Рыбаков Вячеслав. Вода и кораблики

   Какая чушь лезет в голову! Замечательные ребята свалились с небес, радоваться надо!
   Станешь шпиономаном, когда у тебя в башке хозяйничает, кто хочет, а ты, этого даже не чувствуя, даже не ведая, что им видно, что нет, стоишь посреди зрячих бельмастым козлом и знай себе мемекаешь только: ме-е!.. ме-е!.. десять ме-е-ет-ров! Да там, может, целый институт пахал весь год, чтобы меня наколоть!
   А зачем им, собственно, меня накалывать?
   А что, собственно, имеется в виду — наколоть Коля Кречмара?
   Стал бы я выдирать из его грязной норы безногого спившегося калеку и селить в своей квартире, чтобы им любоваться постоянно — и не просто выдирать, а с ухищрениями, с интригами, с пятерным обменом цепочкой, с обильным подмасливанием городских властей… Да черта лысого! А они?
   О господи…
   Из-за угла, держась за руки и не то молча, не то воркуя, медленно ступая по росистой траве, показались Цию и Даума. Улыбнулись Колю, сказали «Спокойной ночи» и вошли в скит. Коль тоже улыбнулся и сказал «Спокойной ночи». Задребезжали старенькие пружины дивана. Даума тихонько засмеялась, потом они явно поцеловались, опять поцеловались, старательно пытаясь соблюдать тишину, и через несколько секунд раскатистым басом гаркнула какая-то особенно подлая пружина; Даума снова засмеялась, и тогда уже действительно все затихло.
   Земля плыла сквозь дымчатый хрусталь.
   Где ж это красавица-то застряла, подумал Коль. Русалка выискалась! Тревога стремительно вспухала, затопляя сознание. Я тут сижу, гнусь измышляю — а она действительно заблудилась, что ли? А может — течением об камень?..
   Против воли он сделал несколько шагов к реке, но в этот миг из сумрака выступила Сима и, ни слова не говоря, поманила Коля рукой. Коль задохнулся. Что такое? Пересек поляну, подошел. До скита метров тридцать. До Симы — шаг. Она сказала смущенно:
   — Прости, я ждала, когда Мак уйдет, боялась, услышит. Я не хочу спать в скиту. Мак… ему тяжело, когда я так рядом. Он не спит, и я не могу.
   — Чавой-та? — спросил Коль.
   — Он не спит, горюет…
   — Чего ж это он горюет в таку погоду?
   Она озадаченно взглянула на Коля.
   — Он же меня любит.
   — А-а, — отозвался Коль. — И спать тебе не дает, фулиган несознательный!
   — Ну что ты… Зачем ты так говоришь?
   И Светка тогда кричала: «Зачем?!»
   Она же слышит!!!
   — Мне… его жалко, но что же делать?
   Коль сдержанно предложил:
   — Хочешь, в скорди ложись, на сиденье. Там, правда, тесновато, а ты девка голенастая… поместишься?
   — Помещусь, — Сима улыбнулась. — А ты где?
   — Как зайчик, под самой дальней сосенкой, — и внезапно вырвалось: — Чтоб тебе не стало меня жалко.
   — Послушай, — заговорила она очень поспешно, — я шла и наткнулась на крест. Я знаю, так раньше хоронили. Ты кого-то здесь… потерял?
   Коль помолчал.
   — Кабарга у меня была, дружили очень. Красивая, как ты вот. В холода ее волки порешили.
   — Расскажи.
   Коль стал вспоминать. Глаза Симы влажно заблестели, она вслушивалась жадно и грустно.
   — Спасибо, я поняла…
   — Ну вот, — сказал Коль, — распечалил я тебя, старый дурень…
   — Дед, — сказала она вдруг. — Ты ведь не дед. Ты Коль Кречмар, звездный пилот, — и она несмело коснулась кончиками пальцев его плеча. Произнесла чуть удивленно: — С кем свела судьба…
   Все.
   — Честное слово, я не нарочно подслушивала! — с отчаянием сказала она. — Пожалуйста, поверь! Я просто ждала, когда Мак уйдет!
   Все.
   Он проиграл опять. Он с самого начала знал, что проиграет, вот и проиграл. Наконец-то. Скоро снова будет покой, они уедут.
   Она слышала его.
   — Хочешь, уедем? — ее голос дрожал.
   — На чем? У вас же скорди сломался.
   — Мы его сами сломали. Решили поробинзонить… Мы даже не знали, что ты здесь, Коль.
   — А сказали, сломался. Меня, значит, обманывать можно?
   — Да нет же! Мы еще до тебя просто сами так договорились: сломался, и все. Цию вынул интераптор, мы завязали ему глаза, он отошел и закопал вслепую, чтобы труднее было найти. Мосты сожжены, мы в дремучем лесу одни-одинешеньки… Мы не врали! Но если хочешь…
   — Что ж ты словами спрашиваешь, красавица? Али я нечетко мыслю?
   Она помедлила, будто прислушиваясь.
   — Ты и хочешь, и не хочешь. Разве мне… нам выбирать?
   — Тебе, — честно сказал он.
   Она не нашлась, что ответить словами. А что она подумала — знать ему было не дано.
   — Ты знаешь, как я к тебе отношусь? — спросил он.
   — Да, — ответила она мгновенно.
   — Как?
   — Как Макбет.
   Коль закашлялся смехом. Да если бы он был способен чувствовать то же, что этот мальчик!
   Она слышала его.
   — Я для примера сказала… Чтобы не называть словами, — и вдруг храбро разъяснила: — Я знаю, тебе нужно все… всю… прямо сразу.
   Запнулась. Конечно, уже услышала, что он хочет спросить. Но ждала, когда спросит вслух — из вежливости? Из сострадания к его уродству? Из уважения? Пес их разберет…
   — Из уважения… — едва слышно сказала она.
   — У тебя уже было это? «Все… всю»?
   — Нет.
   — Хотела бы?
   Она пожала голыми плечами, и он вдруг всполошился: майка, юбка коротенькая, так легко девчонка одета ночью — но она ответила сразу:
   — Нет, что ты, не замерзла… Как можно хотеть этого отдельно? Полюбить хотела бы. Тогда было бы и «все-всю», и многое другое. Полюбить хотела бы… Так, чтобы с ума сойти, чтобы стлаться…
   — Зачем?
   — Ты разве не знаешь? — она посмотрела удивленно. — Потому что станет для чего жить. Потому что все начнет получаться. Потому что даже то, что и так получалось, станет получаться вдесятеро лучше.
   — Откуда ты знаешь, раз не было?
   Она опять пожала плечами.
   — По другим вижу.
   У него дернулись, кривясь, губы.
   — Красиво говоришь. Но даже если и так — это дела молодые. В моем возрасте и положении все иначе. Надо притиснуть девушку, побарахтаться чуток… — и по делам. Чтобы излишнее возбуждение не препятствовало надлежащей колке дров.
   Она вздрагивала от каждой фразы, словно он ее хлестал. Как Светка. Долго не отвечала.
   — Если бы ты чувствовал, Коль, какая это боль — слышать душой не то, что слышишь ушами. Это рассогласование… кажется, душа взорвется от какого-то отчаяния. Я не могу объяснить… Пожалуйста, говори, что думаешь!
   — Я не знаю, что я думаю!! — заорал Коль на весь лес и даже ладонями ударил себя по вискам. — Не знаю!!
   — С той женщиной, Светкой…
   — Ты и про нее знаешь?!
   — Но ведь ты сам только что это вспоминал…
   Он даже застонал, замотал головой от муки. И без сил опустился на мягкую хвою, засыпавшую землю. Сима сразу же села рядом с ним.
   — Не садись на холодное, дурочка. Сыро.
   Лучше сядь ко мне на колени, непроизвольно подумал он, но, конечно, вслух не сказал.
   А она, глядя ему прямо в глаза, легко пересела к нему на колени.
   Ягодицы были упругими и теплыми. И, несмотря на то, что в горле пересохло от этой невероятной, ошеломляющей близости ее «всего-всей» к его сразу напрягшемуся телу, где-то в водовороте мыслей успело мелькнуть едва ли не отцовское: да, вроде бы не замерзла… Он запрокинулся, отстраняясь; обеими руками оперся на землю позади себя. Хрипло сказал:
   — Вот это зря…
   — Сама не знаю… — невнятно пробормотала она, и ему показалось, что она задыхается так же, как он.
   Он не знал, что делать дальше. И тут опять мелькнуло: все-таки их прислали. Но Сима закричала в ужасе:
   — Нет, Коль, нет!
   Вскочила. Встала над ним, прижав кулаки к щекам и опять вздрагивая всем телом.
   — Зачем?..
   Он тоже поднялся. Откинулся спиной на сосну. Ноги дрожали после этого мимолетного почти обладания.
   Сима глубоко вздохнула, успокаиваясь понемногу. И вдруг словно заботливая мама провела рукой по его голове.
   — Какая глупость…
   — С ума сойдешь с вами.
   — Почему ты так боишься?
   — Потому что невозможно быть хуже всех. Невыносимо.
   — Да что такое хуже? С той женщиной… — она вдруг осеклась и сказала через секунду: — Наверное… Так бывает.
   Потому что Коль подумал: как они похожи, Светка и Сима.
   — Ей я сказал, что она на кого-то там похожа. А вы действительно… не по внешности, нет… Я не вру!
   — Я знаю, Коль. Я хотела сказать, — проговорила она настойчиво, — что у тебя с нею было это… как ты говоришь… притиснуть и… облегчиться. Но ты и на колени готов был встать перед нею. И защитить был готов, когда чувствовал, что ей больно, только не понимал, отчего. Неужели ты этого не помнишь? Неужели не успел заметить? Почему замечаешь только плохое?
   — Наверное, потому, что хорошее как бы само собой разумеется.
   — Ой, далеко не само собой!
   — Ну, как бы. А плохое — стыдно, фиксируешься на нем, надо, чтобы его никто не заметил…
   — Да почему? Ведь так самому тяжелее!
   — Вот! — Коль даже пальцами прищелкнул. Они наконец добрались до сути, до сердцевины. — Послушай. Есть масса вещей… не только в делах любовных, просто я тебя хочу зверски, поэтому мы на них зациклились…
   Она вдруг словно засветилась в предрассветной мгле.
   — Ох, Коль… какое счастье, когда ты говоришь, как есть!
   Он на секунду даже с мысли сбился.
   — Не перебивай старших.
   — Не буду, не буду. Но правда, ты запомни это…
   — Есть масса вещей, которых про человека никто, кроме него самого, знать не может… не должен!
   — Почему, Коль?
   Он ответил не сразу. Для очевидного не находилось слов.
   — Потому что, если будут знать, станут относиться хуже.
   — Почему?
   — Как почему? Ты что, издеваешься надо мной? Потому что такие вещи делают или думают только плохие люди!
   — Но если их делают иногда все люди, значит, это неправда. Все люди не могут быть плохими. Они — люди, и все!
   — Ну, нет, не так просто! Вот Всеволод. Отличный мужик! Серьезно. Можешь ему это передать при случае. А я в девятом классе с толпой, что называется, себе подобных, ходил стекла бить в русском посольстве. Думаешь, ему это приятно знать? Думаешь, простить — раз плюнуть? Да и ты… — вдруг сообразил он, и слова застряли в горле.
   — Человеку ничего не надо прощать. Человека надо принимать.
   — Или не принимать.
   — Ну как же можно человека не принимать?
   Он только крякнул, мотнув головой. Она спросила:
   — А теперь пошел бы?
   — Нет.
   — Помешал бы другим пойти?
   — Н-нет. Эти московские мудрецы тогда…
   — Остался бы в стороне?
   — Чего ты хочешь от меня? — заорал Коль со злобой — но больше на себя, чем на девочку. Он потерял нить разговора. То, что для него было сутью, для нее будто вообще не существовало, она не понимала, о чем речь.
   — Это ты от меня хочешь! А я делаю, что ты хочешь! Помогаю тебе! Потому что ты очень хороший! — она даже ногой притопнула. — В человеке не может не быть того, что он в себе не любит! В этом можно захлебнуться, но без этого человека нет! Когда ты не любишь свое плохое — это и есть твое хорошее! Тебе со страху кажется, что все относятся к тебе так, как ты относишься к своему плохому. А на самом деле все относятся к тебе так, как ты к нему относишься!
   Несколько секунд Коль честно пытался уразуметь. Потом не выдержал — захохотал. Сима растерянно провела ладонями по щекам.
   — Ой, что-то я очень умное сказала…
   — Да уж, красавица. Без поллитра не разберешь.
   — Я хотела сказать, что…
   — Все, хватит. Ну хватит. Дурь прет.
   — Тебе кажется, — теперь она тщательно подбирала слова, пытаясь, видимо, найти математически точные определения, — что все не любят тебя так, как ты не любишь то, что считаешь в себе плохим. А на самом деле все любят тебя ровно настолько, насколько ты не любишь то, что считаешь в себе плохим. И у всех так, и ты ничем в этом смысле от нас не отличаешься. Только мы все унижены по сравнению с тобой, потому что не можем открыться тебе так, как хочется… и как надо. Ведь если не знать, что есть в человеке плохого, то никогда не узнаешь его отношения к этому плохому!
   Сердцевина оказалась галиматьей. И Коль опять обессилел. Опять опустился на землю и сказал глухо, даже не глядя на Симу:
   — Сядь ко мне на колени.
   Ее ноги, которые он видел боковым зрением, не шевельнулись. Он поднял голову. Она стояла, жалобно остолбенев, как подстреленная на лету. Хотя подстреленные падают. А она не падала. Едва заметно, быть может, сама не отдавая себе отчета в этом движении, она покачала головой. Отрицательно. Он лег и повернулся на живот, к девочке затылком, щекой на щекотной хвое. Сказал:
   — Тогда улетайте.
 
   Когда она ушла наконец, он так и не смог уснуть. Вжимался в землю с полчаса, потом встал. Розовый прилив восхода медленно накатывал на вершины деревьев.
   Пошел, как вчера. К горам. Дойти до гор. Уткнулся в Ржавую топь и запрыгал по ускользающим кочкам. Где-то в тумане страшно кричала выпь, горы исчезли в душной мгле, в которую Коль гнал себя за очищением. Он безнадежно балансировал, размахивая беззащитными руками, разбрызгивая волны грязи, кочки рвались из-под ног, он шел. Трясина сипела, выстреливая очереди смрадных пузырей, кочки пропали, и Коль, не останавливаясь ни на секунду, стал, волоча ноги в тине, шагать по липкому дну, широко колыхавшемуся под ним. Шаги становились все короче, требовали все больше усилий, болото победно орало, вокруг, вереща, вились тучи растревоженного гнуса. Я спятил, подумал он, но не остановился. Его затягивало все глубже, но он помнил, как сияли над горизонтом далекие хребты, и шел, брел, полз, углом сознания ожидая, когда же придет страх, но страх не приходил, не было жажды жизни в нем, все выгорело, остались лишь усталость, тоска, тьма и смрад, и наконец что-то лопнуло у него под ногой, трясина распахнулась, и он повис над новой бездной, так не похожей на прежнюю, звездную, где погибли все его друзья, а он лишился жизни.
   Он не успел утонуть. Из рыжей дымки вынырнул скорди; утюжа зелень брюхом, аккуратно подполз к Колю, и колпак открылся. Коль молча вцепился в борт. Скорди стал подниматься, пальцы срывались, болото не отпускало. Но Колю перестало быть все равно. Скорди замер, потом приспустился. Коль закричал: «Вы с ума сошли?!» — но тут же понял, что ему дают возможность перехватиться поудобнее. Он перехватился, и скорди еще настойчивее поволок его из сосущей, жадной грязи.
   Густая поверхность болота оставила грудь, сладострастно и омерзительно проползла по животу, цепляясь за ноги, оттянулась к коленям и, наконец, хлюпнув, раздалась. Он зацепился подбородком за борт.
   — Помогите же… — просипел он. Никто не помог, и тогда он, вслух вспоминая матерщину, стал переваливать себя внутрь. Что-то садистски клокотало в нем: ну-ка, послушайте… Разберетесь? Нужен перевод? Он изругал Симу в пух и прах, потом изругал всех их в пух и прах, потом изругал отдельно Макбета и залез в скорди. Сник на полу, уткнувшись в цоколь сиденья. В промежутках между судорожными вздохами он продолжал ругаться, но уже не с прежним пылом, а потом его будто ударили, и он замолчал. Подышал еще и хрипло спросил:
   — Да, вот такой я. А вы как думали? Не так? Так? Правильно.
   В скорди никого не было.
   Он обалдело озирался — единственное сиденье было пусто.
   — Здесь что, никого нет? — тихонько спросил он.
   В ответ не раздалось ни звука — только пищали мошки. Скорди парил в волнах зловонного тумана. Коль приподнялся и опустил колпак.
   — Кто меня… — у него перехватило горло, и тогда он, вдруг испугавшись, шепотом спросил: — Здесь есть кто-нибудь?
   Никого не было.
   — Кто привел сюда скорди? — этот вопрос был задан уже очень громко. — Не сам же он, черт возьми, прилетел?
   — Я сам прилетел, — сказал скорди.
   Коль отпрянул и стукнулся затылком о колпак.
   — Ты?
   — Ага.
   Коль медленно осознавал.
   — Ты что же, сам по себе?
   — Ну, не слишком. Ребята послали меня присмотреть, как бы чего не вышло.
   — А что они сейчас?
   — Не знаю. Вроде, уходить собрались.
   — Не знаешь… Стоп, так ты не телепат?
   — Нет, конечно, я же механический.
   — Ага, — Коль с трудом взгромоздился на сиденье. — Значит, уходить. Куда?
   — К своему скорди.
   — Ф-фух, — облегченно вздохнул Коль, — слава богу. Тогда давай домой.
   — Самое страшное, — проговорил скорди, трогаясь с места и полого поднимаясь, — что ты действительно выглядишь обрадованным.
   — Это потому, что я действительно обрадован… И все об этом. Зачем тебе пульт, раз ты по первому слову летишь?
   — Чтоб ты правил, когда хочешь. Но я же спецскорди, лесниковый. Ежели бы тебя где травмировало, я б сам соображал, что делать, куда везти, оказывал бы первую помощь…
   — Знаешь, меня так и подмывает заглянуть под сиденье, не спрятался ли там кто.
   — Ты только что оттуда вылез. Впрочем, для приятности можешь. Надо всегда делать, что хочешь. Для счастья необходимо и достаточно: а — делать, и бэ — что хочешь. Ну, и цэ — чтобы получалось.
   Скорди болтал и летел не шустро — может, давал ребятам время уйти подальше. Он едва не касался деревьев.
   — А если хочешь того, чего не хотят другие?
   — Так не бывает.
   — Может, это в ваше время так не бывает…
   — Ты теперь тоже живешь в нашем времени.
   Коль качнул головой.
   — Я в нем только пребываю.
   — Плакса чертов, — сказал скорди. Больше они не разговаривали до самого скита, но когда скорди мягко опустился на поляну между сараем и крыльцом, откинул колпак, и Коль шагнул наружу, то сзади раздалось: — Выметайся, о зловонный. Смердящий твой покров мне опротивел, и тянет пальцы в рот совать для облегчения рвоты.
   Коль обернулся.
   — Чей это сонет? — спросил он, едва удерживаясь от нервного смеха.
   — Мой, — скорди был крайне горд.
   — Ты знаешь про пальцы?
   — Книжки читаю художественные. Не в пример некоторым.
   — Да ты, братец, корифей, как я погляжу, — пробормотал Коль и, на ходу стаскивая истекающую грязной водой одежду, вошел в скит. Все было прибрано аккуратнейшим образом. Все было так, как до.
   Сидела у меня на коленях. Каких-то четыре часа назад. Нежная, упругая, женственная, совершенно близкая. Ведь мог бы…
   Он вытащил штык. Повертел, наслаждаясь блеском лезвия. Кто-ты вымыл его после картошки. Наверное, Сима. Штык был тверд и сух. Штык был уверен в собственной правоте. Он не колебался бы ни секунды. Расчекрыжить себе глотку — и все дела.
   — Прикрылся бы, охальник, — ханжески протянул скорди.
   — Иди-ка сюда.
   Скорди осторожно подполз.
   — Не вздумай пырнуть меня своим рубилищем.
   — Еще чего. Я на тебя влезу.
   Он взобрался на колпак и стал вырезать над дверью, прямо по бревну: «Пансионъ для холостяковъ. Любое существо женского полу, переступившее сей порогъ, будет немедленно подвергнуто расстрелянию без суда и протчих сантиментовъ». Он резал долго, прилежно. Лес звенел. Легко сыпались на крыльцо деревянные крупинки. Потом подметать надо, предвкушающе думал Коль, еще дело, полчасика уйдет… А там — обед… а там, глядишь, и на боковую…
   — Слушай, звездный герой, — сказал скорди снизу. — Сколько тебе надо женщин?
   — Ну, пары десятков хватит на первое время, — пробормотал Коль.
   — А штаны от истощения не свалятся?
   — Дур-рак ты и хам, — ответил Коль, спрыгивая с колпака на крыльцо.
   Вырезал. Подмел. Еще только к полудню шло.
   Обед… Лень было возиться. Уселся за пустым, чисто прибранным столом, бестолково поводил по углам глазами.
   — Не выспался я нынче…
   — Поплачь по этому поводу.
   Коль хотел заорать на него, но не было сил. Не было ярости, этой спасительницы униженных и оскорбленных — усталость, только усталость.
   — Экий ты бездушный, — тихо сказал он.
   — Ты что-то путаешь, я механический!
   — Черта лысого механический… У нас вот на «Востоке» были механические… симпатичные такие, с лампочками, кнопочками, слова лишнего не скажут…
   — Яко кабарги, только без лапок.
   — Что же мне делать теперь? Я с тобой жить не смогу, прикончу, — вяло причитал Коль, а сам все чувствовал и чувствовал ласковую, округлую, почти преданную тяжесть у себя на коленях.
   — Кишка тонка, — отозвался скорди из-за окошка.
   — Интераптор опять выну…
   — Ну и что? Постою-постою… ты помрешь, придут ко мне и вставят.
   — Ты до той поры устареешь, тебя на слом сдадут, — сказал Коль злорадно, — на переплавку.
   — Не-а, меня в музей поставят, — возразил скорди. — Это, мол, самолетающий механизм, который выволок из болота Коля Кречмара, пережитка тяжелого прошлого, когда тот, воспылавши низменною страстию к девице Серафиме — а будь на ее месте какая другая, воспылал бы ровно так же — аки сатир колченогий бросался на нее неоднократно, но, достойный отпор получивши, задумал утопиться, и болото предпочел и реке, и озеру, ибо вода в них зело чиста, не для Кречмара, коий трясине зловонной да смрадной сродни. Во.
   — Трепло, — сказал Коль.
   Мягко округленный прозрачный нос сунулся в открытое окошко — Коль погрозил ему кулаком.
   — Подумаешь, цаца, — проворчал скорди обиженно. — Уж и пошутить нельзя.
   — Можно. Шутить при желании надо всем можно.
   — У меня не бывает желаний, — похвастался скорди.
   — А я вот, понимаешь, не достиг…
   — А по-моему, как раз достиг. После такой прогулки любой с желаниями лопать бы возжелал. Или решил объявить голодовку?
   Прав стервец, подумал Коль. Но не хотелось шевелиться. Как будто хотелось спать, но это лишь казалось, о сне и речи быть не могло. Слезы стояли у глаз, но наружу не выплескивались — наверное, там возник какой-то тромб. Он запирал все. Злобу. Любовь. Доброту. Ненависть. Сострадание. Восхищение. Презрение. Зазорно выпускать их наружу, недостойно. Стыдно. Не стыдно одно равнодушие. Одна ирония не зазорна.
   Но равнодушны только мертвецы, и потому в душе горит такое…
   А что теперь? Неужели иначе?
   Человек открыт, и не может он утаить ни ненависти, ни любви своей. И всегда знает это, и все знают, и это нормально…
   — Надо обедать, — сказал Коль решительно.
 
   …Потянулись унылые дни. Насилуя себя, неспоро готовил еду. Тупо съедал. Перебрасывался парой слов со скорди — тот больше дерзил да шутковал, чем отвечал по существу. И погода сговорилась с душой — задождило, затуманило, мелкая водяная пыль сеялась на блеклые леса. В скиту было промозгло, а во дворе и того пуще. Коль и носа не совал наружу — затопивши печь, лежал на протертом диванчике да бормотал из прочитанного когда-то: «Что ж, камин затоплю, буду пить, хорошо бы собаку купить…» Совсем забросил бритье-мытье, лежал, как зверь лесной, каким и был. Скорди первое время пытался растормошить его — хоть как, хоть перебранку затеявши; Коль не отвечал, пролеживал бока.
   А там и осень подлетела, все постепенно разгоралось золотом, будто солнце проглядывало из-за туч, будто скит окружили драгоценной стеной, кое-где пробив ее зелеными брешами елей. Над поляной, над умирающим лесом, поминутно ныряя в дым облаков, трепещущими медленными клиньями летели птицы, тоскливо кричали, надрывая слезными голосами пустую душу.
   Спал плохо, потому что не уставал днем. А спать тянуло: если вдруг удавалось задремать, лезли в глаза сны, сладкие до одури, и просыпаться ни к чему; да просыпаешься все же… Скорди советовал плюнуть на дождь и пойти по лесу побродить… Да что проку? Осточертели красоты лесные, опостылело ручное зверье… И белки приходить перестали; не встречал, ни привечал — отвыкли.
   Был один с поганым кибером-ругателем. Тот все жужжал из-за окошка, грозил пролежнями, лихорадкой, смертью от сердечной недостаточности — Коль полеживал себе, ясно чувствуя, как с каждым днем труднее вставать. Ну и пусть.
   Потом скорди исчез — Коль даже плечами не пожал. У всех свои дела.
   Однажды проснулся — изумился вяло: как посветлело в скиту. Потом понял — снег. Откинул доху — теперь он спал не стелясь, не раздеваясь — спустил с дивана отмякшие ноги. По полу несло холодом. Поджимая пальцы, встал, подковылял к окошку — навалило по самую раму, и продолжал медленно падать в морозном безветрии — крупный, сказочный, чистый.
   Стал топить печь, вспоминая Лену, как в такое же утро повстречались они первый раз, и как убегала она, вскидываясь, проваливаясь глубоко, оставляя таять в сизом воздухе срывающиеся с ноздрей тонкие облачка — а он стоял, очарованный и молодой.
   Тогда думал, уже старый. На самом деле — еще молодой.
   Снова лег: завернулся в доху, колотя зубами. Знобило. Стало грезиться — то ли задремал, то ли от слабости видения — как гнался за волками. Неужто когда-то и впрямь были такие силы? Опять бился, опять чувствовал соль волчьей крови на губах, упругую плотность разрываемого сталью живого, кричал, вскидывался на диване и глубоко дышал, слушая, как потрескивают дрова в печи — эх, жаль, не пожар… Глядя в отсыревший, пятнистый потолок, копался в себе, жалел. Понял теперь, что такое безнадежность. Понял: до их прихода надеялся. Даже когда улетели, мимоходом вытащив его из болота, первые дни — надеялся. На что?
   Глянь, и опять уж задремал, и Сима — тут как тут, идет, потаенно улыбаясь, испуганно и призывно распахивая глазищи. Все позволяла ему. И даже не в том дело, что позволяла — главное, сама рада-радешенька была, с ума сходила от счастья. Он, он — мог ее порадовать! И чем? Тем, что делал с ней все, что хотел!.. Просыпался.
   Стал легок да скор на слезу, чуть что подумает, вспомнит — поползло по щекам горячее…
   Вытрет слезы кулаком, и вновь бросится в сон, надеясь на новую встречу, а там уже гремит, поджидая, Источник, ярится огнем… И вновь бесконечно падал поперек огня на маленьком вертолете, искал в адском клокотании вездеход, и видел ее сквозь надвигающийся расколотый колпак — и просыпался с криком, и поднимался, чтобы сготовить обед или ужин, а там и ночь, и все точно так же, а там и утро, а утром — завтрак.