Страница:
— Убирайся в преисподнюю! Слышишь, ты, вонючка?
Слова Кристофа покрыл громовой хохот.
— Послушай, щенок, я не люблю, когда мне перечат. Если ты сам не впустишь меня, мои слуги ворвутся сюда силой. Но знай, сопляк, я умею помнить добро, поэтому ты не умрешь. Как-никак ты мой благодетель. Я всего лишь прикажу отрубить тебе руки и ноги, прикажу ослепить тебя, отрезать тебе язык. Я прикажу бросить тебя в то самое подземелье, где я томился тысячу лет, и ты будешь гнить там заживо, пока черви не сожрут тебя. А уж их-то там хватает, можешь мне поверить! Так что не зли меня, а открывай!
— Нет! — воскликнул Кристоф. — Нет! Тебе меня не победить! Я сам уничтожу тебя!
— Ты очень самоуверен, щенок! — скрипел мерзкий, леденящий голос. — Уничтожить меня не сумел даже сам Мерлин. А уж тебе, дристунишка, это явно не под силу. Впрочем, мы с тобой еще побеседуем лицом к лицу.
Удары в дверь возобновились. В арсенал из-под двери, из окон сочился липкий, стылый, сырой ужас.
Судя по звукам, дверь крушили топорами. Затем стали видны острия в облаке разлетающихся щепок. Слышалось разгоряченное, смрадное дыхание рвущихся вовнутрь неведомых существ.
В одном из окон появилась совершенно немыслимая кошмарная рожа, безобразно раздутая, морщинистая, волосатая, с бородавчатым наростом на лбу. Острые клыки вгрызались в сталь решетки. Даже когда в переносицу урода вошла пуля Гейнца, огромные зубы еще несколько мгновений грызли прутья, и лишь затем мерзкое лицо лопнуло.
Во множестве мест дверь уже была пробита. Лезвия топоров расширяли бреши. Дверь скрипела отчаянно, надрывно. Кристофу казалось, что она стонет, как живое существо.
За время своего пребывания в замке он основательно научился стрельбе и сейчас вместе с егерями вел огонь по двери. То и дело лемуры за дверью кричали от боли, сквозь дыры брызгала их белая кровь.
— Вперед, вперед, трусливые негодяи! — гортанно кричал золотарь. — Вперед! Сопляка взять живым!
Арсенал все больше и больше заволакивало едкой, как свежие луковые очистки, пороховой гарью.
Одно из окон штурмовала четырехрукая мохнатая гадина; глядя на ее пятисаженную фигуру, в ней, хоть и с великим трудом, можно было признать бывшего сторожа 0,5 шт. Огромными кулачищами он колотил в решетку. Несмотря на то что егерь Шульц не уставал стрелять в морду бывшему сторожу, тот каким-то образом исхитрился впиться в решетку зубами. Старинная оконная кладка трещала, змеилась трещинами, сталь решетки гнулась. Пули отскакивали от головы сторожа, как безвредные горошины, и, видимо, не особенно ему досаждали.
— Гы! — коротко, на выдохе, хрипел он. — Гы! Гы! Гы!
— Стреляй в глаз! — крикнул Шульцу Гейнц. — Попробуй выстрелить ему в глаз!
Но было уже поздно. Тысячелетняя кладка не выдержала схватки с мощными челюстями сторожа. Теперь вырванная вместе с изрядным куском стены решетка свисала из его пасти. А в следующее мгновение одна из когтистых лап ухватила Шульца за шею, голова егеря впечаталась в оконный проем, а страшные желтые клыки впились ему в лицо. Отъедая бедняге лицо, чудовище довольно хрипело. Когда Клаус ударом меча прорубил сторожу голову, несчастный Шульц еще дышал. Оттуда, где когда-то было лицо, хлестал фонтан крови и, совершенно ненужный, болтался на ниточке глаз.
— Клаус! Прикрывай окна! — сказал Михаэль, поправляя усы, делающие его похожим на тирольца.
В пролом окна стремилась галдящая нечисть, переплетаясь когтями, щупальцами, змеевидными отростками, визжа, гогоча, улюлюкая. Меч Клауса крушил хитиновые оболочки, сносил многочисленные головы, обрубал отростки и лапы.
Лемуры несли потери. Несколько десятков омерзительных существ колотились по полу подвала, сотрясаемые выворачивающей наизнанку агонией. Сочились кровью бесформенные обрубки. Чье-то щупальце, покрытое шипами, колотилось о стену. Отсеченная голова существа, некой дикой помеси свиньи и аллигатора, вцепилась, издыхая, в ногу Гейнца и конвульсировала, сжимая челюсти до тех пор, пока Гейнц не размозжил ее прикладом ружья.
Дверь покрывалась все новыми и новыми пробоинами. Это были уже какие-то древесные лохмотья, но не дверь. Лишь исключительная прочность дубовых волокон позволяла ее остаткам не падать. Однако мощный удар топора, который сжимал в руках здоровила-лемур с фасеточными глазами и перепончатыми крыльями, сокрушил дверь окончательно. По арсеналу пронесся звук, напоминающий стон. Его издала рухнувшая дверь, превращаясь в древесную пыль.
Внутрь арсенала ворвалось визжаще-мяучащее месиво, ощерившееся зубами, клыками, когтями, присосками. Баррикада была лишь временной преградой.
Фельдмаршал Клаузевиц казался на редкость неопрятным. Вытянутое лицо его обросло клочковатой щетиной, на щеках и подбородке виднелся ряд порезов от неумелого бритья, парик свалялся и напоминал войлок, кафтан был запачкан чернилами и свечным воском, состояние же ботфортов позволяло судить о придорожной грязи на сотню верст вокруг. Фельдмаршал ковырял в зубах гусиным пером, слизывал с его кончика извлеченные из дыр в зубах остатки пищи и, морщась, проглатывал их. Перед глазами он держал свиток пергамента и делал вид, что внимательно изучает написанное, хотя, если посмотреть на бегающие глаза фельдмаршала, становилось ясно, что пергамент его нисколько не интересует. Время от времени Клаузевиц снимал парик и лениво почесывал розовеющую макушку.
— Да-с! — совершенно неожиданно он обратил внимание на полковника.
— Гм-гм, — сказал полковник, — видите ли, господин фельдмаршал, диспозиция…
Полковник произносил первое, что приходило в голову. Вообще-то он пришел к фельдмаршалу с докладом, но впопыхах определил доклад в один из карманов мундира и совершенно запамятовал в какой. Пока Клаузевиц ковырял в зубах, полковник, стоя по стойке «смирно», сосредоточенно думал, куда мог подеваться доклад. То, что фельдмаршал потребует его, не вызывало сомнений. Если нет самого доклада, надо вспомнить хотя бы, о чем в нем говорится. Но, как назло, ни единой строчки оттуда полковник вспомнить не мог. Багровея от чрезвычайного умственного усилия, он тем не менее изучал кончик пера фельдмаршала, пытаясь определить, что же его милость ел на ужин. Когда же наконец его высокопревосходительство соизволил обратить на полковника внимание, тот почувствовал, как его кожа брызнула потом. Надо было как-нибудь выпутываться.
— Диспозиция, — повторяет полковник.
— Так, — задумчиво говорит фельдмаршал.
Некоторое время полковник просто вращает глазами, морщит лоб, затем выдавливает:
— Интендантство, а также обмундирование…
— Так! Именно так! Превосходно! — восклицает Клаузевиц, встает и начинает расхаживать вокруг застывшего полковника. — Что еще имеете сообщить?
— Э-э-э… Гм… Э-э-э-э-э…
— Свои соображения оставьте при себе! — Клаузевиц грозно топает ногой. — Вы…
Испуганный полковник внезапно прерывает начинающуюся гневную филиппику маршала.
— Инфантерия! — восклицает он.
— Ну и?…
— Это… как его…
— Вспоминайте, вспоминайте…
— Ретирада? — делает предположение полковник.
— Какая, к черту, ретирада? — гневно кричит фельдмаршал. — Вот этого не надо! Не надо! Слышите, вы?!
Ни в коем случае! Что у вас еще? — сухо и гневно спрашивает он.
— Гм-гм… кхе-кхе-кхе…
С ужасом, наблюдает полковник за гневно прищуренными глазами Клаузевица.
— Полковник, а где ваш доклад? — раздается наконец неминуемый вопрос.
— Я сейчас, — говорит полковник. — Он при мне, он где-то здесь, докладец-то…
— Вы с кем имеете дело? — Фельдмаршал орет. — Вы что, на базаре или, может, в борделе?
— Никак нет! — чеканит полковник.
— Тогда какого черта?! Что за разгильдяйство?! Что значит «докладец»? Извольте отвечать по форме! Где ваш доклад?
— Сейчас, сейчас, один момент, — трепещет полковник, видя гневно вытянутую руку фельдмаршала. — Сунул его, понимаете, куда-то…
— Ну, это бывает, — вдруг смягчается Клаузевиц. — А вы поищите, поищите.
Полковник судорожно ощупывает карманы мундира и, неожиданно найдя в нагрудном кармане лист бумаги, протягивает находку фельдмаршалу.
— Вот, извольте-с…
— Ага! — говорит Клаузевиц. — Так-то оно лучше.
Он углубляется в чтение. Внезапно выражение его лица меняется и из добродушного становится гневным, щеки пунцовеют, а затем и багровеют.
— Это что еще такое? Что это за чертовщину вы мне подсовываете?!
Он швыряет бумагу полковнику, и тот с ужасом читает написанные его же собственной рукой слова:
— мыло— 17 пф.
— керосин — 29 пф.
— лампасы — 3 м. 84 пф.
Итого: 4 м. 30 пф.
Наш Клаузевиц — тупица.
В безопасности граница.
На него напал понос.
Он трет в испуге длинный нос.
Проба пера
Хе-хе.
— Что это такое, я вас спрашиваю? — кричит фельдмаршал, багровея все больше и больше. — Что все это значит? Извольте отвечать!
— Да так-с, — отвечает изрядно смущенный полковник, — проба пера-с.
— Я вам дам-с!!! — орет фельдмаршал. — Это и есть ваш доклад?
Полковник, агонизируя от испуга, шарит по карманам, ничего в них не находит, скидывает мундир, обыскивает штаны. По-прежнему безрезультатно.
— Отставить! — кипит негодованием фельдмаршал. — Немедленно прекратить! Вы что это?! Что все это значит?!
— Пустяки-с! — бормочет полковник. — Ей-богу, пустяки-с! Докладец, докладец, да вот же он-с!
Полковник находит доклад, лишь скинув сапоги. Доклад обмотан вокруг его ступни наподобие портянки.
— Вот он. — Полковник протягивает маршалу доклад, машинально его разглаживая.
Фельдмаршал брезгливо, двумя пальцами доклад принимает. Читает. На устах его появляется подобие улыбки. Внезапно выражение его лица становится жестким.
— Папа, проснись! — кричит он неожиданно тонким голосом. — Папа! Проснись! Ну проснись же!
Полковник фон Блямменберг проснулся. Проснувшись, он увидел дочь.
— Папочка! Проснись! Ну же, миленький!
Некоторое время полковник молча, с недоумением смотрел на дочь.
— Папочка! Папочка! Нам надобно немедля выезжать!
Полковник не знал, действительно ли в глазах его дочери блестели слезы или это ему только казалось.
— Куда? — спросил он. — Куда ехать?
— В замок Дахау, к Кристофу! — Вероника почти кричала.
— Кхе-кхе, гм-гм-гм, — сказал граф, определяя монокль в окружность глазных дуг.
— Папа, мы должны немедленно там быть!
— И за каким же, интересно знать, лешим поедем мы туда на ночь глядя? — ворчал граф, нащупывая на полу пантуфли и вытаскивая из глаза монокль, дабы сковырнуть налипшую на стекло соринку. — Уж за полночь. Иди спать, Верхен!
Несмотря на то что сказано это было тоном суровым и даже грозным, строптивая Верхен послушной быть не собиралась.
— Папа! Папочка, миленький! Понимаешь, — в глазах ее действительно искрились слезинки, радужные в слабом свете свечи. Только сейчас граф обратил внимание на то, что дочь его одета в одну лишь ночную сорочку, — понимаешь, папочка, мне только что приснился страшный сон.
— Ну и что? — проворчал полковник, снимая пантуфли, укладывая монокль на бархатку и укрываясь одеялом.
— Папа! — Резким и внезапным движением Вероника сорвала с отца одеяло. — Папочка! Мне снилось… мне снился его замок, все в точности так, как на самом деле. Снилось, что я заблудилась, что я одна иду по темному коридору. Мне почему-то страшно, очень страшно. И тут совершенно неожиданно за окном блеснула молния и на мгновение осветила то место, где я шла. И, папа!… Я увидела кровь. Весь коридор в крови!… На полу, на стенах — везде кровь… Даже с потолка стекала кровь. И, что самое ужасное…
— Ну и какого дьявола! — проворчал полковник, снова накрываясь одеялом. — Книжек дурацких начиталась, вот и все… Иди спи.
— Папа! — Вероника стиснула его ладони. — Это не простой сон!
— А что же? — Полковник зевнул.
— Слушай дальше. Мне стало жутко, я побежала. Побежала быстро, прочь от этого места. И, пробежав буквально несколько шагов, я споткнулась, упала прямо на пол, в лужу крови, перепачкала платье (кстати, я была в том, белом). Мне стало жалко платья, я стала смотреть, не сильно ли я его выпачкала, и… тогда я увидела, обо что споткнулась.
— И обо что же? — Полковник зажмурился.
— О тело нашего Ганса. Ведь он вчера заблудился в замке…
— Полная чушь! — сказал полковник. — Наверняка этот прохвост уже нашелся и отъедается сейчас на кухне. А не позже чем завтра его отправят домой.
— Да послушай же! Тогда я поняла, откуда льется кровь, — из его ран. И тогда-то я по-настоящему испугалась. К тому же за спиной я услышала хохот, мерзкий такой хохот, пронзительный, неприятный. Я побежала снова, побежала очень быстро, но этот смех, этот дьявольский смех становился все ближе и ближе. Я поняла: тот, кто смеется, гонится за мною. Мне захотелось закричать. Вновь и вновь я падала, вставала, бежала дальше, все это тянулось неописуемо долго…
— Хватит, Верхен, — сказал полковник. — Прошу тебя, избавь меня от своих глупостей. Я хочу спать.
— Но послушай же! И тут стало совсем темно…
— Надеюсь, это все? — Полковник зевнул, сладко и глубоко.
— Нет, слушай дальше!
— Увы мне! — вздохнул полковник. Делать нечего, придется дослушать до конца. Уж ему ли было не знать упрямства дочери.
— Так вот. На этом месте этот эпизод моего сна прервался. Ну, знаешь, как это бывает: сначала снится одно, а потом вдруг прерывается то, что снилось раньше, и начинает сниться другое.
— Не знаю, — сказал полковник. — Сны должны быть ясные и четкие. Вот как мне сейчас приснилось…
Однако полковник подумал, что, пожалуй, ни к чему разглашать свой сон, и посему замолчал.
— И тогда я оказалась в каком-то подвале. Вокруг — паутина, крысы, мокрицы. И, хотя это и было подземелье, оно освещалось, освещалось каким-то странным, безжизненным светом. Я почему-то знала, что все еще нахожусь в замке Кристофа. И тут я его увидела…
— Кого? — спросил полковник, зевая.
— Ну Кристофа же! Я поразилась — он оказался такой бледный. А потом я поняла почему.
— Ну и почему же?
— Потому что это был вовсе не он. То есть сначала я думала, что это он, бросилась к нему, но что-то, какое-то предчувствие меня остановило. Этот Кристоф был совсем не похож на Кристофа настоящего. Внешность, черты лица — все совпадало, но я знала, что это не он. Я подумала, что, может быть, это и есть то существо, что гналось за мной. Однако нельзя было даже делать вид, будто я его боюсь. Поэтому я сказала ему: «Здравствуй, Кристоф».
— Послушай, Верхен, — сказал полковник, — дай же мне хоть немного поспать. Не желаю я слушать всю эту чушь!
— Папа! Ну не перебивай, пожалуйста! Это существо, похожее на Кристофа, оно было такое бледное, такое… неприятное, что ли… Оно молча смотрело на меня. И тут я вновь испытала ужас. Мне хотелось убежать, но я не знала куда, мне казалось, что от этого существа, которое надело на себя личину Кристофа, не спрячешься, не убежишь. «Где же настоящий Кристоф?» — думала я. И тут это существо, оно словно бы прочитало мои мысли, сказало: «Если ты хочешь знать, что произошло с твоим женишком, немедленно приезжай». Мне сделалось так жутко, что я даже до крови прикусила губу…
— И проснулась, — усмехнулся полковник.
— В том-то и дело, что нет. Я не проснулась. Я продолжала разговаривать с этим бледным двойником. «Что с Кристофом? — спросила я. — Что вы с ним сделали?» «Я же сказал, — отвечало существо, — приедешь — узнаешь». После этих слов этот лже-Кристоф стал преображаться: он покрылся язвами, щеки ввалились. Откуда ни возьмись появились волосы и борода до пят. И там, в этой ужасной бороде, ползали черви.
Перекрученные ногти страшилища скребли по полу. Оно, это отвратительное существо, протянуло свои когти ко мне и, пап! — Вероника распахнула ночную сорочку, — оцарапало меня вот здесь, на груди. Посмотри, папа! Неужели все это случилось наяву?!
Нехотя полковник посмотрел на то, что показывала дочь, на длинную свежую царапину повыше груди.
— Дура! — сказал он. — Иди спать. Сама себя во сне оцарапала, теперь спать мешаешь.
— Па-поч-ка! Да пойми же ты — Кристоф в беде! С ним что-то случилось. Я чувствую это! И не могла я оцарапаться во сне!
— Короче, Верхен, не мешай мне спать!
— Нет. Поехали в Дахау.
Полковник утратил доселе сохраняемое им бесстрастное выражение лица: брови его грозно сошлись над переносицей, нижняя челюсть машинально выдвинулась вперед. Он заговорил, и с губ полетели мелкие капельки слюны.
— Да ты рехнулась, что ли, дура? Ночью, в такую бурю — ехать?! Иди спи— хорошо все будет с твоим женихом. Твою мамку перед свадьбой-то тоже кошмары донимали. Спокойной ночи, дочка.
—Но!…
— Да ни черта с твоим Кристофом случиться не может! Дрыхнет сейчас без задних ног и десятый сон видит!…
— Отец! — Вероника напряженно прикусила губу. — Ты злой и бессердечный человек. Если ты не поедешь со мной, я поеду одна!
— Давай! — Граф махнул рукой, перевернулся на другой бок и прикрыл глаза. — Езжай! Скатертью дорожка!
Он услышал звук захлопнувшейся двери и торопливую поступь удаляющихся шагов дочери. Полковник сел.
— Дура! — крикнул он дочери вдогонку. — В такую погоду ты и десяти шагов не проедешь!
Высказавшись таким образом, полковник уже приготовился отойти ко сну. Однако сон пропал. Более того, граф ощущал энергичное шевеление пальцев ног, что всегда означало у него полное и окончательное пробуждение.
Ворча, он встал с кровати, надел пантуфли, вставил в глаз монокль и, шаркая, направился на кухню выпить наливки. Сей вишневый напиток, изготовленный кухаркой Гретой, бесспорно, способен был усыпить даже самого пса Цербера, чьи очи, как известно, никогда не смежал сон.
Уже в кухне, достав из шкапчика изрядно початый графин, полковник устало выдохнул, протер краем халата мерку и аккуратнейше отцедил вишневки до второго деления снизу мерки. Он запрокинул голову, обжигающий напиток приятно опалил горло, в ноздри ворвался аромат ранней весны. Полковник зажмурился. Удовольствие от наливки было хотя и привычным, однако же не надоедало. Однако на сей раз ему не суждено было насладиться в полной мере, ибо слух бывшего военного уловил некие странные звуки. Прислушавшись, полковник опознал в них голоса, голоса возбужденные. Казалось, что на улице, откуда они, собственно, и доносились, происходит горячий спор или даже выяснение отношений перед основательной потасовкой.
— Какого дьявола? — Полковник блаженно зевнул.
Глаза его слипались. И не слипались даже, а склеивались, словно намазанные вязкой патокой. — Какого это черта, интересно, шумят?
Едва лишь он отворил дверь, ведущую в коридор и лишь затем во двор, как оказался буквально с ног до головы вымочен мощными струями дождя. Раздосадованный, он обнаружил, что за какую-то секунду ухитрился промокнуть до нитки.
Тем не менее во дворе определенно кто-то был. Голоса доносились издалека, от самых конюшен.
— Черти полосатые! — проворчал полковник. — И чего это им ночами не спится? Носит же кого-то в такой час по конюшням!
Вернувшись к себе, он первым делом скинул мокрый халат, накинул старый мундир и, кряхтя, влез в длинные, помнящие еще семилетнюю войну ботфорты.
Выйдя во двор, он не пожалел о выбранной обуви. Грязи намыло почти до самых колен.
По мере его приближения к конюшням голоса звучали все громче и отчетливей. С немалым для себя удивлением полковник обнаружил, что один из этих голосов принадлежит Веронике.
— Дура девка! — проворчал граф. — И ведь действительно собралась к жениху. Что с ней будешь делать?!
— Верхен! — сказал он нарочито громко. — Прекращай немедленно и иди сейчас же спать!
Произнося эти слова, он подошел совсем близко к дочери, но как же он удивился, когда сквозь залитое струями дождя стекло монокля рассмотрел, что же все-таки происходит. Никогда за всю свою некороткую жизнь граф не бывал удивлен столь сильно. Сонливость покинула его. Он побагровел от гнева.
Происходило же вот что.
Возле конюшен стоял экипаж, полностью готовый к отбытию. Дрожащий кучер по имени Йохан поправлял упряжь. Но не это столь рассердило полковника, а то, что кучер находился под прицелом пистолета, который Вероника сжимала в обеих руках.
Полковник сразу же узнал свой старый пистолет с двумя длинными стволами, который он бережно хранил в ящике секретера и, почитая во всем прежде всего аккуратность, собственноручно каждую неделю протирал его и чистил.
Удивление сменилось возмущением, возмущение — негодованием, негодование — раскаленной жалящей яростью.
— Мерзавка! Отдай пистолет! Как ты посмела его взять!
— Господин граф! — жалобно бормотал кучер Йохан. — Ваше высокопревосходительство! Мамзель Вероника заболели. Они уже четверть часа грозятся меня пристрелить, если я тотчас же не отвезу их в Дахау. Господин граф! Что же это за безобразие! Я как ваш старый и верный слуга…
— Заткнись! — заревел граф. — Верхен! Говорю тебе по-хорошему, отдай немедленно пистолет! Ну же! Давай его сюда! А утром я разберусь, как тебя наказать…
Полковник требовательно протянул руку вперед, но тут же, впрочем, оказался вынужден ее опустить. Ибо сейчас Вероника целилась прямо в его закапанный ливнем монокль.
— Дура! — прохрипел граф. — Он же заряжен! Дай…
Раздался выстрел.
От дощатой стены конюшни отлетело несколько щепок. Граф бросился на дочь, но та оказалась проворней. Отпрыгнув назад, она молниеносно навела ствол на полковника, и тот замер перед вновь нацеленным на него пистолетом.
— Верхен! — сказал он. — Неужели ты убьешь меня — родного отца, который носил тебя на руках, менял пеленки?… И у тебя подымется рука?… Ну что ж, стреляй… Стреляй! Вот она, плата за любовь…
— Не тебе бы, папочка, это говорить! — Голос Вероники дрожал. — Не тебе! Ты всегда плевал на меня! Делал вид, что меня нет, что я пустое место. Ты заставил меня помирать от скуки здесь, в этом захолустье! Целые годы я не видела никого, кроме омерзительных подагрических и ревматичных стариков и старух, с которыми ты играл в карты. Стоило мне хоть что-нибудь тебе сказать, ты обзывал меня дурой! А теперь, когда человеку, которого я люблю, угрожает опасность, ты не даешь мне прийти к нему на помощь!
Речь Вероники прервал бурный поток хлынувших из ее глаз слез.
— Дура! Дура! Трижды стократно дура! — Граф подошел к дочери, обнял ее. — Вот за это ты и хотела меня убить? Да езжай ты к этому своему Кристофу хоть сейчас, оружие только отдай, да и езжай. Только спит твой любимый барон. Спит.
Он гладил дочь по растрепанным, мокрым волосам.
— Езжай, доченька, езжай. Только в такую непогодь ты и не уедешь-то никуда.
— Папочка! — Вероника бросила оружие прямо в грязь. Полковник с сожалением наблюдал за его падением. — Папочка! Поедем со мной! А?… Понимаешь, Кристоф действительно в большой-большой беде.
— Да что же с ним случится, глупая?
— Папа! Я видела этот его кошмарный замок, эти ужасные пыльные коридоры. Поверь мне, пап, там может таиться все что угодно. Это очень плохое место, папочка! Я знаю — Кристоф в беде! Я уверена в этом даже больше, чем если бы видела это собственными глазами! Скажи Йохану, чтобы он отвез меня туда!
Старый граф в раздумье склонил голову.
— Ну хорошо же, — наконец молвил он, — хорошо. Поезжай, раз тебе так хочется. Только знаешь что?
—Что?
— Я поеду с тобой.
Вероника радостно захлопала в ладоши. «Куда ей замуж! — подумал полковник. — Дитя еще».
— Эй, Йохан, поехали! — распорядился он.
— Да с ума вы, что ли, ваши высокоблагородия, посходили! Да в такую погоду даже псину шелудивую нельзя на улицу выгонять, не то что лошадок! Да ведь и не доедем-то!…
— Йохан! — повторил полковник. — Я, кажется, сказал довольно ясно!
— Но, ваше высоко…
— Приказы не обсуждают! — сказал полковник, ловко забираясь в экипаж и помогая дочери влезть на подножку. — Эй, трогай!
Когда экипаж пришел в движение, суровый полковник почувствовал, что дочь его целует, целует его глаза, волосы, щеки, руки:
— Папочка, мой милый папочка!
— Ну все, все, прекращай… Да прекрати же ты!
Тут он понял, что она плачет.
Дорога раскисла и большей частью превратилась в бурный глинистый поток, копыта лошадей увязали в грязи, экипаж двигался медленно. Мощный, ураганный ветер пригибал к земле вершины старых деревьев. Дождь лился настолько сильный, что, казалось, самый воздух превратился в воду, а когда порыв ветра подхватывал дождевые капли и на страшной скорости увлекал их за собой, могло создаться впечатление, что это и не ветер вовсе, а океанское течение. А как, должно быть, измучился сидящий на облучке бедняга Йохан! Фигура его, мужественно сжимавшая вожжи в продрогших ладонях, открытая всем ветрам и стихиям, невольно внушала почтение, и лишь теплый плащ, сию фигуру окутывавший, спасал бесстрашного возницу от полного промокновения.
Примерно через полмили от поместья дорога делала поворот, и вот там-то графский экипаж неожиданно встал, врастая колесами в текучую жижу.
«Приехали, — подумал граф, весьма пессимистично настроенный по отношению ко всему этому ночному мероприятию. — Хорошо хоть недалеко уехали». Перспектива ночевать в лесу, в грязи, да еще и под дождем графа вовсе не прельщала. Видит Бог, сейчас он больше всего желал поскорее добраться до любого человеческого жилища, и желательно без всяких приключений.
Слова Кристофа покрыл громовой хохот.
— Послушай, щенок, я не люблю, когда мне перечат. Если ты сам не впустишь меня, мои слуги ворвутся сюда силой. Но знай, сопляк, я умею помнить добро, поэтому ты не умрешь. Как-никак ты мой благодетель. Я всего лишь прикажу отрубить тебе руки и ноги, прикажу ослепить тебя, отрезать тебе язык. Я прикажу бросить тебя в то самое подземелье, где я томился тысячу лет, и ты будешь гнить там заживо, пока черви не сожрут тебя. А уж их-то там хватает, можешь мне поверить! Так что не зли меня, а открывай!
— Нет! — воскликнул Кристоф. — Нет! Тебе меня не победить! Я сам уничтожу тебя!
— Ты очень самоуверен, щенок! — скрипел мерзкий, леденящий голос. — Уничтожить меня не сумел даже сам Мерлин. А уж тебе, дристунишка, это явно не под силу. Впрочем, мы с тобой еще побеседуем лицом к лицу.
Удары в дверь возобновились. В арсенал из-под двери, из окон сочился липкий, стылый, сырой ужас.
Судя по звукам, дверь крушили топорами. Затем стали видны острия в облаке разлетающихся щепок. Слышалось разгоряченное, смрадное дыхание рвущихся вовнутрь неведомых существ.
В одном из окон появилась совершенно немыслимая кошмарная рожа, безобразно раздутая, морщинистая, волосатая, с бородавчатым наростом на лбу. Острые клыки вгрызались в сталь решетки. Даже когда в переносицу урода вошла пуля Гейнца, огромные зубы еще несколько мгновений грызли прутья, и лишь затем мерзкое лицо лопнуло.
Во множестве мест дверь уже была пробита. Лезвия топоров расширяли бреши. Дверь скрипела отчаянно, надрывно. Кристофу казалось, что она стонет, как живое существо.
За время своего пребывания в замке он основательно научился стрельбе и сейчас вместе с егерями вел огонь по двери. То и дело лемуры за дверью кричали от боли, сквозь дыры брызгала их белая кровь.
— Вперед, вперед, трусливые негодяи! — гортанно кричал золотарь. — Вперед! Сопляка взять живым!
Арсенал все больше и больше заволакивало едкой, как свежие луковые очистки, пороховой гарью.
Одно из окон штурмовала четырехрукая мохнатая гадина; глядя на ее пятисаженную фигуру, в ней, хоть и с великим трудом, можно было признать бывшего сторожа 0,5 шт. Огромными кулачищами он колотил в решетку. Несмотря на то что егерь Шульц не уставал стрелять в морду бывшему сторожу, тот каким-то образом исхитрился впиться в решетку зубами. Старинная оконная кладка трещала, змеилась трещинами, сталь решетки гнулась. Пули отскакивали от головы сторожа, как безвредные горошины, и, видимо, не особенно ему досаждали.
— Гы! — коротко, на выдохе, хрипел он. — Гы! Гы! Гы!
— Стреляй в глаз! — крикнул Шульцу Гейнц. — Попробуй выстрелить ему в глаз!
Но было уже поздно. Тысячелетняя кладка не выдержала схватки с мощными челюстями сторожа. Теперь вырванная вместе с изрядным куском стены решетка свисала из его пасти. А в следующее мгновение одна из когтистых лап ухватила Шульца за шею, голова егеря впечаталась в оконный проем, а страшные желтые клыки впились ему в лицо. Отъедая бедняге лицо, чудовище довольно хрипело. Когда Клаус ударом меча прорубил сторожу голову, несчастный Шульц еще дышал. Оттуда, где когда-то было лицо, хлестал фонтан крови и, совершенно ненужный, болтался на ниточке глаз.
— Клаус! Прикрывай окна! — сказал Михаэль, поправляя усы, делающие его похожим на тирольца.
В пролом окна стремилась галдящая нечисть, переплетаясь когтями, щупальцами, змеевидными отростками, визжа, гогоча, улюлюкая. Меч Клауса крушил хитиновые оболочки, сносил многочисленные головы, обрубал отростки и лапы.
Лемуры несли потери. Несколько десятков омерзительных существ колотились по полу подвала, сотрясаемые выворачивающей наизнанку агонией. Сочились кровью бесформенные обрубки. Чье-то щупальце, покрытое шипами, колотилось о стену. Отсеченная голова существа, некой дикой помеси свиньи и аллигатора, вцепилась, издыхая, в ногу Гейнца и конвульсировала, сжимая челюсти до тех пор, пока Гейнц не размозжил ее прикладом ружья.
Дверь покрывалась все новыми и новыми пробоинами. Это были уже какие-то древесные лохмотья, но не дверь. Лишь исключительная прочность дубовых волокон позволяла ее остаткам не падать. Однако мощный удар топора, который сжимал в руках здоровила-лемур с фасеточными глазами и перепончатыми крыльями, сокрушил дверь окончательно. По арсеналу пронесся звук, напоминающий стон. Его издала рухнувшая дверь, превращаясь в древесную пыль.
Внутрь арсенала ворвалось визжаще-мяучащее месиво, ощерившееся зубами, клыками, когтями, присосками. Баррикада была лишь временной преградой.
Фельдмаршал Клаузевиц казался на редкость неопрятным. Вытянутое лицо его обросло клочковатой щетиной, на щеках и подбородке виднелся ряд порезов от неумелого бритья, парик свалялся и напоминал войлок, кафтан был запачкан чернилами и свечным воском, состояние же ботфортов позволяло судить о придорожной грязи на сотню верст вокруг. Фельдмаршал ковырял в зубах гусиным пером, слизывал с его кончика извлеченные из дыр в зубах остатки пищи и, морщась, проглатывал их. Перед глазами он держал свиток пергамента и делал вид, что внимательно изучает написанное, хотя, если посмотреть на бегающие глаза фельдмаршала, становилось ясно, что пергамент его нисколько не интересует. Время от времени Клаузевиц снимал парик и лениво почесывал розовеющую макушку.
— Да-с! — совершенно неожиданно он обратил внимание на полковника.
— Гм-гм, — сказал полковник, — видите ли, господин фельдмаршал, диспозиция…
Полковник произносил первое, что приходило в голову. Вообще-то он пришел к фельдмаршалу с докладом, но впопыхах определил доклад в один из карманов мундира и совершенно запамятовал в какой. Пока Клаузевиц ковырял в зубах, полковник, стоя по стойке «смирно», сосредоточенно думал, куда мог подеваться доклад. То, что фельдмаршал потребует его, не вызывало сомнений. Если нет самого доклада, надо вспомнить хотя бы, о чем в нем говорится. Но, как назло, ни единой строчки оттуда полковник вспомнить не мог. Багровея от чрезвычайного умственного усилия, он тем не менее изучал кончик пера фельдмаршала, пытаясь определить, что же его милость ел на ужин. Когда же наконец его высокопревосходительство соизволил обратить на полковника внимание, тот почувствовал, как его кожа брызнула потом. Надо было как-нибудь выпутываться.
— Диспозиция, — повторяет полковник.
— Так, — задумчиво говорит фельдмаршал.
Некоторое время полковник просто вращает глазами, морщит лоб, затем выдавливает:
— Интендантство, а также обмундирование…
— Так! Именно так! Превосходно! — восклицает Клаузевиц, встает и начинает расхаживать вокруг застывшего полковника. — Что еще имеете сообщить?
— Э-э-э… Гм… Э-э-э-э-э…
— Свои соображения оставьте при себе! — Клаузевиц грозно топает ногой. — Вы…
Испуганный полковник внезапно прерывает начинающуюся гневную филиппику маршала.
— Инфантерия! — восклицает он.
— Ну и?…
— Это… как его…
— Вспоминайте, вспоминайте…
— Ретирада? — делает предположение полковник.
— Какая, к черту, ретирада? — гневно кричит фельдмаршал. — Вот этого не надо! Не надо! Слышите, вы?!
Ни в коем случае! Что у вас еще? — сухо и гневно спрашивает он.
— Гм-гм… кхе-кхе-кхе…
С ужасом, наблюдает полковник за гневно прищуренными глазами Клаузевица.
— Полковник, а где ваш доклад? — раздается наконец неминуемый вопрос.
— Я сейчас, — говорит полковник. — Он при мне, он где-то здесь, докладец-то…
— Вы с кем имеете дело? — Фельдмаршал орет. — Вы что, на базаре или, может, в борделе?
— Никак нет! — чеканит полковник.
— Тогда какого черта?! Что за разгильдяйство?! Что значит «докладец»? Извольте отвечать по форме! Где ваш доклад?
— Сейчас, сейчас, один момент, — трепещет полковник, видя гневно вытянутую руку фельдмаршала. — Сунул его, понимаете, куда-то…
— Ну, это бывает, — вдруг смягчается Клаузевиц. — А вы поищите, поищите.
Полковник судорожно ощупывает карманы мундира и, неожиданно найдя в нагрудном кармане лист бумаги, протягивает находку фельдмаршалу.
— Вот, извольте-с…
— Ага! — говорит Клаузевиц. — Так-то оно лучше.
Он углубляется в чтение. Внезапно выражение его лица меняется и из добродушного становится гневным, щеки пунцовеют, а затем и багровеют.
— Это что еще такое? Что это за чертовщину вы мне подсовываете?!
Он швыряет бумагу полковнику, и тот с ужасом читает написанные его же собственной рукой слова:
— мыло— 17 пф.
— керосин — 29 пф.
— лампасы — 3 м. 84 пф.
Итого: 4 м. 30 пф.
Наш Клаузевиц — тупица.
В безопасности граница.
На него напал понос.
Он трет в испуге длинный нос.
Проба пера
Хе-хе.
— Что это такое, я вас спрашиваю? — кричит фельдмаршал, багровея все больше и больше. — Что все это значит? Извольте отвечать!
— Да так-с, — отвечает изрядно смущенный полковник, — проба пера-с.
— Я вам дам-с!!! — орет фельдмаршал. — Это и есть ваш доклад?
Полковник, агонизируя от испуга, шарит по карманам, ничего в них не находит, скидывает мундир, обыскивает штаны. По-прежнему безрезультатно.
— Отставить! — кипит негодованием фельдмаршал. — Немедленно прекратить! Вы что это?! Что все это значит?!
— Пустяки-с! — бормочет полковник. — Ей-богу, пустяки-с! Докладец, докладец, да вот же он-с!
Полковник находит доклад, лишь скинув сапоги. Доклад обмотан вокруг его ступни наподобие портянки.
— Вот он. — Полковник протягивает маршалу доклад, машинально его разглаживая.
Фельдмаршал брезгливо, двумя пальцами доклад принимает. Читает. На устах его появляется подобие улыбки. Внезапно выражение его лица становится жестким.
— Папа, проснись! — кричит он неожиданно тонким голосом. — Папа! Проснись! Ну проснись же!
Полковник фон Блямменберг проснулся. Проснувшись, он увидел дочь.
— Папочка! Проснись! Ну же, миленький!
Некоторое время полковник молча, с недоумением смотрел на дочь.
— Папочка! Папочка! Нам надобно немедля выезжать!
Полковник не знал, действительно ли в глазах его дочери блестели слезы или это ему только казалось.
— Куда? — спросил он. — Куда ехать?
— В замок Дахау, к Кристофу! — Вероника почти кричала.
— Кхе-кхе, гм-гм-гм, — сказал граф, определяя монокль в окружность глазных дуг.
— Папа, мы должны немедленно там быть!
— И за каким же, интересно знать, лешим поедем мы туда на ночь глядя? — ворчал граф, нащупывая на полу пантуфли и вытаскивая из глаза монокль, дабы сковырнуть налипшую на стекло соринку. — Уж за полночь. Иди спать, Верхен!
Несмотря на то что сказано это было тоном суровым и даже грозным, строптивая Верхен послушной быть не собиралась.
— Папа! Папочка, миленький! Понимаешь, — в глазах ее действительно искрились слезинки, радужные в слабом свете свечи. Только сейчас граф обратил внимание на то, что дочь его одета в одну лишь ночную сорочку, — понимаешь, папочка, мне только что приснился страшный сон.
— Ну и что? — проворчал полковник, снимая пантуфли, укладывая монокль на бархатку и укрываясь одеялом.
— Папа! — Резким и внезапным движением Вероника сорвала с отца одеяло. — Папочка! Мне снилось… мне снился его замок, все в точности так, как на самом деле. Снилось, что я заблудилась, что я одна иду по темному коридору. Мне почему-то страшно, очень страшно. И тут совершенно неожиданно за окном блеснула молния и на мгновение осветила то место, где я шла. И, папа!… Я увидела кровь. Весь коридор в крови!… На полу, на стенах — везде кровь… Даже с потолка стекала кровь. И, что самое ужасное…
— Ну и какого дьявола! — проворчал полковник, снова накрываясь одеялом. — Книжек дурацких начиталась, вот и все… Иди спи.
— Папа! — Вероника стиснула его ладони. — Это не простой сон!
— А что же? — Полковник зевнул.
— Слушай дальше. Мне стало жутко, я побежала. Побежала быстро, прочь от этого места. И, пробежав буквально несколько шагов, я споткнулась, упала прямо на пол, в лужу крови, перепачкала платье (кстати, я была в том, белом). Мне стало жалко платья, я стала смотреть, не сильно ли я его выпачкала, и… тогда я увидела, обо что споткнулась.
— И обо что же? — Полковник зажмурился.
— О тело нашего Ганса. Ведь он вчера заблудился в замке…
— Полная чушь! — сказал полковник. — Наверняка этот прохвост уже нашелся и отъедается сейчас на кухне. А не позже чем завтра его отправят домой.
— Да послушай же! Тогда я поняла, откуда льется кровь, — из его ран. И тогда-то я по-настоящему испугалась. К тому же за спиной я услышала хохот, мерзкий такой хохот, пронзительный, неприятный. Я побежала снова, побежала очень быстро, но этот смех, этот дьявольский смех становился все ближе и ближе. Я поняла: тот, кто смеется, гонится за мною. Мне захотелось закричать. Вновь и вновь я падала, вставала, бежала дальше, все это тянулось неописуемо долго…
— Хватит, Верхен, — сказал полковник. — Прошу тебя, избавь меня от своих глупостей. Я хочу спать.
— Но послушай же! И тут стало совсем темно…
— Надеюсь, это все? — Полковник зевнул, сладко и глубоко.
— Нет, слушай дальше!
— Увы мне! — вздохнул полковник. Делать нечего, придется дослушать до конца. Уж ему ли было не знать упрямства дочери.
— Так вот. На этом месте этот эпизод моего сна прервался. Ну, знаешь, как это бывает: сначала снится одно, а потом вдруг прерывается то, что снилось раньше, и начинает сниться другое.
— Не знаю, — сказал полковник. — Сны должны быть ясные и четкие. Вот как мне сейчас приснилось…
Однако полковник подумал, что, пожалуй, ни к чему разглашать свой сон, и посему замолчал.
— И тогда я оказалась в каком-то подвале. Вокруг — паутина, крысы, мокрицы. И, хотя это и было подземелье, оно освещалось, освещалось каким-то странным, безжизненным светом. Я почему-то знала, что все еще нахожусь в замке Кристофа. И тут я его увидела…
— Кого? — спросил полковник, зевая.
— Ну Кристофа же! Я поразилась — он оказался такой бледный. А потом я поняла почему.
— Ну и почему же?
— Потому что это был вовсе не он. То есть сначала я думала, что это он, бросилась к нему, но что-то, какое-то предчувствие меня остановило. Этот Кристоф был совсем не похож на Кристофа настоящего. Внешность, черты лица — все совпадало, но я знала, что это не он. Я подумала, что, может быть, это и есть то существо, что гналось за мной. Однако нельзя было даже делать вид, будто я его боюсь. Поэтому я сказала ему: «Здравствуй, Кристоф».
— Послушай, Верхен, — сказал полковник, — дай же мне хоть немного поспать. Не желаю я слушать всю эту чушь!
— Папа! Ну не перебивай, пожалуйста! Это существо, похожее на Кристофа, оно было такое бледное, такое… неприятное, что ли… Оно молча смотрело на меня. И тут я вновь испытала ужас. Мне хотелось убежать, но я не знала куда, мне казалось, что от этого существа, которое надело на себя личину Кристофа, не спрячешься, не убежишь. «Где же настоящий Кристоф?» — думала я. И тут это существо, оно словно бы прочитало мои мысли, сказало: «Если ты хочешь знать, что произошло с твоим женишком, немедленно приезжай». Мне сделалось так жутко, что я даже до крови прикусила губу…
— И проснулась, — усмехнулся полковник.
— В том-то и дело, что нет. Я не проснулась. Я продолжала разговаривать с этим бледным двойником. «Что с Кристофом? — спросила я. — Что вы с ним сделали?» «Я же сказал, — отвечало существо, — приедешь — узнаешь». После этих слов этот лже-Кристоф стал преображаться: он покрылся язвами, щеки ввалились. Откуда ни возьмись появились волосы и борода до пят. И там, в этой ужасной бороде, ползали черви.
Перекрученные ногти страшилища скребли по полу. Оно, это отвратительное существо, протянуло свои когти ко мне и, пап! — Вероника распахнула ночную сорочку, — оцарапало меня вот здесь, на груди. Посмотри, папа! Неужели все это случилось наяву?!
Нехотя полковник посмотрел на то, что показывала дочь, на длинную свежую царапину повыше груди.
— Дура! — сказал он. — Иди спать. Сама себя во сне оцарапала, теперь спать мешаешь.
— Па-поч-ка! Да пойми же ты — Кристоф в беде! С ним что-то случилось. Я чувствую это! И не могла я оцарапаться во сне!
— Короче, Верхен, не мешай мне спать!
— Нет. Поехали в Дахау.
Полковник утратил доселе сохраняемое им бесстрастное выражение лица: брови его грозно сошлись над переносицей, нижняя челюсть машинально выдвинулась вперед. Он заговорил, и с губ полетели мелкие капельки слюны.
— Да ты рехнулась, что ли, дура? Ночью, в такую бурю — ехать?! Иди спи— хорошо все будет с твоим женихом. Твою мамку перед свадьбой-то тоже кошмары донимали. Спокойной ночи, дочка.
—Но!…
— Да ни черта с твоим Кристофом случиться не может! Дрыхнет сейчас без задних ног и десятый сон видит!…
— Отец! — Вероника напряженно прикусила губу. — Ты злой и бессердечный человек. Если ты не поедешь со мной, я поеду одна!
— Давай! — Граф махнул рукой, перевернулся на другой бок и прикрыл глаза. — Езжай! Скатертью дорожка!
Он услышал звук захлопнувшейся двери и торопливую поступь удаляющихся шагов дочери. Полковник сел.
— Дура! — крикнул он дочери вдогонку. — В такую погоду ты и десяти шагов не проедешь!
Высказавшись таким образом, полковник уже приготовился отойти ко сну. Однако сон пропал. Более того, граф ощущал энергичное шевеление пальцев ног, что всегда означало у него полное и окончательное пробуждение.
Ворча, он встал с кровати, надел пантуфли, вставил в глаз монокль и, шаркая, направился на кухню выпить наливки. Сей вишневый напиток, изготовленный кухаркой Гретой, бесспорно, способен был усыпить даже самого пса Цербера, чьи очи, как известно, никогда не смежал сон.
Уже в кухне, достав из шкапчика изрядно початый графин, полковник устало выдохнул, протер краем халата мерку и аккуратнейше отцедил вишневки до второго деления снизу мерки. Он запрокинул голову, обжигающий напиток приятно опалил горло, в ноздри ворвался аромат ранней весны. Полковник зажмурился. Удовольствие от наливки было хотя и привычным, однако же не надоедало. Однако на сей раз ему не суждено было насладиться в полной мере, ибо слух бывшего военного уловил некие странные звуки. Прислушавшись, полковник опознал в них голоса, голоса возбужденные. Казалось, что на улице, откуда они, собственно, и доносились, происходит горячий спор или даже выяснение отношений перед основательной потасовкой.
— Какого дьявола? — Полковник блаженно зевнул.
Глаза его слипались. И не слипались даже, а склеивались, словно намазанные вязкой патокой. — Какого это черта, интересно, шумят?
Едва лишь он отворил дверь, ведущую в коридор и лишь затем во двор, как оказался буквально с ног до головы вымочен мощными струями дождя. Раздосадованный, он обнаружил, что за какую-то секунду ухитрился промокнуть до нитки.
Тем не менее во дворе определенно кто-то был. Голоса доносились издалека, от самых конюшен.
— Черти полосатые! — проворчал полковник. — И чего это им ночами не спится? Носит же кого-то в такой час по конюшням!
Вернувшись к себе, он первым делом скинул мокрый халат, накинул старый мундир и, кряхтя, влез в длинные, помнящие еще семилетнюю войну ботфорты.
Выйдя во двор, он не пожалел о выбранной обуви. Грязи намыло почти до самых колен.
По мере его приближения к конюшням голоса звучали все громче и отчетливей. С немалым для себя удивлением полковник обнаружил, что один из этих голосов принадлежит Веронике.
— Дура девка! — проворчал граф. — И ведь действительно собралась к жениху. Что с ней будешь делать?!
— Верхен! — сказал он нарочито громко. — Прекращай немедленно и иди сейчас же спать!
Произнося эти слова, он подошел совсем близко к дочери, но как же он удивился, когда сквозь залитое струями дождя стекло монокля рассмотрел, что же все-таки происходит. Никогда за всю свою некороткую жизнь граф не бывал удивлен столь сильно. Сонливость покинула его. Он побагровел от гнева.
Происходило же вот что.
Возле конюшен стоял экипаж, полностью готовый к отбытию. Дрожащий кучер по имени Йохан поправлял упряжь. Но не это столь рассердило полковника, а то, что кучер находился под прицелом пистолета, который Вероника сжимала в обеих руках.
Полковник сразу же узнал свой старый пистолет с двумя длинными стволами, который он бережно хранил в ящике секретера и, почитая во всем прежде всего аккуратность, собственноручно каждую неделю протирал его и чистил.
Удивление сменилось возмущением, возмущение — негодованием, негодование — раскаленной жалящей яростью.
— Мерзавка! Отдай пистолет! Как ты посмела его взять!
— Господин граф! — жалобно бормотал кучер Йохан. — Ваше высокопревосходительство! Мамзель Вероника заболели. Они уже четверть часа грозятся меня пристрелить, если я тотчас же не отвезу их в Дахау. Господин граф! Что же это за безобразие! Я как ваш старый и верный слуга…
— Заткнись! — заревел граф. — Верхен! Говорю тебе по-хорошему, отдай немедленно пистолет! Ну же! Давай его сюда! А утром я разберусь, как тебя наказать…
Полковник требовательно протянул руку вперед, но тут же, впрочем, оказался вынужден ее опустить. Ибо сейчас Вероника целилась прямо в его закапанный ливнем монокль.
— Дура! — прохрипел граф. — Он же заряжен! Дай…
Раздался выстрел.
От дощатой стены конюшни отлетело несколько щепок. Граф бросился на дочь, но та оказалась проворней. Отпрыгнув назад, она молниеносно навела ствол на полковника, и тот замер перед вновь нацеленным на него пистолетом.
— Верхен! — сказал он. — Неужели ты убьешь меня — родного отца, который носил тебя на руках, менял пеленки?… И у тебя подымется рука?… Ну что ж, стреляй… Стреляй! Вот она, плата за любовь…
— Не тебе бы, папочка, это говорить! — Голос Вероники дрожал. — Не тебе! Ты всегда плевал на меня! Делал вид, что меня нет, что я пустое место. Ты заставил меня помирать от скуки здесь, в этом захолустье! Целые годы я не видела никого, кроме омерзительных подагрических и ревматичных стариков и старух, с которыми ты играл в карты. Стоило мне хоть что-нибудь тебе сказать, ты обзывал меня дурой! А теперь, когда человеку, которого я люблю, угрожает опасность, ты не даешь мне прийти к нему на помощь!
Речь Вероники прервал бурный поток хлынувших из ее глаз слез.
— Дура! Дура! Трижды стократно дура! — Граф подошел к дочери, обнял ее. — Вот за это ты и хотела меня убить? Да езжай ты к этому своему Кристофу хоть сейчас, оружие только отдай, да и езжай. Только спит твой любимый барон. Спит.
Он гладил дочь по растрепанным, мокрым волосам.
— Езжай, доченька, езжай. Только в такую непогодь ты и не уедешь-то никуда.
— Папочка! — Вероника бросила оружие прямо в грязь. Полковник с сожалением наблюдал за его падением. — Папочка! Поедем со мной! А?… Понимаешь, Кристоф действительно в большой-большой беде.
— Да что же с ним случится, глупая?
— Папа! Я видела этот его кошмарный замок, эти ужасные пыльные коридоры. Поверь мне, пап, там может таиться все что угодно. Это очень плохое место, папочка! Я знаю — Кристоф в беде! Я уверена в этом даже больше, чем если бы видела это собственными глазами! Скажи Йохану, чтобы он отвез меня туда!
Старый граф в раздумье склонил голову.
— Ну хорошо же, — наконец молвил он, — хорошо. Поезжай, раз тебе так хочется. Только знаешь что?
—Что?
— Я поеду с тобой.
Вероника радостно захлопала в ладоши. «Куда ей замуж! — подумал полковник. — Дитя еще».
— Эй, Йохан, поехали! — распорядился он.
— Да с ума вы, что ли, ваши высокоблагородия, посходили! Да в такую погоду даже псину шелудивую нельзя на улицу выгонять, не то что лошадок! Да ведь и не доедем-то!…
— Йохан! — повторил полковник. — Я, кажется, сказал довольно ясно!
— Но, ваше высоко…
— Приказы не обсуждают! — сказал полковник, ловко забираясь в экипаж и помогая дочери влезть на подножку. — Эй, трогай!
Когда экипаж пришел в движение, суровый полковник почувствовал, что дочь его целует, целует его глаза, волосы, щеки, руки:
— Папочка, мой милый папочка!
— Ну все, все, прекращай… Да прекрати же ты!
Тут он понял, что она плачет.
Дорога раскисла и большей частью превратилась в бурный глинистый поток, копыта лошадей увязали в грязи, экипаж двигался медленно. Мощный, ураганный ветер пригибал к земле вершины старых деревьев. Дождь лился настолько сильный, что, казалось, самый воздух превратился в воду, а когда порыв ветра подхватывал дождевые капли и на страшной скорости увлекал их за собой, могло создаться впечатление, что это и не ветер вовсе, а океанское течение. А как, должно быть, измучился сидящий на облучке бедняга Йохан! Фигура его, мужественно сжимавшая вожжи в продрогших ладонях, открытая всем ветрам и стихиям, невольно внушала почтение, и лишь теплый плащ, сию фигуру окутывавший, спасал бесстрашного возницу от полного промокновения.
Примерно через полмили от поместья дорога делала поворот, и вот там-то графский экипаж неожиданно встал, врастая колесами в текучую жижу.
«Приехали, — подумал граф, весьма пессимистично настроенный по отношению ко всему этому ночному мероприятию. — Хорошо хоть недалеко уехали». Перспектива ночевать в лесу, в грязи, да еще и под дождем графа вовсе не прельщала. Видит Бог, сейчас он больше всего желал поскорее добраться до любого человеческого жилища, и желательно без всяких приключений.