Рыбаков Вячеслав. Вода и кораблики

   Впрочем, свободные вечера были редки — десять тысяч квадратов на одного добросовестного человека достаточно, чтобы потеть едва ли не каждый день. В сарае стоял скорди, но Коль не летал — даже зимой, делая стокилометровые концы, предпочитал лыжи и спальный мешок.
   Где погибла Лена, поставил крест из двух толстых веток, связанных длинным жгутом травы. К кресту не ходил — разве что случайно. Эти случайности одно время повторялись до странности часто.
   Но то было весной. Теперь лето шло к середине, к годовщине изгнания. Он по-настоящему знал теперь лес, и лес знал его, лес верил ему и не скрывал ничего. Коль растворялся в нем, топил себя в соснах и кедрах, в можжевельниках, в буреломах, в необозримых вересковых всхолмиях, говорил с оленями, целовал важенок в бесхитростные глаза… Он любил свою работу.
   Он отпустил бороду и, как-то подойдя к зеркалу, удивился, что она получилась седая.
   Постепенно он забывал рейс и все, что там было, и все, что было после. Пустота в душе росла, и душа переставала болеть.
   Погожим августовским вечером он сидел на крыльце, отгоняя веточкой комаров — и не кусаются, а все ж таки вьются, пищат, стрешный их расшиби. Садящееся солнце золотым прозрачным дымом дымилось в соснах. Доносился уютный говорок реки на порогах, птицы тилинькали, по коленям и по земле скакали белки. Никто не поверил бы, что этот человек летал на Лебедь и Эридан.
   Из деревьев бесшумно выступили четверо и замерли, глядя на Коля и скит.
   — Однако, — пробормотал Коль, вставая. Сердце словно окатили кипятком. Белки шарахнулись, широкими прыжками улетели в лес.
   Пришельцы были грязны и заляпаны болотной тиной, будто лешие.
   — Где ж это вас так-то растрепало?
   Те молчали. Помолчал и Коль, стараясь выровнять сразу сбившееся дыхание.
   Я — дед. Столетний лесовик. Ни о чем не думаю…
   — Идите-ко сюды… — проговорил он. — Да не молчите вы! Небось телепатируете в меня? Слыхал, слыхал я про это, лет с полста назад был у меня один — тоже вот эдак все таращился. Ан без толку! Я тут сто лет живу, вы со мной, ежели сказать чего желаете, так вслух будьте ласки, горлушком. Заходите, вам, я вижу, помыться самый час…
   Те приблизились. На вид им было лет по семнадцать. Из-под грязи на лицах сиял восторг.
   — Дедушка, — нерешительно сказал один, — а…
   — А у нас скорди сломался! — перебив, радостно объявил второй, и по голосу он явно был девчонкой.
   — Да ну? — удивился Коль. — А тот парень говорил, они не ломаются.
   — Пятьдесят лет назад скорди не было, — сказал первый насупленно.
   — А можа и не было, — согласился Коль, стараясь не подумать лишнего. — Можа, чего другое не ломалось.
   Они засмеялись.
   — Деда, — спросил потом первый, — а как тебя зовут?
   — Зовут? — Коль поскреб в затылке, лукаво глядя на гостей в прорезь между свисающими на лоб патлами и карабкающейся к глазам бородой. — А я энтого и не помню… можа, Иван, а… а можа — Семен…
   Они опять засмеялись. Это было восхитительно: седой заросший дед, такой древний, что не берет телепатемы, с веселыми коричневыми глазами, живущий в дремучих лесах так давно, что имя свое забыл! Они все принимали на веру.
   — А как же нам тебя… э… величать?
   — А как вашей душеньке угодно, хошь просто дедом. А вот как мне вас величать?
   — Цию, — с готовностью сказал первый. — Фамилия — Пэн.
   — Но он еще не сэнсэй, так что можно без фамилии, — с веселым ехидством ввернула стоявшая рядом девчонка.
   — Сэнсэй — это у японцев, — терпеливо возмутился Цию. — А у нас говорят «сяньшэн». Сколько раз тебе объяснять?
   — Да помню я, шучу просто, — отмахнулась девчонка и назвала себя: — Даума.
   — Сима, — здесь была еще одна девчонка.
   А четвертый покраснел так, что даже из-под тины проглянуло, застенчиво улыбнулся и поведал чуть ли не шепотом:
   — А я — Макбет…
   Его товарищи прыснули.
   — Ишь ты, — уважительно сказал Коль. — Из Шотландии, небось?
   Макбет пылко выпрямился, но ответил опять застенчиво:
   — Из Армении…
   — Тоже страна, говорят, хорошая, с горами… А уляпались-то вы, интернационал болотный, мать честная! Жертв-то не было, когда падали?
   — Да скорди у нас на земле поломался! — радостно объявила Даума.
   — Удачно, удачно… Помыться б вам, да одежонку простирнуть… Справитесь?
   Другая девчонка — Сима, что ли — неуверенно кивнула с неопределенной надеждой поглядывая на остальных.
   — Ну и ладушки. Пошли, тут до речки полтораста аршин.
   «Аршин» прозвучал, как музыка.
   — А это сколько? — сладко трепеща, спросил Макбет.
   — А увидите, чай, — ответил Коль, сам никогда не знавший, сколько в метре аршин или в аршине метров.
   Подальше, подальше! Только держаться подальше! После года животной жизни Коля опять била дрожь человеческого страха, предощущения человеческого стыда. Маршал сказал — метров семь, дальше цепляют только гении, а эти на гениев не очень-то похожи!.. Подальше!
   А пришельцам было не до того. Они смотрели во все глаза на всклокоченную бороду и на замшелый скит, слушали во все уши древнюю лесную речь, а из сознания Коля до них долетали легкими дуновениями спокойные озера, бурные речки, полные рыбы, оленята, катающиеся с Колем по жухлой осенней траве…
   Они пошли. Босой Коль в перезаплатанной рубахе-размахайке, в закатанных до колен штанах вел и безо всякой телепатии чувствовал на своей спине изумленно-радостные взгляды ребятишек.
   — Вот она, — проговорил он, и они вышли на тот самый берег, где Лена — царствие ей небесное — когда-то его спасла.
   — Ух, какая, — раздался сзади голос Симы. Алая от заходящего солнца вода бурлила. — Здесь бы надо порисовать…
   — Заползайте, девоньки, — посоветовал Коль, — а мы за огорочек пойдем, во-он туды. Не заледенейте, водица тут студеная…
   — Не заледенеем, дед, — заверила Даума, и тогда Коль с парнями удалился, перевалив через береговой холм, на котором, обнажив длинные стоячие жилы корней, кренились над потоком тяжелые золотые сосны.
   — Тут и вы стирайтесь.
   Парни послушно разнагишались — с одежды хлопьями отваливалась просохшая грязь.
   — К скиту дорогу найдете?
   — Куда? — спросил Цию.
   — К дому.
   — Найдем.
   — Тогда я пошел ужин варганить. Только живей, а то как раз лихоманку подхватите!
   Поспешно развел огонь, поставил ужин — картофель со своего огорода и копченая лососина. Потом, вспомнив, бросился к скорди, вскрыл пульт и вытащил интераптор. Теперь не взлетит, хоть тресни. Закатил блок под крыльцо, вернулся в скит.
   Там было полутемно, легко пахло жарящейся картошкой. Достал из погреба баночку маринованных огурцов. И тут множественно заскрипели ступени крыльца, и в дверь вежливо постучали.
   — Забирайтесь, — сказал Коль самым радушным голосом — и внутрь буквально ворвались гости в мокрых насквозь, но чистых одежках, красноносые и продрогшие до костей. — Эка вас разобрало! Ну, давайте к печурке, она теплая…
   Они не ответили — возможности не было — только закивали судорожно и, трясясь, прильнули. Коль, посмеиваясь, созерцал. Теперь можно было, слава богу, разобрать, кто парень, кто девка. Невысокая, коренастая, с черными жесткими волосами — Даума. Монголка, наверное. Тоненькая, гибкая, длинные волосы мокрыми веревками приклеились к спине и узким плечам — Сима. Высокий, тощий, носатый, губастый — Макбет. Цию похож на Дауму — тоже крепко сшит, скуласт, только повыше, почти с Макбета.
   — Вам ведь, робятки, придется застрять здесь, — Коль заполз в дальний угол: авось пси-слышимость похуже. — Мой скорди навряд полетит. Автомат с продуктами придет только через неделю. Так что…
   — А если подождем автомат, тебя не стесним? — это, конечно, тактичный Макбет просипел сквозь дрожь.
   — Да чего ж, мне одна приятность.
   — А нам и подавно, — ответила Сима. — Здесь удивительно красиво. Ты с оленями нас научишь играть?
   — Олешков тута нету, — ответил Коль с сожалением. — Зимой на олешков приезжайте, ну, осенью в конце… Нонче медведь в лесу, кабарга, изюбр… белки, птахи всякие…
   Гости постепенно приходили в человеческий вид — трясение унималось, умеряли алое сияние носы. Но ребята еще припластывались к печке, по которой, темня побелку, сползали водяные потеки.
   Потом был ужин.
   — Медку выпейте, медок у меня знатнеющий, лесной! Хмелеешь, а не дурееешь! Ну, что по капельке, одно только продукт переводить, ты, красавица, стаканчик-то доверху налей и одним глоточком — хлоп! Во, вот на Цию свово погляди! А вот огурчик, из нефти вы огурчика такого хоть лопните не сделаете, не даст ни нефть, ни вакуум такого букету… Ах, сладко! Ишь, горностайчик прилез, вкусно запахло ему… ай ты, лапочка, ай, друг любезный, ну, уважил! Ты, Мак, дай ему кусочек, не кусит с пальцем! Что? Как приручил? Да никак не приручал, зверушки меня все сызмальства знают. По душам поговорить и им охота, а кто ж их лучше меня поймет? Волк глухаря не поймет, лисонька зайчат не поймет тож… Зайчата обратно ко мне побалакать идут. Что ж ты, Серафима-красавица, картоху-то в дальний угол удвигаешь? День-деньской по лесу плутала, да с двух картошек ладошкой по горлушку пилишь? Фигуру, я чай, бережешь? Вот и зря, кому задохлина-то нужна? Цию, тебе нужна? А тебе, Мак? Чего краснеешь? Подлить медку?
   Усталые, угоревшие ребята быстро сомлели. Коль пожелал им спокойной ночи и удалился, оставив их самих разбираться со спальными местами. В скиту была одна комната, и в ней был один диван. Вошел в сарай, решив было улечься на сиденье скорди, но, покачав головой, вышел и, постелив старую доху прямо на землю, под сосенкой, бухнулся на нее. Не хотелось спать, хотелось смеяться — словно в то, первое утро. Оказалось, он очень соскучился по людям. Неужели по сю пору не раскусили? Вот тебе и телепатия! Он открыл глаза; приподнявшись на локте, посмотрел на скит — в окошке еще теплился свет, промелькнула чья-то тень, взмахнула чья-то рука. Но не доносилось ни звука. Теперь они беседовали по-своему. Нечего скрывать. Счастливые… Он не заметил, как заснул.
   На рассвете проснулся от сырости. За ночь наполз с болот туман; деревья, как кошмары, темнели в пелене. Привычная тишина казалась странной настолько, что звенело в ушах. Коль вскочил; упруго пробежался, согреваясь, вокруг безмолвного скита. Там еще спали. Туман медленными струями оглаживал отсыревшие серые бревна — казалось, скит плывет. Коль на цыпочках подошел к двери, осторожно заглянул. Ровное, сонное дыхание внутри только подчеркивало тишину. Даума и Цию умостились рядышком на тесном для двоих диване; но теснота им не мешала. Они едва заметно улыбались — лицо в лицо. Макбет скрючился на голом полу — в углу, в том самом, дальнем. Коль отметил, как совсем по-детски приоткрыты его губы, а взгляд уже потек влево и сердце, будто все зная заранее и тщась зачем-то предупредить о неизбежном, торкнулось сначала в живот, потом в горло и пошло бешеными ударами пинать кадык. Возле печки, на Колевой дохе, обняв единственную в доме подушку, спала Сима.
   Волосы цвета оленьих глаз широким пушистым водопадом лились на плечи и спину, обтянутую майкой — из-под майки, из золотистой пены водопада беззащитно выпирали лопатки. Юбчонка, охлестнутая по осиной талии широким красным поясом, вся скаталась где-то на животе. Длинные ноги, уже не девчачьи, а девичьи, были чуть раздвинуты — они и не подозревали, доверчивые бедняжки, что вдруг докрасна раскалившийся взгляд старого монстра сейчас грубо навалился на них сзади и тщится раздвинуть шире. Коль поспешно захлопнул дверь, глотнул холодного тумана — сердце не сходило с форсажа. Опять? Все сначала?! Он рванулся вон. Долетел до озера, содрал одежду и остервенело швырнул себя в прохладную тихую воду; оттолкнул ее, как смертельного врага, еще, еще, еще, перед ним вздыбился кипящий бурун.
   Ну ведь живой я, живой!
   И не такой.
   Плохой. Пусть плохой. Я могу стараться быть лучше. Могу взять себя в узду, соблюдать приличия. Не нарушать. Не преступать. Врать. Притворяться столетним дедом. Только чтоб они не уходили. Она не уходила. Но думать-то, чувствовать-то я могу только как я! И с этим ничего не сделаешь!
   Утонуть?
   Берег ушел в туман; и сзади, и впереди, и по сторонам зеркало покорной воды, которую он насиловал, растворялось в серой бездне и казалось бесконечным.
   Он нашел скит пустым. Подушка и аккуратно сложенное одеяло лежали там, где полагалось, доха висела на своем чуть погнутом гвозде у двери. Коль окостенел на пороге. Неужто ушли? Он почувствовал странное, мертвое облегчение. Ушли. Шагнул назад, постоял на крылечке, держась одной рукой за косяк — туман рассеивался, розовел, деревья плыли в нем, как корабли. В лесу только птахи гомонили.
   — Робяты-ы-ы!! — надорванно крикнул Коль. — Ого-го-го-о!!
   С одной из елей сорвалась кукушка и в два взмаха беззвучно сгинула. Ушли.
   Коль вернулся в уютный полумрак. Подошел к печке. Половицы скрипели оглушительно — каждым шагом Коль будто сам пилил себе череп.
   Вот здесь она лежала, раздвинув ноги, как влюбленная девушка-зверушка подставляясь его взгляду.
   Если бы не спала.
   Провел по лицу рукою, встряхнулся. Стол был полон грязной посуды — следовало ее помыть.
   Сзади раздался легкий шорох, и Коль рывком обернулся, потеряв дыхание. У входа, степенно сложив лапки на груди, столбушком стояла белка.
   — Привет, — сказал Коль угрюмо. — Иди, ничего тебе гости не оставили.
   Белка цокнула и раздраженно дернула хвостом вправо-влево.
   Посреди стола лежал листок бумаги.
   — О господи, — устало пробормотал Коль.
   «С добрым утром, дед! Мы пойдем побродим. Не заблудимся, не беспокойся — без тебя далеко не уйдем. До свидания. Мы.»
   Он совсем не обрадовался. Наоборот, сгорбился еще больше. Все начиналось сызнова, на худшем витке, и в перспективе был только проигрыш. Чистая, без своего вранья и без напряженного ожидания чужой подлости жизнь заповедного зверя проблеснула и пропала, заслоненная клочком бумаги.
   Пошел и вставил в скорди интераптор. Пусть летят. Заглянул мимоходом в зеркальце, висящее над пультом, и почувствовал дикое отвращение к заснеженной бородище, нечесаным патлам, морщинам, посекшим коричневую кожу вокруг глаз.
   Он ушел. Пронзил лес. Уперся в Ржавую топь.
   Над нею стлался еще туман, пропитанный душным смрадом. Болото было огромным, от него веяло безысходностью, а далеко за ним парили, будто отделившись от земли, сверкающие льдом и чистотой горы — острыми светозарными клыками они впивались в синее небо. Коль двинулся по краю топи, пытаясь обогнуть ее и выйти на прямой путь к горам — но топь не иссякала, теснила, отжимала назад, а горы неподвижно и недоступно висели в искрящейся дали. Коль шел, время от времени срываясь в тину, рыча от бессилия, километр убегал за километром, и наконец он рухнул на влажный мох, среди выпирающих змей-корней.
   Он вернулся в скит около пяти.
   На краю поляны он замер. Над трубой маячил сизый прозрачный дымок, возле огорода, где Коль всегда колол дрова, валялись свежие щепки. «Ты глянь только», — сказал Коль удивленно. А навстречу ему уже взметнулся Макбет с кровоточащей царапиной на щеке.
   — Дед!
   — Ая?
   — А мы уж беспокоиться начали!
   — Обо мне-то? — усмехнулся Коль.
   По лицу Макбета пробежала тревожная тень, но он тут же улыбнулся своей застенчивой улыбкой.
   — Да, — и побежал обратно, радостно вопя: — Робяты-ы! Я деда привел!
   В скиту дым стоял коромыслом. Цию, как корсар-канонир в сражении, голый по пояс, с блестящей от пота спиной и слипшимися в клочья жесткими волосами, яростно топил печь. Когда он, здороваясь, повернулся на миг, Коль увидел красное лицо с прижженными ресницами и сверкающий веселой злобой оскал молодого черта. Даума, рыдая, кромсала лук. Она попыталась улыбнуться Колю, но из глаз катились слезы. Вытерла щеки тыльной стороной ладони и, закидывая голову назад, опять принялась за дело. В уголку, примостившись на корточках, Сима сосредоточенно чистила картофелину, медленно, но верно ополовинивая ее; можно было надеяться, что минут через десять она бросит нечто вроде беленькой вишни в ведерко, где уже купались четыре предшествовавшие жертвы ее прилежания. Как красиво она сидела на корточках… Сердце вновь задергалось, швыряя, как уголь в топку, в голову кровь, а Сима виновато улыбнулась навстречу Колю и развела руками — картошка со спирально завивающейся полосой шелухи в одной, штык Коля в другой.
   — Деда, — смущенно сказала она, — у тебя они получались больше… А мы уже беспокоиться начали!
   — Кто начал-то, кто начал! — возгласил разъяренный Цию, с остервенением орудуя кочергой. — Ты и начала, да еще Мака заразила! Это ты у нас такая трепетная. А нам просто захотелось смонтировать обед к твоему приходу, дед. Ты ведь больше нашего устал.
   Коль ласково смотрел на них. Дети, подумал он, умные, добрые, замечательные, почти взрослые дети. И они, конечно, услышали эту мысль, потому что все, как по команде, улыбнулись, а Цию сказал басом:
   — Нам уже по девятнадцать…
   — Одно другому, слава богу, не мешает, — ответил Коль вслух и, старательно вспоминая, как шел по краю топи, приблизился к Симе.
   — Картоху-то, красавица, не так чистют…
   — Я и сама уж поняла, — ответила Сима с сожалением и трудно выпрямилась на затекших ногах. — Только не получается.
   — Иди помоги кому.
   — Я посмотрю лучше, поучусь. Когда зимой к тебе приеду, буду сама.
   Ну-ка, корни, корни перед глазами! С утра еще белка была!
   — Ты что ж, и впрямь в морозы сюды навострилась? — со спасительной иронией, сразу показавшейся даже ему самому чрезмерной и грубой, спросил Коль.
   — Неужто ты меня на морозе оставишь? Чай, в дому согреешь? — старательно подделываясь под его говор, сказала она.
   Белки, белки, белки! Кукушки!
   — Чем смогу, согрею, — сказал он рассеянно. — Чаек с травками… медок… Только ножик, красавица, повесь, где взяла. Он на дичь покрупнее картохи.
   Потом они обедали. Коль опять усиленно предлагал свой медок, и на этот раз он пользовался значительно большим спросом. Под конец обеда все слегка захмелели, поминутно раздавался смех, говорили одновременно. Сима предложила Колю написать его портрет — оказалось, она одаренный художник — в обнимку с горностаем или еще с кем-нибудь. Коль сказал, что приведет медведя, все захлопали и задрыгали ногами. Потом Даума принялась изображать доисторическую сварливую жену, ворча: «Тебе уже хватит… Всю валюту пропил…» Стоило Цию начать что-нибудь рассказывать, она, смеясь, прикрывала ему рот ладошкой: «Чепуху ты порешь, мой единственный, это было не так, а этак…» Коль хохотал здоровым смехом. Он забыл, что ему сто лет.
   Огонь в печи умирал, становилось темно. Цию и Даума уже примеривались целоваться. По печальному носу Макбета, нависшему над столом, ходили смутные отсветы багрово дышащих углей. «Ой, а давайте танцевать!» — вдруг вскочила Даума, и Макбет сейчас же встал и как-то деревянно подошел к Симе, и она послушно поднялась ему навстречу, но даже во мраке было заметно, что он обнял ее робко, а она его — спокойно. Вдруг опять почувствовав себя животно голым — будто он благородно пришел с демонстрацией на Красную площадь крикнуть: «Свобода и безопасность!», и прямо на брусчатке его пробрал необоримый понос — Коль сбежал на крыльцо. Это было сродни бегству от хищного гейзера: «Никакая высота не спасет!» — так и теперь все клеточки тела вопили: никакой угол не спасет! «Дед, а ты?..» — крикнула Даума, но дверь уже захлопнулась.
   Сквозь сети ветвей сочился свет с негаснущего темно-жемчужного неба. Воздух был прохладным и свежим, и Коль жадно хлебал ночной таежный дух. Из скита неслись слегка усталые вскрики и топот. Плясали, видимо. Стало завидно и одиноко. Коль сунул голову в душную тьму и громко сказал: «Эй, шпана! Кончай бузить, отбой!» — «Да, уже…» — хлюпающим от смеха голосом отозвался кто-то — Коль даже не понял, кто. Из темноты на него задышали — Коль отшатнулся; отдуваясь, вышел Цию.
   — Ф-фу, как хорошо… Дед, что ты с нами сделал?
   — Не я это. Медок.
   — Чудесный продукт!
   — Больше не дам.
   — Не бойся, не сопьемся. — Цию, смеясь, тронул Коля за плечо.
   — Все равно. Подлое это веселье, не настоящее.
   — Что же в нем подлого?
   Становлюсь ортодоксальнее ортодоксов, подумал Коль.
   — Какие же мы ортодоксы? — ответил Цию. — Просто хорошие робяты.
   — Черт бы побрал эту вашу пси!..
   — Дед, что ты! Это же такая прекрасная штука!
   — Я знаю, мил друг, кака така она прекрасная.
   Цию внимательно посмотрел на него. Помялся.
   — Дед, мы… чувствуем себя виноватыми. Что слышим. Ты не сердись на нас, пожалуйста. Хорошо?
   — С чего ты взял, что на вас? — улыбнулся Коль. — На себя.
   — И на себя не надо. Когда ты вернулся сегодня из лесу, мы почувствовали…
   — Черт бы вас побрал.
   Цию кивнул и, вновь приоткрыв дверь, крикнул внутрь:
   — Эй! Хватит париться, смертные! Дед зовет на прогулку!
   И Сима вышла, будто стояла у порога и ждала, когда позовут.
   Белки, белки! Медведи, куницы, лисицы… кобылицы… Девицы. Черт!
   — Не на прогулку, а дрыхнуть пора! — угрюмо поправил Коль.
   — Мы чуток проветримся и рухнем, — пообещала Сима. — А кстати, дед, ты ведь озеро обещал показать. Может, прямо сейчас? Светло ведь. Я такой ночи никогда в жизни не видела.
   — Черта лысого, красавица, — проворчал Коль. — У тебя кровушка молодая по жилкам бегает, а мне, старику, на покой пора, погреть кости.
   — Да, прости, — покаянно сказала она. — Я забыла. Очень тянет погулять, поговорить…
   Вот змея… Змеи! Змеи!
   — Здесь много змей? — спросила Сима.
   Коль только сплюнул в сердцах и пошел к сараю. Отойдя шагов на десять, за пределы слышимости, обернулся. На крыльце стояли и дышали все четверо.
   Сима была стройной, как кабарга.
   — А ежели неймется, Серафима-красавица, то речка вона, рядышком! Охладись!
   При воспоминании о вынужденном купании в реке всех передернуло.
   — Н-нет уж, — пробормотала Даума.
   — Мы вокруг дома слегка погуляем, — ласково глядя на нее сверху, предложил Цию. Но даже тут она должна была сделать вид, что могла бы и не согласиться.
   — Пожалуй, — покрутила приплюснутым носом. Парень улыбнулся еще шире, и они, как король с королевой, сошли по голосистым ступеням, повернули и скрылись за углом скита. И сейчас же Сима, будто испугавшись того, что осталась вдвоем стоять рядом с Макбетом, звонко крикнула:
   — А я так пойду окунусь!
   И кабаржиными легкими скачками унеслась в темную массу деревьев, замершую во влажной тишине. Помелькало, удаляясь, светлое пятно майки, потом деревья захлопнулись.
   — С ума сошла, — сказал Макбет дрожащим голосом. — Заблудится…
   — Утром найдем, — ответил Коль из своего далека. — Зверь нынче сытый, добрый… не загрызет.
   Мак стоял на крыльце, будто знал, что Коль хочет расстояния. Постоял, затем, переломившись в поясе и коленях, опустился на ступеньку крыльца. Печально проговорил:
   — Тишина какая… Будто в мире и нет никого.
   — На десять тыщ квадратов нас пятеро, — подтвердил Коль. — А так и впрямь один я тут. Да зверушки.
   — Ты действительно Симе позировать будешь… с медведем?
   — Нет, конечно.
   Помолчали. Небо истекало призрачным светом.
   — Чего ты киснешь? — спросил Коль.
   — Видно? — Макбет воровато взглянул на Коля и сказал: — Люблю ее очень.
   — А она знает? — глупо спросил Коль. Макбет только усмехнулся.
   — Конечно.
   — И — нет?
   — Не-а.
   — Зачем же поехали вместе? У тех — пара, а вы… мучительство одно.
   Макбет помедлил.
   — Разрешила… А мне так все равно лучше. Лучше рядом мучиться, чем вдали.
   — Экий ты, братец, не мужественный. А еще южанин. Это Симке такие фортеля позволительны, у ней кровь холодная, северная…
   Макбет опять помолчал. Даже не обиделся, чудак.
   — Кровь у нее, как я понимаю, бурлит и пенится… Ладно, — он вдруг встал. — Пойду-ка залягу. Спокойной ночи, дед, — и, пригнув голову, чтобы не задеть притолоку, ушел в темноту скита. Слышно было, как он ворочается, умащиваясь на скрипучем полу. Потом затих, все совсем замерло.
   Так. Их могли прислать. Для какого-то очередного надо мной эксперимента. В целях адаптации. Дальнейшей. Успешной. Дали годик погнить в лесу, чтобы спесь поотшибать, и — подбросили тщательно подобранную и вызубрившую роли опергруппу. Вот, мол, наша здоровая молодежь, наша смена, подрастающее поколение. Симпатичные, правда? Попробуй-ка не согласиться, старый козел! Но проблемы есть, без проблем не бывает, не ты один, хрен космический, с проблемами. Все с проблемами, и никто от них не умирает. Счастливая пара — да, это нормально. Но девушка явно не во вкусе козла — чтобы не запутать его рефлекторных движений. А вот несчастная пара. И девушка, гляньте-ка, полный персик! Сейчас как выйдет из-за дерев мокрой русалкой — брюки ведь лопнут. Если, конечно, мхом все не заросло… Ничего, подлечат, главное, чтобы наживку заглотил. И — у-тю-тю, к нам, в наш светлый мир! Ходи среди нас единственным уродом, мы посочувствуем!