Страница:
Стражники переглянулись, но я своего добился: они повели меня прочь, даже не заглянув в помещение.
– Лорд Бёрли, еще чего! Сначала отведем тебя к капитану дворцовой стражи, ты, испанский пес, – приговаривал один из стражников, грубо волоча меня к лестнице. – Как ты сюда попал?
– Меня привел лорд Бёрли, – со вздохом отвечал я.
За полгода в Англии мог бы уже и привыкнуть. Тут всех иностранцев, особенно с темными глазами и бородкой, как у меня, принимают за испанских папистов, которые, разумеется, покушаются зарезать честного англичанина прямо в его кровати. Рано или поздно я доберусь-таки до Бёрли, а сейчас главное, чтоб никто не узнал про наш разговор с девицей Эбигейл. Таинственный возлюбленный Сесилии, возможно, и не рассчитывал, что она так преданно сохранит в секрете его имя, скорее всего, он постарается зажать рот и ее подругам. Это если принять гипотезу – а я давно научился не принимать гипотез без доказательств, – что ее возлюбленный причастен к убийству, обставленному как загадочная и страшная картина.
Глава 3
– Лорд Бёрли, еще чего! Сначала отведем тебя к капитану дворцовой стражи, ты, испанский пес, – приговаривал один из стражников, грубо волоча меня к лестнице. – Как ты сюда попал?
– Меня привел лорд Бёрли, – со вздохом отвечал я.
За полгода в Англии мог бы уже и привыкнуть. Тут всех иностранцев, особенно с темными глазами и бородкой, как у меня, принимают за испанских папистов, которые, разумеется, покушаются зарезать честного англичанина прямо в его кровати. Рано или поздно я доберусь-таки до Бёрли, а сейчас главное, чтоб никто не узнал про наш разговор с девицей Эбигейл. Таинственный возлюбленный Сесилии, возможно, и не рассчитывал, что она так преданно сохранит в секрете его имя, скорее всего, он постарается зажать рот и ее подругам. Это если принять гипотезу – а я давно научился не принимать гипотез без доказательств, – что ее возлюбленный причастен к убийству, обставленному как загадочная и страшная картина.
Глава 3
Солсбери-корт, Лондон, 26 сентября, лето Господне 1583
– Обе сиськи ей отрезали, так рассказывают. – Арчибальд Дуглас откинулся на стуле и принялся ковырять в зубах куриной косточкой, весьма довольный тем, что последнее слово осталось за ним. Но тут он припомнил еще одну подробность, распрямился и затараторил, размахивая указующим перстом и ни к кому конкретно не обращаясь: – Титьки ей отрезали и воткнули в задницу испанское распятие. Вот скоты! – И он вновь расползся на стуле и осушил очередной бокал.
– Мсье Дуглас, мсье Дуглас, s'ilvousplait! – Курсель, личный секретарь посла, задвигал своими белесыми, невидимыми почти бровями, старательно изображая ужас и отвращение, но эта ужимка, как и все его жесты, показалась заученной и отрепетированной. Секретарь провел рукой по тщательно уложенным волосам и зацокал языком, надувая губки, – его шокировало не содержание, а исключительно вульгарная форма, в какую шотландец облек свой рассказ. – Мне мой друг при дворе рассказывал, что ее удушили розарием. На ступенях королевской часовни, вы только представьте себе! – Он с шумом втянул в себя воздух и даже руку к груди приложил.
Ему бы в театр, подумал я, у него что ни жест – целая пантомима. Сидевший напротив меня Уильям Фаулер на миг встретился со мной глазами и тут же отвел взгляд.
– Такие истории всегда обрастают подробностями, – ровным тоном заметил он, обернувшись к послу.
Фаулер тоже говорил с шотландским акцентом, хотя на мой иноземный слух речь его более внятна, чем бурчание Дугласа. Фаулер – приятный, подтянутый молодой человек лет двадцати пяти, начисто выбрит, темные волосы падали ему на глаза, а голос его столь негромок и сдержан, что приходилось наклоняться к нему поближе, дабы все расслышать, как будто он сообщал некий секрет.
– За последние дни мне пришлось несколько раз побывать при дворе по официальным поручениям, и вынужден вас разочаровать: на самом деле происшествие не было столь драматически обставлено. – Однако этими словами он и ограничился.
Я уже заметил, что Фаулер, мой новый контакт, с которым я только в тот вечер познакомился и с кем еще не разговаривал с глазу на глаз, обладает талантом намекать, будто ему известно гораздо более, нежели он считает уместным выложить в компании. Наверное, именно поэтому французский посол столь высоко его ценит.
А вот с какой стати Кастельно терпит Дугласа – поди догадайся. Этот шотландец лет сорока с лишним, чьи рыжие волосы до времени поседели, а лицо огрубело от выпивки и от ветра, снискал себе покровительство французов, посулив стоять за шотландскую королеву и поддержать ее притязания на английский престол. Как ни странно, этот шумный выпивоха – сенатор шотландской Коллегии правосудия и, говорят, имеет связи среди шотландской знати, как протестантской, так и католической. В посольство он явился с личной рекомендацией королевы Марии Стюарт. Очевидно, ради этих связей посол и кормит его ужином изо дня в день, хотя я бы на его месте не стал. Учитывая, что сам я вот уже семь лет вынужден искать покровительства могущественных людей, то мог бы, наверное, с большей снисходительностью отнестись к Арчибальду Дугласу, но мне-то, по крайней мере, есть что предложить в обмен на гостеприимство, хотя бы умную и оживленную беседу за столом (это все-таки чего-то стоит), я посвящаю им мои книги, а Дуглас, насколько я вижу, не приносит в открывшийся для него дом ровным счетом ничего, и, сколько бы он ни твердил о своей преданности Мэри и ее французским друзьям, я не верю ни единому его слову: он, на мой взгляд, будет поддакивать любому, кто наполняет вином его бездонный бокал. И меня злит, что Клод де Курсель, этот хорошенький до приторности секретарь, числит меня по тому же разряду, что и Дугласа. На Курселя возложена обязанность вести расходы посольства, и он с откровенным презрением взирает на тех, кого считает пиявками и паразитами. Частенько приходится напоминать ему, что я – личный друг его суверена, в то время как Дуглас… ну да, шотландец похваляется дружбой со многими знатными людьми, вплоть до самой королевы Шотландской, но, если он и в самом деле столь популярен среди шотландских и английских вельмож, что ж он хоть изредка не получает приглашение к их столу, а неизменно является в посольство? И никогда не отлучится в Шотландию, не сядет за собственный стол (если он у него есть)?
Главной темой разговора в тот вечер, естественно, стало убийство при дворе английской королевы, потеснив даже обычные переживания по поводу судьбы королевы Шотландской и пересуды о честолюбивых замыслах французских родичей этой королевы – Гизов. В ночь убийства в Ричмондском дворце я пересказал Бёрли и Уолсингему свой разговор с Эбигейл; с тех пор фрейлины находились под усиленной охраной, а придворных кавалеров подвергли допросу, но, само собой, когда речь заходит о запретных интрижках, все предпочитают молчать или лгать. Уолсингем день ото дня нервничает все больше: королевский двор в Ричмонде насчитывает до шестисот человек и, несмотря на строжайшую иерархию – старший слуга отвечает за каждое действие своих подчиненных, – как можно точно установить все перемещения такого множества людей в тот вечер? Королева Елизавета и вовсе предпочитает убеждать себя, будто на территорию дворца проник извне какой-то безумец, а потому видит решение проблемы в том, чтобы ранее обычного времени вернуться из-за города в лондонскую резиденцию в Уайтхолле: этот огороженный дворец удобнее охранять от непрошеных гостей. Всякую вероятность того, что убийца может обитать внутри ее дворца, королева отвергает с полуслова. Уолсингем обещал вызвать меня, если я понадоблюсь, а покуда велел мне возвращаться восвояси и повнимательнее следить за беседами, что ведутся во французском посольстве за закрытыми дверями.
В обитой деревянными панелями столовой Солсбери-корта догорали свечи, и уже пробило двенадцать, но блюда с остатками щедрого угощения все еще громоздились на столах, хотя соусы остыли и превратились в желе. Убирать слуги явятся поутру, ибо после ужина посол имеет обыкновение беседовать со своими гостями о тайных делах. Ныне, когда за столом французского посла столь часто собираются самые влиятельные и беспокойные из английских католиков, не стоит рисковать, допуская, чтобы их беседы подслушали слуги, – лишняя осторожность не повредит, твердит нам посол. Так что нам всем приходится отводить взгляд, когда Арчибальд Дуглас принимается глодать скелет цыпленка или же, сунув палец в холодную подливку, тщательно его облизывает, провозглашая при этом только что пришедшую ему в голову и так и не оформившуюся мысль.
Мишель де Кастельно, сеньор де Мовиссьер, отодвинул от себя тарелку и, поставив локти на стол, внимательно оглядел собравшихся за его столом мужчин. Он необычайно крепок для человека, встречающего уже шестидесятую зиму; редкие проблески седины в его темных волосах еще надо заметить, а хмурое лицо с длинным и толстым носом оживлено ясными и зоркими очами, которые ничего не упускают из виду. Кастельно – человек образованный и не без тщеславия, ему нравится, чтобы за ужином у него сходились люди умные, прогрессивных идей, не уклоняющиеся от споров и всегда готовые к поиску знаний и бурной дискуссии, будь то на богословские, научные, политические или поэтические темы. И опять-таки я недоумеваю, как в эту компанию вписывается человек, подобный Дугласу, пусть и с личной рекомендацией королевы Шотландии. В приглушенном янтарном мерцании свечей наши тени вытягивались у нас за спиной, дрожали на стенах.
– Девственница подверглась надругательству прямо во дворце Королевы-девственницы. – Взгляд посла неторопливо скользил с одного лица на другое. – Друзья мои, это сделано с целью оклеветать католиков, зачем же еще? Что пустили в ход – распятие или четки, не так уж важно. Мелкие подробности в сообщениях расходятся, но суть ясна, и очевидно злое намерение: пробудить страх и ненависть, еще больше страха и ненависти, как будто их без того мало. «Это сделали католики», – твердят англичане на каждом углу.
«Католики ни перед чем не остановятся, они хотят убить Королеву-девственницу и снова сделать нас рабами Рима». Вот о чем говорят люди. – Изображая сплетни толпы, Кастельно заговорил гнусавым и визгливым «английским» голосом, и Курсель подобострастно рассмеялся, только что не зааплодировал его остроумию. А Дуглас попросту рыгнул.
– Лично я слышал… – Новый голос режет молчание, как алмаз – стекло. – Лично я слышал, что все мертвое тело с ног до головы расписано кровью, знаками черной магии. – Прямо на меня смотрит тот, кто заговорил сейчас отрывисто и четко, с аристократическим выговором, тот, кто наполовину укрыт в тени на дальнем конце стола.
Весь он заостренный, этот мой враг: сходящееся к остроконечной бородке лицо, брови – точно готические арки, глаза впиваются, как наконечники стрел. Весь вечер он был необычайно молчалив, но я чувствовал, как от него, будто жар от огня, исходит враждебность всякий раз, когда он обращал ко мне взгляд сощуренных, немигающих глаз. Кастельно тревожно оглянулся в мою сторону. Пусть его секретарь меня и недолюбливает, сам посол неизменно был для меня щедрым и даже добрым хозяином с того самого момента, как в апреле я по приказу короля переступил порог его дома, и все же мне ведомо, что эта сторона моей репутации не дает ему покоя. В Париже я обучал искусству памяти – эту уникальную систему я позаимствовал у греков и римлян и заметно усовершенствовал – самого короля Генриха III, который прозвал меня своим личным придворным философом, и такое возвышение, естественно, навлекло на меня ненависть ученых мужей Сорбонны, готовых шептать в любое ухо, будто моя мнемоника – лишь колдовство, изученное в общении с дьяволом. Из-за этих-то слухов, да еще потому, что при дворе возросло влияние партии твердолобых католиков, пришлось мне временно переселиться в Лондон. Кастельно – хороший и честный католик, неистовый пыл Гизов и их присных ему чужд, но все же он слишком набожен, чтобы не обращать внимания, когда над ним посмеиваются, мол, приютил в своем доме колдуна. И он, кстати, тоже предупреждал меня, что дружба с доктором Ди не пойдет на пользу моей репутации. Полагаю, Кастельно говорит так потому, что его близкий друг Генри Говард ненавидит доктора Ди, хотя причина столь страстного чувства остается пока для меня загадкой.
Вышеупомянутый лорд Генри все еще смотрит на меня из-под арок своих готических бровей, как будто в силу своего положения в обществе вправе требовать от меня отчета.
– Разве вы об этом не слыхали, Бруно? – мягчайшим тоном спрашивает он. – Ведь это по вашей части, если не ошибаюсь?
Я постарался также приятно улыбнуться ему в ответ и, не дрогнув, выдержать его взгляд. Вот бы он изумился, если бы узнал, что из всей честной компании я единственный осматривал тело убитой девушки и в точности знаю, как оно выглядело! Но, понятное дело, никто в Солсбери-корте не осведомлен о том, где я побывал той ночью, никому не известно, что я работаю на Уолсингема. О моей дружбе с Филипом Сидни Кастельно знает, однако думает, что это ему на руку, а я порой поставляю ему обрывки информации или дезинформации насчет английского двора, кои утверждают его в этом мнении. Бедный, бедный, доверчивый Кастельно, мне не доставляет ни малейшего удовольствия обманывать его, но каждый в этом мире бьется за самого себя, а я уверился, что английские власти, а не Франция, обеспечат мое будущее. И без малейших угрызений совести доношу на людей, подобных Генри Говарду; о том, что это человек опасный, предупреждал меня и Уолсингем. После казни старшего брата, герцога Норфолка, осужденного за государственную измену, Генри Говард в сорок три года сделался главой самого могущественного католического семейства Англии. Нельзя его недооценивать: в отличие от многих английских вельмож он обладает блестящим умом и даже обучался риторике в Кембриджском университете. Сидни полагает, что королева назначила Говарда членом Тайного совета постольку, поскольку считает уместным держать своих врагов под рукой и на виду, а еще она таким образом дразнит чересчур склонных к пуританству министров.
– Милорд ошибается, я всего лишь скромный писатель, – ответил я и даже заставил себя развести руки в покорном, уничижённом жесте. Впрочем, тут же сквитался, добавив: – Как и ваша милость, – прекрасно зная, что подобное сравнение ему досадит.
Сработало: милорд вспыхнул, будто я позволил себе усомниться в законности его рождения.
– Да, кстати, Говард, как продвигается ваша книга? – подхватил Кастельно (без злого умысла – он просто рад возможности сменить тему).
Говард подался вперед, обвинительный перст устремлен в потолок.
– Это убийство и было темой моей книги. Если сама королева столь откровенно предается гаданию и приближает к себе колдунов вроде Джона Ди, что остается верноподданным, как не следовать ее примеру? Поскольку она сбила всю страну с пути и увела из-под законной власти папы, люди цепляются теперь за любые пророчества и бабьи сказки насчет движения звезд и планет. А где воцаряется подобное заблуждение, там дьявол радостно потирает руки и сеет свои черные дела. И никто пока еще не опомнился и не увидел это!
– Если я правильно понял, вы, милорд, утверждаете, будто убийство произошло оттого, что люди недостаточно внимательно читают вашу книгу? – невинным тоном осведомился я.
Кастельно бросил на меня предостерегающий взгляд.
– Я утверждаю, Бруно… – Мое имя аж на зубах у него заскрипело. – …Утверждаю, что все эти события взаимосвязаны. Правительница, которая отвратила свой лик от установленной и Богом помазанной Церкви и присвоила себе всю полноту духовной власти, но при этом боится выйти за порог, не сверившись с расположением звезд; все эти пророчества о последних временах, о скором пришествии Антихриста; слухи о грядущей войне – должный порядок вещей опрокинут, и безумцы осмелели настолько, что режут невинных во имя дьявола. Готов об заклад биться, то была не последняя жертва!
Заслышав последние его слова, Дуглас вскинул голову: наконец что-то показалось ему занимательнее обглоданного цыплячьего остова.
– Но если слухи верны, – возразил я, с осторожностью выбирая слова, – все выглядит скорее так, будто убийца действовал от имени католической церкви.
– Отвергшие авторитет Святой Матери Церкви первыми поспешают очернить ее! – парировал Говард так проворно, будто мы с ним на шпагах сражались, и усмешка искривила его тонкие губы. – Полагаю, вам это хорошо известно, мастер Бруно!
– Тогда уж «доктор Бруно», – проворчал я.
Обычно я не обращаю внимания на такие оговорки, однако Уолсингем мне поведал, что при всех своих наследственных титулах Генри Говард может похвастаться лишь степенью магистра, или мастера, а мы, университетские люди, придаем таким мелочам значение. Судя по выражению лица моего оппонента, очко за мной.
– Alors[3]… – Кастельно тревожно улыбнулся и, покачивая в руках бутылку вина, будто надеясь таким образом нас отвлечь, проверил наши бокалы, высматривая, кто готов выпить еще.
Дуглас, которому из всех нас это менее всего на пользу, торопливо подвинул вперед свой бокал, и бутылка поплыла из рук в руки вдоль стола в его направлении. Но тут мы все подскочили, точно вспугнутые кролики, оттого что щелкнула дверь, – все-таки тайные собрания начали сказываться на наших нервах.
И все разом вздохнули с облегчением, разглядев вновь прибывших. Несмотря на поздний час, их тут ждали, по крайней мере, наш хозяин ждал. Парочку можно было принять за супругов, так близко они прислонились друг к другу, с таким заговорщическим видом вступили в комнату, но едва молодая женщина отбросила капюшон своего плаща, как тут же бросилась к Кастельно, протягивая навстречу ему руки, и он, вскочив, с распростертыми объятиями встретил свою юную супругу, а глаза его сделались похожи на глаза спаниеля. Сейчас, когда женщина вышла на свет, стало видно, что это не столь юная девица, как могло показаться с первого взгляда: фигура девичья, но лицо выдавало, что ей уже перевалило за тридцать. Но пусть и так, все равно она почти на тридцать лет моложе мужа, то-то у него разгорелись глаза. Нежной ручкой она коснулась плеча супруга, огладила его и быстрым взглядом окинула собравшихся за столом. Мари де Кастельно невелика ростом и изящна – куколка, да и только, к таким женщинам мужчины сами собой бросаются на помощь, хотя движется она легкой поступью танцовщицы и явно уверена в каждом своем движении. Каштановые волосы собраны на затылке и удерживаются гребнем из черепахового панциря; сбрасывая плащ и оглядывая гостей, она легким жестом убрала два-три локона, которые выбились из прически и, дразня, ласкали ее личико в форме сердечка.
Я перехватил ее взгляд, краткое мгновение она смотрела мне прямо в глаза с выражением, весьма напоминающим любопытство, но затем вновь добросовестно сосредоточила все внимание на муже, который ласково похлопывал ее по руке. Уолсингем был прав: мадам Кастельно весьма хороша собой. Но эту мысль я постарался побыстрее заглушить.
– Стало быть, ты встретила нашего доброго Трокмортона, – заговорил посол, ласково улыбаясь молодому человеку, который вошел следом за его женой, а теперь медлил у двери, так и не скинув дорожный плащ. – Закрывайте дверь и входите, выпейте вина! – Широким жестом Кастельно указал на свободный стул. Курселя снарядили за вином; секретарь не слишком-то был доволен тем, что секретности ради удалили слуг, и теперь ему пришлось исполнять их обязанности. Странное дело: мне позволили остаться, хотя собрание-то и вправду закрытое. Пусть Генри Говард недолюбливает меня, однако вера Кастельно в мою преданность если не Риму, то уж Франции нисколько не поколебалась. Я почувствовал, как в предвкушении важных открытий ускоренно забилось сердце.
– Он вошел со стороны сада? – тревожно уточнил Кастельно у жены.
– С Уотер-лейн, милорд, – откликнулся молодой человек по имени Трокмортон, занимая предложенный ему стул.
С Уотер-лейн, с водной дороги, то есть он вошел в дом с черного хода, со стороны реки, где его никто не мог видеть. Солсбери-корт представляет собой длинное, расползшееся здание, ему по меньшей мере сто лет, парадный вход выходит на Флит-стрит, возле церкви Святой Бриды, но сад спускается вниз до широких коричневых вод Темзы, так что всякий, кто хочет наведаться в посольство и остаться незамеченным, может с наступлением темноты добраться на лодке до Бэкхерст-стейрз и войти через калитку в садовой стене.
Трокмортон был совсем молод – узкое безбородое лицо в обрамлении длинных, падающих на воротник светлых волос, – немного похож на эльфа, и улыбка открытая, обаятельная, но бледно-голубые глаза тревожно метались по сторонам, точно он боялся, как бы кто-нибудь из нас не набросился на него из-за спины, когда он отвернется. Наконец молодой человек сел и расстегнул плащ. Посмотрел на меня в упор, без враждебности: просто хотел понять, что это за новый человек на собрании.
– Доктор Бруно, вы с Фрэнсисом Трокмортоном еще не знакомы? – заговорил Кастельно, подметив этот вопрошающий взгляд. – Трокмортон – лучший друг нашего посольства среди англичан, – с многозначительным кивком пояснил он.
У Говарда не нашлось для молодого человека улыбки, он нетерпеливо хрустел пальцами и безо всякой преамбулы задал главный вопрос:
– Так как там королева, Трокмортон?
Разумеется, его интересовала другая королева, кузина Елизаветы, Мария Стюарт, которую здесь считали законной наследницей английского престола, единственным рожденным в католическом браке отпрыском династии Тюдор. Ее поддерживает Католическая лига Франции во главе с герцогом Гизом (он приходится Мэри не то дядей, не то кузеном по материнской линии), за нее стоят католические вельможи Англии, ибо в Англии все складывается не в их пользу, и они собираются у Кастельно за столом, и ворчат, и призывают сделать наконец что-нибудь. Одна беда: Мэри Стюарт в данный момент ничем не правит, в Шотландии царствует ее сын Иаков VI под бдительным присмотром Елизаветы, а Мэри сидит в заключении в Шеффилдском замке, сидит и вышивает, или что там положено делать женщине, только бы мятеж не затевала. По правде говоря, эта суровая мера лишь умножила число заговорщиков, собирающихся под знаменем Марии Шотландской по обе стороны Ла-Манша.
Трокмортон уперся обеими руками в стол, распластал ладони, еще раз внимательно оглядел всех, сидевших за столом, и подобрался, словно собираясь произнести торжественную речь, хотя застенчивая улыбка выдавала неопытность оратора.
– Ее величество королева Мария поручила мне передать вам, что ее весьма ободрили приветы и добрые пожелания, полученные от друзей из Лондона и Парижа, в особенности же те пятнадцать сотен золотых крон, которые господин посол столь щедро уделил для вящего комфорта ее монаршей особы.
Кастельно склонил голову – сама скромность.
Говард выпрямился, поглядел недоверчиво:
– Вас допустили к ней?
– Нет, – виновато признался Трокмортон. – Я говорил с одной из ее дам. Уолсингем запретил допускать к королеве посетителей.
– Но письма она получает?
– Все послания, что приходят официальным путем, ее тюремщики прочитывают. Но через ее дам я передавал ей и получал от нее письма втайне. Они их в белье прятали. – Юноша отчаянно покраснел на этих словах и заторопился дальше: – Королева уверена, что до этой ее корреспонденции стражи еще не добрались. И ей разрешено иметь книги, – продолжал он, бросив на Говарда многозначительный взгляд. – И вас, милорд Говард, она особо просила переслать ей экземпляр новой книги против распространившихся пророчеств. Она возымела сильное желание прочесть ваше сочинение.
– К следующему вашему обмену письмами она ее получит, – пообещал Говард, откинулся на стуле и заулыбался, явно довольный.
– Еще ей очень бы хотелось получить известия о своем сыне. – Трокмортон с надеждой перевел взгляд на Дугласа и Фаулера. – Узнать, что на уме у нынешнего короля Шотландии.
Раздался короткий, невеселый смешок Кастельно.
– Да разве мы все не хотели бы это знать? На чьей стороне будет юный Джеймс, когда уж он наконец определится с выбором? – Француз подчеркнуто, преувеличенно пожал плечами.
– Он что, совсем матери не пишет? – нахмурился Говард.
– Пишет, но редко, – ответил Трокмортон. – И пишет столь запутанным дипломатическим языком, что разгадать его намерения она не в силах. Королева опасается, что ее сын обратил свою преданность не на тех, на кого следовало бы.
– Королю Иакову семнадцать лет! – Фаулер вмешался в разговор тихим, но таким авторитетным голосом, что все подались ближе, вслушиваясь в его слова. (Молодой шотландец одет просто, никаких брыжей, лишь воротник рубашки выглядывает из-под коричневого шерстяного камзола; мне это нравится, пусть это и не главное в человеке, но щеголям я не доверяю.) – Он только что высвободился из-под власти регентов. Семнадцатилетний юноша, только что вкусивший независимости, он вряд ли с охотой вручит поводья своей матери. Потребуется более убедительный стимул, нежели сыновний долг, чтобы привлечь его на сторону королевы. Не говоря уж о том, что в последний раз они виделись, когда Джеймсу не было и года. Королеве угодно верить в природные узы, но Джеймс-то понимает, что от царствующей королевы ему больше выгоды, чем от королевы в узилище.
– И тем не менее месье Трокмортон может сообщить королеве Марии, что в этот самый момент ее сын принимает при своем дворе посланника герцога Гиза, – перебила речь Фаулера мадам де Кастельно, поглядывая кокетливо из-под бахромы ресниц. – И сей посланник предложит ему дружбу Франции в случае, если Иаков признает и постарается исполнить свой сыновний долг.
Со всех концов стола послышалось изумленное бормотание. На миг лицо Кастельно перекосил гнев – еще бы, он впервые слышит о французском посланнике при дворе Иакова, и подумать только, теперь от имени Франции ведут переговоры Гизы, – но прямо у меня на глазах посол обуздал свое недовольство. Сказывается профессиональный опыт. Он не станет прилюдно выговаривать жене, а та и не смотрит на мужа, но в складках ее губ, хотя глаза вновь скромно потуплены долу, угадывается торжество.
– Мсье Дуглас, мсье Дуглас, s'ilvousplait! – Курсель, личный секретарь посла, задвигал своими белесыми, невидимыми почти бровями, старательно изображая ужас и отвращение, но эта ужимка, как и все его жесты, показалась заученной и отрепетированной. Секретарь провел рукой по тщательно уложенным волосам и зацокал языком, надувая губки, – его шокировало не содержание, а исключительно вульгарная форма, в какую шотландец облек свой рассказ. – Мне мой друг при дворе рассказывал, что ее удушили розарием. На ступенях королевской часовни, вы только представьте себе! – Он с шумом втянул в себя воздух и даже руку к груди приложил.
Ему бы в театр, подумал я, у него что ни жест – целая пантомима. Сидевший напротив меня Уильям Фаулер на миг встретился со мной глазами и тут же отвел взгляд.
– Такие истории всегда обрастают подробностями, – ровным тоном заметил он, обернувшись к послу.
Фаулер тоже говорил с шотландским акцентом, хотя на мой иноземный слух речь его более внятна, чем бурчание Дугласа. Фаулер – приятный, подтянутый молодой человек лет двадцати пяти, начисто выбрит, темные волосы падали ему на глаза, а голос его столь негромок и сдержан, что приходилось наклоняться к нему поближе, дабы все расслышать, как будто он сообщал некий секрет.
– За последние дни мне пришлось несколько раз побывать при дворе по официальным поручениям, и вынужден вас разочаровать: на самом деле происшествие не было столь драматически обставлено. – Однако этими словами он и ограничился.
Я уже заметил, что Фаулер, мой новый контакт, с которым я только в тот вечер познакомился и с кем еще не разговаривал с глазу на глаз, обладает талантом намекать, будто ему известно гораздо более, нежели он считает уместным выложить в компании. Наверное, именно поэтому французский посол столь высоко его ценит.
А вот с какой стати Кастельно терпит Дугласа – поди догадайся. Этот шотландец лет сорока с лишним, чьи рыжие волосы до времени поседели, а лицо огрубело от выпивки и от ветра, снискал себе покровительство французов, посулив стоять за шотландскую королеву и поддержать ее притязания на английский престол. Как ни странно, этот шумный выпивоха – сенатор шотландской Коллегии правосудия и, говорят, имеет связи среди шотландской знати, как протестантской, так и католической. В посольство он явился с личной рекомендацией королевы Марии Стюарт. Очевидно, ради этих связей посол и кормит его ужином изо дня в день, хотя я бы на его месте не стал. Учитывая, что сам я вот уже семь лет вынужден искать покровительства могущественных людей, то мог бы, наверное, с большей снисходительностью отнестись к Арчибальду Дугласу, но мне-то, по крайней мере, есть что предложить в обмен на гостеприимство, хотя бы умную и оживленную беседу за столом (это все-таки чего-то стоит), я посвящаю им мои книги, а Дуглас, насколько я вижу, не приносит в открывшийся для него дом ровным счетом ничего, и, сколько бы он ни твердил о своей преданности Мэри и ее французским друзьям, я не верю ни единому его слову: он, на мой взгляд, будет поддакивать любому, кто наполняет вином его бездонный бокал. И меня злит, что Клод де Курсель, этот хорошенький до приторности секретарь, числит меня по тому же разряду, что и Дугласа. На Курселя возложена обязанность вести расходы посольства, и он с откровенным презрением взирает на тех, кого считает пиявками и паразитами. Частенько приходится напоминать ему, что я – личный друг его суверена, в то время как Дуглас… ну да, шотландец похваляется дружбой со многими знатными людьми, вплоть до самой королевы Шотландской, но, если он и в самом деле столь популярен среди шотландских и английских вельмож, что ж он хоть изредка не получает приглашение к их столу, а неизменно является в посольство? И никогда не отлучится в Шотландию, не сядет за собственный стол (если он у него есть)?
Главной темой разговора в тот вечер, естественно, стало убийство при дворе английской королевы, потеснив даже обычные переживания по поводу судьбы королевы Шотландской и пересуды о честолюбивых замыслах французских родичей этой королевы – Гизов. В ночь убийства в Ричмондском дворце я пересказал Бёрли и Уолсингему свой разговор с Эбигейл; с тех пор фрейлины находились под усиленной охраной, а придворных кавалеров подвергли допросу, но, само собой, когда речь заходит о запретных интрижках, все предпочитают молчать или лгать. Уолсингем день ото дня нервничает все больше: королевский двор в Ричмонде насчитывает до шестисот человек и, несмотря на строжайшую иерархию – старший слуга отвечает за каждое действие своих подчиненных, – как можно точно установить все перемещения такого множества людей в тот вечер? Королева Елизавета и вовсе предпочитает убеждать себя, будто на территорию дворца проник извне какой-то безумец, а потому видит решение проблемы в том, чтобы ранее обычного времени вернуться из-за города в лондонскую резиденцию в Уайтхолле: этот огороженный дворец удобнее охранять от непрошеных гостей. Всякую вероятность того, что убийца может обитать внутри ее дворца, королева отвергает с полуслова. Уолсингем обещал вызвать меня, если я понадоблюсь, а покуда велел мне возвращаться восвояси и повнимательнее следить за беседами, что ведутся во французском посольстве за закрытыми дверями.
В обитой деревянными панелями столовой Солсбери-корта догорали свечи, и уже пробило двенадцать, но блюда с остатками щедрого угощения все еще громоздились на столах, хотя соусы остыли и превратились в желе. Убирать слуги явятся поутру, ибо после ужина посол имеет обыкновение беседовать со своими гостями о тайных делах. Ныне, когда за столом французского посла столь часто собираются самые влиятельные и беспокойные из английских католиков, не стоит рисковать, допуская, чтобы их беседы подслушали слуги, – лишняя осторожность не повредит, твердит нам посол. Так что нам всем приходится отводить взгляд, когда Арчибальд Дуглас принимается глодать скелет цыпленка или же, сунув палец в холодную подливку, тщательно его облизывает, провозглашая при этом только что пришедшую ему в голову и так и не оформившуюся мысль.
Мишель де Кастельно, сеньор де Мовиссьер, отодвинул от себя тарелку и, поставив локти на стол, внимательно оглядел собравшихся за его столом мужчин. Он необычайно крепок для человека, встречающего уже шестидесятую зиму; редкие проблески седины в его темных волосах еще надо заметить, а хмурое лицо с длинным и толстым носом оживлено ясными и зоркими очами, которые ничего не упускают из виду. Кастельно – человек образованный и не без тщеславия, ему нравится, чтобы за ужином у него сходились люди умные, прогрессивных идей, не уклоняющиеся от споров и всегда готовые к поиску знаний и бурной дискуссии, будь то на богословские, научные, политические или поэтические темы. И опять-таки я недоумеваю, как в эту компанию вписывается человек, подобный Дугласу, пусть и с личной рекомендацией королевы Шотландии. В приглушенном янтарном мерцании свечей наши тени вытягивались у нас за спиной, дрожали на стенах.
– Девственница подверглась надругательству прямо во дворце Королевы-девственницы. – Взгляд посла неторопливо скользил с одного лица на другое. – Друзья мои, это сделано с целью оклеветать католиков, зачем же еще? Что пустили в ход – распятие или четки, не так уж важно. Мелкие подробности в сообщениях расходятся, но суть ясна, и очевидно злое намерение: пробудить страх и ненависть, еще больше страха и ненависти, как будто их без того мало. «Это сделали католики», – твердят англичане на каждом углу.
«Католики ни перед чем не остановятся, они хотят убить Королеву-девственницу и снова сделать нас рабами Рима». Вот о чем говорят люди. – Изображая сплетни толпы, Кастельно заговорил гнусавым и визгливым «английским» голосом, и Курсель подобострастно рассмеялся, только что не зааплодировал его остроумию. А Дуглас попросту рыгнул.
– Лично я слышал… – Новый голос режет молчание, как алмаз – стекло. – Лично я слышал, что все мертвое тело с ног до головы расписано кровью, знаками черной магии. – Прямо на меня смотрит тот, кто заговорил сейчас отрывисто и четко, с аристократическим выговором, тот, кто наполовину укрыт в тени на дальнем конце стола.
Весь он заостренный, этот мой враг: сходящееся к остроконечной бородке лицо, брови – точно готические арки, глаза впиваются, как наконечники стрел. Весь вечер он был необычайно молчалив, но я чувствовал, как от него, будто жар от огня, исходит враждебность всякий раз, когда он обращал ко мне взгляд сощуренных, немигающих глаз. Кастельно тревожно оглянулся в мою сторону. Пусть его секретарь меня и недолюбливает, сам посол неизменно был для меня щедрым и даже добрым хозяином с того самого момента, как в апреле я по приказу короля переступил порог его дома, и все же мне ведомо, что эта сторона моей репутации не дает ему покоя. В Париже я обучал искусству памяти – эту уникальную систему я позаимствовал у греков и римлян и заметно усовершенствовал – самого короля Генриха III, который прозвал меня своим личным придворным философом, и такое возвышение, естественно, навлекло на меня ненависть ученых мужей Сорбонны, готовых шептать в любое ухо, будто моя мнемоника – лишь колдовство, изученное в общении с дьяволом. Из-за этих-то слухов, да еще потому, что при дворе возросло влияние партии твердолобых католиков, пришлось мне временно переселиться в Лондон. Кастельно – хороший и честный католик, неистовый пыл Гизов и их присных ему чужд, но все же он слишком набожен, чтобы не обращать внимания, когда над ним посмеиваются, мол, приютил в своем доме колдуна. И он, кстати, тоже предупреждал меня, что дружба с доктором Ди не пойдет на пользу моей репутации. Полагаю, Кастельно говорит так потому, что его близкий друг Генри Говард ненавидит доктора Ди, хотя причина столь страстного чувства остается пока для меня загадкой.
Вышеупомянутый лорд Генри все еще смотрит на меня из-под арок своих готических бровей, как будто в силу своего положения в обществе вправе требовать от меня отчета.
– Разве вы об этом не слыхали, Бруно? – мягчайшим тоном спрашивает он. – Ведь это по вашей части, если не ошибаюсь?
Я постарался также приятно улыбнуться ему в ответ и, не дрогнув, выдержать его взгляд. Вот бы он изумился, если бы узнал, что из всей честной компании я единственный осматривал тело убитой девушки и в точности знаю, как оно выглядело! Но, понятное дело, никто в Солсбери-корте не осведомлен о том, где я побывал той ночью, никому не известно, что я работаю на Уолсингема. О моей дружбе с Филипом Сидни Кастельно знает, однако думает, что это ему на руку, а я порой поставляю ему обрывки информации или дезинформации насчет английского двора, кои утверждают его в этом мнении. Бедный, бедный, доверчивый Кастельно, мне не доставляет ни малейшего удовольствия обманывать его, но каждый в этом мире бьется за самого себя, а я уверился, что английские власти, а не Франция, обеспечат мое будущее. И без малейших угрызений совести доношу на людей, подобных Генри Говарду; о том, что это человек опасный, предупреждал меня и Уолсингем. После казни старшего брата, герцога Норфолка, осужденного за государственную измену, Генри Говард в сорок три года сделался главой самого могущественного католического семейства Англии. Нельзя его недооценивать: в отличие от многих английских вельмож он обладает блестящим умом и даже обучался риторике в Кембриджском университете. Сидни полагает, что королева назначила Говарда членом Тайного совета постольку, поскольку считает уместным держать своих врагов под рукой и на виду, а еще она таким образом дразнит чересчур склонных к пуританству министров.
– Милорд ошибается, я всего лишь скромный писатель, – ответил я и даже заставил себя развести руки в покорном, уничижённом жесте. Впрочем, тут же сквитался, добавив: – Как и ваша милость, – прекрасно зная, что подобное сравнение ему досадит.
Сработало: милорд вспыхнул, будто я позволил себе усомниться в законности его рождения.
– Да, кстати, Говард, как продвигается ваша книга? – подхватил Кастельно (без злого умысла – он просто рад возможности сменить тему).
Говард подался вперед, обвинительный перст устремлен в потолок.
– Это убийство и было темой моей книги. Если сама королева столь откровенно предается гаданию и приближает к себе колдунов вроде Джона Ди, что остается верноподданным, как не следовать ее примеру? Поскольку она сбила всю страну с пути и увела из-под законной власти папы, люди цепляются теперь за любые пророчества и бабьи сказки насчет движения звезд и планет. А где воцаряется подобное заблуждение, там дьявол радостно потирает руки и сеет свои черные дела. И никто пока еще не опомнился и не увидел это!
– Если я правильно понял, вы, милорд, утверждаете, будто убийство произошло оттого, что люди недостаточно внимательно читают вашу книгу? – невинным тоном осведомился я.
Кастельно бросил на меня предостерегающий взгляд.
– Я утверждаю, Бруно… – Мое имя аж на зубах у него заскрипело. – …Утверждаю, что все эти события взаимосвязаны. Правительница, которая отвратила свой лик от установленной и Богом помазанной Церкви и присвоила себе всю полноту духовной власти, но при этом боится выйти за порог, не сверившись с расположением звезд; все эти пророчества о последних временах, о скором пришествии Антихриста; слухи о грядущей войне – должный порядок вещей опрокинут, и безумцы осмелели настолько, что режут невинных во имя дьявола. Готов об заклад биться, то была не последняя жертва!
Заслышав последние его слова, Дуглас вскинул голову: наконец что-то показалось ему занимательнее обглоданного цыплячьего остова.
– Но если слухи верны, – возразил я, с осторожностью выбирая слова, – все выглядит скорее так, будто убийца действовал от имени католической церкви.
– Отвергшие авторитет Святой Матери Церкви первыми поспешают очернить ее! – парировал Говард так проворно, будто мы с ним на шпагах сражались, и усмешка искривила его тонкие губы. – Полагаю, вам это хорошо известно, мастер Бруно!
– Тогда уж «доктор Бруно», – проворчал я.
Обычно я не обращаю внимания на такие оговорки, однако Уолсингем мне поведал, что при всех своих наследственных титулах Генри Говард может похвастаться лишь степенью магистра, или мастера, а мы, университетские люди, придаем таким мелочам значение. Судя по выражению лица моего оппонента, очко за мной.
– Alors[3]… – Кастельно тревожно улыбнулся и, покачивая в руках бутылку вина, будто надеясь таким образом нас отвлечь, проверил наши бокалы, высматривая, кто готов выпить еще.
Дуглас, которому из всех нас это менее всего на пользу, торопливо подвинул вперед свой бокал, и бутылка поплыла из рук в руки вдоль стола в его направлении. Но тут мы все подскочили, точно вспугнутые кролики, оттого что щелкнула дверь, – все-таки тайные собрания начали сказываться на наших нервах.
И все разом вздохнули с облегчением, разглядев вновь прибывших. Несмотря на поздний час, их тут ждали, по крайней мере, наш хозяин ждал. Парочку можно было принять за супругов, так близко они прислонились друг к другу, с таким заговорщическим видом вступили в комнату, но едва молодая женщина отбросила капюшон своего плаща, как тут же бросилась к Кастельно, протягивая навстречу ему руки, и он, вскочив, с распростертыми объятиями встретил свою юную супругу, а глаза его сделались похожи на глаза спаниеля. Сейчас, когда женщина вышла на свет, стало видно, что это не столь юная девица, как могло показаться с первого взгляда: фигура девичья, но лицо выдавало, что ей уже перевалило за тридцать. Но пусть и так, все равно она почти на тридцать лет моложе мужа, то-то у него разгорелись глаза. Нежной ручкой она коснулась плеча супруга, огладила его и быстрым взглядом окинула собравшихся за столом. Мари де Кастельно невелика ростом и изящна – куколка, да и только, к таким женщинам мужчины сами собой бросаются на помощь, хотя движется она легкой поступью танцовщицы и явно уверена в каждом своем движении. Каштановые волосы собраны на затылке и удерживаются гребнем из черепахового панциря; сбрасывая плащ и оглядывая гостей, она легким жестом убрала два-три локона, которые выбились из прически и, дразня, ласкали ее личико в форме сердечка.
Я перехватил ее взгляд, краткое мгновение она смотрела мне прямо в глаза с выражением, весьма напоминающим любопытство, но затем вновь добросовестно сосредоточила все внимание на муже, который ласково похлопывал ее по руке. Уолсингем был прав: мадам Кастельно весьма хороша собой. Но эту мысль я постарался побыстрее заглушить.
– Стало быть, ты встретила нашего доброго Трокмортона, – заговорил посол, ласково улыбаясь молодому человеку, который вошел следом за его женой, а теперь медлил у двери, так и не скинув дорожный плащ. – Закрывайте дверь и входите, выпейте вина! – Широким жестом Кастельно указал на свободный стул. Курселя снарядили за вином; секретарь не слишком-то был доволен тем, что секретности ради удалили слуг, и теперь ему пришлось исполнять их обязанности. Странное дело: мне позволили остаться, хотя собрание-то и вправду закрытое. Пусть Генри Говард недолюбливает меня, однако вера Кастельно в мою преданность если не Риму, то уж Франции нисколько не поколебалась. Я почувствовал, как в предвкушении важных открытий ускоренно забилось сердце.
– Он вошел со стороны сада? – тревожно уточнил Кастельно у жены.
– С Уотер-лейн, милорд, – откликнулся молодой человек по имени Трокмортон, занимая предложенный ему стул.
С Уотер-лейн, с водной дороги, то есть он вошел в дом с черного хода, со стороны реки, где его никто не мог видеть. Солсбери-корт представляет собой длинное, расползшееся здание, ему по меньшей мере сто лет, парадный вход выходит на Флит-стрит, возле церкви Святой Бриды, но сад спускается вниз до широких коричневых вод Темзы, так что всякий, кто хочет наведаться в посольство и остаться незамеченным, может с наступлением темноты добраться на лодке до Бэкхерст-стейрз и войти через калитку в садовой стене.
Трокмортон был совсем молод – узкое безбородое лицо в обрамлении длинных, падающих на воротник светлых волос, – немного похож на эльфа, и улыбка открытая, обаятельная, но бледно-голубые глаза тревожно метались по сторонам, точно он боялся, как бы кто-нибудь из нас не набросился на него из-за спины, когда он отвернется. Наконец молодой человек сел и расстегнул плащ. Посмотрел на меня в упор, без враждебности: просто хотел понять, что это за новый человек на собрании.
– Доктор Бруно, вы с Фрэнсисом Трокмортоном еще не знакомы? – заговорил Кастельно, подметив этот вопрошающий взгляд. – Трокмортон – лучший друг нашего посольства среди англичан, – с многозначительным кивком пояснил он.
У Говарда не нашлось для молодого человека улыбки, он нетерпеливо хрустел пальцами и безо всякой преамбулы задал главный вопрос:
– Так как там королева, Трокмортон?
Разумеется, его интересовала другая королева, кузина Елизаветы, Мария Стюарт, которую здесь считали законной наследницей английского престола, единственным рожденным в католическом браке отпрыском династии Тюдор. Ее поддерживает Католическая лига Франции во главе с герцогом Гизом (он приходится Мэри не то дядей, не то кузеном по материнской линии), за нее стоят католические вельможи Англии, ибо в Англии все складывается не в их пользу, и они собираются у Кастельно за столом, и ворчат, и призывают сделать наконец что-нибудь. Одна беда: Мэри Стюарт в данный момент ничем не правит, в Шотландии царствует ее сын Иаков VI под бдительным присмотром Елизаветы, а Мэри сидит в заключении в Шеффилдском замке, сидит и вышивает, или что там положено делать женщине, только бы мятеж не затевала. По правде говоря, эта суровая мера лишь умножила число заговорщиков, собирающихся под знаменем Марии Шотландской по обе стороны Ла-Манша.
Трокмортон уперся обеими руками в стол, распластал ладони, еще раз внимательно оглядел всех, сидевших за столом, и подобрался, словно собираясь произнести торжественную речь, хотя застенчивая улыбка выдавала неопытность оратора.
– Ее величество королева Мария поручила мне передать вам, что ее весьма ободрили приветы и добрые пожелания, полученные от друзей из Лондона и Парижа, в особенности же те пятнадцать сотен золотых крон, которые господин посол столь щедро уделил для вящего комфорта ее монаршей особы.
Кастельно склонил голову – сама скромность.
Говард выпрямился, поглядел недоверчиво:
– Вас допустили к ней?
– Нет, – виновато признался Трокмортон. – Я говорил с одной из ее дам. Уолсингем запретил допускать к королеве посетителей.
– Но письма она получает?
– Все послания, что приходят официальным путем, ее тюремщики прочитывают. Но через ее дам я передавал ей и получал от нее письма втайне. Они их в белье прятали. – Юноша отчаянно покраснел на этих словах и заторопился дальше: – Королева уверена, что до этой ее корреспонденции стражи еще не добрались. И ей разрешено иметь книги, – продолжал он, бросив на Говарда многозначительный взгляд. – И вас, милорд Говард, она особо просила переслать ей экземпляр новой книги против распространившихся пророчеств. Она возымела сильное желание прочесть ваше сочинение.
– К следующему вашему обмену письмами она ее получит, – пообещал Говард, откинулся на стуле и заулыбался, явно довольный.
– Еще ей очень бы хотелось получить известия о своем сыне. – Трокмортон с надеждой перевел взгляд на Дугласа и Фаулера. – Узнать, что на уме у нынешнего короля Шотландии.
Раздался короткий, невеселый смешок Кастельно.
– Да разве мы все не хотели бы это знать? На чьей стороне будет юный Джеймс, когда уж он наконец определится с выбором? – Француз подчеркнуто, преувеличенно пожал плечами.
– Он что, совсем матери не пишет? – нахмурился Говард.
– Пишет, но редко, – ответил Трокмортон. – И пишет столь запутанным дипломатическим языком, что разгадать его намерения она не в силах. Королева опасается, что ее сын обратил свою преданность не на тех, на кого следовало бы.
– Королю Иакову семнадцать лет! – Фаулер вмешался в разговор тихим, но таким авторитетным голосом, что все подались ближе, вслушиваясь в его слова. (Молодой шотландец одет просто, никаких брыжей, лишь воротник рубашки выглядывает из-под коричневого шерстяного камзола; мне это нравится, пусть это и не главное в человеке, но щеголям я не доверяю.) – Он только что высвободился из-под власти регентов. Семнадцатилетний юноша, только что вкусивший независимости, он вряд ли с охотой вручит поводья своей матери. Потребуется более убедительный стимул, нежели сыновний долг, чтобы привлечь его на сторону королевы. Не говоря уж о том, что в последний раз они виделись, когда Джеймсу не было и года. Королеве угодно верить в природные узы, но Джеймс-то понимает, что от царствующей королевы ему больше выгоды, чем от королевы в узилище.
– И тем не менее месье Трокмортон может сообщить королеве Марии, что в этот самый момент ее сын принимает при своем дворе посланника герцога Гиза, – перебила речь Фаулера мадам де Кастельно, поглядывая кокетливо из-под бахромы ресниц. – И сей посланник предложит ему дружбу Франции в случае, если Иаков признает и постарается исполнить свой сыновний долг.
Со всех концов стола послышалось изумленное бормотание. На миг лицо Кастельно перекосил гнев – еще бы, он впервые слышит о французском посланнике при дворе Иакова, и подумать только, теперь от имени Франции ведут переговоры Гизы, – но прямо у меня на глазах посол обуздал свое недовольство. Сказывается профессиональный опыт. Он не станет прилюдно выговаривать жене, а та и не смотрит на мужа, но в складках ее губ, хотя глаза вновь скромно потуплены долу, угадывается торжество.