать».
Он оторвал глаза от книги и сказал:
– Я пишу большую работу о Жиде и отлично помню его высказывания начала тридцатых годов; «Если бы СССР понадобилась моя жизнь, я бы тотчас отдал ее».
Он снова взялся за книгу:
– А вот что он написал немедленно по возвращении:
«В СССР решено однажды и навсегда, что по любому вопросу должно быть только одно мнение… Каждое утро «Правда» сообщает, что следует знать, о чем думать и чему верить… Когда говоришь с русским, ты говоришь словно сразу со всеми. Подобное сознание начинает формироваться с детства. Всеобщая в СССР тенденция к утрате личностного начала – может ли она рассматриваться как прогресс?.. Ни в одной стране, кроме гитлеровской Германии, сознание так несвободно, угнетено, запугано, порабощено. Головы еще никогда не были так низко опущены».
Шарль взглянул на Вику.
– Конечно, никто пикнуть не смеет, – сказала Вика по-русски. По-русски она думала, не могла сразу переключиться на французский.
– Не менее интересны его рассуждения о власти, послушай:
«Диктатура одного человека, а не диктатура пролетариата. Уничтожение оппозиции в государстве – приглашение к терроризму. С кляпом во рту, угнетенный со всех сторон, народ лишен возможности сопротивления. В самом лучшем положении наиболее низкие, раболепные, подлые. Чем никчемнее эти люди, тем более Сталин может рассчитывать на их рабскую преданность. Лучшие исчезают, лучших убирают. Скоро Сталин будет всегда прав, потому что в его окружении не остается людей, способных предложить идеи. Такова особенность деспотизма – тиран приближает к себе не думающих, а раболепствующих.»
Он опустил книгу:
– Тебе не скучно?
– Что ты! Я впервые слышу такое… То есть я это знаю, понимаю, но он поразительно точно формулирует.
– Да, он мастер. Вот еще:
«Народ убедили, что все за границей решительно хуже, чем в СССР. Поэтому каждый рабочий радуется режиму, отсюда некий «комплекс превосходства». Для них за пределами СССР – мрак в капиталистическом мире все прозябают в потемках. На сочинском пляже купальщики хотели от нас услышать, что ничего подобного у нас во Франции нет. Из учтивости мы не стали им говорить, что во Франции есть пляжи гораздо лучше».
– Это типичное наше российское чванство, – сказала Вика. – Я бывала в Сочи. Хорошо только тем, кто в санаториях, а остальные лежат на пляже впритык друг к другу, как сельди в бочке, а потом часами стоят в очереди в паршивые столовые. Жид знает русский язык?
– Ни слова.
– Удивительно, как он точно все подметил, а ему наверняка показывали самое лучшее, у нас всех иностранцев водят за нос.
Шарль уткнулся в книгу:
– Вот еще интересные наблюдения: «Лучший способ уберечься от доноса – донести самому. Доносительство возведено в ранг гражданской добродетели».
Вика залилась краской, вздрогнула и, чтобы скрыть это, подвинулась в кресле.
Шарль вопросительно посмотрел на нее.
– Нога затекла, – сказала Вика, переложив ногу с одной на другую, – читай, пожалуйста, страшно интересно.
Слава богу, справилась с собой. Почему это вдруг так ее задело? Ведь все позади . И Шарок, и Маросейка, и та расписка ее несчастная, все там, за границей… А «граница на замке». И все же от одного этого слова повеяло опасностью.