Сабатини Рафаэль. Венецианская маска

   Смутившегося капитана подвели к ней и представили, и он, хотя сам и не подозревал этого, стал почти столь же значительным объектом интереса маленькой француженки, каким она сама была для него. Когда Доменико покидал ее после получасовой беседы, он был смущен еще больше, чем прежде, но впоследствии отец успешно разрешил его сомнения.
   — Она поддерживает вымысел о его гибели на гильотине, — объяснил граф, — чтобы обеспечить сокрытие его личности.
   — Это вас удовлетворяет? — промолвил Доменико.
   — Это кажется очевидным по размышлении.
   Все, что он еще добавил из созданной им благородной версии, было теперь передано капитаном своей сестре.
   — Должно быть, Изотта, подобно вам, Марк — жертва потребностей его страны и его партии. Но вы-то еще не у алтаря. Я кое-что разузнал и могу разузнать еще больше.
   По требованию своего брата она отложила объявление о решении искать душевного убежища в монастыре, которое должно быть ее последним резервом.
   Между тем шли дни. Наступила страстная неделя, затянувшая мрачными тучами отчаяния как небо Изотты, так и небо Венеции.
   Война завершилась. Это теперь понимали в Венеции, как и то, что этот мир, к которому она весь год так стремилась, вовсе не означал обязательного прекращения враждебных действий по отношению к ней. То, что было на самом деле уготовано Светлейшей, было жестоко намечено на страстную субботу.
   Революции в Бергамо и Брешиа привели к вооружению крестьян, которые стремились поддержать милицию в подавлении дальнейших революционных вспышек. Они также создали повсюду в венецианских владениях сильный эмоциональный настрой против французов, которые были в долгу перед ними.
   Франкофобию развязал наглый грабеж, в котором французы были повинны перед крестьянами, захватывая их урожай, их скот, их жен. Повсюду на вербовочные пункты стекались крестьяне и вскоре под ружьем их оказалось около тридцати тысяч. Они вооружились для подавления революционеров. Но единственным известным им врагом были французы, и где бы ни были обнаружены мелкие группы французов, они расплачивались своими жизнями за причиненное насилие.
   Чтобы положить конец такому положению вещей, в Венецию был направлен Андрош Юнот.
   Для людей, представляющих новый французский режим, были характерны дурные манеры. Установленное ими равенство освобождало от вежливости и выражалось прежде всего в наглой и грубой прямоте и отрицании всякой церемонности. Именно строгое соблюдение этих правил позволило Марку-Антуану так успешно играть роль Лебеля. Дурные манеры Бонапарта затмевались бесспорным величием этого человека; его надменность происходила, скорее всего, от осознания своего собственного могущества, нежели от веса его должности. Дурные манеры тех, кто его окружал, каждый из которых играл перед остальной публикой роль маленького Бонапарта, были непреклонными, ужасающими и открыто оскорбительными.
   Чтобы принять этого эмиссара, Коллегия собралась в роскошной палате, в росписях которой Веронезе и Тинторетто увековечили силу и славу Венеции. Наверху, на потолке, расписанном с чувственной красотой Веронезе, Венеция была возведена на престол земного шара, поддерживаемая Правосудием и Миром. Над троном Дожа красовалась великая картина того же мастера о битве при Леканто, тогда как справа вытянулась галерея портретов работы Тинторетто — портретов таких великих дожей, как Дома, да-Понте, Элвис Мочениго.
   Облаченные в свои патрицианские мантии, члены Коллегии под председательством восседавшего на троне Дожа ожидали здесь солдата
   Когда он появился перед ними на пороге, обутый в сапоги со шпорами и со шляпой на голове, это словно было встречей старого порядка с новым: строгого, церемонного и предупредительно любезного с откровенно прямым, грубым и непристойным. Церемониймейстер, рыцарь дожеского сословия, шествовал впереди с жезлом в руке, чтобы ввести и представить эмиссара, как того требовал этикет. Но грубый солдат, отпихнув его в сторону, протопал через залу, не обнажив головы, лязгая саблей по полу позади себя. Не ожидая приглашения, он поднялся по ступенькам к трону и плюхнулся на сиденье справа от Дожа, предназначенное для иностранных послов.
   Сенаторы неодобрительно переглядывались, онемев от столь пренебрежительного отношения. Солнце Венеции и вправду зашло, коли наглый иностранный выскочка позволяет себе быть столь небрежным и неуважительным по отношению к столь представительной ассамблее. Людовико Манин, бледный и взволнованный, настолько утратил чувство собственного достоинства и своего высокого положения, что все-таки произнес учтивые слова приветствия, которые предписывались формой.
   Полное равнодушие Юнота к этим словам было пощечиной каждому присутствовавшему патрицию. Француз вытащил из-за пояса документ. Громким и грубым голосом посланец зачитал собравшимся его содержание, которое было под стать его поведению. Оно было проникнуто той же отвратительной агрессивной прямотой. Командующий Итальянской Армией выражал недовольство вооружением крестьян и убийствами французских солдат. О возмутительном бандитизме этих самых французских солдат, грабеже, насилии и убийствах подданных государства, находящегося в состоянии мира с Францией, он умалчивал.
   «Вы напрасно пытаетесь, — писал Бонапарт, — уклониться от ответственности за ваш указ. Вы думаете, что я не могу заставить относиться с уважением к первому народу во Вселенной? Сенат Венеции ответил предательством на великодушие, которое мы всегда проявляли. Мой адъютант, которого я направляю к вам, предложит вам выбор мира или войны. Если вы не разоружите и не разгоните немедленно враждебных к нам крестьян, а также не арестуете и не передадите нам виновников убийств, война будет считаться объявленной…»
   И далее шло в том же духе.
   Прочитав его до конца, Юнот вскочил на ноги так же резко, как и сел, и с тем же оскорбительным игнорированием правил этикета побряцал вон.
   — Теперь мы видим, — сказал граф Пиццамано, ни к кому конкретно не обращаясь, — куда наша скверная политика пассивности, наше малодушие и наша жадность завели нас. Из первого народа в Европе мы стали самым жалким.
   И теперь они униженно послали Бонапарту свои извинения, свои заверения в уважении и верности и свое обещание немедленно выполнить его требования.
   С этим ответом, предотвращающим войну, Юнот уехал из Венеции в пасхальный понедельник, и в тот же день в Вероне с криками «Святой Марк!» и «Смерть французам!» ярость долго терпевшего народа с ужасной силой вырвалась наружу.
   Французы бежали под защиту крепостных стен, но прежде несколько сотен их были убиты. В этих крепостях их осадили далматские отряды и вооруженные крестьяне, поднявшиеся на восстание, а граф Франческо Элшли был направлен в Венецию просить Сенат о разрыве отношений с Францией и высылке подкреплений в поддержку патриотов Вероны.
   Но Светлейшая, не пошедшая на разрыв с Францией в тот момент, когда она могла успешно сделать это, была в ужасе от предложения порвать сейчас. Разлагающаяся из-за восстания, известного как Веронезская Пасха, она еще раз заявила о своем нейтралитете и своей дружбе с Францией, бросив тех, кто поднялся на борьбу из своей преданности Венеции, готовый к смерти, как к награде.
   Тем временем Бонапарт направил Огнера в Верону и мир был восстановлен там в течение нескольких дней.
   В резне Веронезской Пасхи содержался достаточный предлог, который был необходим французам для объявления войны. Но, словно этого было недостаточно, в самой Венеции в тот самый день, когда было подавлено восстание в Вероне, произошла военная стычка, героем которой стал Доменико Пиццамано.
   В пасхальный понедельник Совет Десяти обнародовал декрет, соответствующий венецианскому нейтралитету, запрещающий заход в гавань любым иностранным кораблям.
   На следующий день французский фрегат «Освободитель Италии» под командованием Жана Батиста Логера в сопровождении двух люггеров, взяв на борт в качестве лоцмана местного рыбака, пытался войти в порт Лидо.
   Доменико Пиццамано, который командовал фортом Св. Андрее, разделял отчаяние и унижение, которые такие патриоты, как его отец, видели в неизбежном и позорном конце Самой Светлой Республики. Может быть, он приветствовал этот удобный случай, предоставивший шанс доказать, что в Венеции еще сохранились последние тлеющие угольки того великого огня, который в иные дни составлял ее славу; в любом случае, приказы Совета Десяти подтверждали его обязанности.
   Когда ему доложили о появлении этих вражеских кораблей, он немедленно направился на укрепления, чтобы самому изучить обстановку.
   Корабли не выбрасывали флагов, но они определенно были не венецианскими, и как бы ни обстояло дело с двумя кораблями сопровождения, «Освободитель» был серьезно вооружен.
   Доменико моментально принял решение. Он приказал выпустить два снаряда в качестве предупреждения, преграждая путь кораблям.
   Для люггеров этого было достаточно. Без дальнейших раздумий они развернулись и удалились от берега. Однако капитан Логер неуклонно следовал своим курсом, выкинув французский трехцветный флаг.
   Теперь Доменико благодарил бога, что ему, как и тем мученикам в Вероне, выпала возможность нанести удар за венецианскую честь, невзирая на последствия. Он открыл огонь всерьез. «Освободитель» отвечал, пока, пораженный ядром в наиболее уязвимое место, он не выбросился на мель, чтобы не утонуть.
   Доменико отправился с двумя вооруженными баркасами, чтобы овладеть кораблем, в сопровождении галлиота под командованием капитана Висковича с ротой словенских солдат.
   Они взяли французский корабль на абордаж и после короткой горячей схватки, в которой Логер был убит, овладели им к наступлению ночи.
   Среди документов, которыми он овладел, Доменико обнаружил обильные свидетельства связи между Логером и французскими резидентами в Венеции. Эти документы он передал Совету Десяти, чтобы против шпионов были предприняты необходимые действия. Но на следующее утро по строжайшему приказу Лальманта все агенты собрались у посла.
   На следующий после этого день Доменико получил приказ предстать перед Советом Десяти. Его встретили с энтузиазмом, официально поблагодарили и пожелали с таким же усердием исполнять свои обязанности и впредь. Людям, участвовавшим в этом деле, Совет учредил доплату сверх месячной выплаты.
   В глазах самого Доменико не было великим подвигом то, что он сделал. Но в глазах венецианцев, разгневанных на французскую наглость, он оказался героем дня, что очень печалило его. Это лишь показало ему, как далека Венеция от того, чтобы хотя бы надеяться услышать рев льва Св. Марка, который некогда был столь сильным и столь гордым.

Глава XXXIV. ПОСЛЕДНЯЯ КАРТА ВЕНДРАМИНА

   Неделя, последовавшая за событием в Лидо, была тревожной. Венеция была полна слухами, и теперь днем и ночью ее патрулировали вооруженные отряды. Солдаты, первоначально собранные сюда для защиты государства, ныне использовались для подавления беспорядков среди своенравных горожан. Лев Св. Марка превратился в зверя, прижавшегося к земле в ожидании удара кнута.
   В доме Пиццамано вопреки гордости за Доменико, за его бесстрашие при исполнении своего долга это была неделя траура. Граф понял, что Республика находится в состоянии умирающего, что ее часы сочтены.
   Чувствуя его мрачное настроение, Вендрамин не решался напомнить ему, что Пасха уже наступила, а дата свадьбы остается неопределенной. Он колебался еще больше, потому что события лишили его значительной доли свойственной ему настойчивости. У него более не было никакого влияния. Его определенно бесило это, а также недостаток его собственной предусмотрительности. Ему следовало безжалостно отмести все сомнения, пока в его власти было сделать это. Он был деликатен до глупости. Вероятно, он был даже слишком доверчив. А если этот упрямый граф и эта холодная, надменная штучка — его дочь — теперь откажутся оплатить вексель, который они подписали?
   Такая мысль терзала его больше, чем боязнь ареста. Он никогда не был так избавлен от долгов, ибо доверие к нему кредиторов никогда не было столь ничтожным. Он уже не позволял себе таких расходов — даже приблизительно — как во времена, когда предательница-виконтесса так привольно содержала его, неограниченно ссужая его деньгами к его же погибели. В казино никогда не вернуть ему прежнего престижа из-за удара, полученного от мистера Мелвила. Не было никого, у кого бы сегодня он мог одолжить хотя бы цехин. В отчаянии он даже тайно отправился к Лальманту с перечнем предлагаемых им услуг. Но Лальмант не очень вежливо указал ему на дверь. Он заложил или продал большинство своих драгоценностей и теперь у него оставалось совсем немного сверх его великолепной одежды. Положение его было затруднительным. Он не знал, что с ним станет, если Пиццамано играют с ним нечестно.
   Неизвестность в этом вопросе становилась невыносимой. Несмотря на то, что настойчивость в сугубо личном деле могла вызвать негодование в грозные для страны времена, Вендрамин не мог позволить каким-либо колебаниям удержать себя.
   Поэтому он отправился на поиски Изотты и застал ее в тот вечер на лоджии, выходящей в сад, где все вновь было зеленым и ароматным, где ранние розы уже выпустили бутоны под теплыми лучами солнца.
   Она приняла его стой холодной любезностью, которая всегда так раздражала его и раздражала даже больше, чем открытая неприязнь. С неприязнью он мог бороться. Но это равнодушие не оставляло ему ничего, за что можно было бы ухватиться.
   Слегка склонившись, высокий и грациозный, опираясь на перила лоджии, придав своему богатому голосу тон просителя, он напомнил ей, что больше недели прошло с той Пасхи, в которую она обещала ему счастье — назначить день их свадьбы.
   Ни тени нервозности не проявила Изотта. Она посмотрела на него в упор глазами, полными меланхолии.
   — Если бы я сказала вам, Леонардо, что намереваюсь постричься в монахини, вы бы противились такому желанию?
   Ему понадобилось какое-то время, чтобы понять, что она имеет в виду. Затем он вспыхнул.
   — Был бы я мужчиной, если бы не воспротивился? Вы с ума сошли, Изотта!
   — Разве разочарование в земном существовании — это сумасшествие? Осознать суетность мира? Сосредоточить все надежды на будущей жизни?
   — Для такой, как вы, это не меньше, чем сумасшествие. Оставьте это женщинам, которые простодушны, безобразны или немощны. Пусть им достанется эта компенсация за великолепие жизни, в котором им отказано. Сумасшедшая или здравомыслящая, вы должны помнить, что это — не та жизнь, для которой вы предназначены.
   — Но если я желаю посвятить себя богу, разве это не превыше любого предназначения человека?
   Он боролся с закипающей в нем яростью — как отчаянно он стремился к тому, чтобы ухватить эту удачу, которая теперь, как он почувствовал, ускользает от него!
   — Допустит ли бог посвящение, основанное на вашем заблуждении? Вы полагаете, что на Небесах не обладают чувством чести?
   И тут он неожиданно задал ей еще один вопрос:
   — Вы говорили своему отцу об этих безумных намерениях? Она нахмурилась при этом намеке на скандал, который он способен был устроить.
   — Я намерена сказать ему сегодня.
   — Боже мой! Так вы серьезно утвердились в этой обманчивой мысли, в этом… в этом мошенничестве? Силы небесные! И вы могли подумать, что ваш отец будет участвовать в этом? Ваш отец, слава богу, — человек чести, человек, который верен данному слову. Не питайте иллюзий на этот счет, Изотта. Я честно выполнил свою часть того, о чем мы договорились между собой, и он не сможет обмануть меня с… с заслуженным вознаграждением.
   Она отпрянула от него.
   — Вы сочли бы наградой взять в жены нерасположенную к вам девушку?
   У него было такое чувство, будто он ударился головой о холодную твердую стену из мошеннического упорства. Ярость ослепила его. Она почти душила его.
   — Девушка! — съязвил он хриплым голосом. — Это вы девушка? Вы?
   Этот выпад привлек к нему ее взгляд, и он грубо, отвратительно захохотал ей в лицо.
   — Вы даже настроены постричься в монахини? Вступить в мошеннический брак? О, я понимаю вас. Вы хотели обмануть меня сейчас таким же образом, как обманули меня до этого, когда солгали, убеждая меня в невинности вашего визита в жилище этого пса. Так ли просто будет вам убедить в этом вашего отца?
   — Вы намерены рассказать ему?
   Вопрос навел его на мысль о том, где еще можно сохранить его влияние.
   — Бог тому свидетель, если вы не возобладаете над своими чувствами и не выполните своего обещания.
   Он думал, что этим сокрушит ее. Но она смотрела на него со своим неиссякаемым, приводящим в замешательство спокойствием.
   — И такую вот — испорченную, как вы думаете, мошенничающую, лицемерную и лживую, как вы говорите, — вы по-прежнему желаете взять меня в жены ради моего приданого? Это благоразумно!
   — Смейтесь сколько угодно! Я заработал вас, и мне заплатят.
   — Даже если вы оспариваете меня у бога?
   — Хоть у бога, хоть у дьявола, мадам.
   — Не позвоните ли вы, Леонардо, и не распорядитесь попросить моего отца и брата прийти сюда?
   Он не сделал движения повиноваться.
   — Зачем? Что вы собираетесь сделать?
   — Если вы позвоните, вы сможете все раскрыть. Я буду разговаривать с вами только в присутствии моего отца.
   Он гневно посмотрел на нее. Какой неуступчивой и настойчивой она могла быть в этом проклятом спокойствии, которое он никак не мог смутить.
   — Запомните, что я сказал. Вы предупреждены. Или вы исполните данное мне вами клятвенное обещание, или граф Пиццамано узнает, что его дочь — распутница.
   Впервые у нее вырвалась вспышка негодования.
   — Вам бы хорошо помнить, что у меня есть брат.
   Но эту завуалированную угрозу он встретил презрительным смехом.
   — Непременно! Героический Доменико! Вы пошлете его добиваться от меня удовлетворения за пятно на репутации его сестры? Он может решить, что это — дело совсем иного свойства, чем палить из пушек по французскому кораблю с безопасного расстояния. — Он выпрямился. — Пришлите вашего маленького героя Лидо ко мне во что бы то ни стало. Возможно, вам доводилось слышать, что я-то могу постоять за себя.
   — Когда вас поддерживают три головореза. Да, я слышала об этом. Вы будете звонить? Чем дольше вы медлите, тем большее отвращение я к вам испытываю. Судите сами, как эта беседа примиряет меня с нашей свадьбой.
   — Ба! — отпарировал он. — Ваше лицемерие вызывает у меня тошноту. Вы цепляетесь за это, чтобы подкрепить свои лживые отговорки.
   Произнося эту тираду, он направился вдоль лоджии, чтобы выполнить, наконец, ее требование, и обнаружил, что в этом уже нет необходимости. Он медлил слишком долго. Граф Пиццамано и Доменико уже были в прилегающей к лоджии комнате.
   Завидев их, он вдруг испугался. Сколько они подслушали? Сколько нужно рассказать им для объяснения?
   Положение Вендрамина было таким же, как и у всякого шантажиста. Его сила действовала до тех пор, пока не было сделано разоблачение, которого страшилась жертва. Так и здесь. Страх Изотты перед разоблачением мог быть средством для достижения его желания. Само разоблачение, позорящее ее, не могло принести ему никакой пользы.
   И теперь он стоял в некотором замешательстве перед строгим, требовательным взглядом графа. Напряжение нескольких последних недель тяжело отразилось на графе Пиццамано. Большая часть обычной человеческой любезной вежливости покинула его.
   Он прошел вперед, Доменико следовал за ним на шаг сзади -так они дошли до порога лоджии. Граф был подчеркнуто холоден и строг.
   — Я не знаю, Леонардо, когда слова, подобные тем, что я сейчас слышал от вас, произносились под этой крышей в последний раз. Я полагаю — никогда. Расскажете ли вы мне о причинах, вызвавших выражения, столь лестные и уважительные по отношению к моей дочери и столь угрожающие моему сыну?
   — Относительно его угроз в мой адрес… — начал было Доменико, но поднятая рука отца заставила его замолчать.
   — Вендрамин не мог найти ничего лучшего, как начать с места, на котором, как он надеялся, его не застигли.
   — Я сожалею, если вы подслушали меня, господин граф. Но раз уж так случилось, вы должны стать судьей, имел ли я право горячиться. После всего того терпения, которое я проявил, после столь честного выполнения моей части, Изотта угрожает обманом уклониться от своего обязательства. Я призываю вас, сэр, образумить свою дочь.
   — Странно, что вы употребили слово «обман», — сказал граф. — Потому что именно об этом я пришел побеседовать с вами. Доменико рассказал мне кое-что об обстоятельствах вашей дуэли с Мелвилом — нечто, что он недавно узнал.
   — Моя дуэль с Мелвилом? — забеспокоился Вендрамин. — При чем тут моя дуэль с Мелвилом? Это обождет, сэр. Давайте сначала уладим с выполнением обета. После этого я готов вволю обсуждать с вами этот вопрос о дуэли.
   — Что? Полагаю, вы взяли необычный тон.
   Но Вендрамин был возбужден и раздражен из-за безвыходности своего положения.
   — Извините, сэр, это из-за моего беспокойства — беспокойства за мои права, которые, кажется, в опасности.
   — Ваши права?
   — Они еще спрашивают? Этого не может быть! Как человек чести, милорд, вы не можете колебаться там, где было дано ваше слово.
   Граф язвительно улыбнулся.
   — Ах! Теперь мы взываем к чести! Это своевременно. Ладно, ладно! Тогда, чтобы перейти к этой дуэли…
   — Силы небесные! — вскричал разъяренный Вендрамин. — Если вам нужно узнать причины той дуэли, вы узнаете их…
   Но граф не дал ему продолжить.
   — Не причины, сэр. Об этом можно и после. Мы можем и не заходить столь далеко. А вот об обстоятельствах я желаю с вами поговорить.
   — Об обстоятельствах? — не понял Вендрамин.
   — Расскажите ему, Доменико. Доменико не заставил себя ждать.
   — В казино, которое вы часто посещаете, общеизвестно, что вы были должны мистеру Мелвилу тысячу дукатов, которые вы взяли у него в долг. Далее говорят, что, полагаясь на свои достоинства фехтовальщика, вы умышленно спровоцировали его, надеясь таким образом ликвидировать долг.
   — Если вы скажете мне, кем рассказана эта отвратительная ложь…
   — В казино дель Леоне это было на устах у каждого, с кем я заводил речь об этом деле.
   — С кем вы заводили речь об этом деле? В казино дель Леоне? Вы имеете в виду, что отправились туда шпионить за мной?
   — Навести справки. Да. Удостовериться, что тут не могло быть ничего против чести человека, который намеревается жениться на моей сестре. Я узнал, что вы публично были обвинены мессером Мелвилом в том самом, что вы объявили отвратительной ложью.
   — Разве это делает обвинение справедливым? Факт состоит в том, если вам необходимо это знать, что трус прикрывался долгом. Он выставил его напоказ, чтобы суметь отказаться от встречи со мной, пока я не заплачу. Потому что он был уверен, что я не смогу расплатиться.
   — Тогда из того, что вы встретились с ним, следует, что вы уплатили ему.
   — Конечно. Что еще?
   Внешне Вендрамин неистовствовал в праведном негодовании, но в душе был напуган, внезапно охваченный предчувствием того, к чему это приведет.
   Доменико взглянул на своего отца с кривой усмешкой, после чего ответил:
   — Ваша дуэль произошла через два дня после праздника Святого Теодора, не так ли?
   — Возможно. Разве это важно?
   — Думаю, да. Не расскажете ли вы моему отцу, где вы раздобыли такую значительную сумму денег?
   Это был губительный вопрос, которого Вендрамин боялся. Но он приготовил ответ — хитрый способ защититься. Он скрестил руки на груди, чтобы подчеркнуть полное самообладание, которое старался продемонстрировать.
   — Понимаю, — произнес он с горечью. — Вы рассчитываете смутить меня перед своей сестрой. Чтобы у нее сложилось предубеждение против меня. Пусть так. Да и имеет ли это значение теперь? Я получил деньги от дамы; от дамы, с которой, следовательно, я очень дружен. Должен ли я назвать ее? Но почему бы нет? Я одолжил эти деньги у виконтессы де Сол.
   Ответ Доменико был подобен удару в переносицу.
   — Она говорила мне, что вы не получили от нее этих денег. В полной растерянности Вендрамин развел сложенные на груди руки, и они безвольно упали по бокам. Он огляделся вокруг с глупо раскрытым ртом, обводя взглядом поочередно Доменико, графа и Изотту, которые с непроницаемым видом наблюдали за ним. Наконец он обрел дар речи.
   — Она сказала вам… Она так вам сказала? Вы спросили ее, и она так вам сказала?
   Он запнулся и с внезапной яростью добавил:
   — Тогда она лжет! Граф покачал головой.
   — Получается, что она лжет, чтобы аннулировать долг в тысячу дукатов. Мне никогда не приходилось слышать более странной причины для фальши. Однако мы вынуждены принять ваши слова. Скажите мне вот что: знает ли эта дама, для какой цели она ссужала вам деньги?
   — Я не знаю. Не помню.
   — Тогда позвольте мне помочь вашей памяти, — сказал Доменико. — Она должна была знать, потому что присутствовала в тот момент, когда Марк-Антуан выдвинул свое условие о том, что не встретится с вами до тех пор, пока вы не выплатите свой долг, вы не потрудитесь отрицать это?
   — Нет. Зачем же?
   Ответить ему взялся граф.
   — Если бы вы больше знали о виконтессе де Сол, вам было бы известно, что для каких бы целей она ни ссужала вам деньги, на определенно не ссудила бы их, чтобы сделать возможной дуэль между вами и … между вами и мессером Мелвилом. Затем крайне сурово граф закончил: