[83]. Это же самое число – 4 июня – дает интереснейший славянский календарь IV в. до н. э. из Среднего Поднепровья: на 4 июня там приходится изображение деревца [84].
   Древность многолюдного языческого праздника 4 июня у западных славян засвидетельствована Гербордом, автором «Жития святого Оттона» описавшим праздник в земле поморян, происходивший 4 июня 1121 г.
   «Приблизившись… мы увидели около 4000 человек, собравшихся со всей страны. Был какой-то языческий праздник, и мы испугались, увидев, как безумный народ справлял его играми, сладострастными телодвижениями, песнями и громким криком» [85].
   Приурочение древнего ярилина дня к семику и троице вполне естественно, так как 4 июня занимает почти срединную позицию в колебаниях сроков троицы в зависимости от сроков пасхи.
   С семиком и ярилиным днем связаны две группы различных обрядов: одна группа относится к ярой силе бога плодовитости Ярилы и в наших вышивках совершенно не отражена, если не считать знаков плодородия под животами коней. Другая группа – девичья, объединенная праздником молодой березки, но, разумеется, тоже восходящая к аграрной магии. В это время поются песни с упоминанием Лады, Лели и песни, «в которых главный припев есть тот же языческий – ио, ио!» [86].
   Отмеченное выше наблюдение о знаке плодородия у ног женской фигуры, ниже её юбки, находит параллель в семицкой песне:
 
Где девки шли,
Сарафанами трясли –
Там рожь густа,
Умолотиста.. , [87].
 
   Важный цикл обрядов связан с «проводами русалок», «яичным заговеньем», «русальным заговеньем». По пасхальному календарю это приходится на время от двадцатых чисел мая до середины июня и связано с петровым постом, который завершался всегда точно 28 июня, а начинался в разное время, в зависимости от троицына дня и пятидесятницы. В любом случае русальная неделя шла после семика. В древности разрыв мог быть больше, так как «Стоглав» говорит о русалиях на иванов день, 24 июня. Глиняный календарь IV в. тоже определяет особую неделю непосредственно перед Иваном Купалой – 19–24 июня (включая в неё и день Купалы) [88].
   Проводы русалок, дарительниц влаги полям, производились в тот важный момент вегетации, когда завершилось формирование колосьев и на известный срок дожди были уже не нужны, с русалками можно было временно распроститься. Проводы русалок как обряд связаны с конями, с маскарадом, где один из парней рядится конем; на конях скачут во время праздника Купалы; иногда двое мужчин ведут лошадь в поле.
   Упоминаются в этнографических записях старики-русалыцики, водившие маскарадного коня [89].
   Всё это, как и последние по календарному сроку упоминания Лады и Лели, вполне согласуется с нашей второй группой трёхчастных композиций, где есть и кони, и мужские фигуры около центральной женской, и знаки плодородия (см. рис. 138).
 
 
   Точно так же этнографический материал подтверждает и разъясняет обилие солнечных знаков в вышивках этой группы. Ещё Симеон Полоцкий в XVII в. писал о вере народа в то, что солнце в дни Купалы скачет и играет [90]. Этнографами записано много поверий о том, что в день Ивана Купал» и на петров день «солнце при восходе играет, переливается всеми цветами радуги, скачет, погружается в воду и снова появляется» [91]. В купальских песнях выражены эти же представления: «На Ивана рано соунцо играло…»; «Солнце сходить грае…».
   Наблюдения за «играющим» солнцем продолжались вплоть до петрова дня, который следует, очевидно, рассматривать как день прощания с солнцем, постепенно убывающим после летнего солнцестояния. Существовал обычай «караулить солнце». «С вечера, захватив еду, молодежь, а в первой половине XIX в. и пожилые крестьяне шли на горку, где всю ночь гуляли, жгли костры и ждали солнечного восхода… чтобы видеть игру солнца» [92].
   Вот это-то купальско-петровское внимание к солнцу, к фазе его наибольшего разгорания и отразилось в вышивках второй группы в виде как бы переливающихся в руках богини и всадников солнечных дисков, конских поводьев с 12 солнцами, огромных знаков солнца на корпусах коней и на головах трёх главных персонажей, превращенных в солнечные круги с лучами.
   Вслед за вышивками этой группы, приуроченными к «макушке лета», непосредственно следуют уже рассмотренные нами идолы Макоши и осенние рожаничные вышивки, предназначенные для обрядов осенне-зимней поры. Такой важный день в народном календаре, как ильин день, день публичных, общесельских жертвоприношений и братчин, вышивками не отражен.
 
*
 
   Рассмотрев все основные типы севернорусских вышивок, мы может теперь подвести некоторые итоги. Что же дают сюжеты старых вышивок для уточнения вопросов древнеславянской мифологии?
   Первое, что следует отметить, – это полную соотносимость большинства сюжетов с обрядами, зафиксированными этнографами.
   Второе: вышивки, как девичье и женское рукоделие, почти не отразили образы мужских божеств славянского пантеона. В вышивках нет достоверных изображений Белеса и связанных с ним зимних и масленичных обрядов; нет Ярилы ни в пору его полной силы (рост зерна), ни в пору умирания (похороны Ярилы после колошения хлебов).
   Нет здесь и того грозного бога-громовика, от которого находился в зависимости почти созревший урожай в конце июля, – Перуна или Рода, замененного Ильей-пророком.
   Только на вышивках с трёхчастной композицией первого типа воздетые к небу руки главных персонажей свидетельствуют об обращении к какому-то верховному, заоблачному божеству. Поскольку рожаницы во всех видах широко представлены в вышивках, следует допустить, что здесь подразумевается Род, не поддающийся конкретизации, но в источниках всегда стоящий как бы во главе рожаниц: Род и рожаницы.
   Третье, что хотелось бы отметить, – это довольно четко различимую календарность вышивок. Новые убрусы готовились, очевидно, не к каждому обрядовому действу, а к трем-четырем комплексам языческих обрядов и праздников. Убедительнее всего выделяется группа вышивок, предназначенных для встречи весны и весенних заклинательных обрядов, Макошь в центре и Лада и Леля верхом на конях по сторонам её. Возможно, что календарный срок вышивок этого типа должен быть расширен за счет включения в него не только весенних месяцев, но и зимних святок («Овсень»). На рассматриваемых вышивках в орнаментальных строках выражены пожелания благополучия и благоденствия: применительно ко всем видам славянского хозяйства: кони, рогатый скот, птица, посевы, люди. Именно такие универсальные пожелания с перечислением всего основного характерны для кульминации зимних святок – для новогодних заклинаний. Блага заклинались на весь предстоящий год. Только в новогодних песнях за весь осенне-зимний цикл упоминались Лада и Леля.
   С новым годом связаны обряды и песни, обращенные к Овсеню, которые следует, как мне думается, связывать с поворотом солнца на весну, с заклинанием приближающейся весны. Если все обстоит так, то вышивки с обращением к Роду (?) и жестами приветствия следует считать реквизитом как новогодних заклинательных обрядов, так и весенних обрядов встречи весны, первого выгона коней в поле, обрядов, завершающихся к 23 апреля или ко 2 мая.
   Вторая группа вышивок характеризуется тем, что богиня (Макошь?) подчеркнуто опускает руки к земле. Обилие знаков плодородия (в том числе и под богиней), молодняка (жеребят и птиц), большое количество солнечных дисков в руках персонажей и превращение их голов в солнца – всё это говорит о летней солнечной фазе и может быть приурочено к празднику Купалы и окружающим его дням.
   Следующая группа вышивок связана как с началом посиделок в избах (Макошь внутри постройки), так и с главным праздником урожая и покровительствующих ему рожаниц 8 – 9 сентября, когда Роду и рожаницам ставилась законопреступная, с точки зрения духовенства, «вторая трапеза». Как и в древних письменных источниках, в вышивках слились воедино изображения православных церквей с крестами и натуралистиче ски распластанных рожаниц-рожениц внутри храмов.
   Четвертый, и самый главный, вывод из анализа вышивок относится к проблеме рожаниц. Здесь информация, получаемая от вышивок, во много раз богаче тех фрагментарных записей XVII – XVIII вв., которые говорят только о давнем угасании этого архаичного культа. Вышивки же раскрывают нам культ рожаниц во всей его широте, во всех опосредствованиях с далекими мифами охотничьей поры. В разных регионах, на разных видах полотняных изделий мы видим рожаниц-лосих, рогатых рожаниц, рожающих «оленьцев и вевериц», просто антропоморфных рожаниц-рожениц в сильно стилизованной форме.
   Только невнимание исследователей к истории образа небесных богинь-лосих позволило рожаницам остаться под псевдонимом «женщины-дерева» или «женщины-вазона».
   Очень важно отметить, что севернорусским вышивальщицам был известен не только сложный по своему выполнению образ рожаницы с рогатой головой, выменем (или грудью), раскинутыми в стороны руками и ногами, с новорожденными зверями или детьми, но и крайне упрощенный, сведенный к нехитрой идеограмме. Идеограммы рожаниц наполняют собой многие вышивки; они образуют целые орнаментальные строки, придавая целенаправленность другим изображениям.
   Недостаточно было вышить на полотенце коней, бараньи рога, птиц и ростки посевов. Нужно было этой пассивной, перечислительной таблице придать динамику, выразить её, так сказать, в повелительном наклонении: «Да будет так!». Именно многократные и повсеместные идеограммы рожаниц выражали эту заклинательную повелительность:
   «Пусть все рождается!».
   Вот эта-то универсальная роль рожаниц и не была ясна нам при пересмотре всех письменных данных о рожаницах. Этнографические данные XIX – XX вв. не выручали нас, так как записи о рожаницах отсутствовали. «Полотняный фольклор» сохранил в механической передаче то, что уже выветрилось из памяти людей. В этом состоит величайшая ценность вышивок.
 

Глава десятая.
Мифы, предания, сказки

 
   Божества славянского пантеона с разной степенью подробности многократно упоминались в предшествующем изложении. Много раз мы с чувством глубокой неудовлетворенности дочитывали до конца скупые строки источников, сожалея о неполноте сведений.
   Средневековым церковникам в значительной мере удалась их задача – изгнать со страниц книжности все богомерзкие «басни» и «кощуны», как назывались тогда мифы; басня стала синонимом недостоверности, а «кощуна» – символом надругательства над святыней, кощунством [1]. И тем не менее мы можем предпринять последнюю попытку отыскать фрагменты славянской мифологии путем сопоставления различных источников, что уже не раз помогало нам.
   Общеизвестно, что древние торжественные языческие обряды по мере выветривания веры в их магическую силу превращались в веселую забаву деревенской молодежи и постепенно снижались до полуосмысленной детской игры. В этом, почти неузнаваемом, виде многие из них дожили до XX в. Точно так же и древние мифы, некогда выражавшие мировоззрение первобытных людей, со временем (если не было поэтов, обессмертивших их) превращались в волшебные сказки или лаконичные прозаические предания. Термин «волшебная сказка» новый, чисто кабинетный, но в нем заключен глубокий языческий смысл – ведь «волшебник» – это жрец, волхв, занимающийся «волшвением» – гаданием и заклинанием добра и зла.
   Жрецы-кудесники, волхвы, дожившие до позднего средневековья (в Новгороде в 1218 г. сожгли четырех волхвов), были, по всей вероятности, хранителями древних «кощун», сказителями далеких мифов.
   Постепенно мифологический элемент впитался в сказки, создавая новый жанр волшебной сказки, наслоившийся на ещё более архаичный жанр сказок о животных.
   Для поиска древних мифологических сюжетов в обширном сказочном фонде, осложненных бродячими сюжетами и конвергентно возникающими сходными образами и ситуациями, необходима надежная путеводная нить, приводящая к более или менее точно датированной исходной точке.
   У нас есть два основания для такого поиска: во-первых, летописные строки о Свароге и Дажьбоге 1114 г., а во-вторых, записи Геродота середины V в. до н. э.
   В первом случае датирующим признаком являются: ковка металла и небесные клещи. Сложность заключается в том, что в истории той территории, которая была заселена праславянами, ковка металла появлялась дважды. Впервые появилась в III тысячелетии до н. э. ковка чистой меди, но люди, знавшие тогда обработку металла, носители трипольской культуры, не были славянами; самое большее это то, что они могли быть в числе языковых предков позднейшего славянства и частично являться субстратом юго-восточной части славянства. Вторично ковка металла (на атот раз уже железа) появляется на рубеже II и I тысячелетий до н. э.
   Это событие уже прочно связано с праславянами, и, как мы увидим далее, в фольклоре отразились и другие черты исторической ситуации именно этой эпохи: борьба с киммерийцами, постройка первых в истории славянства укреплений.
   Вторая точка отсчета, связанная с записями Геродота, содержит две трудности: во-первых, необычность отнесения геродотовских сведений к славянам, а во-вторых, такая же двойственность хронологических признаков, как и в случае со Сварогом. Геродот пишет о начале пашенного, плужного земледелия (с использованием быков) и дает мифологическую датировку, которую не так легко перевести в абсолютную хронологию, так как вспашка ралом тоже начиналась дважды и в те же самые сроки, что и ковка металла, – в трипольской культуре и после значительного интервала снова в белогрудовско-чернолесское время у праславян.
   Отложив окончательный выбор исходной даты рождения мифов о первом кузнеце и о первом пахаре до ознакомления со всем материалом, мы уже можем сказать, что у этих мифов даже по минимальному счету вполне почтенная давность – три тысячи лет в глубь веков от современного этнографического материала.
 
*
 
   Рассмотрим более подробно, чем это было сделано во вводной главе, летописные мифологические заметки, помещенные под 1114 г., и связанный с ними фольклорный материал о божественном кузнеце.
   Основной текст летописи, повествующий якобы о начале египетской истории, восходит через болгарский хронограф к византийской хронике Иоанна Малалы. В нем много путаницы и средневековой легендарности, но для нас совершенно особый интерес представляют комментарии русского летописца (автора окончательной редакции «Повести временных лет» 1118 г.), рассчитанные на читателя, знакомого со славянской мифологией. Речь там идет о мифических царях Египта; третьим по счету был Феоста-Гефест, а следующим – сын его Солнце. Славянские отождествления таковы:
   «Феоста» – «иже и Сварога нарекоша египтяне»
   «… прозъваша и – бог Сварог». «Солнце» – «сын его [Сварога] именем Сълньце, его же наричють Дажьбог…»
   «Сълньце цезарь, сын Сварогов, еже есть Дажьбог…».
   С каждым из этих божественных царей, мифических культурных героев, связаны различные новшества в человеческой жизни, создающие определенные эры.
 
   1. Досварогова эра. Первобытность.
   Каменный век. Люди «палицами и камением бивахуся».
   Первобытный гетеризм, отсутствие семьи. «Жены блудяху, к немуже хотяху, и бяху акы скот блудяще».
 
   2. Эра Сварога.
   Ознакомление с металлом: «во время цесарьства его [Сварога] съпадеша клеще с небесе и нача ковати оружие».
   Установление моногамной семьи. Сварог «устави единому мужю едину жену имети и жене за един мужь посагати».
 
   3. Эра Дажьбога, сына Сварога. Дажьбог – царь и Солнце.
   Возникновение государства: «начата человеци дань давати цесарем».
   Появляются люди «богатые и в сану сущие».
   Царская власть поддерживает закон Сварога: «яже прелюбы деюще – казнити повелеваше».
   Установление солнечного календаря.
   Раньше не умели считать время: «ови по луне чьтяху, а друзии дьньми лета чьтяху». Но, начав платить царям дань, «дъвою бо на десять месяцю число по томь уведоша», т. е. научились вести счет двенадцатимесячными солнечными годичными циклами, по которым, очевидно, и взималась царская дань [2].
   Русский летописец обратился к византийской книжности после того, как ему подарили в Ладоге коллекцию старинных бус X в., «яже выполоскываеть вода» на берегу Волхова, и рассказали легенду о выпадении в Арктике («за Самоядью») из большой тучи «вевериц младых, акы топерво рожена» и «оленьцов малых». Историк привел несколько книжных примеров чудесного падения разных предметов с неба (пшеница, серебряные крошки, клещи) и, к нашему счастью, дал интереснейшее сопоставление византийских представлений о начале истории (не связанных с библейской трактовкой) со славянскими мифами о Свароге и Дажьбоге. Следует прежде всего сказать, что историк времен Мономаха не просто подставил славянские имена в чужой текст. Сближая Сварога с Гефестом, он имел в виду славянское божество, функционально близкое Гефесту, своего, славянского бога-кузнеца.
   Проверка показывает, что божество с двумя внешне ничем не связанными функциями (первого кузнеца и покровителя брака) доживает в народных представлениях вплоть до начала XX в. К этому времени имя Сварога уже забылось, его вытеснил христианский персонаж «Кузьмодемьян» (образован из имен двух братьев Кузьмы и Демьяна по созвучию со словом «кузнь»), который, как и Гефест-Сварог, является божественным кузнецом, а также и покровителем брака.
   Попытаемся из мифологической периодизации летописной вставки о Свароге и Дажьбоге извлечь какие-либо признаки абсолютной хронологии, которые помогли бы нам определить время возникновения этих культов.
   В установлении моногамии Сварогом легко усматривается не матриархальная, а патриархальная направленность: суровые меры обращены прежде всего против женщины; Дажьбог, «не хотя отьца своего закона рассыпати», устанавливает слежку за знатной женщиной и примера ради подвергает её пыткам и позору «пусти ю водити по земли в укоризне…» [3].
   Патриархальный переворот на землях, где сформировались праславянские племена, происходил в эпоху шаровых амфор и шнуровой керамики, т. е. ещё до обособления самих праславян. Предшествующая эпоха для областей охотничьего хозяйства, по всей вероятности (надежных данных нет), знала небесных «рожаниц» охотничьего типа (см. выше), а на трипольском земледельческом юго-востоке существовали космические удвоенные лики, воспроизводящие в дублированном виде двух богинь мироздания, подобных Адити, матери богов, иди Гекате, «космической богине, управляющей решительно всем в мире» [4], или Гее, рождающей Урана-Небо. Мужские персонажи, угадываемые в трипольской росписи, носят явно второстепенный, подчиненный характер. Таковы Варуна-Уран, показанный in statu nascendi, и четверорукий титан Пуруша (или четверорукий Аполлон?), прародитель людей.
   Идеология трипольских художниц ещё полностью матриархальна.
   Как уже говорилось, юго-восток области славянского этногенеза налегал на часть области существовавшей ранее трипольской культуры; остаточные субстратные воздействия вполне допустимы, и они прослеживаются в восточнославянских этнографических материалах.
   Зародившийся в бронзовом веке пастушеский патриархат, по всей вероятности, не особенно интенсивно развивался в первые века обособленной жизни праславян, когда расселение шнуровиков уже завершилось, а хозяйство велось не на скотоводческой, а на смешанной основе. Новым толчком для усиления патриархальных форм могло оказаться только дальнейшее развитие социальных отношений: выделение дружин, возрастание власти вождей. А это становится заметным лишь к самому концу бронзового века и особенно ярко обозначается в пору открытия железа. Таким образом, праславянский патриархат был, по всей вероятности, значительно более поздним явлением, чем патриархат Средиземноморья и Малой Азии.
   К этой же дате, к началу ковки железа, приводит и миф о кузнечных клещах, упавших с неба во время царствования Сварога.
   Первое знакомство праславян с железом относится, быть может, к концу белогрудовской культуры, а широкое применение кованого железного и стального оружия – к чернолесской культуре, к IX – VIII вв. до н. э.
   К этой же чернолесской культуре следует, как мы помним, отнести и серьезные сдвиги в социальной области: выделение дружин всадников, организацию постройки больших крепостей на юге в связи с киммерийской опасностью.
   Таким образом, для праславянской области миф о Свароге-Феосте может быть приурочен к началу I тысячелетия до н. э., к рубежу бронзового и железного веков.
   Может показаться противоречивым, что в летописном тексте речь идет о рубеже каменного века и века металла. Для Египта, с которым византийский автор связывал миф о Гефесте-Феосте, действительно, и патриархат, и широкое применение металлического оружия, заменившего «палицы и камение», следует относить к значительно более древним временам – к энеолиту или к началу бронзового века. Русский же комментатор, уравняв Феоста со Сварогом, передвинул рубеж двух эпох, выкинул весь бронзовый веки представил дело так, что каменный век был сразу сменен тем веком, когда оружие ковали, т. е. железным веком, – бронзу не куют, а льют. Он был прав, так как те праславянские культуры, которые хронологически относятся к общеевропейскому бронзовому веку, на самом деле ещё широко применяли камень для своих основных изделий (серпы, ножи, стрелы), а бронза, привозимая со стороны, применялась преимущественно (кроме долот) для украшений.
   Сварог – несомненно небесное божество и более всеобъемлющее, чем греческий Гефест, так как Солнце определяется как сын Сварога.
   Давно уже сопоставляли славянское «Сварог» с санскритским «swarga» – небо, что вполне согласуется с тем, что дают нам обрывки мифа в летописи.
   При хронологическом определении «эры Дажьбога» мы прежде всего должны учесть два обстоятельства: во-первых, ту последовательность, которую дает нам источник, – Дажьбог – сын Сварога, а во-вторых, иранскую (скифскую) форму имени младшего божества. В. Георгиев придает большое значение изменению имени божества в религиозной жизни праславян. Он намечает три этапа.
   1. «Деус» («Дый», «Див») – общеиндоевропейская форма (Deus – римский, Зевс – греческий, Дьяус – индийский и т. п.).
   2. «Бог» (boh) – иранская форма, проникшая к славянам в эпоху наиболее сильного скифского влияния на славян, т. е. примерно в VI – IV вв. до н. э.
   3. «Господь» – христианская форма, проникшая к славянам около IV в. н. э. под влиянием южных соседей христиан-готов [5].
   В славянском пантеоне Владимира мы знаем двух богов, при именах которых есть дополнительное определение «бог»; это – Дажьбог и Стрибог. Кроме того, там названы ещё два божества иранского происхождения: Хоре – Солнце и Симаргл – священный крылатый пес, божество семян и всходов [6]. Воздействие иранской, скифской среды на праславян I тысячелетия до н. э. не подлежит сомнению.
   Рассмотрение единственного мифологического фрагмента XII в. на общем фоне наших сведений о религиозных представлениях праславян лужицко-скифского времени установило полную созвучность и синхронность сведений о Свароге и Дажьбоге, с одной стороны, и археологических данных – с другой. Мы получили надежную точку отсчета. Хронологическое приурочение мифа о Свароге и Солнце-царе Дажьбоге позволяет нам попытаться воссоздать мифологическую картину мира праславян, отдаленных от средневековых обличителей язычества на две-три тысячи лет.
   Легенды о божественном кузнеце, ковавшем первый плуг в 40 пудов, победившем страшного «черноморского» Змея и пропахавшем на этом Змее целую оборонительную линию, защищавшую Среднее Поднепровье с юга, широко известны в украинском фольклоре того же Поднепровья.
   Близость этих легенд к летописному рассказу о Свароге, научившем людей ковать оружие, заставляет нас подробнее рассмотреть тот раздел истории праславян, который связан с постройкой первых крупных оборонительных сооружений, т. е. эпоху чернолесской культуры, «эру Сварога», когда началось освоение ковки железа, и прежде всего оружия, так как праславянам с юга, со стороны Черного моря, грозили киммерийцы.
   Одновременно с развитием земледелия в лесостепной праславянской зоне в соседней, более южной, степной зоне, заселенной, по всей вероятности, 'еще в бронзовом веке (срубная культура) протоиранскими скотоводческими племенами, тоже происходила прогрессивная перестройка хозяйства: полуоседлое скотоводство заменилось новой системой кочевого скотоводства с несколько иным составом стада и значительно более широким охватом новых пастбищных пространств.
   К началу железного века во многих областях Европы происходит переход на высшую ступень первобытности, когда усиливаются дружины и возрастает роль племенных вождей. Широким полукольцом охватывали праславянские земли с юга кельты, даки и киммерийцы. У всех этих народов родо-племенной строй достиг своей высшей стадии, что выражалось в увеличении дружин, в возрастании их роли в племенной жизни и в росте могущества военных вождей. Праславяне испытывали натиск соседей в особенности там, где они не были прикрыты барьером среднеевропейских гор, т. е. на западе, со стороны Эльбы, и на юго-востоке, со стороны степей Причерноморья.