Вендрамин обнажил свои крепкие зубы в застывшем оскале.
   — Вы думаете, что вам удастся так легко запугать меня? Где доказательства?
   — Не надейтесь, что чеки были уничтожены. Они могут быть представлены в распоряжение государственных инквизиторов.
   — Кем? Кем?
   — Я предоставлю вам найти ответ на этот вопрос. Вы предупреждены, Вендрамин. Более я вас не задержу.
   Вендрамин вытер капельки пота, выступившие над верхней губой.
   — Вы — жалкий трус, если укрываетесь этой ложью! Так-то человек чести защищает себя в Англии? Перед богом клянусь, что ни одного пенни из этих денег не получено за изменническую службу.
   — Но поверят ли вам инквизиторы? Вы обязаны считаться с их мнением. Его нетрудно предвидеть.
   — Боже мой! Я уверен, что вы знаете правду. И все-таки вы, негодяй, посмели угрожать мне этим! Боже мой, это невероятно!
   — Конечно, я мог использовать ваши методы и нанять головорезов, чтобы прикончить вас. Но я предпочитаю поступить по-своему. А теперь, если вы позволите мне уйти, я пожелаю вам удачного дня.
   Разъяренный Вендрамин пинком распахнул дверь.
   — Ступайте, сэр! Ступайте!
   Марк-Антуан немедленно вышел.

Глава XX. УЯЗВЛЕННАЯ ВЕДЬМА

   В тот же день Вендрамин яростно обрушился на виконтессу де Сол. Он застал ее, когда она устраивала прием в изумительном салоне, выдержанном в черных и золотых тонах, который так восхитительно сочетался с ее собственной утонченной элегантностью.
   Царственная Изабелла Теоточи, сопровождаемая влюбленным маленькие Альбрицци с его рассеянным взором, была главенствующей фигурой в этом избранном обществе.
   Лидер барнаботти встретил здесь тот же холодный прием, каким нынче его повсюду удостаивали. Он укрепился в своем презрении к ним, вполне искреннем. Лицемерно улыбающиеся, жеманные, но нахальные и самоуверенные, они образовывали шумное сборище всех возрастов и социальных положений.
   Было великое множество речей о Свободе, о торжестве Разума и правах человека, и великое множество плохо усвоенных энциклопедических материй металось в этой среде псевдо-интеллектуалов; и все это — под мороженое, кофе и мальвазию. Имело место и определенное злословие. Но прикрыто оно было интеллектуальными лоскутами в устах тех, кто проповедовал широту взглядов столь же потрясающую, сколь и необоснованную никакими разумными критериями.
   Нетерпение терзало Вендрамина, пока не ушел последний из них.
   Тут она упрекнула его за дурное настроение и поведение, проявленное им по отношению к ее друзьям.
   — Друзья? — переспросил он с огорченным видом. — Клянусь, если вы нашли себе друзей среди этих напыщенных сводников и этих духовно убогих проституток, то я знаю о вас все. Меня уже ничто не удивляет. Даже то, что вы опустились до предательства.
   Она опустилась на черно-золотой диван, раскинув в стороны полы своего платья.
   — О, понимаю, ваше дурное настроение вновь коренится в ревности, — она вздохнула. — Вы становитесь невыносимо скучным, Леонардо.
   — Конечно, у меня нет повода Ваша верность удовлетворяет моей подозрительности, которая проистекает из несдержанности моих собственных мыслей. Вы это хотели сказать, не так ли?
   — Что-то в этом духе.
   — Вам было бы уместнее оставить легкомыслие. Я не шучу сейчас. И вам было бы лучше не провоцировать меня больше того, что уже сделано.
   Но изящная маленькая дама рассмеялась в ответ.
   — Во всяком случае, не угрожаете ли вы мне? Он злобно посмотрел на нее сверху вниз.
   — Боже! Да вы совершенно бесстыдны!
   — Нужно отметить, что я следую вашему примеру, Леонардо, хотя и с меньшим основанием для стыда
   — Есть ли женщина, спрашиваю я, имеющая большие основания?
   — Возможно, ваша мать, Леонардо.
   Он наклонился и со злостью сжал ей запястье.
   — Не попридержите ли вы свой дерзкий язык, пока я не причинил вам вреда? Я не потерплю имени моей матери у вас на устах! Вы, ведьма!
   Она вскочила, внезапно побледневшая и ошеломленная — поистине, ведьма, уязвленная его оскорблениями. Она выдернула свое запястье из тисков его хватки.
   — Думаю, вам лучше уйти! Вон из моего дома! Поскольку он стоял, язвительно усмехаясь над ней, она топнула своей изящно обутой ножкой.
   — Вон из моего дома! Вы слышите?
   Она повернулась к шнуру звонка, но он преградил ей путь.
   — Сначала выслушайте меня. Вы предоставите мне отчет о вашем предательстве.
   — Глупец! Я не обязана перед вами отчитываться! Если мы уж говорим об отчетах, вы лучше подумайте о том, что вы — мой должник.
   — У меня есть основания полагать, что вы предали это огласке.
   — Предала это огласке? — к ее озлобленному раздражению примешалось удивление. — Предала огласке, вы сказали?
   — Да, предали это огласке, мадам. Проболтались вашему возлюбленному — этому проклятому англичанину, от которого у вас нет секретов. Я могу простить вашу неверность. В конце концов, я могу вернуть деньги вашему распутному семейству. Но я не могу простить это предательство. Знаете, что вы сделали? Вы отдали меня в руки этому человеку. Хотя, пожалуй, именно этого вы и хотели.
   Теперь ее чистые голубые глаза застыли на нем скорее в испуге, чем в гневе. Она провела тонкой белой рукой по лбу, приведя в беспорядок золотистые кудряшки, что вились на висках.
   — Боже мой! Это мне совершенно непонятно. Вы бредите, Леонардо. Все это ложь. Я никогда не говорила ни слова ни мистеру Мелвилу, ни кому-либо еще о деньгах, взятых вами у меня. Клянусь вам в этом! Что до остального… — она скривила губы и пожала плечами. — Этот Мелвил не имеет никакого отношения к моим любовным делам.
   — Даже если бы не было других причин, вы рассказали бы ему об этом, доказывая тем свою любовь. Значит, вы лжете мне. Почему он постоянно бывает здесь? Почему он всегда увивается возле вас, когда вы где-нибудь встречаетесь?
   — Оставьте это! — воскликнула она в нетерпения. — Придерживайтесь главного. Держитесь того, что действительно важно. Это — дело с деньгами. Я еще раз клянусь, что я никогда даже шепотом не говорила об этом.
   — О да! Вы будете вновь и вновь давать клятвы. Клятвопреступление никогда не составляло проблемы для таких женщин, как вы, — и неистово приправляя свое повествование ругательствами, он пересказал ей с определенными сокращениями свою беседу с Мелвилом, состоявшуюся этим утром.
   — Теперь, — спросил он в заключение, — вы по-прежнему считаете, что стоит тратить время, чтобы отрицать вашу низость?
   Она была слишком напугана, чтобы выразить возмущение его оскорблениями. Бе гладкий белый лоб наморщился. Она оттолкнула его, и скорее под воздействием ее воли, чем руки, он отступил и выпустил ее. Она отошла и вновь села на диван, упершись локтями в колени и положив подбородок на ладони. Он наблюдал за ней с сомнением и ждал.
   — Это гораздо серьезнее, чем вы полагаете, Леонардо. Я могу понять ваш гнев. Вы считаете, что это — праведный гнев. Ничего подобного. Но есть тут еще кое-что. Я полагаю, вы ничего не преувеличили в своем рассказе? В чем же ваши трудности? Вот что главное. Осведомленность Мелвила. Его невероятная осведомленность… Как ему стало известно, как он докопался до этого?
   — Возможен иной способ, кроме предложенного мною? — спросил Вендрамин с прежней насмешкой в тоне.
   — Я прошу вас быть серьезнее; как мне кажется, перед нами возникла настоящая опасность. Я официально заверяю вас, Леонардо, что единственный другой человек, который что-либо знал про меня, — мой кузен Лальмант, от которого шли ассигнования. Мелвил мог узнать об этом только от него.
   — От Лальманта! Вы хотите сказать, что французский посол состоит в дружеских отношениях, в столь тесных отношениях, с этим человеком, с этим англичанином? — и почти бездумно добавил: — Если он в действительности англичанин.
   Он опустил голову на грудь, уперев подбородок в галстук, и очень медленно, погруженный в раздумья, подошел к ней. Но гость не смотрел на нее. Его глаза замерли на полу. Если его златовласая маленькая ведьма действительно говорила правду, то напрашивался единственный вывод.
   — Если то, что вы сказали — правда, Анна, и отношения этого человека с послом Французской Республики столь тесные, как мы думаем, то напрашивается тот единственный вывод, что он — презренный шпион.
   Это было не просто его подозрение, каковым он его считал и которое было причиной испуга на его лице. Факт состоял в том, что такое подозрение было именно единственным, и сама она отлично это поняла, А, поняв это, в соответствии с характером службы, в которой она была задействована, ей оставалось сожалеть, что она так опрометчиво дала ключ к этой догадке.
   — О, это совершенно невозможно! — воскликнула она. Он зловеще улыбнулся.
   — В любом случае, это — дело расследования. Ныне у государственных инквизиторов есть быстрый в тихий способ обращения со шпионами в Венеции. И он имел безрассудство пугать меня инквизиторами!
   Она вскочила.
   — Вам не следует объявлять об этом на основании пустякового предположения. Не рискуйте, Леонардо.
   — Ах, это тревожит вас, да?
   — Конечно, тревожит. Из-за вас. Если вы ошибетесь, вы погубите себя, не причинив вреда ему. Не понимаете? Что вы скажете в его обвинение? В любом случае, что бы с ним ни случилось, сведения относительно этих чеков от Виванти попадут к государственным инквизиторам. Вы сами мне об этом говорили. И, если бы он в самом деле был шпионом, неужели это была бы единственная принятая им предосторожность?
   Его возрастающее ликование было охлаждено. Он обхватил подбородок рукой.
   — Боже! Как этот проклятый негодяй стреножил меня!
   Она подошла к нему, совсем впавшему в уныние, и коснулась его рукой.
   — Предоставьте действовать мне, — убеждала она его. — Давайте я расспрошу Лальманта и посмотрим, что я смогу узнать. Возможно еще какое-нибудь объяснение, совершенно отличное от того, что вы предполагаете и что может оказаться неверным. Предоставьте это мне, Леонардо.
   Он мрачно взглянул на нее, положил здоровую левую руку ей на плечо и привлек ее к себе.
   — Полагаю, что вы, мой прекрасный маленький белый чертенок, не обманете меня? Не ваш ли обман сбивает мое чутье, скрывает ваши собственные запутанные следы?
   Она высвободилась от его руки.
   — Вы — грубое животное. Порой я удивляюсь, почему я все еще терплю вас здесь. Бог свидетель, что я никогда не играла в дураков.
   Этот тон заставил его повиноваться. Он унижался в извинениях за свою грубость, ссылаясь на проклятую ревность, которая изводит его, и страстно доказывая ей, что ревность — первенец любви.
   Эту сцену они часто разыгрывали раньше и обычно она под занавес приводила к поцелуям. Но в этот вечер она оставалась холодна и надменна, Даже ради своих намерений ей было нелегко принять ласки от мужчины, который нанес ей смертельное оскорбление: «Я не потерплю имени своей матери на ваших устах, ведьма!»
   Она никогда не любила его, никогда ничего от него не добивалась и в душе презирала этого никчемного человека, которого она заманила в сети. Но этой ночью испытывала к нему такое отвращение, что едва скрывала это.
   — Я слишком часто прощала вам грубость, — ответила она ему. — Мне понадобится определенное время, чтобы забыть сказанное вами этой ночью. Вам следует прополоскать рот и исправить манеры, прежде чем вы приблизитесь ко мне вновь, или это — ваш последний визит ко мне. Теперь идите.
   Хотя его глаза вспыхнули яростью, губы его сложились в глупую ухмылку.
   — Но вы же не выгоняете меня, в самом-то деле?
   Она одарила его взглядом, подобным пощечине. Затем виконтесса подошла к шнурку звонка и дернула его.
   — Я сомневаюсь, что вы понимаете общепринятые правила приличия, — сказала она.
   Он уставился на нее и застыл, совершенно пораженный, пока ее лакей-француз не открыл дверь.
   — Мессер Вендрамин уходит, Поль, — сказала она слуге.

Глава ХXI. ДИПЛОМАТЫ

   Виконтесса де Сол нанесла гражданину Лальманту визит, преследуя две вполне определенные цели.
   Устроившись в позолоченном кресле, она распахнула роскошные меха, в которые куталась отчасти из жеманства, а отчасти — для защиты от установившейся суровой погоды. Обрамленное маленькой меховой шапочкой, которая была закреплена под ее подбородком лентой светло-голубого атласа, ее тонко очерченное, искусно украшенное лицо выглядело на диво обольстительно.
   Лальмант, сидя за своим столом, разглядывая ее с улыбкой знатока на широком крестьянском лице, выразил желание узнать, чем он может ей служить.
   — Я хочу знать, — сказала виконтесса, — сколько еще я должна держать на цепи этого человека — Вендрамина.
   — Дорогое мое дитя, конечно, до тех пор, пока он мне не понадобится.
   — Будете ли вы так добры ко мне, чтобы это случилось скорее? Я все больше устаю от него.
   Лальмант вздохнул.
   — Да поможет мне бог! Вы капризничаете — непостоянство, свойственное страстным темпераментам. Вспомните, однако, что я интересуюсь не вашими развлечениями, авашими служебными обязанностями.
   — Мои служебные обязанности достаточно личные, чтобы быть полностью во власти служебных требований.
   — Вы очень хорошо справляетесь с этим. Вам очень щедро платят. Помните об этом.
   — О, я помню об этом. Но мы достигли точка, когда все золото в банке Франции, если там есть хоть какое-то золото, не компенсирует мне того, что я вынуждена терпеть. Этот глупец вызывает у меня тошноту. Не только от того, что он до нелепого придирчив. Но он может взбеситься.
   — Итальянский темперамент, дорогая моя. Мы должны принимать это во внимание.
   — Спасибо, Лальмант. Но мне тоже выпало быть темпераментной. И иметь чувства. Этот негодяй оскорбляет их. Он мне никогда не нравился. Тщеславный, важничающий, самодовольный павлин. Теперь я уже и ненавижу, и боюсь его. Я вынуждена полностью посвящать себя этой службе, не останавливаясь даже перед риском для собственной жизни. Вот почему я хочу знать, сколько еще я должна терпеть его. Когда же вы собираетесь забрать его из моих рук?
   Лальмант прекратил улыбаться. Он думал.
   — В данный момент он меня вполне удовлетворяет в своей роли. Сам того не подозревая, он оказывает нам именно ту услугу, которая нам требуется. Поэтому вы должны проявить еще немного терпения, дорогая моя. Это ненадолго. Обещаю, это не затянется ни на одно мгновение сверх необходимого.
   Она не успокаивалась. Лальмант встал и не спеша обошел ее. Он похлопывал ее по плечу, уговаривал, хвалил проделанную ею работу, дул на угольки ее патриотизма, чем постепенно привел ее к смирению.
   — Ладно, — наконец согласилась она. — Еще некоторое время я буду делать все от меня зависящее. Но теперь, поскольку вы знаете, что мне приходится терпеть, я рассчитываю, что вы постараетесь не испытывать мое терпение слишком долго.
   Затем, поглаживая мех муфточки из крупного соболя, лежавшей у нее на коленях, она сказала небрежно:
   — Но я хочу, чтобы вы были более искренни со мной, Лальмант. Держать меня в неведении относительно вещей, которым вы придаете серьезное значение! Давно ли мистер Мелвил служит делу Франции? — виконтесса пристально взглянула на него, когда задала этот вопрос.
   Лальмант удивленно поднял брови.
   — Странный вопрос, — засмеялся он. — Это женский способ выяснить подозрения? Разве это не выглядит довольно дико для такого проницательного ума, как ваш? Мистер Мелвил — очень близкий друг для меня. Вот и все, дитя мое. Выбросьте все это из головы.
   — Я должна поверить тому, что французский посол в Венеции поддерживает тесные дружеские отношения с англичанином в такое время, как сейчас? Столь тесные, что посвящает его в дипломатические тайны?
   — Дипломатические тайны? Какие дипломатические тайны?
   Лальмант внезапно стал строг. Но в душе он немного встревожился. Как предусмотрительный человек, он никогда не допускал, чтобы один тайный агент знал о другом, пока такая осведомленность не становилась совершенно необходимой. В случае с Лебелем имелись очень веские причины, чтобы его истинное лицо оставалось тщательно скрываемым.
   Ее ответ отчасти развеял его опасения. Потому что она была абсолютно искренней с ним относительно того, что прошлой ночью сообщил ей Вендрамин.
   Тон и манеры Лальманта были пренебрежительными.
   — Ах, это! Но это вовсе не дипломатическая тайна. В том, что я раскрыл Мелвилу, нет предательства наших намерений, касающихся вашего барнаботто. Мелвил сообщил мне, что на его жизнь покушались и что он находится под угрозой покушения со стороны этого негодяя Вендрамина.
   — Что? — голос ее стал пронзительным, как лезвие ножа, а изящное маленькое личико вдруг исказилось и стало злым. — Вендрамин не говорил мне об этом. Он лишь сказал мне, что Мелвил действует с подозрительными намерениями. Но это действительно достоверно?
   — Совершенно достоверно. Он послал пару драчливых фехтовальщиков за Мелвилом несколько ночей назад. От этих Мелвил отделался. Но он полагает, что появятся другие. Он рассказал мне об этом происшествии. В моей власти предоставить ему весьма действенную защиту. Вот и все. Но вы до странного взволнованы, дорогая моя.
   — Почему вы решили использовать эту тайну в качестве защиты англичанина, который не имеет с вами официальных отношений?
   — Кажется, мне приходится обороняться? Ладно, хорошо. Рассказать вам тайну? Хотя мистер Мелвил не находится сейчас в официальных отношениях со мной, я обрабатываю его, потому что собираюсь использовать его в ближайшие дни. Все пути хороши, чтобы немедленно завербовать его.
   В этом, наконец, содержалось аргументированное объяснение. Ее осведомленность о методах Лальманта делала его ответ убедительным. Но усмешка ее была необъяснимо нервной.
   — Знаете ли вы, Лальмант, что иногда вы мне противны — вы и ваша отвратительная служба Вы сидите здесь, в этой канцелярии, сплетая паутину подобно толстому грязному пауку. Зачем вам впутывать такого порядочного человека, как мистер Мелвил, в вашу грязь?
   Лальмант рассмеялся без тени раздражения.
   — Дорогая моя! Что за интерес к этому Мелвилу? Минуту назад казалось, что вы готовы убить Вендрамина А теперь вы как будто готовы убить меня. И вся эта ярость из-за того, что вы внушили себе, будто мы можем обидеть паиньку-англичанина? Осторожнее, Анна! Поберегите страстный темперамент!
   — Не будьте скотиной, Лальмант!
   Он лишь вновь рассмеялся и не спеша вернулся за стол. Но этот смех удивил ее.
   — Я сказала, не будьте скотиной и выбросьте это скотское умозаключение, что мистер Мелвил — мой любовник. Я полагаю, что именно на это вы намекаете.
   — Ну почему же скотское? Мистеру Мелвилу можно только позавидовать. Видит бог, будь я лет на десять помоложе, дорогая моя…
   — Без разницы, будь вы хоть на двадцать лет моложе. Пусть это утверждение примирит вас с вашим возрастом. Вы — слизняк, Лальмант, злокозненный слизняк. И вы понапрасну тратите время, если думаете, что затянете мистера Мелвила в ваши сети. Вы не знаете этого человека
   — Пожалуй, в этом вы определенно имеете преимущество надо мной — пауком и слизняком.
   Его насмешка привела ее в такую ярость, что она вскочила со стула
   — Да это так. Я знаю его как человека чести: учтивого, любезного, деликатного и смелого. Я горжусь, что могу считать его своим другом. И, видит бог, их у меня немного. Он не такой, как другие, которые преследуют меня лишь потому, что я — женщина, которые вызывают у меня тошноту своими ухаживаниями и отвращение — своей расчетливой лестью. Из-за того, что меня считают вдовой без покровительствующего мне мужчины, они смотрят на меня как на нечто такое, что можно преследовать и заманивать их отвратительным искусством соблазна Мистер Мелвил — единственный человек в Венеции, кто ищет моего общества и в то же время достоин моего уважения, потому что он воздерживается от любовных притязаний ко мне.
   — Тем самым, насколько я понимаю, еще больше возбуждая ваш интерес. Это искуснейший метод.
   Она посмотрела на него с неприязнью.
   — Ваш мозг — это выгребная яма Лальмант. Я зря теряю с вами время. Я говорю о вещах, которые вам не понять.
   — В конце концов, будьте благодарны мне за службу, которую я вам даю.
   — Я буду благодарна если вы прекратите ее, избавив меня от этой свиньи, Вендрамина
   — Этого недолго ждать, детка. Еще немного терпения. Это будет хорошо вознаграждено. Я это знаю. Вы никак не сочтете нас скупыми.
   Но она по-прежнему злилась на него, когда уходила.

Глава XXII. АРКОЛА И РИВОЛИ

   Предупрежденный Марком-Антуаном о нынешнем отношении Франции к вооруженному нейтралитету Венеции и о том, что он может дать предлог для объявления войны, граф Пиццамано взялся за дело с энергией отчаяния. В результате, в том числе и стараниями Людовико Манина, через неделю состоялась ассамблея в доме Пезаро. Семь достойных патрициев пришли туда обсудить с Дожем ситуацию, в которой оказалась Светлейшая, и меры, которые необходимо предпринять. Франческо Пезаро — ведущий сторонник вооружений; Джованни Балбо и Марко Барбаро — члены Совета Десяти; Катарин Корнер — государственный инквизитор; Джакомо Нани — проведитор Лагуны. К ним, составлявшим его делегацию, граф добавил Леонардо Вендрамина, как лидера барнаботти.
   То были плохие дни для Вендрамина. Он действовал рискованно, его преследовали угрозы: опасность потерять Изотту и великую удачу вместе с ней, опасность потерять саму жизнь по ложному обвинению от рук государственных инквизиторов.
   Негодяй Мелвил занес клинок над его головой, от которого он был бессилен защититься. Ярость, порожденная его жгучим чувством обиды, сдерживалась только страхом.
   Тем временем он делал что мог, показывая графу Пиццамано более чем достаточно свое патриотическое рвение, и пришел на это собрание, чтобы оказать страстную поддержку требованию графа.
   Это требование заключалось в наступательном и оборонительном союзе с Австрией.
   Дож настраивался услышать все, что угодно, но он явно не рассчитывал на такое. Бледный и взволнованный, он объявил это предложение совершенно безумным.
   Но Франческо Пезаро, этот подчеркнуто учтивый джентльмен, который был, пожалуй, влиятельнейшим человеком в Венеции в эти бедственные дни, вынудил нерешительного Дожа прислушаться к действительности.
   Австрийские войска сосредоточились в Тироле и Пиаве. Скоро Элвинзи выставит армию приблизительно в сорок тысяч человек против армии такой же численности под командованием Бонапарта. Несмотря на то, что французы стояли уже перед стойко державшейся против них Мантуей, чаши весов однозначно склонялись в сторону победы австрийцев, на которую и должна быть возложена единственная надежда Венеции на спасение.
   Здесь Манин попытался прервать его, но Пезаро невозмутимо продолжал.
   Он неопровержимо доказал, что за существующее в Италии положение вещей ответственность должна быть отнесена на счет нерешительности, проявленной венецианскими правителями. Если с самого начала, благородно отозвавшись на призыв о помощи, Венеция встала бы на сторону союза, выставив армию в» сорок или пятьдесят тысяч человек, которую она способна была выставить на поле боя, вторжение Бонапарта в Италию было бы определенно сорвано, Савой никогда не перешел бы в руки французов, а французский солдат не добрался бы до Ломбардии. Но, из-за презренной скупости и эгоизма, время для смягчающих условий упущено, и он должен откровенно заявить, что Венеция находила для себя оправдания лишь в том, что эти раздоры ее якобы не касаются.
   После поражения Болье император направил вторую армию, под командованием Уормсера. Союз с Австрией, который прежде был долгом благородства, теперь становился делом целесообразности. Недавние события в провинциях Венеции, оскверненных во всех отношениях, стали красноречивым свидетельством того, сколь ошибочным было их позорное равнодушие. Бесчинства, чинимые французскими войсками, множились с каждым днем. К Светлейшей относились с презрением, которое она заслужила своей нерешительностью. Грабеж, преподносимый как возмездие, был вседозволен; поджоги, насилие и убийства опустошали провинции Террафермы33, а если их правители или эмиссары отваживались протестовать, их оскорбляли, дурно с ними обращались и угрожали им.
   Согласны ли венецианцы наблюдать такое развитие событий, неуклонно идущее к худшему, пока их законные земли не будут захвачены французами, как был захвачен Савой, как была захвачена Ломбардия?