Рытхэу Юрий Сергеевич. В долине Маленьких Зайчиков

   Волновался вместе с ними и Праву. Он жалел, что единственный человек, который отнесся к ним дружелюбно, болен и, возможно даже, безнадежно. Не надо быть медиком, чтобы увидеть: Инэтэгын обречен. Белый олений волос его постели был весь в засохшей крови.
   Инэтэгын сделал так, как велела доктор Наташа. Несколько раз моргнул и крепко зажмурился. Вдруг лицо его исказилось, судорога рванула губы, и он закричал:
   – О-о! Мои глаза! Они горят! Огня накапала, проклятая!
   Наташа рванулась к больному, но подоспевшая жена Инэтэгына оттолкнула ее.
   – Горят! Горят! – стонал больной.
   – Что ты натворила? – набросился на девушку Праву.
   – О! Я глупец! Не верил людям!.. Огонь! Жжет глаза!
   Наташа неподвижно стояла в стороне. Внешне она казалась спокойной, только пальцы рук, сжавшие ручку чемоданчика, побелели.
   – Вы хуже зверей! – крикнула жена больного.
   Заревел мальчик.
   – Уходите отсюда! Уходите скорей! – очнулся наконец Арэнкав. – Ступайте в ярангу Коравье. Сидите там. Потом приду и покажу вам обратную дорогу…
   Он вытолкал ошеломленного Праву вместе с Наташей.
   Схватив девушку за руку, Праву потащил ее за собой, выговаривая на ходу:
   – Ах, что же ты натворила!.. Испортила все дело! Шла бы лучше в ветеринары, а не в доктора!
   Наташа вдруг выдернула руку и сердито сказала:
   – Если ты не понимаешь в медицине – помалкивай! Ничего с ним не случится. Так и должно быть. Пожжет сначала, потом успокоится.
   От этих слов у Праву немного отлегло от сердца.
   Они просидели в яранге до вечера. Изредка Праву подходил к двери и осторожно выглядывал на улицу.
   – Что тебе стоило предупредить больного, – продолжал он отчитывать девушку. – Или выбрала бы другие капли. Все испортила! Что мы теперь скажем Ринтытегину? Будь все иначе, Инэтэгын, быть может, даже сына разрешил посмотреть…
   – Ну, виновата! Виновата! – крикнула наконец выведенная из терпения Наташа. – До чего же некоторые любят…
   – Извини, Наташа, – смягчился Праву. – Такая досада… Конечно, и моя тут вина. Надо мне было тебя заранее проинструктировать…
   – Ну, знаешь! – девушка встала и вышла из яранги.
   Праву бросился за ней.
   – Куда ты?! Подожди!
   Наташа стояла прислонившись к стене. Она смотрела на большое вечернее солнце, сидевшее верхом на вершине горы. С ледников сползал прохладный воздух и туманом растекался по спокойной глади реки Маленьких Зайчиков. Высоко-высоко в небе застыли серебристые облака, похожие на огромных сказочных птиц, распластавших крылья в бесшумном парении…
   Праву встал рядом с девушкой.
   – Интересно, чувствуют ли жители стойбища красоту этих мест? – задумчиво произнесла Наташа.
   – Наверное, чувствуют, – неуверенно сказал Праву. – А может, и нет… Кто их знает, о чем они думают. Скорей всего им сейчас не до красот природы… Жалко, что всего только в двух ярангах побывали. А что в других творится? Страшно подумать, как люди живут!.. Не обижайся на меня. Я сейчас злой. Злой на людей, которые заставляют их так жить! Нет уж, теперь меня не оторвать от стойбища Локэ! Пока эти люди не будут жить по-настоящему, я не отстану от них!
   – Я тоже, – тихо сказала Наташа.
   Солнце скатилось с вершины горы, брызнуло последний раз лучами на яранги стойбища Локэ и медленно скрылось за склоном.
   Утром пришел трактор. Еще издали Володькин закричал:
   – Пляши, Праву! Тебе письмо из Ленинграда!
   Праву и Наташа стояли рядом у яранги.
   Ринтытегин сразу же почуял что-то неладное: молодые люди выглядели понуро и виновато. Он прикрикнул на Володькина, продолжающего размахивать письмом.
   Трактор, разрывая гусеницами тонкий тундровый дерн, прошел еще несколько метров и остановился. На санях были сложены свертки разноцветных тканей, посуда, ящики…
   – Что случилось? – встревоженно спросил Ринтытегин, соскочив с трактора.
   Пока Праву рассказывал, подошли Володькин, Коравье и тракторист Мирон Стрелков.
   Наташа нервно теребила кончик косы и грызла вплетенную в волосы черную ленту.
   – Так, – произнес Ринтытегин, выслушав Праву. – Верно, что капли поначалу жгут, а потом успокаивают?
   – Да, – сухо подтвердила Наташа и добавила: – В стойбище обнаружены двое больных туберкулезом. Оба нуждаются в срочном лечении.
   – Что ты предлагаешь? – спросил Ринтытегин.
   Наташа вдруг обессиленно присела на бортик тракторных саней и заплакала навзрыд.
   Ринтытегин растерялся. Он умоляюще посмотрел на Праву. Володькин затоптался на месте. Он все еще держал в руке письмо.
   Праву подошел к Наташе и неловко погладил ее по голове.
   – Не плачь, – как можно мягче сказал он. Праву никогда не думал, что доктор Наташа может так плакать. – Перестань…
   – Инэтэгын… – всхлипывая, проговорила Наташа. – Он умрет… Ему уже ничем нельзя помочь. Он выплевал с кровью почти все легкие… А у меня еще никто из больных не умирал.
   Всхлипнув еще несколько раз, Наташа вытерла глаза марлевой салфеткой и сердито посмотрела на Праву. Это уже была прежняя доктор Наташа.
   «Притворяется, что ли?» – удивился Праву, отходя от неё, чтобы помочь выгрузить подарки для оленеводов.
   – Смотрите, кто к нам идет! – крикнул Коравье.
   Арэнкав, Мивит и Эльгар шли по тракторному следу и о чем-то громко переговаривались. Они часто нагибались к земле.
   – Зачем портите нашу тундру! – еще издали гневно крикнул Арэнкав. – Глядите, какой шрам провели!
   Эльгар держал вывороченный с корнями гриб и красной шляпкой.
   – Губите вы нас, – с укором сказал шаман, когда все трое подошли к трактору. – И землю зря режете.
   Ринтытегин долгим взглядом посмотрел на Арэнкава. Тот сначала крепился, потом все же съежился и засуетился.
   – Обманул ты меня, Арэнкав! – сказал Ринтытегин. – Посмеялся над молодыми людьми. Отчего не дал доктору осмотреть детей?
   – Я их едва спас! – обиженно возразил Арэнкав. – Эта женщина в белом одеянии накапала какой-то дряни в глаза Инэтэгыну…
   – Уж я как старался успокоить боль, – вставил слово Эльгар. – Трудно против колхозной порчи шаманить.
   – Если бы я не сдержал людей, могла случиться беда! – уже увереннее сказал Арэнкав.
   Ринтытегин оборвал его:
   – Ладно. С этим мы еще разберемся. А теперь помоги выгрузить подарки.
   – Нам они ни к чему! – заявил Мивит, до этого молча разглядывавший трактор.
   – Тебе – может быть, – ответил Ринтытегин. – А другим нужны. Верно, Арэнкав?
   Ничего не ответив, Арэнкав взялся помогать. Каждую вещь он подолгу разглядывал.
   Когда все подарки были выгружены, потребовалось составить список людей, живущих в стойбище. Арэнкав, Мивит и Эльгар, возбужденные желанием получить подарки, перебивая друг друга, сообщили все сведения о жителях каждой яранги. Так неожиданно просто и легко в блокноте у Праву оказался список, который он никак раньше не мог составить.
   Арэнкав посоветовал не вносить подарки в яранги, а оставить их на улице.
   – Люди еще со вчерашнего сердятся, – заботливо объяснил он.
   Ринтытегин согласился.
   Подарки разнесли к ярангам, сложили у дверей.
   – Надо растолковать людям, что это даром, – сказал Арэнкав.
   Наташа тем временем заварила чай. Сидя у костра, Ринтытегин рассказывал:
   – Звонил в райисполком. Обещали прислать для школы сборный щитовой дом. Поставим его к первому сентября.
   Праву с сомнением покачал головой.
   – Будет школа в этом стойбище! – убежденно сказал Ринтытегин. – Я им в каждый подарок сунул по книжке с картинками. Из Магадана прислали. Маяковский, «Что такое хорошо и что такое плохо?». На чукотском языке. И вместо русского нарисован чукотский мальчишка… Теперь надо дать людям поразмыслить. Так, с полмесяца. Не тревожить их.
   Кто-то, войдя в ярангу, загородил солнечный свет. Человек стоял в дверях, и лица его не было видно. Коравье вгляделся и воскликнул:
   – Инэнли!
   – Где лечащая женщина в белом одеянии? – спросил парень.
   – Я здесь, – отозвалась Наташа.
   – Я брат Инэтэгына.
   Наташа медленно поставила кружку на земляной пол.
   Коравье подошел вплотную к Инэнли и спросил:
   – Зачем тебе нужна лечащая женщина? Что ты с ней хочешь сделать?
   – Мне она не нужна. Ее зовет мой брат… Я просил Арэнкава… Он не позвал… – Инэнли говорил отрывисто, запинаясь, смущенно глядя на Коравье. – И еще Инэтэгын сказал: с глазами у него лучше… Сегодня утром он легко открыл их.
   Лицо Наташи понемногу розовело. Она потянулась за кружкой, залпом допила остывший чай и встала:
   – Сейчас иду.
   – Я вместе с тобой, – вскочил Праву.
   – Не надо. Я одна справлюсь.
   – Молодец наш доктор! – похвалил Ринтытегин, когда девушка вышла вместе с Инэнли.
   Коравье осматривал свою ярангу. Смел мусор в угол, укрепил палку, поддерживающую полог.
   – Жалко свое жилище? – спросил Праву.
   Коравье молча кивнул.
   – Скоро примем тебя в колхоз, получишь настоящий деревянный дом в Торвагыргыне, – сказал Ринтытегин. – А сейчас давайте собираться.
   Скоро вернулась Наташа. Лицо ее было печально.
   – Какой хороший человек Инэтэгын! – промолвила она. – Мужественный. Спросил, могу ли я вылечить его большую болезнь в груди… Я сказала ему правду. А он горько усмехнулся и пошутил: поздно я к нему пришла… Пусть, говорит, хоть глаза порадуются на жизнь. И еще сказал: увидеть бы еще разок оленей!.. Инэнли обещал снести его на себе в стадо…
   Только на обратном пути в Торвагыргын Праву вспомнил о письме из Ленинграда.
   Оно было от бывшего научного руководителя. Он радовался, что его ученик получил редкую возможность наблюдать пережитки родового строя воочию. «Подумываем о том, чтобы послать в долину Маленьких Зайчиков экспедицию. Что вы скажете по этому поводу?»
   Праву читал письмо, и жгучий стыд за себя охватывал его. Слов нет, в стойбище Локэ есть и пережитки родового строя и настоящий живой шаман, каких уже давно нет ни в одном другом чукотском селении… Но разве сейчас это главное в жизни людей?
   Праву дочитал письмо. Надо непременно побыстрее ответить.
   Коравье часто заходил к Праву.
   Первое время он просто садился на стул и долго смотрел на Праву и Володькина, занятых своими делами.
   Коравье сидел так тихо, что Праву иногда забывал о нем и вспоминал лишь тогда, когда Коравье уставал сидеть на стуле и сползал на пол.
   Из вещей, находящихся в комнате, Коравье больше всего интересовали книги. Он мог часами их рассматривать. Как-то Праву заметил, что Коравье смотрит не только картинки, но и внимательно разглядывает буквы и при этом едва заметно шевелит губами, будто читает.
   – Ты никак умеешь читать? – спросил его Праву.
   Коравье смущенно отложил книгу.
   – Откуда мне знать эту мудрость, – ответил он. – Но мне хочется научиться читать. Очень хочется…
   Праву обнадежил его:
   – Скоро приедут учителя, и мы откроем школу не только для детей, но и для взрослых в стойбище Локэ.
   Как-то Коравье попросил, чтобы Праву прочитал что-нибудь на чукотском языке.
   Праву достал старую газету и стал читать вслух. Это оказалась статья о перспективах оленеводства на Чукотке. Ее, должно быть, перевели с русского, и при этом так неумело и коряво, что Праву сам плохо понимал некоторые места.
   Но Коравье слушал вежливо и внимательно, ни разу не перебив вопросом Праву.
   А однажды Коравье попросил почитать какую-нибудь чукотскую книгу. Но книг на родном языке в поселке, где раньше жили русские геологи, не было. Вся личная библиотека Праву и Сергея Володькина состояла из нескольких разрозненных томиков стихов да солидных научных трудов, привезенных с собой Праву.
   – Тут все по-русски написано, – скользнув взглядом по полке, сказал Праву.
   – Ничего, читай тогда на русском, – настаивал Коравье. – Ты можешь переводить?
   – Хорошо, – согласился Праву.
   Он порылся в книгах и достал томик стихов Лермонтова. Перелистав несколько страниц, прочитал:

 
Слышу ли голос твой
Звонкий и ласковый,
Как птичка в клетке,
Сердце запрыгает.
 
 
Встречу ль глаза твои
Лазурно-глубокие,
Душа им навстречу
Из груди просится…
 

   Праву, спотыкаясь, подыскивая нужные слова, очень вольно перевел стихотворение на чукотский язык и спросил Коравье:
   – Понравилось?
   Коравье помялся и честно признался:
   – Не очень понял.
   На некоторое время радиоприемник, купленный Володькиным на гонорар за свои стихи, отвлек внимание Коравье от книг. Но это продолжалось недолго. Его снова потянуло к печатному слову. Теперь он старался сам получать газеты на почте, приносил их Праву и просил читать. А раз снял с полки Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства».
   – Прочти отсюда.
   – Эту книгу, Корав, тебе еще не понять.
   – О чем она? Кто ее написал?
   Праву задумался: как ему ответишь?
   – Эту книгу написал один из учителей коммунизма, – сказал он.
   У Коравье загорелись глаза.
   – Вот она-то мне и нужна! Много я слышу: коммунизм, коммунизм, а до сих пор понять не могу. Вот бы мне прочитать эту книгу! Тогда бы все стало ясно… А ты умеешь учить грамоте?
   – Когда-то готовился к этому, – ответил Праву.
   – А можешь научить меня читать и писать?
   Праву потер лоб:
   – Понимаешь, Корав, какое дело: я могу попробовать научить тебя грамоте, но не знаю, что получится. Я учился делать грамотными маленьких детей.
   – У меня такое желание научиться грамоте, что я готов обратно превратиться в маленького ребенка, – с жаром заявил Коравье.
   Праву раздобыл букварь.
   Коравье приходил по вечерам. Чтобы не мешать занятиям, Володькин отправлялся на это время к кому-нибудь в гости.
   Буквы Коравье выучил быстро, но дальше дело застопорилось. Он хорошо запомнил слова под картинками и безошибочно «читал» подписи, даже когда картинки были закрыты ладонью Праву. Иногда Коравье мрачнел от бессилия постичь тайну черных маленьких букв, которые упорно прятали от него свою хитрость. Праву убеждал его, что все идет как надо: никто еще не выучился читать в один день. В такие минуты Коравье отвлекался от букваря и задавал бесконечные вопросы.
   Однажды, увидя повешенную на стену Володькиным географическую карту, он пришел в восторг:
   – Как красиво! Вот бы Росмунте сшить платье из такой материи! – он подошел к стене и пощупал карту. – Прочная.
   Но, разглядев бумажную поверхность, рассудил:
   – Однако в дождь вся бумага слезет.
   – Ты что, не узнал эту бумагу? – спросил Праву и достал карту района реки Маленьких Зайчиков.
   – О-о! Рисунок Земли! – обрадовался Коравье. – Не узнал.
   Несколько минут он в молчании разглядывал карту, переводя глаза с одного полушария на другое.
   – Ничего не понимаю! – наконец признался он. – Где тут наша река Маленьких Зайчиков?
   – Ее здесь нет, – ответил Праву. – Она слишком мала. Но приблизительно могу показать. Вот здесь. А эта карта изображает всю Землю.
   – Всю?! – недоверие мелькнуло в глазах Коравье. – Разве можно всю Землю уместить на бумаге?
   Праву принялся объяснять карту. Обвел карандашом Советский Союз, Чукотку, показал, как изображается суша, море… Коравье не отрывал глаз от непонятного рисунка всей Земли, и Праву скоро заметил, что он не слушает его, а думает о чем-то своем.
   – Сколько воды вокруг земли! – подивился Коравье. – И спереди и сзади! А это что такое? Похожее на собачью голову?
   – Здесь начинается Америка, – ответил Праву. – Капиталистическая страна.
   Коравье уже слышал от Праву о странном для него делении мира на капиталистические и социалистические страны. Сначала он предположил, что все капиталистические страны представляют собой подобие стойбища Локэ. Там не знают, что такое трактор, самолет, автомобиль, радио и множество других вещей, которые делают человека сильным. Но когда Праву сказал, что в капиталистических странах все это есть, Коравье совсем запутался.
   Удивительно, что капиталистическая страна может находиться так близко от его родной земли. Всматриваясь в береговые очертания полуострова, напоминающего собачью голову, Коравье думал о том, сколько ему еще нужно узнать, чтобы понять мир, в который он вошел.
   – А капиталисты знают, что есть такой народ на Земле – чукчи? – спросил Коравье.
   – Надо думать, что знают, – ответил Праву, удивляясь вопросу. – Их ученые иногда упоминают чукчей как диких людей…
   – Что такое ученый? – спросил Коравье.
   – Ученый… Человек, который лучше других видит будущее человечества, много знает.
   – Который думает за других, – кивнул Коравье и добавил: – Как Локэ в нашем стойбище.
   Карта долго мешала занятиям. Но постепенно Коравье привык к ней. Как-то он озадачил Праву вопросом:
   – А будут несчастные люди при коммунизме?
   Праву ответил не сразу. Коравье терпеливо ждал.
   – При коммунизме будут жить обыкновенные люди, – как бы размышляя про себя, заговорил Праву. – Значит, у человека останутся его сильные и слабые черты, хотя он будет отличаться от теперешних людей. Я думаю, что при коммунизме тоже будут несчастные люди, но их будет намного меньше, чем счастливых. Потому что исчезнут главные причины, которые порождают несчастья…
   – Может быть, и так, – согласился с ним Коравье и сказал: – Вот мы с тобой много разговариваем, а мне неспокойно, когда подумаю, что очень скоро стойбище Локэ придет к колхозной жизни.
   – Ты боишься, что твои земляки по своему нутру не будут подходить для жизни в колхозе? – спросил Праву.
   – Немножко такая боязнь есть, – ответил Коравье.
   – Надо верить, что в человеке хорошего больше, чем дурного, – сказал Праву. – На то он человек.
   – Беспокоюсь я все же о земляках. Когда-то им все равно придется начинать новую жизнь. Оттого, что придут к ней с опозданием, они долго не будут полностью счастливыми, потому что их нутро, мысли, память не скоро забудут старое.
   – Что же ты предлагаешь? – спросил Праву.
   – Надо скорее переселить стойбище в колхоз, – неожиданно ответил Коравье и, встретив недоуменный взгляд Праву, пояснил: – Даже новая одежда не сразу удобна человеку. Но не станешь же из-за этого вечно ходить в старье!
   Коравье и Росмунту приняли в колхоз. По совету Ринтытегина Коравье поставили на работу в колхозную мастерскую. Он туда уходил с утра, в обед являлся домой, – словом, жил как все торвагыргынцы. Конечно, сам не чинил тракторов, но чем мог помогал другим. Долго думали, как быть с Росмунтой. Когда узнали, что она хорошо шьет, ее завалили заказами.
   Несколько раз Коравье намекал, что ему лучше было бы в тундре, там, где олени. Но Праву не терял надежды, что удастся уговорить его переселиться обратно в стойбище Локэ, и оставлял эти намеки без внимания.
   Однажды днем с шумом распахнулась дверь комнаты, и перед Праву предстал Коравье. Волосы его были всклокочены, бисеринки пота блестели на лбу, глаза сверкали.
   – Что случилось?
   – Компот! Компот!
   Крик был такой, будто Коравье тонул в компотной реке.
   Только сейчас Праву увидел у него в руках консервную банку.
   «Кто-то у них отравился?» – с ужасом подумал Праву.
   Но Коравье мало походил на несчастного. Неожиданно он сорвался с места и пустился в пляс по комнате. Он явно подражал Мирону Стрелкову, который как-то на его глазах плясал камаринского. Маленький домик весь содрогался.
   – Ну, вижу, что компот, – недоумевая, проговорил Праву.
   – Неужели не понимаешь? Ком-пот! Ком-пот! – повторял Коравье. – Это я сам прочитал! Сам!
   Вот в чем дело! Ему открылся наконец секрет слогосложения!..
   – Молодец, Коравье! Это значит, что ты научился читать.
   Восторгу Коравье не было границ. Он заставил Праву одеться и пойти с собой. Первым делом затащил в маленький магазинчик Торвагыргына и, не обращая внимания на удивленного продавца, начал читать:
   – Мо-ло-ко! Мя-со! Ту-чон-ка! Са-хар! Видишь, Праву? Са-хар!
   На улице он останавливался возле каждой вывески. Прочитав громко слово, с победным видом смотрел на Праву, как бы говоря: не один ты на свете грамотный человек!
   – Муж! Жен! – громко объявил Коравье, когда проходили будку возле сельсовета.
   Громким криком он разбудил спавшего сына.
   Росмунта с испугом смотрела на мужа, потрясавшего консервной банкой.
   – Я научился читать! – сообщил Коравье. – Видишь: здесь написано – ком-пот! Сладкая еда!
   Росмунта осторожно взяла из его рук банку и пристально рассмотрела буквы.
   – Ты, Корав, скоро станешь ученым человеком, – тихо произнесла она.
   – Почему бы нет? – осклабился Коравье. – Вот видели бы в стойбище Локэ, как я вынюхиваю следы человеческой речи на бумаге!

8

   Володькину с очередной почтой пришла большая посылка из Магадана. Распаковав, он охнул и выдернул из пачки тоненькую книжку.
   – Смотри, Николай, мои стихи! – крикнул он.
   Праву взял книгу. Она называлась «Огни в тундре».
   – Поздравляю! – заключив в объятия Володькина, воскликнул Праву. – Насколько я осведомлен в истории литературы, это второй сборник стихов русского поэта о Чукотке после Тана-Богораза.
   Володькин вытряхнул на кровать все книжки, открыл одну, полистал и разочарованно заметил:
   – Сколько ждал! Думал, буду плясать, а вместо этого у меня такое чувство, будто кто-то другой написал… Странно. Мечта сбылась, а радости большой нет. Куда приятнее было писать и ждать… – Он сел и задумался. Потом вдруг сказал: – У меня к тебе просьба есть… – Володькин выглядел смущенным.
   – В чем дело, говори, – подбодрил его Праву.
   – Я узнал, что тебя собираются послать на совещание оленеводов в Магадан. Вызывали Ринтытегина и Елизавету Андреевну, но они не могут сейчас оставить колхоз… А мне тоже хочется поехать. Попроси Елизавету Андреевну, а?.. Творческие дела и прочее.
   – Какой может быть разговор! – сказал Праву. – Обязательно попрошу.
   Володькин куда-то заторопился и ушел. Праву только хотел раскрыть подаренную книгу, но тут в дверь постучали.
   Вошел расстроенный Коравье.
   – Опять незнакомое слово прочитал? – улыбнулся Праву.
   – Нет. Не то. Даже не знаю, как об этом сказать. Но мне больше не с кем посоветоваться…
   Коравье топтался с ноги на ногу.
   – С женой поссорился, – почему-то шепотом сообщил он.
   – Что же случилось? – спросил Праву в замешательстве. Такого рода конфликты ему еще не доводилось улаживать.
   – Росмунта по-новому научилась целоваться, – сокрушенно проговорил Коравье.
   Праву не смог сдержать улыбки.
   – Что же в этом плохого?
   – Володькин ее научил.
   Праву даже привстал. Этого он никак не ожидал от Володькина.
   – Росмунта мне сама призналась. Но почему Володькин это делал тайком? Без моего согласия? Разве есть такой обычай колхозной жизни учить чужую жену целоваться? Я привык вдыхать ее собственный запах, а она вдруг заткнула мне рот своим ртом и стала присасываться ко мне, как теленок к сосцам важенки… Росмунта говорит, что так целуются все настоящие люди и обнюхивание достойно только зверей и собак.
   – Это, конечно, неприятно, – задумчиво произнес Праву. – Даже не знаю, что тебе посоветовать.
   – Мне хочется знать, как бы поступил коммунист на моем месте? – спросил Коравье.
   – Ты хочешь спросить, что бы я сделал, если бы мою жену стал учить целоваться другой мужчина?
   Коравье кивнул.
   Праву зашагал по тесной комнате, задевая ногами то табуретку, то стол, цепляясь носками за ножки кроватей.
   – Я бы не стал придавать этому большого значения, – сказал он наконец. – Разве такой мужчина, как Володькин, достоин того, чтобы считать его настоящим соперником? Твоя Росмунта очень красивая женщина – это все говорят в Торвагыргыне. Красота всегда притягивает и может иногда так затуманить голову человеку, что он все делает наоборот, сначала совершает поступок, а потом задумывается… Конечно, Володькин поступил нехорошо. Только слабый человек мог совершить такое. Но он наш собрат по труду, и мы не можем запросто выбросить его в тундру, как выбросили тебя из стойбища Локэ. По нутру, выходит, Володькин еще далек от того, чтобы люди хотели на него походить. Что мы будем за товарищи, если отвернемся от него?
   – Ты советуешь нам помириться? – огорченно спросил Коравье.
   – Да.
   – Но я теперь его видеть не могу… Пусть меня отправят в тундру. Столько времени не видеть живого оленя! И Росмунте хочется.
   – Хорошо, сегодня же поговорю с Елизаветой Андреевной, – пообещал Праву.
   В правлении колхоза оказалось много народу: Ринтытегин, Елизавета Андреевна, Геллерштейн и Наташа. Ринтытегин курил и озабоченно разглядывал пейзаж за окном. Геллерштейн не отрываясь читал плакат на стене, хотя он состоял всего из трех слов.
   – А вот, кстати, и Праву, – приветствовал его Ринтытегин, а Елизавета Андреевна сказала:
   – Как же так, Николай? Ведь Володькин ваш подчиненный, а вы допустили такое?
   Праву ничего не понимал.
   – Откуда вы об этом знаете? Коравье об этом только мне рассказал.
   – Коравье тебе, а Росмунта мне, – сердито объяснила Наташа.
   – Разве у нас нет молодых девушек, за которыми можно ухаживать? Вот доктор Наташа, чем не невеста? – продолжала Елизавета Андреевна. Наташа вспыхнула:
   – Елизавета Андреевна! – и выбежала из комнаты.
   Праву удивленно посмотрел ей вслед. Геллерштейн укоризненно сказал:
   – Зачем смущать девушку?
   Но Елизавета Андреевна была занята другим.