Рыбаков Вячеслав. Вода и кораблики

   Они вышли из конференц-зала. Ближайший буфет был этажом выше, они встали на безлюдный эскалатор, шустро и беззвучно струившийся поперек прозрачной стены, за которой зеленым и золотистым полотном стелилась чуть всхолмленная степь.
   — Нет, — сказал Гийом, — серьезная работа впереди. Это все дилетантизм.
   — Почему?
   — Мозговой штурм в таком громадном зале не проходит. Устаешь быстро.
   — Я вот совсем не устал.
   Мимолетная тень пробежала по лицу генерала, одетого теперь, будто запевала какой-нибудь рок-группы.
   — У тебя тренировка межзвездная, — сказал он, чуть помедлив. — Терпение, воля, целеустремленность. И потом, для тебя гейзеры не абстрактный объект исследования, а переживаемый факт биографии.
   Неужели, подумал Коль, на моей роже так явно сверкает скука, и этот молодец за здорово живешь издевается надо мной?
   Эскалатор выплеснул их в уютный зальчик, где, как усеявшие луг ромашки, цвели парящие над зеленым полом белые лепестковые столики. Мы первые не сдюжили, подумал Коль, озираясь — в буфете никого не было.
   — Давай к окну, вон туда, — предложил Гийом, а сам, широко шагая, двинулся к пузатым разноцветным шифраторам. Коль уселся, поставил подбородок на сцепленные ладони. Прямо у ног его головокружительно зияла двухсотметровая бездна. Зачем-то Коль пнул ее ногой — как и следовало ожидать, носок туфли отлетел от невидимой твердой преграды.
   — Апельсиновый? — громко спросил Гийом.
   — Грейпфрутовый.
   — Бутербродик?
   — Авек плезир…
   С небольшим подносом — два высоких бокала, тарелочка с бутерами — Гийом, улыбаясь дружелюбно, шел к нему. У вдруг Коль отчетливо ощутил, что его ждет некий серьезный разговор. Лихорадочно он перелопатил в памяти все неофициальное, связанное с периодом исследования гейзеров. Нет, как он струсил тогда, никакие записи не могли зафиксировать. Этого никто не мог и не может знать. Да и не струсил! Просто в момент, наверное, этой самой гиперпульсации, будь она проклята, его обожгло: все, конец, никакая высота не спасет! — и тело само, вдруг вспомнив противозенитные рефлексы, дернуло вертолет в сторону и вверх, вверх, вверх… Наблюдение прервалось минут на шестнадцать, но это не имело никаких последствий, потом он вернулся. Да, струсил, черт вас… а кто бы не струсил? Вы? Нет, даже если пронюхали — упреков не приму!
   Спокойно, Коль. Как они могли пронюхать? Эти отвратительные шестнадцать минут тебе до смерти носить на дне совести, как и многое другое — но молча носить, молча…
   Гийом поставил скромную снедь на ромашку, с видимым удовольствием уселся, вытянув ноги.
   — Красота, — сказал он, глядя вдаль.
   — Да, — осторожно согласился Коль.
   — А за горизонтом море… Пора бы уже искупаться в настоящей воде, Коль.
   У Коля даже ладони вспотели от вожделения. Море…
   — А что Ясутоки? Разрешает?
   — Конечно. Он тоже полетит.
   И только-то? Очередной эксперимент придумали над моим телом — и такие политесы!
   — Выездной медосмотр? — со злобой спросил Коль. — Нет, не хочу. У меня еще лимфоидная конвергенция не завершена. Лучше в бассейн.
   Гийом сделал задумчивый глоточек из бокала.
   — Странная штука — разговор, — вдруг проговорил он.
   Коль опять насторожился.
   — Почему?
   — Каждый человек — чрезвычайный и полномочный представитель себя в этом мире. Несменяемый. Пожизненный. Послы враждебных государств только и знали, что врать друг другу, только и норовили обмануть и урвать. А если цели и интересы государств совпадают, тогда как?
   Ему что, пофилософствовать больше не с кем? Какое отношение…
   — Тогда подписывают союзный договор, — ехидно сказал Коль.
   — А когда договор уже подписан?
   — Тогда начинают его потихоньку нарушать.
   — Это если договор был липой, а цели и интересы все-таки не совпадают. А если — все-таки — совпадают?
   — Ну?..
   — Тогда начинаются широчайшие контакты и обмены, прежде всего — информацией о себе. Потому что общие интересы всегда имеют частные, индивидуальные проявления, и, стремясь эти интересы реализовать как можно полнее, — Гийом отпил еще, явно стараясь тщательнее продумать свои непонятно зачем произносимые слова, — нужно максимально представлять себе те их проявления, которых жаждет твой сосед. Иначе пойдет дисбаланс, накачка взаимных напряжений — и в итоге прогадают оба.
   — Предположим, — Коль взял бутерброд и стал заинтересованно вертеть его перед глазами, стараясь показать, что даже бутерброд ему интереснее, чем этот разговор. Бутерброд был аппетитный, свежайший, и Коль не выдержал — откусил.
   — Мы живем в обществе, где цели и интересы всех людей совпадают.
   — Так что ж вы, елки-палки, — пробормотал Коль с набитым ртом. — Я спрашивал сколько раз! — проглотил. — Коммунизм, что ли, у вас все-таки?
   Гийом только шрамом дернул да тряхнул бокалом. Но не расплескал, уже отпил порядочно.
   — Денег ты не видел? Нет. Значит, не капитализм. Партбилеты и кумачи видел? Нет. Значит, не коммунизм. И оставь это! Жизнь у нас. И в этой жизни все стараются говорить друг другу все, что думают. Не обманывая. Не умалчивая даже.
   — То-то шум стоит! — скривился Коль.
   — Зачем шум? Все бережно говорят, тихонько. Шум ведь никому не нужен. А если шума не хочет никто — тогда в ноль секунд можно договориться о том, чтобы не шуметь.
   — Вкручиваешь ты мне, — Коль покачал головой. — Вот, скажем, встречаю я урода. Нет, чтобы отвернуться тактично — я подхожу старательно, контакты ведь нужны, и сразу бабахаю от души: ну и рыло у тебя, братец, ну и фигурка!
   — Не так, — остановил его Гийом. — Неправда. Разве ты это чувствуешь? Физиологическая неприязнь естественна, но и духовное сострадание естественно. То, что ты сказал — сказано со злобой, с издевкой. Но почему вдруг ты начал испытывать злобу к только что встреченному незнакомому человеку, жертве болезни или катастрофы? Психологически недостоверно. Ты, да и кто угодно, сказал бы примерно следующее: я, животное Коль Кречмар, испытываю некоторое отвращение — это прорывается в мысли подсознательный страх, что я мог бы быть таким же. Но я, человек Коль Кречмар, очень сочувствую тебе, очень хочу поделиться с тобой тем, чего у тебя мало, и, если ты не против, могу, например, помочь перейти улицу.
   — Мудрено…
   — У амебы все просто. Человек — не амеба.
   Коль вдруг вспомнил про бутерброд. Осторожно положил его на блюдце. Почему-то стало страшно.
   — Зачем ты говоришь все это? — тихо спросил он.
   Гийом допил сок.
   — Просто рассказываю, — он вдруг улыбнулся, и улыбка была обезоруживающей. — Ты делал доклад, теперь я сделал тебе доклад. Цели едины. Но люди сложнее, а значит, интереснее, а значит, лучше, чем то, на что они долго старались походить. Не надо ничего стесняться… Ладно, я должен встретиться с планетологами и сказать то, что тебе говорил. Насчет дилетантизма. А ты подумай над моим предложением… я имею в виду прогулку к морю. Здесь минут двадцать на скорди. Вечерний заплыв в теплой бухте, на закат… — он мечтательно закатил глаза и встал. — Там, в умиротворяющей обстановке, могли бы продолжить наши доклады… — снова улыбнулся и быстро пошел к эскалатору. — Если надумаешь — позвони Ясутоки или мне через часик!
   Коль уставился на свои руки — руки дрожали.
   Серьезный разговор, очевидно, все-таки произошел. Теперь еще понять бы, что он значит.
   Он так и сидел двадцать минут спустя, не притрагиваясь больше ни к еде, ни к питью, глядя на то, как вечерняя дымка окутывает степную гладь внизу и становится тепло-розовым недавно еще голубое небо над манящим горизонтом. Сзади раздались быстрые, легкие шаги. Обернулся. В горле мгновенно пересохло, и тревога забылась, только подспудно давила душу. Дембель-синдром. Женщина лет двадцати пяти, красивая, как все, стройная, как все, поспешно подошла от эскалатора к его столику, глядя на него неожиданно радостными глазами.
   — Здравствуй, Коль. — сказала она. Черноволосая. Смуглая. Открытые плечи. И Южный вечер за окном. Ну, что ей, ведь это же мука… что ей?..
   — Здравствуй, — ответил Коль.
   — Извини, если помешала, — проговорила она и запнулась. — Мне сказали, Гийом здесь… — неуверенно прибавила она.
   — Ах, Гийом…
   Конечно, не к нему.
   — Был, — стараясь не поникнуть хотя бы с виду, ответил Коль. — Мы с ним удрали с дискуссии. Откровенно говоря, я устал там торчать и понимать с пятого на десятое.
   У нее вдруг потеплели глаза, будто он сказал нечто очень ей приятное.
   — Посиди со мной, — вырвалось у него. — Что-то мне не по себе, — она тут же села напротив него, но он для верности дожал: — Гийом обещал вернуться, поговорив с планетологами…
   А у нее вдруг задрожали губы. Словно он ни за что, ни про что назвал ее шлюхой. Но она тут же храбро улыбнулась.
   — Хорошо, буду ждать.
   В голове идиотски вертелся стандартный до анекдотности зачин: девушка, мы с вами встречались. Девушка, я вас где-то видел. И вы самая красивая из всех, кого я здесь до сих пор видел…
   Разговор с Гийомом давил.
   — Первый раз тебя вижу. Жаль.
   Она опять чему-то обрадовалась.
   — Мелькала бы каждый день поблизости, хоть бы глаза порадовались…
   — Почему?
   — Ты очень красивая.
   Действительно, красивая. Что-то итальянское, наверное. Только села отвратительно: ног не видно, стол.
   — Ты итальянка?
   — Иллирийка.
   — Тоже здорово. Ядран…
   — Любишь море?
   — До озверения. Гийом звал сегодня, но как-то… Я — и все врачи. Наверное, со всей аппаратурой. Унизительно.
   — Не надо так думать, Коль. Разве забота унизительна? Ты столько перенес…
   — На ногах.
   Она только через секунду поняла игру слов. Засмеялась.
   Как бы это пересесть, чтобы видеть ее всю.
   — Хочешь, я возьму тебе соку? — спросил он.
   — Нет, спасибо, Коль.
   И стол, собака, просторный, коленками не стукнешься…
   — Гийом не обещал вернуться, — вдруг сказал он. — Я соврал. Боялся, ты уйдешь.
   Нет, что-то не так было между ним и ими. Ничего не возможно понять. Она расцвела, словно он сделал ей невероятный подарок.
   — А я не ушла.
   У Коля опять пересохло в горле.
   — Как тебя зовут-то хоть?
   — Светка.
   — Светка… — со вкусом повторил он. — Ты извини, Светка, я сейчас действительно малость прибабахнутый. Пошутить толком не в состоянии. С Гийомом мы сейчас поговорили очень умно, очень серьезно и абсолютно непонятно.
   — О чем? — тихо спросила она. Он только рукой махнул.
   — Я восхищаюсь тобой, Коль, — сказала она. — Нет, не тем, что такой пилот, что водил машины в самых бешеных атмосферах, что крейсер в одиночку дотянул до Земли, это все тоже прекрасно, но это ремесло, рефлексы… Я — ассистирующий психолог… знаю, что говорю, мы занимались психографированием экипажа по засечкам ежедневных осмотров и тестов, которые вы делали так пунктуально… Это же кошмар, на утлом звездолетике вы столкнулись с такими силами… А ты вернулся добрее, чем был.
   Вот это поехали за орехами, подумал Коль. Добрее… Да я бы тебя прямо здесь изнасиловал! Если аритмия позволит… и конвергенция эта, как ее… Нет, не позволит. И уважение не позволит — к женственности твоей и к чистым глазам… На языке завертелось жалкое, козлоногое, голозадое: «Тогда сжалься, давай переспим!»
   Она покраснела, как маков цвет.
   Учуяла что-то.
   — Спасибо на добром слове, — сказал Коль мягко. — Знаешь, Светка, ты ужасно похожа на одну замечательную женщину, которую я очень любил. В той жизни. Просто вылитая.
   Она вздрогнула крупно, трижды, словно кто-то невидимый отстегал ее кнутом. Но его уже понесло:
   — Я улетел, а она осталась. Мы, наверное, еще до Тау не добрались, а она уже стала старушкой… а может, и умерла. Я ее до сих пор люблю… а ты просто вылитая. Я как ошалел, когда ты вошла. Поэтому извини, если я иногда… ну, смотрю слишком…
   У нее, кажется, даже слезы навернулись. Ей нездоровится, может? Тьфу, какое теперь нездоровье. Неужели так сочувствует? Добрый знак…
   В Кишиневе у Коля действительно была регулярная подружка, по выходным он мотался к ней с авиабазы. После второго аборта она что-то расклеилась, а тут как раз кликнули добровольцев для Аральской операции; Коль воспользовался случаем, подал заявление и, оказавшись героем, так и не вернулся. Получил два преданных письма уже в Звездном — и откуда узнала про Звездный? — но ни на одно не ответил, открылись другие горизонты… Да и совестно было перед нею.
   Что, Гийом? Это ей сейчас рассказать? Это?!
   — У вас были дети? — едва не плача, спросила Светка.
   — У нее — наверное, — печально улыбнулся Коль. — Хорошо бы, если так. А я не успел.
   Свечерело. В буфете стало сумрачно, затекала снизу, от степи, синева.
   — Полетишь со мной к морю? — спросил Коль тихо. — Соглашусь и на врачей, и на их инвентарь. Мужская компания просто поперек горла встала.
   У Светки было лицо обиженного ребенка.
   — Коль, — позвала она, уже словно превозмогая себя. — О чем вы говорили с Гийомом? Расскажи мне, пожалуйста.
   — О хищных гейзерах, — нетерпеливо ответил он. — Полетишь?
   И тут она вдруг встала. Так резко, что, толкнув висящий столик, чуть не опрокинула пустой Гийомов бокал.
   — Я должна подумать, Коль, — проговорила она, и голос был совсем чужой, без малейшего намека на недавнее тепло. — До свидания, — и она почти бегом вылетела из буфета. Он наконец вновь увидел ее ноги, но от этого только сердце закрутило мясорубочным винтом. Кажется, она бежала вниз и по эскалатору.
   Коль остался сидеть, ошалев. Как оплеванный.
   Нет, что-то не так было между ним и ими всеми, что-то не так. Что-то не так.
 
   …Утреннее солнце захлестывало комнату, как в первый день. Словно ничего не произошло. Всеволод вошел, широко улыбаясь, и сказал голосом командора:
   — Я на зов явился! — сменил тон. — Что случилось такое срочное?
   Его улыбка умерла, а потом стекла с лица, как вода.
   И это было все. Можно ни о чем не спрашивать.
   — Да, Коль. Ты правильно понял.
   Добрыня сгорбился и как-то сразу усох.
   Даже удобно. Коль еще не успевал огранить вопрос словами, а Всеволод отвечал.
   — Обычно пять-семь метров. Только гениально одаренные люди принимают на километры, изредка на десятки — но таких по пальцам перечесть.
   — Садись, маршал, — сказал Коль вслух. — В ногах правды нет.
   Всеволод послушно сел.
   — На что же вы надеялись? — негромко спросил Коль.
   — Решено было обеспечить постепенное вхождение… а пока ты не адаптируешься, не начнешь правильно относиться к миру в целом, потом не начнешь правильно относиться к тому, что тебя слышат… всем выглядеть, как ты. Но… — Он помолчал. Молчал и Коль. — Случайные проколы пошли сразу. А твое отношение к себе… к своим воспоминаниям и своим же собственным мыслям… такой разрыв…
   — О чем ты?
   — Подожди, — Всеволод, сам теряясь, с силой провел пальцами по вискам. — Дай собраться с мыслями. Так неожиданно…
   — Значит, все это время я как голый ходил перед вами? Перед всеми?!
   — Подожди, Коль. По порядку…
   — Чихал я на порядок! Да, скажи? Да?!
   — Да, — невнятно выговорил Всеволод.
   — Так… — Коль сцепил пальцы рук, глядя в пол. — Так.
   Мертвым голосом, спрятав глаза, Всеволод начал по порядку.
   — Вскоре после вашего отлета разразилась жуткая эпидемия. Занесли с Луны… Чудом удалось быстро найти методику лечения, иначе… ты рисковал застать пустую Землю. Методика была сложной, комплексной — химия, облучения… и плюс всем детям следующего поколения делали прививки, тоже комплексные. И вот такой побочный эффект. Дети этих детей оказались телепатами. Представляешь, сколько страшных коллизий возникало, когда они начали подрастать? Ведь родители даже не понимали сразу, это не замечалось несколько лет… а детишки с рождения с этим, иного не представляли. Самоубийства были, детоубийства были, потом планету разделили на зоны… Твое по сравнению с этим, прости, Коль — тьфу! Ты пришел уже в стабильный мир! И мы все понимали, как тебе может оказаться… — он помедлил, подбирая слово, видимо, избегая сказать «тяжело». Сказал: — Неуютно. Но, представь, мы до сих пор не знаем, как этот эффект возник, чем он инициирован. Не знаем, как его вызвать у взрослого человека… не знаем даже, возможно ли это в принципе! Сейчас эти работы очень активизированы из-за твоего появления, но… Может, черт возьми, напрочь уничтоженный вирус тоже как-то участвовал в процессе! И вот решили вводить тебя постепенно, чтобы избежать шока, чтобы ты как-то освоился вначале… Почувствовали, что тебя обидели наши простецкие рубахи при встрече — нашлепали за ночь мундиров, и в то же время постарались на этом примере объяснить тебе разницу между формальной субординацией и действительным уважением, как она сейчас понимается… И, знаешь, идея прижилась…
   — А похороны?! — вдруг крикнул Коль и даже на миг привстал из кресла. — Что? Тоже карнавал?!
   — Нет, Коль. Нет. Стене действительно два века.
   — На колени вставали — из-за меня?!
   — Мы хотели, — побелевшими губами пролепетал Добрыня, — показать тебе, что не надо стесняться порыва. Захотел — сделал… Это было ужасно, когда ты хотел встать на колени перед телами друзей — и сдержался…
   — Садисты.
   Всеволод помолчал.
   — А вчера Гийом рискнул, буквально открытым текстом объяснил… Ясутоки был против, потому и не пошел с вами из зала, но сам он ничего конструктивного предложить не мог, а мы были почти в панике, мы чувствовали, ты проваливаешься куда-то во враждебность…
   — А потом девчонку подослали проверить, как пещерный козел усвоил урок? Мужика не нашлось?
   — Светка… — медленно проговорил Всеволод. Его лицо совсем потемнело. — Она очень эмоциональная девчонка. И ты ей очень нравился, Коль, именно за то, за что она сказала… и правильно, в сущности, сказала, мы все уважаем тебя. Когда Гийом сказал…
   — Сказал?! — гаркнул Коль, ухватившись за единственное слово, как за соломинку, в безумной надежде, что оно одно развеет кошмар всех прежних предчувствий и всех нынешних разъяснений.
   — Да, по радиофону сказал. Он позвонил в группу адаптации сразу, а там уже все собрались в ожидании результатов вашего разговора, он знал, что его информации ждут, и не стал ползти по коридорам, позвонил. Отчасти поэтому мы не разучились разговаривать, Коль, ведь по радио нужно говорить словами… Когда он сказал, что ему показалось, что он что-то сдвинул в тебе — она рванулась, мы не успели ни задержать, ни посоветоваться.
   — Но ведь она тоже врала! Вошла, с ясными глазами спросила: «Где Гийом?» — Коль выставил руку и затряс пальцем перед носом у Всеволода. — Вы все врали мне, правдолюбцы! Свысока! Днюя и ночуя в моей башке, с тем большей надежностью эту башку дурили!
   — Ну не было другого выхода! — в отчаянии простонал Всеволод. Коль дышал громко, бешено. Всеволод тихо добавил: — Во всяком случае, мы не придумали.
   — Куда она потом ушла? — спросил Коль после паузы.
   Всеволод глядел в сторону.
   — Гийом и я пытались как-то ее успокоить… а в мыслях у нее билось: зачем? Ты так отхлестал ее этой выдуманной грустной историей…
   У Коля даже зубы заскрипели.
   «Открылись другие горизонты…»
   «Тогда сжалься, давай переспим…»
   «Русских давно уже нет…»
   «А мне интересно!»
   «Так и засветил бы ему японским же компьютером…»
   «Да, струсил, но никто этого никогда не узнает…»
   «Конечно, его каюта ведь ближе…»
   «Ты нарочно ее туда послал!»
   — Уходи!! — заорал Коль, стискивая голову руками, словно тонкие косточки пальцев, обтянутые сухожилиями и кожей могли послужить преградой там, где спасовала великая вековая тайна, казавшаяся вечной благодать… — Уходи немедленно! Сейчас весь гной полезет, я не могу!..
   — Коль, это не гной! — тоже закричал Всеволод, и слова его от ужаса и поспешности набегали друг на друга. — Это просто человек, как есть, и это не страшно, страшно не это, успокойся, выслушай как следует, ну успокойся же!..
   «Ты нарочно ее туда послал!»
   «И коленками не стукнешься…»
   «Гейзеры мне не до лампочки, как вам!»
   «Это сословие, каста…»
   — Тогда уйду я!!
   Он выбежал в лифт, покатил вниз до упора. В голове колотилось: не думать! Не вспоминать! Поэтому думал и вспоминал. Лифт остановился, открылись двери. Какой к черту первый этаж? Да как же выбраться-то отсюда? Во все стороны разлетались коридоры, пандусы, эскалаторы. Мезаптанный зал. Лаборатория экзовариаций.
   Всю жизнь считался мировым парнем. А глупости, маленькие подлости — кто ж их не делает? На то и жизнь… Неприятно вспоминать, никому не рассказываешь…
   Они не делают.
   Да каким же надо быть, чтобы нечего, совсем нечего было скрывать? Чтобы во время спора или поцелуя быть совсем открытым? Разве человек может? С убийственной, многотонной ясностью Коль понял, что они, все вокруг — иные. Совсем. Он среди них — не жилец, ему не стать таким.
   На него оглядывались. Заслышав знакомый голос его мыслей, все привычно переходили на акустику — и тут же замолкали, поняв, что случилось, и что притворяться уже ни к чему. Он шел, высвеченный взглядами и тишиной. Он хотел крикнуть: «Да перестаньте же, занимайтесь своими делами!» Но мысль кричала так, как никогда не смог бы голос. Слова были не нужны. Взгляды. Нахмуренные брови, огорченно поджатые губы, наморщенные лбы. Шаги. Тишина. Ничем не поможешь.
   Как стыдно быть собой!
   Снизу, снаружи — он все-таки сумел выбраться из здания — он позвонил Всеволоду. Этот получасовой проход окончательно все решил, бороться было бессмысленно, просто не с кем — со всей предыдущей жизнью? Со своей собственной душой? Петля… Всеволод ответил сразу, и Коль без лишних слов не попросил — потребовал.
   — Это единственное, чем ты мне можешь помочь, маршал.
   — Коль, родной… — у Добрыни под бородой ходили нервные желваки, и русые волосы чуть шевелились, даже когда маршал замолчал, подбирая слова. — Конечно, я выполню твою просьбу, конечно. Но ты делаешь ошибку.
   — Вы уже делали. Безошибочно, разумеется. Теперь я — делаю, — жестко ответил Коль. — А что именно — вас не касается.
   И дал отбой. Привычно сунул радиофон в нагрудный карман, потом вынул, качнув головой, и аккуратно положил на одну из ступеней торжественной ажурной лестницы, парадно ведшей к главному нижнему входу в Коорцентр.
   Он покидал этот мир. Замечательный, манящий, слишком хороший мир, принадлежащий титанам. Мир, о котором мечтал в мертвой скорлупе «Востока», которому был безоглядно рад, который так и остался будто у другой звезды со своими проблемами мантийного баланса, регулировки солнечной активности, пробоя пространства. С пси-проблемой. Он был закрыт. Отныне миром Коля становился Сибирский заповедник, и сам он становился заповедным зверем, далеким от всех, как белка, заяц или волк.
 
   В тайгу пришло лето.
   Дни стали протяжными и ясными, в прозрачном воздухе потекли запахи тепла, меда и хвои. Вечерами Коль выходил на берег озера, мерцающего оранжевым и розовым светом, спокойного, чуть печального, и долго глядел на воду, на дальний берег, иззубренный голубым лесом, а потом столь же долго купался, плеском и кряканьем стараясь очеловечить лесную тишь. Нырял, озирая сумеречные валуны на дне. Проламывал снизу приглушенные радуги поверхности, фыркал, на все озеро кричал: «Есть еще порох в пороховницах!», громко смеялся в гулкой тишине.
   В пасмурную погоду он обычно приходил на озеро днем. Он любил, когда пасмурно, когда низкие тучи висят неподвижно над лесом, и воздух грустен и тих. Он стоял на берегу, садился, опять вставал, ходил и все смотрел на серую гладь, на сизую, чуть замутненную даль.
   Потом из лесных лощин наползал тусклый молчаливый туман, небо пропадало; из пелены то выплывали, то тонули опять седые и синие сосны, и тишина стояла такая, словно один на свете.
   Он любил сидеть в скиту дождливыми вечерами, когда капли сочно хрупали по старой крыше. Тогда он позволял себе запалить свет и изредка что-нибудь читал. Не беллетристику, упаси боже. Полюбил исторические труды, особенно о своем времени. Эти нынешние черти и до прошлого добрались всерьез — изобрели хроноскопы и не в старых обрывках и черепках теперь ковырялись, а просто ныряли в любое время и следили без зазрения совести за кем хотели столько, сколько нужно. Такого понавытаскивали… Коль читал и думал: если бы мы, там, пещерные, знали, что в любой момент рядом с нами, когда это требуется по его теме, может возникнуть невидимый и неощутимый наблюдатель, все видящий и слышащий, читающий мысли, чувства, воспоминания, способный замерить пульс, уровень гормонов в крови, бог знает, что еще, и с высоты ценностей своего века судить либо одобрять — вели бы мы себя лучше и честнее? Или плевали бы на горько мотающих головами потомков, ведь они все равно не могут ни к стенке поставить, ни отслюнить капусты… Просто смотрят. А эти, нынешние? Ведь за ними тоже наверняка будут смотреть… Да что им — они и так постоянно друг у друга на виду, им бояться нечего…