Заходили мы иногда и к Гене Зайцеву — я уже упоминал это имя. Гена был главным ленинградским хиппи, и в его квартире (вернее — квартирах. Гена был одержим обменом жилплощади — он хотел жить в центре и с каждым годом всё ближе и ближе к нему подбирался) было много интересного: кипы фотографий разных хипповых тусовок, горы самиздата, полки, заставленные альбомами с различной музыкальной информацией, книги, пластинки и прочие атрибуты независимого молодого человека. С Геной я познакомился на пластиночном «толчке» и одно время бывал у него довольно часто — меня интересовало всё новое, а о хиппи я знал очень мало. Цой тоже порой захаживал со мной к Гене, но относился к его убеждениям скептически, как и я через некоторое время стал к ним относиться. Всё-таки хиппи — это было чёткое сообщество, всё тот же коллектив с какой-то своей иерархией, своими законами, со своим специальным языком, который сейчас ошибочно называют слэнгом. А какой же это слэнг — просто искажённые английские слова, и только, которые, будучи произнесены правильно по-английски, означают то же самое, что и на хипповском слэнге. Хиппи нам быстро надоели, но с Геной у нас остались хорошие приятельские отношения, не затрагивающие его идеологию. Он знал практически всех ленинградских музыкантов, сам время от времени устраивал концерты, знал все последние рок-новости, и у нас всегда было о чём поговорить. И мы говорили, гуляли, бродили по городу, радовались солнцу, снегу, весне, осени, лету, траве, домам вокруг, друг другу — радовались почти всему. А на то, что не радовало, просто не обращали внимания.
Я — никто и хочу им остаться,
Видно, в этом и есть мой удел…
Зима подошла к концу, я всю весну прорепетировал с Пашей Крусановым в его группе «Абзац», где игралось нечто аквариумоподобное, а Цой написал несколько новых песен, в том числе «Бездельника №1»:
Гуляю, я один гуляю.
Что дальше делать,
Я не знаю.
Нет дома, никого нет дома.
Я лишний, словно
Кучка лома.
Я — бездельник, у-у-у,
Я — бездельник, у-у-у, мама, мама…
Глава 5
Лето — золотая пора для битничества. Зима тоже для этого золотая пора, так же, как весна и осень, но летом меньше проблем с одеждой. К этому лету Цой сшил себе штаны-бананы. Шить он не умел, и это была его первая портновская работа. Но штаны получились ничего себе, правда, без карманов — он ещё не освоил такие детали. На процесс изготовления этих брюк ушло довольно много времени — битники ко всему подходят творчески. Надо сказать, что Цой неплохо рисовал: у него за плечами была художественная школа, и некоторое время он учился в Серовнике — художественном училище, откуда ему пришлось уйти за то, что он чрезмерно, по понятиям педагогов, много времени тратил на гитарные экзерсисы. Это шло в ущерб изучению истории КПСС и других важных дисциплин, без знания которых абсолютно немыслим нормальный советский художник. Цой поступил в ПТУ и стал учиться на резчика по дереву — с пространственным воображением у него всё было в порядке, и он, распоров старую школьную форму, соорудил выкройку модных «бананов».
Кстати, о бананах. Модными в 1981 году они, как вы помните, не были, и на битников, идущих на десять шагов впереди прогресса и театра моды Вячеслава Зайцева, смотрели как на идиотов. Но дело в том, что у нас была информация из первых рук — песня группы «Безумные» («Мэднесс») под названием «Багги траузерз» («Мешковатые штаны») и пластинки с фотографиями этих известных на пяти шестых земного шара музыкантов. Покрой штанов «Безумных» показался нам интересным, и мы приняли это к сведению. Через пару лет, правда, вся золотая советская молодёжь, а также прогрессивные кинорежиссёры и модные стареющие дамы тоже нарядились под «Безумных» в штаны-бананы, не подозревая, откуда здесь ветер дует. Эти же респектабельные люди иногда носили на шейных цепочках и никелированные украшения в виде лезвий от безопасной бритвы — это тоже вошло в моду. Слава Богу, они не знали, как и советская промышленность, штамповавшая эти красивые штучки, что это изначально считалось отличительным признаком некрофилов.
Лето. Мы сидим с Цоем в моей двухкомнатной крохотной «хрущобе» в прекрасном настроении — Цой только что продал на «толчке» три плаката с изображением Роберта Планта, нарисованные на ватмане разноцветной гуашью. Стены моей комнаты тоже сплошь увешаны Витькиной продукцией — это портреты Питера Габриела, Элиса Купера, Стива Хоу и многих других любимых нами музыкантов. Один такой плакат Цой оценивает в пять рублей, и на толчке их берут — работы качественные и оригинальные. Так что сегодня у нас куча денег, и мы выбираем варианты для наилучшего их вложения. Можно, например, купить сухого вина и поехать к Майку, а можно, наоборот, — купить сухого вина и пойти к Свину, можно ещё купить сухого вина и пойти гулять — мы просто теряемся среди столь разнообразных возможностей. Я сижу на полу, а Цой — на моей раскладушке. Раньше у меня в этой комнате был диван, но случилось так, что наш друг Майк внезапно женился, и ему потребовалось срочно приобретать спальный гарнитур. Я пошёл другу навстречу и поменялся с ним — я дал ему диван, а он мне — рок-н-ролльную пластинку группы «Харригейнз» — вполне нормальный битнический обмен.
Наконец мы решаем купить сухого вина и потом уже думать, куда с ним деваться. Мы проделываем эту несложную операцию, потом Цой покупает ещё две магнитофонные плёнки — они нужны так же, как вино, как вода, как воздух… Погрузив всё это добро в сумки, мы неторопливо идём к электричке на станцию «Проспект Славы». Жара.
Вообще-то Майк нас ждал вчера, но всю последнюю неделю Цой пропадал со своей «восьмиклассницей», как он называл одну юную особу, с которой познакомился в училище. В ПТУ, где он резал по дереву, как и во всяком учебном заведении тех времён, существовала своя группа, куда Цой был приглашён в качестве гитариста и певца, и под его руководством этот ансамбль сделал, кроме традиционных «дымов над водой» и «капитанов корабля», несколько Витькиных песен. Это привело к тому, что Цой немедленно стал рок-звездой местного петеушного масштаба и получил свою законную долю почитания со стороны молоденьких девочек. Одна из них стала его подружкой — Цой проводил с ней много времени и возвращался домой просветлённый и одухотворённый всем на зависть и удивление.
— Никогда бы не подумал, что я способен ещё на такие романтические отношения, — говорил он.
В один из таких вечеров, вернувшись с очередной романтической прогулки, он, буквально за двадцать минут, сочинил свою знаменитую песню «Восьмиклассница», вернее, не сочинил, а зарифмовал всё то, что с ним происходило на самом деле — от «конфеты ешь» до «по географии трояк». И получилось это просто замечательно.
Мы выходим на Витебском вокзале, раскалённом жарким июньским солнцем, которое светит почти круглые сутки. Олега с нами сегодня нет — он работает. После того как Олег покинул институт, он стал работать машинистом и водить длинные грузовые составы. Работа ему страшно нравилась — железная дорога была для него второй страстью после музыки и доставляла Олегу огромное удовольствие. Десять лет спустя он станет заместителем начальника станции «Ленинград — Сортировочная» и будет иметь большой вес в городском управлении, а сейчас он — машинист, и мы иногда приезжаем к нему на «Сортировочную» и покупаем вино у «дядей Вань» — так там называются люди, сопровождающие составы с портвейном и сухим, идущие в Ленинград из Грузии и с Украины.
Мы выходим из здания вокзала и идём мимо ТЮЗа — замечательного строения, выполненного в стиле социалистического конструктивизма — в виде гусеничного трактора с прицепом. Цой, как художник, не может нарадоваться изобретательности и выдумке советских архитекторов, мы идём дальше и углубляемся в один из самых мрачных районов родного города — Боровая улица, Разъезжая, Звенигородская — лабиринты проходных дворов, помойки, муравейники коммуналок. В одном из таких муравейников, на седьмом этаже огромного дома, вросшего в асфальт, живут Майк и Наталья. Раньше Майк жил с родителями в отдельной квартире на Новоизмайловском, но женившись, он избрал свободу и поселился у Натальи в коммуналке.
Мы поднимаемся в крохотном лифте на последний этаж, звоним в один из бесчисленных звонков, украшающих дверь квартиры, и, минуя длинный коридор, входим к Майку в комнату. Она, как водится, увешана плакатами — Болан, Боуи, Лу Рид, Джаггер, заставлена книжными полками и прочее, и прочее. На обоях написано по-древнегречески неприличное слово, но никто, кроме посвящённых, не знает об этом — непосвящённые думают, что это просто красивенький узорчик.
Майк, как всегда, серьёзен, а Наталья, как всегда, весела — обычное состояние этой счастливой пары. Мы достаём вино и начинаем его дружно выпивать, причём Майк всё время читает нам английские газеты и журналы, где сообщается о приватной жизни любимых им и нами рок-звёзд. Слава Богу, хоть ещё иногда переводит на русский. Но, по мере уменьшения количества вина, Майк всё чаще и чаще забывает переводить, и беседа принимает довольно странный характер — Майк произносит длинный монолог по-английски, поворачивается к Наталье и восторженно говорит ей:
— Это гениальная история!
— Я что-то не совсем поняла, — отвечает Наталья, и Майк немедленно начинает урок английского языка.
Нам грозит опасность полностью выпасть из беседы, поскольку наши познания в английском весьма ограничены; и поэтому, чтобы вернуть Майка из Англии на родину предков, предлагаем сходить в магазин и пополнить наши подошедшие к концу запасы. Наталья предлагает продолжить банкет на улице, и все радостно поддерживают эту идею. В конце концов мы оказываемся на берегу Обводного канала, у тихих струй, под сенью лип… Струи, хоть и тихие, но мутные и довольно вонючие, а липы, возможно, вовсе и не липы, а какие-нибудь иные породы, но нас это не смущает — мы блаженствуем.
— Майк, я знаю, ты любишь Тургенева, — говорю я, — а мой любимый писатель — Гончаров. Давай выпьем с тобой за то, чтобы мы никогда не ссорились, как Гончаров с Тургеневым…
— Пошёл ты в жопу со своим дзен-буддизмом, — говорит Майк, цитируя одну из наших любимых книг того времени — «Жизнь Максима и Фёдора», и под общий смех мы пьём на брудершафт. Позвонил как-то Пиня и спросил:
— На «Блиц» пойдёте?
Вопрос был поставлен во множественном числе, поскольку моя мама уехала в отпуск, и в моей квартире постоянно сидели Цой и, в свободное от работы время, Олег.
— Что это за «Блиц»? — спросил я.
— Ну эти, грузины, которые «Битлз» играют.
— На «Блиц» пойдём? — спросил я сидевшего рядом Цоя.
— Что за «Блиц»?
— Ну эти, которые «Битлз» играют. Грузины.
— Не знаю. Впрочем, грузины — это интересно…
— Не знаю, — сказал я Пине, — а где, когда?
Пиня ходил на все концерты, которые случались в нашем многострадальном городе, и всегда имел полную информацию о предстоящих гастролях всевозможных заезжих групп.
— Завтра в «Юбилейном». Неделю будут играть.
— Так что, у них своих песен нет?
— Нет, только «Битлз».
— Слава Богу. Тогда можно сходить. Пойдём, Витька?
— Бесплатно — пойдём, — ответил Цой.
— Слышишь, Пиня, если бесплатно — пойдём.
— А кто платить собирается? Конечно, пройдём спокойно, как обычно.
Никакой специальной техники бесплатного прохода на концерты у нас не было, мы просто спокойно ходили и всё. Это был эффект «невидимок» — впоследствии мы с возрастом утратили это искусство, и взгляды контролёров стали зацепляться за наши фигуры. Но тогда, в 81-м, эти взгляды скользили по нам не останавливаясь, нас вроде бы и не было, и мы спокойно миновали контроль. Единственно, это не рекомендовалось делать при большом стечении народа — в таких случаях контролёры звереют и начинают действовать на ощупь — каждого входящего норовят потрогать — тут уже сложнее.
Музыку «Битлз» мы всегда были готовы послушать с удовольствием, — как раз в то время нас, а в особенности Цоя, тянуло на старую музыку, на старый биг-бит. Цою кто-то подарил пластинку «With the Beatles», и он слушал её почти каждый божий день, у меня тоже было кое-что из начала шестидесятых, много старой музыки мы слушали у Майка, как-то постепенно отходили от зверств панк-рока и больше радовались красоте и чистоте интонаций вечно свежих и ярких шестидесятых. У Цоя начались каникулы, я только что расстался с институтом, и мы наслаждались теплом, свободой и прекрасной музыкой.
Олег предложил мне через пару недель съездить в Крым — у него начинался отпуск, и он, используя своё звание машиниста тепловоза, брался без проблем купить билеты на любое удобное для нас время. Цой, прослышав о наших планах, тоже попросился в компанию, и мы с радостью приняли его — ещё зимой, во время наших оголтелых панковских гастролей, мы почувствовали, что психологически вполне соответствуем друг другу. Полный кайф! Через две недели — на Юг, завтра — на «Битлз», простите, на «Блиц»… Мы быстренько обзвонили всех битников — желающих пойти на концерт оказалось не так уж много, но кое-какая компания всё-таки собралась.
На следующий день мы подъехали к «Юбилейному» часа за полтора до начала концерта — не имея билетов, всегда лучше иметь фору по времени, и были несколько ошарашены количеством желающих попасть на выступление вокально-инструментального ансамбля из Грузии. Такое было впечатление, что приехала Алла Пугачёва или «Бони М» — огромная толпа окружала дворец спорта, а люди всё шли и шли со всех сторон. Мы довольно скептически относились к советским официозным группам — они для нас попросту не существовали, и мы с удивлением наблюдали такой ажиотаж. Народу было очень много, что осложняло проникновение в зал, и мы рассредоточились по разным входам, на всякий случай заранее простившись: вдруг кому-то не удастся попасть. Но всё обошлось — мы встретились с Цоем в холле, тут же подтянулся Олег, остальные битники мелькали там и сям в разношёрстной толпе. Подошёл Пиня и предложил пойти поискать удобные места. Кое-как мы пристроились, наконец, где-то высоко над сценой, но недалеко от неё — на каком-то ярусе или трибуне — как там это называется… Свет погас, и мы оцепенели — на сцену вышла группа «Битлз». Никакой не грузинский вокально-инструментальный ансамбль, а натуральная группа «Битлз» — таково было первое впечатление. Парни из «Блица», видно, много времени потратили вместе с художниками, костюмерами, гримёрами, парикмахерами и режиссёрами, чтобы добиться такого эффекта. Это было сделано без всяких пластических операций — лица музыкантов оставались непохожими на лица ливерпульской четвёрки, и это было то, что надо, — их имидж был незакончен ровно настолько, насколько это было необходимо для того, чтобы не создавалось впечатление, будто перед зрителем находятся четверо шизофреников, полностью утративших свою личность и перевоплотившихся в какие-то фантомы. Нет — это были музыканты группы «Блиц», которые просто предлагали слушателям и зрителям музыкальный материал группы «Битлз». Сделано это было очень чисто, профессионально во всех отношениях и с большим тактом. Можно сейчас рассуждать, нужны ли вообще такие программы или нет, но тогда это было нужно, это был кайф, это был полный кайф! Конечно, это эрзац, скажете вы, но ведь мы все выросли на эрзац-колбасе, играли на эрзац-гитарах, учили эрзац-историю, в магазинах покупали за эрзац-деньги пластинки с записями эрзац-певцов, а по телевизору выступал эрзац-лидер нашего государства… И эрзац-«Битлз» — далеко не самое плохое из этого набора, да, собственно, как я уже говорил, они и не были эрзац-«Битлз»…
Да, это был полный кайф. «Твист энд шаут», «Хэлп», «Лонг Толл Салли» и дальше — вплоть до «Бэк ин ЮССАР»… Мы не слушали, мы просто впитывали в себя эти, десятки раз уже слышанные песни, это была такая струя чистого воздуха, которая просто опьянила весь зал, — тогда, на первом концерте, никто не танцевал в проходах, не бежал к сцене, все были просто в шоке. Люди бедные и богатые, модные и немодные, музыканты и кегебешники, панки и хиппи — все забыли на этом концерте о своих правилах, обязанностях, врагах и обидах. Ненадолго, правда, забыли, но были, были эти мгновения, и битники смотрели друг на друга: я на Цоя, Цой на Пиню, Пиня на Цоя, Цой на меня и все вместе — на сцену, и видели Любовь. Вы когда-нибудь видели Любовь? Мы — видели. «Я видел это-о-о…», — как писал Рекшан в своей повести. Мы видели, как самые разные люди, не имеющие никакого отношения к рок-музыке, ничего о ней на знающие, просто зашедшие развлечься, купив случайные билеты в театральной кассе, как все эти люди, не сговариваясь, зажгли спички и зажигалки, когда заиграли «Имеджн». Это было потрясающе. Это сейчас, в девяностые годы, спички жгут направо и налево, а тогда был такой порыв… Люди, никогда не слышавшие песен Леннона, знающие только, что он отчего-то умер, да и то без уверенности, люди, далёкие от всего, что связано с роком, от длинных волос, от хиппи, наши люди — «соловьи», инженеры, домохозяйки, все они были нам родными. Они стояли вокруг нас и передавали нам спички, когда наши гасли, и мы передавали кому-то спички, и дружинники стояли вокруг с огоньками в ладонях… На первом концерте это было так. Завтра всё уже будет как всегда и ещё хуже, а сегодня в «Юбилейном» была Любовь.
После концерта мы вышли в тёплую ночь — было светло, такое милое было время года. Толпа шла на Васильевский остров к станции метро и пела «Твист энд шаут» и «Еллоу сабмарин», подпрыгивала, хохотала. И прохожие не пугались этой сумасшедшей толпы, не шарахались от неё в разные стороны, а только усмехались, с лёгкой, почти незаметной завистью бормотали: «Во дают ребята…»
Олег уехал на работу, а Цой и Пиня поехали ко мне — слушать «Битлз» — что же ещё можно делать после такого концерта?
— Завтра пойдём? — спросил я у Цоя.
— Конечно.
— Конечно, пойдём, — сказал и Пиня.
Мы слушали «Битлз» часов до четырех, потом включили приёмник, и стали слушать Радио-Люксембург. Наконец Цой и Пиня стали клевать носами, и я предложил им раскладушку и кресло-кровать. Оставался ещё диван в гостиной, так что места на троих хватало вполне. Я вышел с приёмником на балкон выкурить последнюю сигарету перед сном. Солнце уже взошло, внизу люди уже шли на работу, из приёмника Дэвид Боуи пел песню «Янг Американз», и я думал, что сегодняшний день будет таким же светлым, как и вчерашний. Ну, дай Бог, дай Бог.
— Привет, ребята! Что-то обедать сегодня запаздываете, — встретила нас раздатчица столовой, которая находилась радом с моим домом на проспекте Космонавтов. Работницы этой столовой за лето привыкли к битникам — последнее время мы часто обедали в этом милом местечке.
— Мы завтракать пришли, — пробормотал ещё не совсем проснувшийся Цой.
— Не поздновато, завтракать-то?
— А сколько времени?
— Шестой час.
— Нормально, — Цой посмотрел на нас с Пиней.
— Нам — как всегда, — сказал Пиня раздатчице.
Мог бы и не говорить — всей столовой прекрасно были известны наши вкусы и наши финансовые возможности. Все здесь знали, что мы — панки и битники, что я и Цой едем в Крым и экономим деньги, а Пиня просто презирает всякую пищу, кроме домашней, и поэтому ест в столовых одни макароны. Этим летом мы были здесь постоянными клиентами, и девушки на раздаче иногда подкладывали нам малюсенькие кусочки мяса в наши двойные гарниры.
Насытившись, мы попрощались с милыми работницами общепита, выпили по кружке пива в ларьке и поехали в «Юбилейный». Подойдя к дворцу спорта, мы увидели, что толпа, если чем и отличалась от вчерашней, то только большим количеством милицейских фуражек, но не придали этому значения и прошли на свои вчерашние места.
Всё было так и не так, как вчера. «Блиц» работал так же круто, и мы кайфовали по-прежнему, но что-то было не так — в публике чувствовалась уже какая-то нарочитость, организованность, это был не стихийный кайф, как вчера, а заранее запланированный, рассчитанный и предусмотренный. По залу уже ходили люди с пачками фотографий «Битлз» и продавали их по рублю за штуку всем желающим. Были уже небольшие группки в зале со своими лидерами, по команде которых группки начинали скандировать что-то невнятное, были уже какие-то флаги, большие портреты Джона, уже были принесены с собой в большом количестве хозяйственные свечи и спички — зажигать, как вчера, на «Имеджн». Короче говоря, вся та естественность и непосредственность поведения, которая имела место на первом концерте, улетучилась без следа. Всё шло по точному плану, когда подпевать, когда привставать, группки «танцоров» заранее пробирались к проходам, чтобы начать твистовать задолго до начала нужной песни, — они уже знали порядок номеров, и их возня в проходах была искренним выходом энергии только отчасти, они явно дома готовились к этому, репетировали перед зеркалом и прикидывали, как они будут выглядеть со стороны, когда начнут танцевать в проходах рядов «Юбилейного». Но музыка «Битлз» всё-таки прошибала эту административно-организационную суету, которая просто в крови у нашего народа — хлебом не корми, дай только создать новую партию, тайное общество, вести протоколы заседаний и копить горы деловых бумаг. К концу концерта вся эта неприятная возня всё-таки перестала отвлекать нас, и мы, как вчера, «расторчались».
Выйдя на улицу, мы с Цоем — Пиня где-то затерялся во время концерта — остановились прикурить, пропуская мимо себя толпу, сегодня уже более или менее организованную, направляющуюся к метро, распевавшую битловские песни, как я уже говорил, мы не любили чувствовать себя частью какого бы то ни было сообщества, да и не хотелось растворять в толпе то, что было внутри после концерта, мы предпочитали переживать это наедине с собой и делиться впечатлениями друг с другом в нескольких простых словах.
Толпа шла мимо, распевала, танцевала, несла зажжённые свечи и самодельные какие-то флаги с надписями «Джон», «Битлз» и что-то ещё. Она была совершенно мирной, весёлой, трезвой и безобидной, шла себе в сторону моста, чтобы там разделиться — кому на метро «Горьковская», кому — на «Василеостровскую». За толпой медленно ехала невесть откуда взявшаяся машина «Жигули» с синей полосой на кузове и белой надписью «Милиция». На крыше автомобиля торчали два динамика-колокольчика. Проехав за идущими битломанами метров пятьдесят, машина сказала строгим мужским голосом:
— Немедленно прекратите петь!
В толпе засмеялись. Улыбнулись и мы с Цоем — больно уж бредовые требования ставил этот автомобиль.
— Немедленно прекратить петь, я сказал! — сказал автомобиль, описывая дугу на правом фланге толпы, заезжая на газон. Петь, разумеется, никто не прекратил — наоборот, заорали ещё громче — уж больно смешна была эта ненависть или, может быть, страх перед рок-н-роллом маленькой милицейской машины.
— Приказываю всем разойтись!!! — заорал взбешённый автомобиль.
— Твист энд шаут! — заорали в толпе.
— Повторяю — всем немедленно разойтись!
Даже если бы у идущих в толпе и возникло такое желание, разойтись тут было некуда — все вроде бы и так расходились. Шли себе к метро, тут была только одна дорога в эту сторону. Но желание куда-то ещё расходиться ни у кого не возникло — с какой, собственно, стати, да и куда? Мы с Цоем стояли у дверей «Юбилейного», смотрели на всё это и посмеивались, но посмеивались, правда, недолго.
Кстати, о бананах. Модными в 1981 году они, как вы помните, не были, и на битников, идущих на десять шагов впереди прогресса и театра моды Вячеслава Зайцева, смотрели как на идиотов. Но дело в том, что у нас была информация из первых рук — песня группы «Безумные» («Мэднесс») под названием «Багги траузерз» («Мешковатые штаны») и пластинки с фотографиями этих известных на пяти шестых земного шара музыкантов. Покрой штанов «Безумных» показался нам интересным, и мы приняли это к сведению. Через пару лет, правда, вся золотая советская молодёжь, а также прогрессивные кинорежиссёры и модные стареющие дамы тоже нарядились под «Безумных» в штаны-бананы, не подозревая, откуда здесь ветер дует. Эти же респектабельные люди иногда носили на шейных цепочках и никелированные украшения в виде лезвий от безопасной бритвы — это тоже вошло в моду. Слава Богу, они не знали, как и советская промышленность, штамповавшая эти красивые штучки, что это изначально считалось отличительным признаком некрофилов.
Лето. Мы сидим с Цоем в моей двухкомнатной крохотной «хрущобе» в прекрасном настроении — Цой только что продал на «толчке» три плаката с изображением Роберта Планта, нарисованные на ватмане разноцветной гуашью. Стены моей комнаты тоже сплошь увешаны Витькиной продукцией — это портреты Питера Габриела, Элиса Купера, Стива Хоу и многих других любимых нами музыкантов. Один такой плакат Цой оценивает в пять рублей, и на толчке их берут — работы качественные и оригинальные. Так что сегодня у нас куча денег, и мы выбираем варианты для наилучшего их вложения. Можно, например, купить сухого вина и поехать к Майку, а можно, наоборот, — купить сухого вина и пойти к Свину, можно ещё купить сухого вина и пойти гулять — мы просто теряемся среди столь разнообразных возможностей. Я сижу на полу, а Цой — на моей раскладушке. Раньше у меня в этой комнате был диван, но случилось так, что наш друг Майк внезапно женился, и ему потребовалось срочно приобретать спальный гарнитур. Я пошёл другу навстречу и поменялся с ним — я дал ему диван, а он мне — рок-н-ролльную пластинку группы «Харригейнз» — вполне нормальный битнический обмен.
Наконец мы решаем купить сухого вина и потом уже думать, куда с ним деваться. Мы проделываем эту несложную операцию, потом Цой покупает ещё две магнитофонные плёнки — они нужны так же, как вино, как вода, как воздух… Погрузив всё это добро в сумки, мы неторопливо идём к электричке на станцию «Проспект Славы». Жара.
Такую вот песню сочинил Цой недавно и хочет показать её кому-нибудь. Он очень внимательно прислушивается к чужому мнению о своих песнях. Отчасти это хорошо, отчасти — нет: целая куча хороших песен никогда впоследствии им не исполнялась потому, что кому-то они не понравились при первом прослушивании. Ну а кто, как не Майк и его милая жена Наташа могут сказать нам что-нибудь хорошее о Витькиной песне за стаканчиком сухого? И мы едем к Майку.
В городе плюс двадцать пять —
Лето…
Электрички набиты битком,
Все едут к реке.
День, словно два, ночь, словно час —
Лето…
Солнце в кружке пивной,
Солнце в грани стакана в руке.
Девяносто два дня —
Лето.
Тёплый портвейн,
Из бумажных стаканов вода.
Девяносто два дня —
Лето…
Летний дождь наливает
В бутылку двора
Ночь.
Вообще-то Майк нас ждал вчера, но всю последнюю неделю Цой пропадал со своей «восьмиклассницей», как он называл одну юную особу, с которой познакомился в училище. В ПТУ, где он резал по дереву, как и во всяком учебном заведении тех времён, существовала своя группа, куда Цой был приглашён в качестве гитариста и певца, и под его руководством этот ансамбль сделал, кроме традиционных «дымов над водой» и «капитанов корабля», несколько Витькиных песен. Это привело к тому, что Цой немедленно стал рок-звездой местного петеушного масштаба и получил свою законную долю почитания со стороны молоденьких девочек. Одна из них стала его подружкой — Цой проводил с ней много времени и возвращался домой просветлённый и одухотворённый всем на зависть и удивление.
— Никогда бы не подумал, что я способен ещё на такие романтические отношения, — говорил он.
В один из таких вечеров, вернувшись с очередной романтической прогулки, он, буквально за двадцать минут, сочинил свою знаменитую песню «Восьмиклассница», вернее, не сочинил, а зарифмовал всё то, что с ним происходило на самом деле — от «конфеты ешь» до «по географии трояк». И получилось это просто замечательно.
Мы выходим на Витебском вокзале, раскалённом жарким июньским солнцем, которое светит почти круглые сутки. Олега с нами сегодня нет — он работает. После того как Олег покинул институт, он стал работать машинистом и водить длинные грузовые составы. Работа ему страшно нравилась — железная дорога была для него второй страстью после музыки и доставляла Олегу огромное удовольствие. Десять лет спустя он станет заместителем начальника станции «Ленинград — Сортировочная» и будет иметь большой вес в городском управлении, а сейчас он — машинист, и мы иногда приезжаем к нему на «Сортировочную» и покупаем вино у «дядей Вань» — так там называются люди, сопровождающие составы с портвейном и сухим, идущие в Ленинград из Грузии и с Украины.
Мы выходим из здания вокзала и идём мимо ТЮЗа — замечательного строения, выполненного в стиле социалистического конструктивизма — в виде гусеничного трактора с прицепом. Цой, как художник, не может нарадоваться изобретательности и выдумке советских архитекторов, мы идём дальше и углубляемся в один из самых мрачных районов родного города — Боровая улица, Разъезжая, Звенигородская — лабиринты проходных дворов, помойки, муравейники коммуналок. В одном из таких муравейников, на седьмом этаже огромного дома, вросшего в асфальт, живут Майк и Наталья. Раньше Майк жил с родителями в отдельной квартире на Новоизмайловском, но женившись, он избрал свободу и поселился у Натальи в коммуналке.
Мы поднимаемся в крохотном лифте на последний этаж, звоним в один из бесчисленных звонков, украшающих дверь квартиры, и, минуя длинный коридор, входим к Майку в комнату. Она, как водится, увешана плакатами — Болан, Боуи, Лу Рид, Джаггер, заставлена книжными полками и прочее, и прочее. На обоях написано по-древнегречески неприличное слово, но никто, кроме посвящённых, не знает об этом — непосвящённые думают, что это просто красивенький узорчик.
Майк, как всегда, серьёзен, а Наталья, как всегда, весела — обычное состояние этой счастливой пары. Мы достаём вино и начинаем его дружно выпивать, причём Майк всё время читает нам английские газеты и журналы, где сообщается о приватной жизни любимых им и нами рок-звёзд. Слава Богу, хоть ещё иногда переводит на русский. Но, по мере уменьшения количества вина, Майк всё чаще и чаще забывает переводить, и беседа принимает довольно странный характер — Майк произносит длинный монолог по-английски, поворачивается к Наталье и восторженно говорит ей:
— Это гениальная история!
— Я что-то не совсем поняла, — отвечает Наталья, и Майк немедленно начинает урок английского языка.
Нам грозит опасность полностью выпасть из беседы, поскольку наши познания в английском весьма ограничены; и поэтому, чтобы вернуть Майка из Англии на родину предков, предлагаем сходить в магазин и пополнить наши подошедшие к концу запасы. Наталья предлагает продолжить банкет на улице, и все радостно поддерживают эту идею. В конце концов мы оказываемся на берегу Обводного канала, у тихих струй, под сенью лип… Струи, хоть и тихие, но мутные и довольно вонючие, а липы, возможно, вовсе и не липы, а какие-нибудь иные породы, но нас это не смущает — мы блаженствуем.
— Майк, я знаю, ты любишь Тургенева, — говорю я, — а мой любимый писатель — Гончаров. Давай выпьем с тобой за то, чтобы мы никогда не ссорились, как Гончаров с Тургеневым…
— Пошёл ты в жопу со своим дзен-буддизмом, — говорит Майк, цитируя одну из наших любимых книг того времени — «Жизнь Максима и Фёдора», и под общий смех мы пьём на брудершафт. Позвонил как-то Пиня и спросил:
— На «Блиц» пойдёте?
Вопрос был поставлен во множественном числе, поскольку моя мама уехала в отпуск, и в моей квартире постоянно сидели Цой и, в свободное от работы время, Олег.
— Что это за «Блиц»? — спросил я.
— Ну эти, грузины, которые «Битлз» играют.
— На «Блиц» пойдём? — спросил я сидевшего рядом Цоя.
— Что за «Блиц»?
— Ну эти, которые «Битлз» играют. Грузины.
— Не знаю. Впрочем, грузины — это интересно…
— Не знаю, — сказал я Пине, — а где, когда?
Пиня ходил на все концерты, которые случались в нашем многострадальном городе, и всегда имел полную информацию о предстоящих гастролях всевозможных заезжих групп.
— Завтра в «Юбилейном». Неделю будут играть.
— Так что, у них своих песен нет?
— Нет, только «Битлз».
— Слава Богу. Тогда можно сходить. Пойдём, Витька?
— Бесплатно — пойдём, — ответил Цой.
— Слышишь, Пиня, если бесплатно — пойдём.
— А кто платить собирается? Конечно, пройдём спокойно, как обычно.
Никакой специальной техники бесплатного прохода на концерты у нас не было, мы просто спокойно ходили и всё. Это был эффект «невидимок» — впоследствии мы с возрастом утратили это искусство, и взгляды контролёров стали зацепляться за наши фигуры. Но тогда, в 81-м, эти взгляды скользили по нам не останавливаясь, нас вроде бы и не было, и мы спокойно миновали контроль. Единственно, это не рекомендовалось делать при большом стечении народа — в таких случаях контролёры звереют и начинают действовать на ощупь — каждого входящего норовят потрогать — тут уже сложнее.
Музыку «Битлз» мы всегда были готовы послушать с удовольствием, — как раз в то время нас, а в особенности Цоя, тянуло на старую музыку, на старый биг-бит. Цою кто-то подарил пластинку «With the Beatles», и он слушал её почти каждый божий день, у меня тоже было кое-что из начала шестидесятых, много старой музыки мы слушали у Майка, как-то постепенно отходили от зверств панк-рока и больше радовались красоте и чистоте интонаций вечно свежих и ярких шестидесятых. У Цоя начались каникулы, я только что расстался с институтом, и мы наслаждались теплом, свободой и прекрасной музыкой.
Олег предложил мне через пару недель съездить в Крым — у него начинался отпуск, и он, используя своё звание машиниста тепловоза, брался без проблем купить билеты на любое удобное для нас время. Цой, прослышав о наших планах, тоже попросился в компанию, и мы с радостью приняли его — ещё зимой, во время наших оголтелых панковских гастролей, мы почувствовали, что психологически вполне соответствуем друг другу. Полный кайф! Через две недели — на Юг, завтра — на «Битлз», простите, на «Блиц»… Мы быстренько обзвонили всех битников — желающих пойти на концерт оказалось не так уж много, но кое-какая компания всё-таки собралась.
На следующий день мы подъехали к «Юбилейному» часа за полтора до начала концерта — не имея билетов, всегда лучше иметь фору по времени, и были несколько ошарашены количеством желающих попасть на выступление вокально-инструментального ансамбля из Грузии. Такое было впечатление, что приехала Алла Пугачёва или «Бони М» — огромная толпа окружала дворец спорта, а люди всё шли и шли со всех сторон. Мы довольно скептически относились к советским официозным группам — они для нас попросту не существовали, и мы с удивлением наблюдали такой ажиотаж. Народу было очень много, что осложняло проникновение в зал, и мы рассредоточились по разным входам, на всякий случай заранее простившись: вдруг кому-то не удастся попасть. Но всё обошлось — мы встретились с Цоем в холле, тут же подтянулся Олег, остальные битники мелькали там и сям в разношёрстной толпе. Подошёл Пиня и предложил пойти поискать удобные места. Кое-как мы пристроились, наконец, где-то высоко над сценой, но недалеко от неё — на каком-то ярусе или трибуне — как там это называется… Свет погас, и мы оцепенели — на сцену вышла группа «Битлз». Никакой не грузинский вокально-инструментальный ансамбль, а натуральная группа «Битлз» — таково было первое впечатление. Парни из «Блица», видно, много времени потратили вместе с художниками, костюмерами, гримёрами, парикмахерами и режиссёрами, чтобы добиться такого эффекта. Это было сделано без всяких пластических операций — лица музыкантов оставались непохожими на лица ливерпульской четвёрки, и это было то, что надо, — их имидж был незакончен ровно настолько, насколько это было необходимо для того, чтобы не создавалось впечатление, будто перед зрителем находятся четверо шизофреников, полностью утративших свою личность и перевоплотившихся в какие-то фантомы. Нет — это были музыканты группы «Блиц», которые просто предлагали слушателям и зрителям музыкальный материал группы «Битлз». Сделано это было очень чисто, профессионально во всех отношениях и с большим тактом. Можно сейчас рассуждать, нужны ли вообще такие программы или нет, но тогда это было нужно, это был кайф, это был полный кайф! Конечно, это эрзац, скажете вы, но ведь мы все выросли на эрзац-колбасе, играли на эрзац-гитарах, учили эрзац-историю, в магазинах покупали за эрзац-деньги пластинки с записями эрзац-певцов, а по телевизору выступал эрзац-лидер нашего государства… И эрзац-«Битлз» — далеко не самое плохое из этого набора, да, собственно, как я уже говорил, они и не были эрзац-«Битлз»…
Да, это был полный кайф. «Твист энд шаут», «Хэлп», «Лонг Толл Салли» и дальше — вплоть до «Бэк ин ЮССАР»… Мы не слушали, мы просто впитывали в себя эти, десятки раз уже слышанные песни, это была такая струя чистого воздуха, которая просто опьянила весь зал, — тогда, на первом концерте, никто не танцевал в проходах, не бежал к сцене, все были просто в шоке. Люди бедные и богатые, модные и немодные, музыканты и кегебешники, панки и хиппи — все забыли на этом концерте о своих правилах, обязанностях, врагах и обидах. Ненадолго, правда, забыли, но были, были эти мгновения, и битники смотрели друг на друга: я на Цоя, Цой на Пиню, Пиня на Цоя, Цой на меня и все вместе — на сцену, и видели Любовь. Вы когда-нибудь видели Любовь? Мы — видели. «Я видел это-о-о…», — как писал Рекшан в своей повести. Мы видели, как самые разные люди, не имеющие никакого отношения к рок-музыке, ничего о ней на знающие, просто зашедшие развлечься, купив случайные билеты в театральной кассе, как все эти люди, не сговариваясь, зажгли спички и зажигалки, когда заиграли «Имеджн». Это было потрясающе. Это сейчас, в девяностые годы, спички жгут направо и налево, а тогда был такой порыв… Люди, никогда не слышавшие песен Леннона, знающие только, что он отчего-то умер, да и то без уверенности, люди, далёкие от всего, что связано с роком, от длинных волос, от хиппи, наши люди — «соловьи», инженеры, домохозяйки, все они были нам родными. Они стояли вокруг нас и передавали нам спички, когда наши гасли, и мы передавали кому-то спички, и дружинники стояли вокруг с огоньками в ладонях… На первом концерте это было так. Завтра всё уже будет как всегда и ещё хуже, а сегодня в «Юбилейном» была Любовь.
После концерта мы вышли в тёплую ночь — было светло, такое милое было время года. Толпа шла на Васильевский остров к станции метро и пела «Твист энд шаут» и «Еллоу сабмарин», подпрыгивала, хохотала. И прохожие не пугались этой сумасшедшей толпы, не шарахались от неё в разные стороны, а только усмехались, с лёгкой, почти незаметной завистью бормотали: «Во дают ребята…»
Олег уехал на работу, а Цой и Пиня поехали ко мне — слушать «Битлз» — что же ещё можно делать после такого концерта?
— Завтра пойдём? — спросил я у Цоя.
— Конечно.
— Конечно, пойдём, — сказал и Пиня.
Мы слушали «Битлз» часов до четырех, потом включили приёмник, и стали слушать Радио-Люксембург. Наконец Цой и Пиня стали клевать носами, и я предложил им раскладушку и кресло-кровать. Оставался ещё диван в гостиной, так что места на троих хватало вполне. Я вышел с приёмником на балкон выкурить последнюю сигарету перед сном. Солнце уже взошло, внизу люди уже шли на работу, из приёмника Дэвид Боуи пел песню «Янг Американз», и я думал, что сегодняшний день будет таким же светлым, как и вчерашний. Ну, дай Бог, дай Бог.
— Привет, ребята! Что-то обедать сегодня запаздываете, — встретила нас раздатчица столовой, которая находилась радом с моим домом на проспекте Космонавтов. Работницы этой столовой за лето привыкли к битникам — последнее время мы часто обедали в этом милом местечке.
— Мы завтракать пришли, — пробормотал ещё не совсем проснувшийся Цой.
— Не поздновато, завтракать-то?
— А сколько времени?
— Шестой час.
— Нормально, — Цой посмотрел на нас с Пиней.
— Нам — как всегда, — сказал Пиня раздатчице.
Мог бы и не говорить — всей столовой прекрасно были известны наши вкусы и наши финансовые возможности. Все здесь знали, что мы — панки и битники, что я и Цой едем в Крым и экономим деньги, а Пиня просто презирает всякую пищу, кроме домашней, и поэтому ест в столовых одни макароны. Этим летом мы были здесь постоянными клиентами, и девушки на раздаче иногда подкладывали нам малюсенькие кусочки мяса в наши двойные гарниры.
Насытившись, мы попрощались с милыми работницами общепита, выпили по кружке пива в ларьке и поехали в «Юбилейный». Подойдя к дворцу спорта, мы увидели, что толпа, если чем и отличалась от вчерашней, то только большим количеством милицейских фуражек, но не придали этому значения и прошли на свои вчерашние места.
Всё было так и не так, как вчера. «Блиц» работал так же круто, и мы кайфовали по-прежнему, но что-то было не так — в публике чувствовалась уже какая-то нарочитость, организованность, это был не стихийный кайф, как вчера, а заранее запланированный, рассчитанный и предусмотренный. По залу уже ходили люди с пачками фотографий «Битлз» и продавали их по рублю за штуку всем желающим. Были уже небольшие группки в зале со своими лидерами, по команде которых группки начинали скандировать что-то невнятное, были уже какие-то флаги, большие портреты Джона, уже были принесены с собой в большом количестве хозяйственные свечи и спички — зажигать, как вчера, на «Имеджн». Короче говоря, вся та естественность и непосредственность поведения, которая имела место на первом концерте, улетучилась без следа. Всё шло по точному плану, когда подпевать, когда привставать, группки «танцоров» заранее пробирались к проходам, чтобы начать твистовать задолго до начала нужной песни, — они уже знали порядок номеров, и их возня в проходах была искренним выходом энергии только отчасти, они явно дома готовились к этому, репетировали перед зеркалом и прикидывали, как они будут выглядеть со стороны, когда начнут танцевать в проходах рядов «Юбилейного». Но музыка «Битлз» всё-таки прошибала эту административно-организационную суету, которая просто в крови у нашего народа — хлебом не корми, дай только создать новую партию, тайное общество, вести протоколы заседаний и копить горы деловых бумаг. К концу концерта вся эта неприятная возня всё-таки перестала отвлекать нас, и мы, как вчера, «расторчались».
Выйдя на улицу, мы с Цоем — Пиня где-то затерялся во время концерта — остановились прикурить, пропуская мимо себя толпу, сегодня уже более или менее организованную, направляющуюся к метро, распевавшую битловские песни, как я уже говорил, мы не любили чувствовать себя частью какого бы то ни было сообщества, да и не хотелось растворять в толпе то, что было внутри после концерта, мы предпочитали переживать это наедине с собой и делиться впечатлениями друг с другом в нескольких простых словах.
Толпа шла мимо, распевала, танцевала, несла зажжённые свечи и самодельные какие-то флаги с надписями «Джон», «Битлз» и что-то ещё. Она была совершенно мирной, весёлой, трезвой и безобидной, шла себе в сторону моста, чтобы там разделиться — кому на метро «Горьковская», кому — на «Василеостровскую». За толпой медленно ехала невесть откуда взявшаяся машина «Жигули» с синей полосой на кузове и белой надписью «Милиция». На крыше автомобиля торчали два динамика-колокольчика. Проехав за идущими битломанами метров пятьдесят, машина сказала строгим мужским голосом:
— Немедленно прекратите петь!
В толпе засмеялись. Улыбнулись и мы с Цоем — больно уж бредовые требования ставил этот автомобиль.
— Немедленно прекратить петь, я сказал! — сказал автомобиль, описывая дугу на правом фланге толпы, заезжая на газон. Петь, разумеется, никто не прекратил — наоборот, заорали ещё громче — уж больно смешна была эта ненависть или, может быть, страх перед рок-н-роллом маленькой милицейской машины.
— Приказываю всем разойтись!!! — заорал взбешённый автомобиль.
— Твист энд шаут! — заорали в толпе.
— Повторяю — всем немедленно разойтись!
Даже если бы у идущих в толпе и возникло такое желание, разойтись тут было некуда — все вроде бы и так расходились. Шли себе к метро, тут была только одна дорога в эту сторону. Но желание куда-то ещё расходиться ни у кого не возникло — с какой, собственно, стати, да и куда? Мы с Цоем стояли у дверей «Юбилейного», смотрели на всё это и посмеивались, но посмеивались, правда, недолго.