Она допила бокал, подумала, плеснула еще вина.
– Ах, милые мои москвичи, до чего же я их люблю, добродушные, голоса сочные, настоящий русский говор. Разве можно их сравнить с петербуржцами, те французский знают лучше русского. Какие-то дамы наставили на меня лорнетки, рассматривают как вещь. А одна спрашивает: «А что такое куделька, что такое батожка?» Разозлилась я, в глаза ей дерзко смотрю: «Батожка, – говорю, – это хворостина, которой муж жену учит, коль виновата… А куделька – это пучок льна, вычесанного, приготовленного для пряжи…» Она опять в лорнет осмотрела меня: «Charmant. Вы очень милы!» Этот высший свет и погубил Россию. Презирали свой народ, вот и получили. Я и здесь, честно вам скажу, держусь подальше от этих сиятельных барынь: только лорнетки остались, а так вошь в кармане, да блоха на аркане… Но не буду о них говорить, а то злиться начну.
И снова плеснула вина в бокал.
– Когда пришла ко мне известность, поселилась я в Москве, взяла хорошую квартиру в Дегтярном переулке, а пока квартира устроилась, жила в меблированных комнатах на Большой Дмитровке. Знаете, где это?
– Конечно. И Большую Дмитровку знаю, и Дегтярный переулок.
– А зима снежная в тот год была, март месяц наступил, а снег все падает, укрывает деревья, чтоб не зябли они на ветрах студеных, и Москва-красавица стоит, родимая, словно серебряная царевна в снежном убранстве.
Вика опустила глаза, сделала вид, что размешивает сахар в кофе, цветистость этих речей вызывала чувство неловкости.
– Я Москву всегда зимой больше любила, зимой жизнь веселей казалась, все куда-то торопятся, спешат, извозчики лошадок подхлестывают, бубенцы звенят… И годы наши так же быстро летят, как те сани, а Москва все в сердце живет, сон сладкий, далекий… И Петербург в сердце живет, и Царское Село, где пела я перед самим Государем-императором. – Она замолчала, улыбнулась, поглядела в окно, по-актерски выдерживая паузу, чтобы дать Вике возможность оценить смысл сказанного. – Волновалась я ужасно, попросила чашку кофе, рюмку коньяка, приняла двадцать капель валерианки… И вот я перед Государем. Поклонилась я низко-низко, и посмотрела прямо ему в лицо, и увидела, будто свет льется из его лучистых очей. Страх мой прошел, и я сразу успокоилась. Пела я в тот раз много, Государь даже справился – не устала ли я? Но я, Вика, милая, так счастлива была, что об этом даже не думала. Пела, что на ум приходило, про мужицкую долю, и даже одну революционную песню спела про Сибирь. Спела «Молода еще девица я была». Спела и про ямщика. Знаете эту песню?
– «Вот мчится тройка удалая» или «Вот мчится тройка почтовая»…
– Нет, я пела Государю другую песню. – Она поставила бокал на стол, приосанилась, чуть подняла голову, вполголоса запела:
Вот тройка борзая несется,
Ровно из лука стрела,
И в поле песня раздается -
Прощай, родимая Москва!
Быть может, больше не увижу
Я, Златоглавая, тебя,
Быть может, больше не услышу
В Кремле твои колокола.
Не вечно все на белом свете,
Судьбина вдаль влечет меня,
Прощай, жена, прощайте, дети,
Бог знает, возвращусь ли я?
Вот тройка стала, пар клубится,
Ямщик утер платком глаза,
И вдруг ему на грудь скатилась
Из глаз жемчужная слеза.
– И Государь сказал: «От этой песни у меня сдавило горло». Вот как Государь чувствовал русскую песню. А когда Государь со мной прощался, он крепко пожал мне руку и сказал: «Спасибо вам, Надежда Васильевна. Я слушал вас с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такой, какая вы есть. Я много слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца». Вот, дорогая Вика, какое счастье мне выпало в жизни – такие бесценные слова услышать от самого Государя-императора.
– Да, да, конечно, – согласилась Вика, отмечая про себя, что половина бутылки с вином уже опорожнена.
– Государю в Царском Селе я пела много раз, любила ему петь, и он любил меня слушать. И беседовать со мной любил, так что даже придворные обижались, осуждали меня за то, что я, разговаривая с Государем, размахивала руками. А Государь не осуждал, понимал, что великосветским манерам я не обучена. И вот такого царя убили! Никогда не прощу! – с ненавистью добавила она, лицо ее сделалось злым. – Никому не прощу! Живи Государь в Москве среди истинно русских людей – и никакой бы революции не было, не дали бы русские люди в обиду батюшку-царя… Помню я в Москве Бородинские торжества. Люди запрудили все улицы, пели, плясали, солнце сияло на крестах и куполах Златоглавой. А как грянул Великий Иван и как подхватили его все сорок сороков, земля задрожала и слезы брызнули из глаз у всех, кто был тогда в Москве. Разве возможен в Петербурге такой праздник? Там все аристократы, немцы да чухна, вот и затеяли революцию эту распроклятую. Шаляпин – вот был истинно русский человек, меня с ним Мамонтов познакомил. Сказал мне Федор Иванович: «Помогай тебе Бог, родная Надюша, пой свои песни, что от земли принесла, у меня таких нет, я – слобожанин, не деревенский». Да, много добрых и умных людей послал мне Бог на моем пути.
Под окном громко прокукарекал петух. Вика вздрогнула от неожиданности.
Плевицкая рассмеялась:
– У нас не только собаки и кошки, мы и кур держим. Коленька сам их кормит, – она встала, – устали, наверно, слушать меня, надоело небось.
– Что вы, – тоже поднимаясь, запротестовала Вика. – Вы так интересно рассказываете.
Она не лукавила. Ей действительно было интересно. Эта крестьянка с тремя классами приходской школы, здоровавшаяся за ручку с самим Государем-императором, низвергнутая затем революцией до положения беженки без угла и крова и снова вознесенная до мировой известности, – это ли не судьба?
– Спасибо, коли так… Пойдемте, я вам покажу наш дом, а потом посидим в саду.
Витая деревянная лестница вела из гостиной на второй этаж. На закруглении, над широкой ступенькой, – оконце в стене, Плевицкая взяла Вику за руку:
– Видите, прямо за нами лес, а тут, – она приблизила лицо к самому стеклу, – Коленькин гараж встроен, когда машина есть, обязательно гараж нужен. И еще удобно – отдельный вход в кухню. Мария утром приходит, мы и не слышим. Вообще-то я рано встаю, но иногда бессонница мучает, разные мысли одолевают, засыпаешь только около семи.
В кабинете Скоблина стояли книжные шкафы, французские книги на одних полках, русские – на других: Тургенев, Достоевский, Толстой…
– Я любила Толстого раньше, но когда прочитала: «Разрушение ада и восстановление его», больше в руки не беру. Злой старик, на всех слюной брызжет, всех ругает, один он умный, зачем мне такое?
Стены кабинета тоже увешаны портретами: Куприн, Бунин, Керенский, много генералов, офицеров.
– Это все наши – корниловцы… Коленька участвовал в пятистах боях, много раз ранен, корниловцы не щадили своих жизней, если бы все воевали так, как корниловцы…
За Россию, за свободу
Коли в бой зовут,
То корниловцы и в воду,
И в огонь идут.
На глазах ее выступили слезы.
– Бедные, бедные… Истинные герои. Ведь я пела на Перекопе, в траншеях. Уже большевистские пушки гремели, а я пела. Но не удалось, не получилось…
– Сейчас тебе кое-что покажу… – она то называла Вику на «ты», потом опять переходила на «вы», наклонилась, сняла с нижней полки книгу, не толстую, но больше обычного формата, открыла на титульном листе, кивнула Вике: – Садись рядом, пол чистый, не бойся. Видишь: Надежда Плевицкая – «Дежкин карагод»… Понятно название? – Дежка – это я, Надежда. Меня дома, в семье, Дежкой называли. А карагод по-нашему, по-курски, это хоровод. Предисловие Алексея Ремизова: «Венец». Большая честь!.. Но вы, московские, и фамилии-то такой не знаете, у вас Ремизов тоже запрещен, он в двадцать первом году Россию покинул… А вот – мамочка моя дорогая… – она прикоснулась губами к портрету, – мамочка моя бесценная, царствие ей небесное… Вот и я молодая. Как была курносой крестьянской Дежкой, так и осталась. А это опять я. В боярском сарафане давала концерты. А вот часть вторая «Мой путь с песней», это издано уже позднее – в тридцатом году, сам Рахманинов издавал: издательство «ТАИР» – это его, Рахманинова, издательство. «ТА» – это Татьяна, «ИР» – Ирина – его дочери. Это я в деревне, это опять мамочка. Вся моя жизнь в этой книге описана. Я вам дам почитать. Только не эту, это – моя, я ее никому не даю, видишь, где прячу? – она рассмеялась. – Как бриллианты все равно… Есть у меня еще два экземпляра, вот их я и даю читать знакомым, как вернут, я и вам дам.
Плевицкая открыла дверь в следующую комнату, скромно обставленную, объяснила: «Для гостей».
В спальне на стене портрет Скоблина во весь рост, в корниловской форме – мужественный офицер-красавец, на груди Георгиевский крест, на плече нашивка – череп и скрещенные кости.
– Таким Коленька был в двадцатом году, когда мы с ним познакомились, еще шли бои против красных, а поженились в городе Галлиполи, в Турции. Свадьба была скромной, несколько офицеров-корниловцев и посаженый отец – генерал Кутепов… Бедный Александр Павлович, похитили его злодеи-большевики, убили, замучили…
Она прослезилась. Открыла шкафчик, вынула бутылку коньяка, налила рюмочку, выпила, поставила обратно.
За спальней, отделенная аркой, маленькая комната – столик, пуфик за столиком, полочка для книг, широкий платяной шкаф, большое зеркало.
– Мои апартаменты, – пошутила Плевицкая. – Я люблю этот дом, он мне сразу понравился, выглядывает на улицу утюжком тупоносым. И уютно здесь, светло, окна выходят на север, восток, запад, видим, как солнышко встает, видим, как садится. Темноты не выношу. И одиночества тоже. Вам руки помыть не надо? Вот ванная комната.
Они оделись, вышли из дома в сад, за ними не спеша последовали собаки, за собаками кошки. У дома бродили куры.
Вика и Плевицкая уселись в плетеные кресла под тремя березками. Хоть февраль, а тепло, солнечно.
– Вот, березки, – сказала Плевицкая, – это я их посадила.
Из кухни вышла Мария, Плевицкая глазами ей показала на стол. Мария вернулась в дом, вынесла ту же бутылку красного вина, поставила два бокала и орешки в вазочке.
– Сообразительная она у меня, полячка Мария Чека, но выросла во Франции, говорим с ней по-французски, я, честно говоря, не люблю польский язык: «пше», «пши», не говорят, а шипят, и все ГПУ поляки: Дзержинский, Менжинский.
Она налила себе и Вике:
– Ну, уж под русскими березками вам придется выпить…
– Конечно, – улыбнулась Вика.
– За Россию!
Они чокнулись.
– Да, – продолжала Плевицкая, – купили мы этот дом в мае 1930 года в бюро Шнейдера. Тут много русских живут. Когда-то здесь был лес, деревья корчевали, строили дома, а я вот березки посадила, – она дотронулась рукой до ствола, погладила его, – ах вы, милые мои, родимые, как увижу березки, так вспоминаю нашу деревню Винниково в Курской губернии, березовые наши рощи… А вы знаете, – голос ее чуть дрогнул, – я ведь вспомнила вашу квартиру в Староконюшенном…
– Да, вы говорили.
– В «Каролине» я говорила неуверенно, смутно что-то вспоминала, а потом вспомнила точно и отца вашего и маму вашу. Скажите мне, – взгляд ее сделался напряженным, – я все-таки хочу себя проверить: была ли у вас на двери медная табличка и вязью написано – «Профессор Мурасевич»?
– Марасевич, – поправила ее Вика, – была такая табличка, была.
– А родители живы?
– Мама умерла двадцать два года назад, а отцу уже около шестидесяти, я волнуюсь за него.
– Шестьдесят – не возраст, – отрезала Плевицкая, – и не волнуйтесь, не накликайте беду, Бог даст, будет жив и здоров. Так вот, Вика, меня к вам Станиславский возил… Я пела у вас… Уютно было, хорошо, хлебосольно по-русски… Меня Станиславский привез, а я с собой Клюева прихватила. Поэт Клюев, знаете такого?
Вика помешкала с ответом.
– Тихий был человек, – продолжала Плевицкая, – часто плакал. Вот я тебе почитаю его стихотворение, самое мое любимое, – она откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза:
Я надену черную рубаху
И вослед за мутным фонарем
По камням двора пройду на плаху
С молчаливо-ласковым лицом.
– Ну и так далее… Только рубашка не черная у него была, а синяя, набойчатая, одна-единственная, и ходил в стоптанных, худых сапогах, я ему новые подарила, взял, он всегда брал, когда давали, но сам не выпрашивал. Сидит тихо, руки в рукава поддевки прячет, молчит, а если заговорит, то что-нибудь жалостливое, умное… Где-то он теперь, Колюшка – мил дружок? У нас в газетах писали, будто бы арестовали его, в Сибирь выслали, пропал, наверно, бедняга. Может, оттого и плакал часто, что конец свой горький предчувствовал?.. Не холодно вам?
– Нет, ничего.
– Все же давайте пройдемся.
Они пошли по улице, редкие прохожие здоровались с Плевицкой.
– Здесь русских почти двести семей. Церковь у нас во имя Святой Живоначальной Троицы. Построили ее несколько лет назад, во многом на средства, которые пожертвовали я и Николай Владимирович. Поэтому-то я ее почетная попечительница.
Они подошли к одноэтажному дому, на коньке – крест, на фасаде – икона – это и была церковь. Внутри полумрак, тишина, горят свечи, на стенах иконы.
Плевицкая низко поклонилась, подошла к кресту, поцеловала его, несколько раз перекрестилась, что-то зашептала. То же самое вслед за ней проделала Вика, неудобно было стоять столбом, первый раз в жизни оказалась в церкви, может, водили когда-нибудь ребенком, не помнит.
А Плевицкая истово молилась и, когда вышли из церкви, сказала:
– Мне моя мать-покойница, когда я еще малолетней была, наказывала: «В церкви никаких дум, кроме молитв, быть не должно. Ты, говорит, как свеча перед Богом в церкви должна стоять». Неграмотная женщина, простая, деревенская, а вот какие значительные слова произнесла: «как свеча перед Богом!»
Молча прошли еще несколько шагов, Плевицкая вернулась к прерванному разговору.
– Люблю церковь и службу церковную. Вы там в России Бога позабыли, и ты, наверное, позабыла?
Она строго посмотрела на Вику.
– Да, – призналась Вика, – нас воспитывали неверующими.
– Нехорошо. Без Бога в сердце жить нельзя.
10
На автобазе секретарша была предупреждена, потребовала у Саши паспорт, переписала из него данные в большую толстую книгу «Учет водительского состава». Имя, отчество, фамилия, год рождения, образование – Саша ответил: «среднее», – попросила справку с последнего места работы.
– Я вам уже говорил, украли вместе со всеми документами.
– Тогда укажите последнее место работы.
– Я туда напишу, они вышлют, – уклончиво ответил Саша.
Секретарша задумалась, не могла допустить пропущенной графы. Все строчки в книге должны быть заполнены.
– Когда пришлют справку, принесете ее мне.
– Обязательно.
Она посмотрела в последнюю графу:
– Адрес? – И снова открыла паспорт. – У вас нет прописки. Я не имею права.
– Я думал, мне предоставят общежитие.
Секретарша встала, пошла к директору, вернулась.
– Мест в общежитии нет.
Понятно. Не мытьем, так катаньем.
– Я сегодня сниму комнату, – сказал Саша, – сдам паспорт на прописку и тогда сообщу адрес.
Секретарша опять задумалась. Саша видел ее колебания, есть повод не оформлять. Но получен приказ – оформить. И она не знает, что ей делать.
– Поверьте мне, – сказал Саша, – я вас не подведу. Я бы оставил вам паспорт в залог, но без паспорта не пропишут.
Она помолчала.
– Ну ладно, хорошо. Давайте ваш военный билет.
– Я еще не проходил военную службу.
Она подняла на него глаза, встала и снова пошла в кабинет директора.
Пробыла там дольше, чем в прошлый раз. На столе ее стоял телефон, параллельный с директорским, и по его треньканью Саша догадался, что директор кому-то звонит.
Наконец секретарша вышла, с недовольным видом уселась за стол, придвинула к себе Сашин паспорт и поставила на нем прямоугольный штампик «принят на работу в автобазу №1».
– Как только пропишетесь, пойдете в горвоенкомат, встанете на военный учет, потом снова ко мне. А сейчас идите к инженеру, скажите, что приказ будет сегодня.
Леонида и на этот раз Саша нашел в кузовном цехе. Стоял в той же позе, прислонившись к стене. И Глеб все так же сидел на корточках на крыше автобуса с кистью в руках.
– Привет, – крикнул Глеб.
Леонид молча кивнул и вопросительно посмотрел на Сашу.
Саша вынул паспорт и показал печать: «Автобаза №1».
– Сегодня примешь машину, осмотрись, завтра в семь выедешь.
Глеб спрыгнул с автобуса, вытирая руки концами, сказал:
– Дорогуша, это дело надо обмыть. С тебя, Александр, бутылка.
– Я готов.
– Пойдем к Людмиле или Ганне, – продолжал Глеб, – лучше к Людке, посидим по-человечески.
– Договорились.
Леонид повел Сашу к механику.
Тот важно назвал свою фамилию: Хомутов.
– Дашь ему 49-80, – приказал Леонид.
Машина стояла под навесом.
– Приглядись, потом акт подпишем. Сменщика пока нет, один поработаешь. Какого инструмента не хватает, скажи, добавлю.
С этими словами Хомутов ушел.
Сумка для инструмента лежала на месте, но оказалась пустой. Оставили только заводную ручку. И запасного колеса нет. И аккумулятор сел.
Обо всем этом Саша доложил Хомутову.
– Раскулачили, сволочи, – выругался Хомутов, – безнадзорная, вот и раскулачили.
Он выписал требование на инструмент, запасное колесо, замену аккумулятора, телогрейку и брюки.
На складе Саша сгреб в охапку старые, замасленные телогрейку и брюки, кое-где из дыр торчала вата, в кабине переоделся, поставил на место аккумулятор и запасное колесо, завел мотор, мотор работал хорошо, проехал по двору, скорости включались тоже хорошо, тормоза держали – ножной и ручной. Дел было много – помыть машину, протереть замасленный мотор и все, что под капотом, добавить автол в двигатель, набить масленки солидолом, машина старая, запущенная, провозился до конца рабочего дня, надо бы покрасить диски колес, но это в следующий раз.
Саша работал с увлечением. Документы в порядке, он легализован, остается жилье, прописка, но это не проблема, настораживал военкомат. В институте изучали военное дело, проходили «высшую вневойсковую подготовку», и всем, кто кончил институт, дали звания младших командиров, по-нынешнему лейтенантов. Он тоже прошел военную подготовку, но звания не получил и, как обернется дело в военкомате, не знал, поэтому в военкомат торопиться не будет.
Главное – документы. Если придется отсюда смываться, то на новом месте не надо хлопотать о паспорте, он у него на руках, и отметка с места работы есть.
Не пойди он к Михайлову, ничего бы не вышло. Неужели Михайлов его помнит? В заявлении он написал свой московский адрес: Арбат, 51. Или не обратил на это внимания, а просто внял логике заявления: Конституция гарантирует право на труд. И все-таки смелый человек! Саша вдруг вспомнил, как его зовут – Михаил Ефимович, и его референт, этот толстячок в полувоенной форме, приходил с ним на Арбат, где жили родители Михайлова, наблюдал, как играют в шахматы Саша и Мотя, комментировал их игру. Мотя этого не любил, и, когда толстяк как-то показал другой ход, Мотя смешал фигуры на доске: «По подсказке не играю». Отец Моти и Михаила Ефимовича держал фотоателье в их же доме, но в середине двадцатых годов закрыл его. И теперь Саша вспоминал, что он думал тогда об этом: Михаил Ефимович – крупный партийный работник и ему, наверное, неудобно, что отец – кустарь, кустари считались мелкобуржуазной прослойкой. На этом и кончались Сашины воспоминания об этой семье, они уехали с Арбата. Да, еще: фамилия у них была другая, а Михайлов – это партийный псевдоним от имени – Михаил.
Из мастерской вышел Глеб в кожаной куртке на меху, какие носят летчики, в руках – старый, затасканный портфель.
– Закругляйся, дорогуша.
Саша собрал инструмент в брезентовую сумку, переоделся, сдал кладовщику телогрейку и штаны, инструменты.
– Боишься, сопрут? – спросил кладовщик.
– Машина раскулаченная, привыкли с нее таскать, – объяснил Саша.
Потом он и механик подписали акт о том, что Панкратов А.П. принял машину ЗИС номер 49-80 в порядке и полностью укомплектованную. Хомутов подписал акт, не взглянув на машину: если водитель не предъявляет претензий, так и смотреть нечего.
Саша нашел Глеба в кабинете Леонида.
– Идите потихоньку, я вас догоню, – сказал Леонид.
Всю дорогу говорил Глеб, Саша слушал.
– Тебе, дорогуша, понравится в Калинине, ты на Волге бывал когда-нибудь?
– Никогда не бывал.
– У меня рыбак знакомый есть, летом съездим к нему с ночевкой, встанем до восхода солнца, когда над рекой туман стелется, такое увидишь – и помирать можно.
– Не рановато – помирать?
– Согласен, подождем. Ты где живешь-то?
– Еще нигде, надо снять комнату.
– Найдешь.
– Ты не знаешь, кто сдает?
– Черт его знает, не интересовался, но поспрашиваю.
– Будь друг, сделай.
– Обязательно, дорогуша, обязательно, – Глеб оглянулся, не идет ли Леонид, – давай-ка на другую сторону перейдем, к магазину. В кафе водку не подают, только красное. С собой надо принести, Людка нам какое-нибудь ситро на стол поставит, ну, сам понимаешь. Гастроном вот он!
– Сколько брать?
– Четыре мужика, значит, две бутылки усидим.
– Кто четвертый-то?
– Механик твой. Хомутов, он для тебя, дорогуша, главный человек. У нас тут первое дело – ставь бутылку!
Саша пошел в магазин, вернулся с двумя пол-литрами в карманах пальто.
– Давай сюда!
Глеб положил бутылки в портфель.
Появился Леонид.
– Все наладили?
– Порядок, – ответил Глеб, – а механик где?
– Приползет.
Они зашли в кафе, разделись. Гардеробщик, тщедушный, с трясущимися руками и спившейся физиономией, был им знаком, и они ему были знакомы, но внимание проявил только к Леониду, повесил его пальто без номерка, мол, ваше пальто, Леонид Петрович, мне известно, а Саше и Глебу дал по номерку.
Глеб отправился в зал искать Люду, вернулся.
– Пошли!
В углу Люда готовила им столик, улыбнулась Саше: все знаю, поздравляю, наклонилась к нему:
– И у меня для тебя новость хорошая, потом скажу.
Выпрямилась, поднесла карандаш к блокноту.
– Принеси пока нарзан, бо-ка-лы, понятно, а мы подумаем, – Глеб рассматривал меню, – ну что, дорогие мои, милые, селедочка подойдет? Огурчики-корнишончики, верно я говорю? Отбивная… Знаем мы эту отбивную. У свиньи отбили, нам дали. Шницель? Это будет правильно. Саша, посмотри, ты – хозяин.
Саша взял отпечатанное на листочке бумаги меню.
– Может, еще колбаску?
– Можно и колбаску.
Подошла Люда, принесла бокалы, тарелки, ножи, вилки, две бутылки нарзана, предупредила:
– Только поосторожнее.
Саша заказал селедку с картошкой, колбасу вареную и шницель.
– На твои гуляют?
– А то на чьи же, – ответил за него Глеб, – на работу оформился, теперь квартиру ищет.
– Будет ему квартира, – загадочно улыбнулась Люда.
– И квартиру обмоем, – заключил Глеб, – ладно, Людмилочка, хоть селедочку дай, горит душа.
– Вот и Хомут идет, – сказал Леонид.
Подошел механик Хомутов, сел на свободный стул, заговорил с Леонидом о машинах.
– Надо их рассадить, – сказал Глеб, – сейчас устроят производственное совещание.
Леонид и Хомутов не обратили на его слова никакого внимания.
Глеб подмигнул Саше, придвинулся к нему:
– Не умеет русский человек веселиться. Целый день на работе сидят, проблемы решают, а встретятся за рюмкой – опять про работу талдычат. Уши вянут. У Хомутова этого, скажу тебе, дорогуша, мальчонка родился, а до этого десять лет детей не было, и вдруг понесла жена. Хомутов с радости неделю не просыхал. Так расскажи, как мальчонка гулькает, как мамкину сиську сосет, как он своей жене запузыривает, чтобы теперь девчонку родила. Граждане, – Глеб постучал вилкой о тарелку, – отвлекитесь, выпьем под нарзанчик!
Выпили.
Глеб снова придвинулся к Саше:
– Дорогуша, давай пари на бутылку, а хочешь, на две и на три. Я тебе сейчас наперед распишу весь их разговор: во-первых, будут ругать Прошкина, во-вторых, будут ругать Прошкина и, в-третьих, будут ругать Прошкина, директора вашего, ты хари его не видел? Увидишь. Леонид цапается с ним, как кошка с собакой. Он ни уха ни рыла, заведовал пекарнями, там у него пирожки разворовывали, ночью пекут, а утром – пустые противни. Его сняли, кинули на автобазу, тут машину не украдешь, машина большая, а пирожки маленькие, куснул два раза и нет пирожка. Правильно я говорю, Леня?
Леонид что-то буркнул в ответ.
– А Лене, конечно, обидно, инженер, член партии, знает дело, а им командует чурбан. Я как-то зашел к нему в кабинет, смотрю, он голову поднял и воет, как собака на луну. Ей-Богу! Вот до чего его Прошкин довел.
Саша рассмеялся: «Завоешь, когда терпение лопнет».
Люда принесла селедку с картошкой, поставила на стол тарелку с нарезанной колбасой.
– Когда горячее захотите, скажете. – Она наклонилась к Саше – Есть комната, Сашок, тут рядом, у гардеробщика нашего.
– У Егорыча, – подтвердил Леонид, – это хорошо.
– В полуподвале, но сухо. Проходить через хозяев, а хозяева – Егорыч да жена его старушка. В месяц – тридцатка, платить за две недели вперед. За стирку, конечно, отдельно. Кипяток ихний. Если что сготовить, хозяйка сготовит.
– Хорошая квартира, – снова сказал Леонид, – и хозяева хорошие. Пьют, правда, кто же теперь не пьет. А выпивши они тихие, не буянят. Мирные люди.
– «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути…» – пропел Глеб.
Этой песни Саша тоже не знал, но промолчал. Он вообще старался теперь помалкивать.
– Сашок, ну так что, договариваться? Будешь раздумывать, уплывет квартира.