Конечно, наблюдала не только Жужа, Кристина тоже. Впервые в жизни она присматривалась не только к себе, но и к другим. И в первую очередь к своему отцу.
Потому что Эндре Борош изменился.
Папа, то есть Эндре Борош, не умеет хранить секретов. У него всегда все видно по лицу и по глазам; по его виду сразу можно понять, когда ему хорошо, тепло на душе и он чему-то радуется. Сперва Кристина целыми днями размышляла о том, что бы такое могло с ним приключиться: в мастерской у него не произошло никаких особенных событий – ни конкурса какого-нибудь, ни премий… Но папа Кристины, наконец, сам выдал себя. И выдал совершенно просто, по-детски.
«Думаю, тетя Ева будет недовольна, если ты не пойдешь с классом в оперу».
«Вчера тетя Ева сказала, что Кристине все можно читать. Мама, больше не закрывайте, пожалуйста, от девочки книжный шкаф. Можно дать ей и Толстого – на худой конец скучно покажется, только и всего».
«Прошу тебя, ешь ты мясо, как полагается. Что сказала бы тетя Ева?…»
«Они знакомы?» – изумленно подумала Кристи.
«У нас в календаре новый святой объявился, – пробурчала однажды вечером бабушка, – Ева Медери. Чудо, какая красавица, чудо, какая умница, – словом, чудо из чудес, да и только. Вон как она тебя в октябре помучила, а отец твой души в ней не чает. По пятнадцать раз на дню слышу ее имя. Похоже, что он все-таки зашел в школу, потому что раньше ведь они не были знакомы».
Раньше папа из ателье сразу же шел домой, но в конце осени и в начале зимы Кристи уже удивлялась, если он вдруг проводил дома целый вечер. По большей части он являлся домой только к ужину, а иногда и позже, приходил раскрасневшийся, возбужденный, иногда напевал какую-нибудь песенку, а однажды, в прекраснейшем расположении духа, уселся даже за рояль и сыграл шутки ради «Пестренького теленка»[20]. Если бабушка поинтересуется, где он был, честно отчитывался: в кафе, на концерте, на беседе. «На беседе, – хмыкала бабушка, – да сколько же можно говорить об этих фотографиях?» – «Не о фотографиях речь, мама, – отвечал Борош, – о девочке идет разговор».
«Обо мне? – недоумевала Кристина в другой комнате. – Обо мне? С кем?»
Когда она вошла к ним, папа уже взялся за газету, очевидно не хотел продолжать этот разговор. «О девочке, – бормотала бабушка, – гм, о девочке. На концерте, в кафе, на беседе…» Эндре Борош взглянул на нее из-за газеты, глаза его смеялись. Еще никогда в жизни Кристи не видела, чтобы папины глаза так смеялись. «Как ни поразительно, но это правда. – сказал Эндре Борош. – Я хожу повсюду с одним специалистом, с вашего позволения».
Со специалистом, с которым он говорит о ней?
Папа шутит. Не хочет сказать, что ухаживает за кем-то.
Сперва Кристи решила, что нет на свете никого несчастнее ее. Потом вспомнила, чему учила тетя Ева на воспитательском часе, и вдруг ей так стало жалко папу, что у нее чуть сердце не разорвалось от жалости. Пятнадцать лет, целых пятнадцать лет – только работа, только семья, только обязанности! Что ж, милый мой папочка, броди со своим специалистом, если это делает тебя счастливым; мы и бабушку отпустили в Цеглед, летом она уедет от нас. Есть ведь и у тебя право на радость!
«Надо бы тебе, Кристина, сходить к зубному врачу Глазной зуб вырос у тебя неправильно, тетя Ева говорит, что еще не поздно подправить его».
«Мама, давайте включим радио, хорошо? Сегодня вечер Вагнера. Слышишь, Кристи? «Тристан». Это любимая опера тети Евы».
Специалист?
Рука у Кристи дрогнула и до отказа свернула вертушку так долго молчавшего радио. «Тристан», зубной врач, Толстой… Ну, конечно! Папа влюблен в тетю Еву.
Эта мысль немедленно повлекла за собой жестокую внутреннюю борьбу. У Кристи не было никаких доказательств, кроме этого странного перечня совершенно не связанных друг с другом фактов, что, конечно, еще ничего не доказывало. А если она ошибается? Можно ли стараться проникнуть в тайны взрослых? Она чувствовала, что нельзя. Потом, минуту спустя, подумала: можно. Она же не выслеживать собирается, а хочет только убедиться – ведь все, что с ними будет дальше, зависит от того, что она откроет.
Выяснить все оказалось очень легко. Папа так регулярно не возвращался домой после работы, что достаточно было два раза подряд зайти за ним после закрытия ателье. В первый раз папа промчался так, что она едва поспела за ним. Он вскочил в битком набитый автобус, куда она преспокойно пробралась следом за ним: конечно, Эндре Борош не мог заметить ее в такой толпе. Фотограф доехал до площади Вереш-марти, вошел в большую кондитерскую и уселся в зале, окнами выходившем на улицу Харминцад. В кондитерской уже горели лампы, и сквозь кружевные занавески хорошо было видно платье тети Евы из голубого джерси. На другой день Кристи даже не пришлось кататься на автобусе, едва выйдя из подземки, она увидела тетю Еву, которая шла к эспрессо на углу проспекта Народной республики, а несколько минут спустя увидела и отца, который, в наброшенном на плечи пальто и сдвинутой на затылок шляпе, спешил вслед за специалистом.
В тот вечер Кристи вернулась домой пешком.
В душе ее царила сумятица, и было довольно трудно навести порядок в собственных мыслях.
Обманывать было не в обычае у папы, да и внезапные изменения в принципах домашнего воспитания доказывали, что тетя Ева действительно беседует с папой о педагогике. Как видно, после октябрьского скандала они все-таки встретились, и теперь тетя Ева объясняет Эндре Борошу, что такое нормальная человеческая жизнь. Нельзя было не улыбнуться, представив, что тетя Ева чуть ли не каждый день воспитывает и папу. Сидит с ним рядом, так, как сидит обычно на кафедре, только происходит это в кондитерской или в опере; время от времени они склоняются друг к другу, и тетя Ева говорит папе: «Потому что возрастные особенности…»
Она проходила уже мимо «Хунгарии», когда, наконец, ей все стало ясно, – и внезапно она так растерялась, что принуждена была остановиться. В «Хунгарии» было тесно, дымно, мраморная облицовка величественно сверкала.
А вдруг папа до сих пор не заметил даже, что влюблен в тетю Еву?
И, может быть, тетя Ева считает, что она просто воспитывает его – и только?
Может ли быть так, что они еще не знают, что полюбили друг друга, и не только ради Кристи бывают друг с другом так много, но и ради себя самих?
С улицы Микша вышел какой-то мальчик и посмотрел на Кристину, которая стояла, разглядывая столики «Хунгарии». Он позванивал деньгами в кармане пальто – пуговицы у него были из финиковых косточек.
– Выпьем что-нибудь? – спросил он Кристи. – Зайдешь со мной?
Честное слово, не плохо было бы зайти и чего-нибудь выпить! Апельсинового сока или горячего шоколада. Здесь, наверное, есть. Мальчик был светловолосый, веселый. Он даже понравился ей немного. И потом к ней ведь никогда еще не обращались вот так на улице. Не то что к Анико!
Ей казалось, будто до сих пор ей недоставало чего-то и вот теперь все восполнилось.
– Спасибо, не могу, – сказала она чуточку грустно.
И пошла дальше, к Национальному театру. «Не будьте расточительны, дождитесь настоящего чувства», – сказала когда-то тетя Ева. Она поклялась про себя так и поступать – и выдержала. А мальчик все-таки был в самом деле славный. Она знала, что он все еще смотрит ей вслед, и, пожалуй, это даже приятно.
«Ну, а здесь еще что готовится?» – подумала Кристи. Асфальт, конечно, снова сняли, этот Керут[21] вечно ремонтируют. Она нашла кусочек асфальта и стала подбивать его ногой – страшно трудно было поддавать до самого дома так, чтобы он ни разу не скатился на дорогу.
Тетя Ева и папа.
Тетя Ева и папа.
XIV
Потому что Эндре Борош изменился.
Папа, то есть Эндре Борош, не умеет хранить секретов. У него всегда все видно по лицу и по глазам; по его виду сразу можно понять, когда ему хорошо, тепло на душе и он чему-то радуется. Сперва Кристина целыми днями размышляла о том, что бы такое могло с ним приключиться: в мастерской у него не произошло никаких особенных событий – ни конкурса какого-нибудь, ни премий… Но папа Кристины, наконец, сам выдал себя. И выдал совершенно просто, по-детски.
«Думаю, тетя Ева будет недовольна, если ты не пойдешь с классом в оперу».
«Вчера тетя Ева сказала, что Кристине все можно читать. Мама, больше не закрывайте, пожалуйста, от девочки книжный шкаф. Можно дать ей и Толстого – на худой конец скучно покажется, только и всего».
«Прошу тебя, ешь ты мясо, как полагается. Что сказала бы тетя Ева?…»
«Они знакомы?» – изумленно подумала Кристи.
«У нас в календаре новый святой объявился, – пробурчала однажды вечером бабушка, – Ева Медери. Чудо, какая красавица, чудо, какая умница, – словом, чудо из чудес, да и только. Вон как она тебя в октябре помучила, а отец твой души в ней не чает. По пятнадцать раз на дню слышу ее имя. Похоже, что он все-таки зашел в школу, потому что раньше ведь они не были знакомы».
Раньше папа из ателье сразу же шел домой, но в конце осени и в начале зимы Кристи уже удивлялась, если он вдруг проводил дома целый вечер. По большей части он являлся домой только к ужину, а иногда и позже, приходил раскрасневшийся, возбужденный, иногда напевал какую-нибудь песенку, а однажды, в прекраснейшем расположении духа, уселся даже за рояль и сыграл шутки ради «Пестренького теленка»[20]. Если бабушка поинтересуется, где он был, честно отчитывался: в кафе, на концерте, на беседе. «На беседе, – хмыкала бабушка, – да сколько же можно говорить об этих фотографиях?» – «Не о фотографиях речь, мама, – отвечал Борош, – о девочке идет разговор».
«Обо мне? – недоумевала Кристина в другой комнате. – Обо мне? С кем?»
Когда она вошла к ним, папа уже взялся за газету, очевидно не хотел продолжать этот разговор. «О девочке, – бормотала бабушка, – гм, о девочке. На концерте, в кафе, на беседе…» Эндре Борош взглянул на нее из-за газеты, глаза его смеялись. Еще никогда в жизни Кристи не видела, чтобы папины глаза так смеялись. «Как ни поразительно, но это правда. – сказал Эндре Борош. – Я хожу повсюду с одним специалистом, с вашего позволения».
Со специалистом, с которым он говорит о ней?
Папа шутит. Не хочет сказать, что ухаживает за кем-то.
Сперва Кристи решила, что нет на свете никого несчастнее ее. Потом вспомнила, чему учила тетя Ева на воспитательском часе, и вдруг ей так стало жалко папу, что у нее чуть сердце не разорвалось от жалости. Пятнадцать лет, целых пятнадцать лет – только работа, только семья, только обязанности! Что ж, милый мой папочка, броди со своим специалистом, если это делает тебя счастливым; мы и бабушку отпустили в Цеглед, летом она уедет от нас. Есть ведь и у тебя право на радость!
«Надо бы тебе, Кристина, сходить к зубному врачу Глазной зуб вырос у тебя неправильно, тетя Ева говорит, что еще не поздно подправить его».
«Мама, давайте включим радио, хорошо? Сегодня вечер Вагнера. Слышишь, Кристи? «Тристан». Это любимая опера тети Евы».
Специалист?
Рука у Кристи дрогнула и до отказа свернула вертушку так долго молчавшего радио. «Тристан», зубной врач, Толстой… Ну, конечно! Папа влюблен в тетю Еву.
Эта мысль немедленно повлекла за собой жестокую внутреннюю борьбу. У Кристи не было никаких доказательств, кроме этого странного перечня совершенно не связанных друг с другом фактов, что, конечно, еще ничего не доказывало. А если она ошибается? Можно ли стараться проникнуть в тайны взрослых? Она чувствовала, что нельзя. Потом, минуту спустя, подумала: можно. Она же не выслеживать собирается, а хочет только убедиться – ведь все, что с ними будет дальше, зависит от того, что она откроет.
Выяснить все оказалось очень легко. Папа так регулярно не возвращался домой после работы, что достаточно было два раза подряд зайти за ним после закрытия ателье. В первый раз папа промчался так, что она едва поспела за ним. Он вскочил в битком набитый автобус, куда она преспокойно пробралась следом за ним: конечно, Эндре Борош не мог заметить ее в такой толпе. Фотограф доехал до площади Вереш-марти, вошел в большую кондитерскую и уселся в зале, окнами выходившем на улицу Харминцад. В кондитерской уже горели лампы, и сквозь кружевные занавески хорошо было видно платье тети Евы из голубого джерси. На другой день Кристи даже не пришлось кататься на автобусе, едва выйдя из подземки, она увидела тетю Еву, которая шла к эспрессо на углу проспекта Народной республики, а несколько минут спустя увидела и отца, который, в наброшенном на плечи пальто и сдвинутой на затылок шляпе, спешил вслед за специалистом.
В тот вечер Кристи вернулась домой пешком.
В душе ее царила сумятица, и было довольно трудно навести порядок в собственных мыслях.
Обманывать было не в обычае у папы, да и внезапные изменения в принципах домашнего воспитания доказывали, что тетя Ева действительно беседует с папой о педагогике. Как видно, после октябрьского скандала они все-таки встретились, и теперь тетя Ева объясняет Эндре Борошу, что такое нормальная человеческая жизнь. Нельзя было не улыбнуться, представив, что тетя Ева чуть ли не каждый день воспитывает и папу. Сидит с ним рядом, так, как сидит обычно на кафедре, только происходит это в кондитерской или в опере; время от времени они склоняются друг к другу, и тетя Ева говорит папе: «Потому что возрастные особенности…»
Она проходила уже мимо «Хунгарии», когда, наконец, ей все стало ясно, – и внезапно она так растерялась, что принуждена была остановиться. В «Хунгарии» было тесно, дымно, мраморная облицовка величественно сверкала.
А вдруг папа до сих пор не заметил даже, что влюблен в тетю Еву?
И, может быть, тетя Ева считает, что она просто воспитывает его – и только?
Может ли быть так, что они еще не знают, что полюбили друг друга, и не только ради Кристи бывают друг с другом так много, но и ради себя самих?
С улицы Микша вышел какой-то мальчик и посмотрел на Кристину, которая стояла, разглядывая столики «Хунгарии». Он позванивал деньгами в кармане пальто – пуговицы у него были из финиковых косточек.
– Выпьем что-нибудь? – спросил он Кристи. – Зайдешь со мной?
Честное слово, не плохо было бы зайти и чего-нибудь выпить! Апельсинового сока или горячего шоколада. Здесь, наверное, есть. Мальчик был светловолосый, веселый. Он даже понравился ей немного. И потом к ней ведь никогда еще не обращались вот так на улице. Не то что к Анико!
Ей казалось, будто до сих пор ей недоставало чего-то и вот теперь все восполнилось.
– Спасибо, не могу, – сказала она чуточку грустно.
И пошла дальше, к Национальному театру. «Не будьте расточительны, дождитесь настоящего чувства», – сказала когда-то тетя Ева. Она поклялась про себя так и поступать – и выдержала. А мальчик все-таки был в самом деле славный. Она знала, что он все еще смотрит ей вслед, и, пожалуй, это даже приятно.
«Ну, а здесь еще что готовится?» – подумала Кристи. Асфальт, конечно, снова сняли, этот Керут[21] вечно ремонтируют. Она нашла кусочек асфальта и стала подбивать его ногой – страшно трудно было поддавать до самого дома так, чтобы он ни разу не скатился на дорогу.
Тетя Ева и папа.
Тетя Ева и папа.
XIV
Маска узнает, что Кристина Борош прогуляла два дня, но ею руководили благородные намерения
– Чудесно было думать об этом!
Еще год назад такого быть не могло. Пока Кристи не познакомилась с тетей Евой, она искренне считала, что папа – ее собственность. Папа принадлежит ей, как перчатки, как Таде, как все то, что она считает своим, и даже, может быть, чуточку больше, именно потому, что горе больнее всего ударило по ним двоим. Папа – и какая-то женщина? Папа – и, чего доброго, женитьба? Смешная мысль!
Папа будет жить здесь, с нею рядом, будет спокойно стариться, потом когда-нибудь она выйдет замуж, и тогда папа станет дедушкой, будет нянчить ее сыновей, дочерей и останется с ними навсегда.
Как-то, в середине ноября, когда на воспитательском часе говорили о родителях, тетя Ева по очереди опросила всех, как они представляют себе дальнейшую жизнь – не свою, а своих отцов и матерей. Выяснилось, что большинство не представляет этого никак. Всякий раз, когда они рисовали себе будущее, родители выпадали из их рассуждений, словно с ними и не могло случиться ничего особенного – они просто должны воспитывать своих детей, приносить домой зарплату да ухаживать за больными, если кто-нибудь в семье заболевает. Когда очередь дошла до Кристи, она прошептала что-то вроде того, что папа будет жить с нею. «Это все? – спросила тетя Ева. – Такое будущее ты ему желаешь? Благородная же у тебя душа!»
Это был ужасный урок; когда раздался звонок, она едва держалась на ногах.
Тетя Ева никогда не читала нотаций, просто рассказывала обо всем так, как есть, и особенно о том, на что человек обычно не обращает внимания, на что он закрывает глаза. Возвращаясь домой, она чувствовала себя так, словно ее крепко поколотили, а между тем тетя Ева только и сказала ей: «Благородная же у тебя душа». Как только она не сгорела со стыда, когда наметила папе такое блестящее будущее! Папа – в детской, укачивающий своих внуков…
О, если бы только нашелся кто-нибудь, кто полюбил бы его, если бы наладилась папина жизнь! Бедняга! Какие безрадостные годы он прожил, когда единственными его собеседниками были старушка да ребенок. Только бы повстречался на его пути человек, который возместил бы ему потерянные годы! Уж она как-нибудь приспособилась бы к ним, она все сделала бы, ведь есть же и в ней доброта – до сих пор ей еще никто не говорил, какая она отвратительная, какая тиранка.
Тогда, идя от «Хунгарии» по Керуту, Кристина поняла: она даже и не надеялась никогда на такое счастье! Она давно уже хотела, страстно хотела, чтобы жизнь папы наладилась, чтобы он зажил нормальной жизнью, как учила их тетя Ева. Ради того, чтобы папе было хорошо, она согласилась бы и на такое решение вопроса, которое, скажем, для нее не было бы таким уж приятным. Ее ведь уже убедили, что не она центр вселенной, и она знает также, что у нее еще будет множество случаев стать главным действующим лицом в своей собственной жизни.
Если папа полюбил тетю Еву, которой Кристина восхищалась даже тогда, когда смотрела на нее, как могло показаться, враждебно, – это такое счастье, что словами и не выразить.
Может, у них в доме будут сразу две свадьбы? Вслед за бабушкой женится и папа? И она – она придет к ним в дом и будет есть за их столом, и к ней всегда можно будет приласкаться вечерком…
Нет, это просто невозможно – какие радостные надежды!
В эти дни Кристине казалось, что и ночью не заходит солнце: так все вокруг светится, сверкает и искрится. В школе она ходила за тетей Евой по пятам, и теперь уже не так, как остальные восьмиклассницы, а как ребенок ходит за матерью. И тетя Ева относилась к ней, как настоящая мать. Они много разговаривали, Маска, и так серьезно, совсем как взрослые.
Я думаю, детей только так и можно воспитывать – показать, что уважаешь их, принимаешь всерьез. Кристи сияла, Эндре Борош сиял, тетя Ева – тоже. Но однажды все вокруг померкло.
И все стало как в бессмысленном сне.
А самое страшное было в том, что перед этим ничего не произошло.
Ждать по вечерам папу стало для Кристи наслаждением. Кристи всегда поджидала его, как бы поздно он ни приходил, – глаза ее привыкли закрываться где-то около полуночи.
А ожидая его, она представляла себе в картинах, как все будет, когда тетя Ева переедет к ним, что скажет Рэка, что скажет Бажа, весь класс…
Однажды, накануне праздника Микулаша, Эндре Борош вернулся домой необычно рано. Уходя, он сказал, что идет на концерт и потом поужинает в городе, но вернулся чуть ли не сразу после концерта – слишком мало времени прошло после его ухода; он никак не мог успеть поужинать. Кристи ужаснулась, увидев его.
В комнату вошел прежний папа, с пустым, застывшим лицом. Нет, это было даже страшнее, чем прежде. Папа был похож на живого мертвеца.
«Поссорились, – успокаивала себя Кристи. – Бывает. Завтра вечером все уладится». Но спала она все-таки плохо, неспокойно. Проснулась взвинченная и побежала в школу раньше обычного. Дома было нехорошо, папа словно оцепенел, ходил замкнутый, молчаливый.
Первый урок была история, и, точно так же как обычно, тетя Ева рассказывала, ее с восторгом слушали, урок удался на славу, в тете Еве – никаких изменений, она разве только чуть бледнее обычного. «Еще бы, – думала Кристи, – раз поссорились! Тебе ведь тоже больно, правда?»
Как и обычно, она дожидалась тетю Еву на переменке. Ни о чем особенном говорить она не собиралась, но обе уже привыкли, что после звонка Кристи задерживалась в дверях и у тети Евы всегда находилась для нее какая-нибудь фраза, ну хотя бы: «Пожалуйста, прочитай такую-то книгу, тебе очень понравится». Сейчас Кристи особенно жаждала какого-нибудь доброго слова – это было для нее залогом того, что все образуется.
– Тебе что? – спросила тетя Ева.
Кристи уставилась на нее и, заикаясь, промолвила:
– Ничего.
– Мне не нравится, что ты вечно болтаешься здесь, – сказала тетя Ева и стала спускаться по лестнице, знаком подозвав к себе Анико.
Кристи стояла неподвижно с нейлоновым пакетиком для завтрака в повисшей руке, отчетливо ощущая, что сегодня этот завтрак не будет съеден. Тетя Ева и торжествующая Анико торопливо спускались по лестнице, потом вдруг тетя Ева повернулась и бегом бросилась назад. Когда Кристи увидела, что она приближается, ей показалось, что рука, словно сжимавшая ей горло, разжалась.
– Кристина!
Тетя Ева говорила тихо, вокруг было много народу.
– Я не могу разговаривать с тобой на каждой перемене. Ты знаешь, мне ведь и другими надо заниматься. Но я все-таки люблю тебя точно так же, как и раньше. Вот только… Не сердись на меня!
Глаза тети Евы были полны слез. Она не стыдилась этого, очевидно, думала, будто Кристи и так знает, что это значит. Она вернулась к Анико и скрылась за поворотом лестницы.
В нейлоновом пакетике был хлеб с маслом и маринованный огурчик. Бабушка всегда так смешно нарезала огурцы, вот и сейчас казалось, что над хлебом торчат листочки клевера. Кристина смотрела на огурец, руки и ноги ее были холодны как лед. Она не поняла ни слова, знала только, что из их жизни ушло что-то такое, без чего ни папа, ни она уже никогда не будут счастливы.
Но что же могло произойти? Она плохо отвечала на уроке естествознания, потому что просто не могла слушать. Тетя Мими посмотрела на нее удивленно, недоумевая, что с нею стряслось, обычно она всегда знала урок. «А мне все равно, – думала Кристи, – ты и понятия не имеешь, насколько мне сейчас все безразлично – и мой собственный скелет в том числе. Меня интересует тетя Ева, интересует папа, наша жизнь…»
Что же произошло?
У папы – единственного, кто знает, если, впрочем, он знает, – Кристи спросить не могла.
Настали страшные дни, пустые, странные, страшные дни. Словно в квартире вдруг погас свет. Все ходили измученные, нервные. Бабушка волновалась – как оставить семью, если дядя Бенце увезет ее с собой, Кристи слонялась из угла в угол, словно привидение, не находя себе места. Эндре Борош, конечно, возвращался домой рано, не играл «Пестренького теленка», не улыбался, приходя домой, а брал газету или какую-нибудь книгу и сидел молчал. Жужа, само собой, неизменно была среди них. Эндре Борош часто облокачивался о пианино, поворачивал к себе ее портрет и смотрел, смотрел, словно спрашивал ее: «Так это правда, что ты единственная на свете любила меня? Только ты одна, и больше никто? И так вот и пройдет жизнь, и не будет в ней ничего, кроме твоего исчезнувшего лица и вот этой девчушки?»
Не было ни выхода, ни объяснения, только кошмарные дни и недели. И даже поделиться тайной ни с кем нельзя было – вот и ломай себе голову, зачем это начиналось, если затем все вдруг оборвалась, и почему конец был таким горьким и непонятным. Тетя Ева не виновата, тетя Ева всегда говорит, что кокетничать – это последнее дело и чрезмерно поощрять кого-то – нехорошо, тетя Ева не станет сводить человека с ума, чтобы потом сделать его еще более несчастным. Что же произошло? Если бы один из них обидел другого, они давно бы уже помирились, тем более если это тетя Ева поступила неправильно. Она даже у детей просит прощения, не то что у папы. То, что случилось, шло от тети Евы, Кристи была так уверена в этом, словно ей об этом сказали.
Но почему? Почему, почему? Неужели она испугалась чего-нибудь?
Ведь тетя Ева храбрая.
Или ей все-таки не хотелось стать папиной женой?
Нет, хотелось. Она любит его. Это было видно по ее лицу там, в кондитерской. Может, тогда она и сама еще не знала этого, но это так.
Почему же она ушла? Кристи не могла этого понять.
Разгадка пришла неожиданно, вскоре после того, как окончились эти безрадостные и самые горькие на ее памяти зимние каникулы. Рождественский вечер прошел словно кошмар, и, не будь с ними дяди Бенце, они, наверное, так молча и просидели бы до самого сна.
Разгадка пришла, как ни странно, благодаря Цинеге.
Как и всегда после каникул, первый урок прошел в беседе с классным руководителем. Поднявшись в класс, они распределили новые задания, обсудили план работы на полугодие. Цинеге подняла руку и сказала, что хорошо бы объявить по отряду конкурс на лучшую фотографию – она охотно сделала бы стенды и рамки для выставки.
– Хорошая мысль, – сказала тетя Ева, – очень хорошая мысль, я рада.
Цинеге сияла.
– Звенья будут помогать. Укажите заранее тему Для фотографий, иначе нам трудно будет судить правильно.
Цинеге энергично кивала.
– А срок какой? – спросила тетя Ева.
Цинеге предложила весенние каникулы. Все согласились.
– Один человек у нас, конечно, выпадает, – сказала тетя Ева. – Ты, Цинеге, не можешь принимать участия в конкурсе. Очевидно, ты и сама это понимаешь.
Лицо Цинеге вытянулось.
– Ты получила медаль на международных соревнованиях. Ты великолепно фотографируешь. Нельзя, детка, никак нельзя. Тебе не годится участвовать. Все подумают, что ты ради себя устроила этот конкурс и выставку, что ты хочешь еще и школьный приз получить. Ты можешь быть только устроителем, участницей – нет.
Цинеге грустно сказала, что понимает. Тетя Ева сошла с кафедры и – почти небывалый случай – на секунду притянула к себе голову Цинеге, прижала к своему плечу.
– Конечно, это нелегко, я знаю, – сказала она тихо. – Но некрасиво браться за что-либо, зная заранее, что ты непременно выиграешь. Это стыдно.
Кристина смотрела на нее округлившимися глазами, с таким выражением на лице, что Рэка, дернув ее за юбку, спросила, не дурно ли ей.
Разгадка была ужасной. Больше она не услышала на этом уроке ни слова.
Значит, если человек кого-то перевоспитывает, например какого-то мужчину и какую-нибудь девочку, то как только воспитание закончено, он должен отослать их прочь, потому что человек не имеет права воспитывать их для того, чтобы потом они стали его семьей. Это было ужасно, и тем не менее абсолютно ясно. Ну, конечно же! Тетя Ева выдает бабушку замуж, Кристине все время объясняет, что папе нужна жена; что она говорила папе, Кристи не знает, но, очевидно, что-нибудь вроде того, что Кристине тоже нужна мать, а папа в ответ на это попросил или хотел попросить ее руки! Господи боже мой, как же найти из этого выход? Ведь они любят друг друга, но тетя Ева при таких обстоятельствах никогда не скажет «да».
Тетя Ева не сказала, конечно, правду отцу, ибо тогда все сложилось бы иначе. Если бы тетя Ева могла сказать всю правду, папа не принял бы это так просто, папа боролся бы. Тетя Ева сказала что-то другое. Она, Кристи, никогда не узнает что, но что-то ужасное.
Нет, выхода нет. Логика тети Евы непобедима, это признала и Цинеге. На сердце у нее легче не стало, но с доводами тети Евы она согласилась.
Как помочь им?
А что если бы папа еще раз попросил тетю Еву выйти за него замуж, она снова отказала
бы ему?
Но ведь может случиться так, что со временем сопротивление ее ослабеет? Ведь и по ней видно, как она несчастна! А это было видно, было, хотя она делала все, чтобы ничего не было заметно.
Надо их снова свести вместе.
А вдруг еще одна встреча, разговор…
Но как?
Кристина не такая уж изобретательная: ты ведь знаешь ее. Часами ломала она себе голову, покуда что-то придумывалось, и каждый вечер жаловалась Таде, что все напрасно.
Она просила папу пойти в школу и поинтересоваться, довольны ли ею учителя. Это было чрезвычайно рискованное предприятие, свидетельствовавшее о готовности Кристины к любым жертвам, так как в школе не забыли ее неудачного ответа тете Мими на уроке естествознания и, кроме того, за это время Кристи, которая была вне себя от горя, написала контрольную по грамматике с самым плачевным результатом. Папа послал вместо себя бабушку, и бабушка пошла, а потом устроила ей хорошую выволочку. Потом Кристина пригласила тетю Еву прийти к ним поглядеть, что за чудо-аквариум сделала она по заданию звена для подшефных первоклашек, – тетя Ева забежала полюбоваться этим произведением искусства утром, то есть когда (она это точно знала) Эндре Борош на работе. Кристине никак не удавалось свести их вместе. Тогда уже, в полном отчаянии, Она сказалась больной.
Очень прошу тебя, не говори тете Еве, но в начале января, когда Кристина два дня отсутствовала и бабушка написала в дневнике, что у нее были головные спазмы, она симулировала.
Знаешь, это тоже было нелегко. То есть вообще-то легко, хотя не такая уж простая это вещь. Ты, может быть, обратила внимание, что Кристина обычно никогда не болеет, словно все Жужино ни за что пропавшее здоровье досталось ей, словно она решила посмеяться над обстоятельствами, при которых родилась на свет. Кристина за все время, что учится в старших классах, ни разу не пропустила ни одного урока и, не считая редких случаев насморка и легких недомоганий, не знала даже, что такое болеть.
Однажды она сообщила бабушке, что заболела. А сама была совершенно здорова.
Пожалуйста, не думай о ней плохо! Но только иначе у нее ничего не выходило! Ты не видела Эндре Бороша дома, не видела этого пустого застывшего взгляда. И не видела тетю Еву, которая с утра до вечера делала вид, что она весела и беззаботна, а между тем ее горе было написано у нее на лице. Кристи не могла не солгать, но она поклялась, что как только будет можно, она расскажет тете Еве о том, что сделала. Не сердись на нее! Прошу тебя, Маска, не сердись на нее!
И кроме того, она уже пожалела об этом, и теперь стыдится того, что сделала. Сейчас ты услышишь почему.
В день своей «болезни» Кристина села в угол и давай стонать да вздыхать. Ей дали аспирин – не помогло. Папа ее опять пришел домой с тем же пустым взглядом, который стал для него обычным в последнее время. Папа молчал, но взгляд его говорил теперь яснее слов: «Ну, вот еще и девочка заболела! Разве может со мной случиться что-нибудь хорошее – только этого вот не хватало. Что же еще может выпасть на мою долю, как не смерть, болезнь, несчастья?»
– Что у тебя болит? – спросил он Кристину.
Она молчала. На вид казалась совершенно здоровой, градусник тоже ничего не показывал. Впрочем, болезнь могла начаться и без температуры.
– Переждем ночь, – тревожно сказала бабушка. – За это время что-нибудь определится.
Эндре Борош запротестовал. Надо немедля позвать врача. Одну уже потеряли, потому что она не получила помощи своевременно. Он не допустит, чтобы то же случилось теперь еще и с другой. Кристи никогда не болеет, и если сейчас чувствует себя больной, значит на то есть причина. Кристи готова была провалиться сквозь землю от стыда.
– Но ведь температуры нет, – проговорила бабушка.
– Все равно!
«Сейчас еще и доктора придется обманывать», – подумала Кристина и чуть не заскулила. Нет, лгать – это ужасно. Никогда, никогда больше не пойдет она на это!
Все-таки ночью вызывать врача не стали, бабушка сказала Эндре Борошу, что Кристина уже большая, может, потому и голова болит, такое бывает. Папа покраснел, хмыкнул что-то. Кристина распласталась на постели и всякий раз, когда папа или бабушка наклонялись над ней и спрашивали: болит ли еще, – отвечала: болит. Ее терзали вопросами до поздней ночи, потом дали еще аспирину и болеутоляющее – в животе от него так и забурчало.
Утром папа ушел на работу с потемневшим лицом, а бабушка позвонила врачу. В школу Кристи не пошла, сказала, что книг ей не надо, – так болит голова, что просто глаза не смотрят… Это было страшно трудно, ведь она прямо умирала со скуки.
Дядя доктор сказал: не знаю, что бы такое могло с нею быть. Возможно, назревает какая-то болезнь. Пусть лежит, лекарств пока прописывать он не будет, только болеутоляющее. Если подымется температура, пусть его тотчас известят. Странный случай, очень странный.
Еще год назад такого быть не могло. Пока Кристи не познакомилась с тетей Евой, она искренне считала, что папа – ее собственность. Папа принадлежит ей, как перчатки, как Таде, как все то, что она считает своим, и даже, может быть, чуточку больше, именно потому, что горе больнее всего ударило по ним двоим. Папа – и какая-то женщина? Папа – и, чего доброго, женитьба? Смешная мысль!
Папа будет жить здесь, с нею рядом, будет спокойно стариться, потом когда-нибудь она выйдет замуж, и тогда папа станет дедушкой, будет нянчить ее сыновей, дочерей и останется с ними навсегда.
Как-то, в середине ноября, когда на воспитательском часе говорили о родителях, тетя Ева по очереди опросила всех, как они представляют себе дальнейшую жизнь – не свою, а своих отцов и матерей. Выяснилось, что большинство не представляет этого никак. Всякий раз, когда они рисовали себе будущее, родители выпадали из их рассуждений, словно с ними и не могло случиться ничего особенного – они просто должны воспитывать своих детей, приносить домой зарплату да ухаживать за больными, если кто-нибудь в семье заболевает. Когда очередь дошла до Кристи, она прошептала что-то вроде того, что папа будет жить с нею. «Это все? – спросила тетя Ева. – Такое будущее ты ему желаешь? Благородная же у тебя душа!»
Это был ужасный урок; когда раздался звонок, она едва держалась на ногах.
Тетя Ева никогда не читала нотаций, просто рассказывала обо всем так, как есть, и особенно о том, на что человек обычно не обращает внимания, на что он закрывает глаза. Возвращаясь домой, она чувствовала себя так, словно ее крепко поколотили, а между тем тетя Ева только и сказала ей: «Благородная же у тебя душа». Как только она не сгорела со стыда, когда наметила папе такое блестящее будущее! Папа – в детской, укачивающий своих внуков…
О, если бы только нашелся кто-нибудь, кто полюбил бы его, если бы наладилась папина жизнь! Бедняга! Какие безрадостные годы он прожил, когда единственными его собеседниками были старушка да ребенок. Только бы повстречался на его пути человек, который возместил бы ему потерянные годы! Уж она как-нибудь приспособилась бы к ним, она все сделала бы, ведь есть же и в ней доброта – до сих пор ей еще никто не говорил, какая она отвратительная, какая тиранка.
Тогда, идя от «Хунгарии» по Керуту, Кристина поняла: она даже и не надеялась никогда на такое счастье! Она давно уже хотела, страстно хотела, чтобы жизнь папы наладилась, чтобы он зажил нормальной жизнью, как учила их тетя Ева. Ради того, чтобы папе было хорошо, она согласилась бы и на такое решение вопроса, которое, скажем, для нее не было бы таким уж приятным. Ее ведь уже убедили, что не она центр вселенной, и она знает также, что у нее еще будет множество случаев стать главным действующим лицом в своей собственной жизни.
Если папа полюбил тетю Еву, которой Кристина восхищалась даже тогда, когда смотрела на нее, как могло показаться, враждебно, – это такое счастье, что словами и не выразить.
Может, у них в доме будут сразу две свадьбы? Вслед за бабушкой женится и папа? И она – она придет к ним в дом и будет есть за их столом, и к ней всегда можно будет приласкаться вечерком…
Нет, это просто невозможно – какие радостные надежды!
В эти дни Кристине казалось, что и ночью не заходит солнце: так все вокруг светится, сверкает и искрится. В школе она ходила за тетей Евой по пятам, и теперь уже не так, как остальные восьмиклассницы, а как ребенок ходит за матерью. И тетя Ева относилась к ней, как настоящая мать. Они много разговаривали, Маска, и так серьезно, совсем как взрослые.
Я думаю, детей только так и можно воспитывать – показать, что уважаешь их, принимаешь всерьез. Кристи сияла, Эндре Борош сиял, тетя Ева – тоже. Но однажды все вокруг померкло.
И все стало как в бессмысленном сне.
А самое страшное было в том, что перед этим ничего не произошло.
Ждать по вечерам папу стало для Кристи наслаждением. Кристи всегда поджидала его, как бы поздно он ни приходил, – глаза ее привыкли закрываться где-то около полуночи.
А ожидая его, она представляла себе в картинах, как все будет, когда тетя Ева переедет к ним, что скажет Рэка, что скажет Бажа, весь класс…
Однажды, накануне праздника Микулаша, Эндре Борош вернулся домой необычно рано. Уходя, он сказал, что идет на концерт и потом поужинает в городе, но вернулся чуть ли не сразу после концерта – слишком мало времени прошло после его ухода; он никак не мог успеть поужинать. Кристи ужаснулась, увидев его.
В комнату вошел прежний папа, с пустым, застывшим лицом. Нет, это было даже страшнее, чем прежде. Папа был похож на живого мертвеца.
«Поссорились, – успокаивала себя Кристи. – Бывает. Завтра вечером все уладится». Но спала она все-таки плохо, неспокойно. Проснулась взвинченная и побежала в школу раньше обычного. Дома было нехорошо, папа словно оцепенел, ходил замкнутый, молчаливый.
Первый урок была история, и, точно так же как обычно, тетя Ева рассказывала, ее с восторгом слушали, урок удался на славу, в тете Еве – никаких изменений, она разве только чуть бледнее обычного. «Еще бы, – думала Кристи, – раз поссорились! Тебе ведь тоже больно, правда?»
Как и обычно, она дожидалась тетю Еву на переменке. Ни о чем особенном говорить она не собиралась, но обе уже привыкли, что после звонка Кристи задерживалась в дверях и у тети Евы всегда находилась для нее какая-нибудь фраза, ну хотя бы: «Пожалуйста, прочитай такую-то книгу, тебе очень понравится». Сейчас Кристи особенно жаждала какого-нибудь доброго слова – это было для нее залогом того, что все образуется.
– Тебе что? – спросила тетя Ева.
Кристи уставилась на нее и, заикаясь, промолвила:
– Ничего.
– Мне не нравится, что ты вечно болтаешься здесь, – сказала тетя Ева и стала спускаться по лестнице, знаком подозвав к себе Анико.
Кристи стояла неподвижно с нейлоновым пакетиком для завтрака в повисшей руке, отчетливо ощущая, что сегодня этот завтрак не будет съеден. Тетя Ева и торжествующая Анико торопливо спускались по лестнице, потом вдруг тетя Ева повернулась и бегом бросилась назад. Когда Кристи увидела, что она приближается, ей показалось, что рука, словно сжимавшая ей горло, разжалась.
– Кристина!
Тетя Ева говорила тихо, вокруг было много народу.
– Я не могу разговаривать с тобой на каждой перемене. Ты знаешь, мне ведь и другими надо заниматься. Но я все-таки люблю тебя точно так же, как и раньше. Вот только… Не сердись на меня!
Глаза тети Евы были полны слез. Она не стыдилась этого, очевидно, думала, будто Кристи и так знает, что это значит. Она вернулась к Анико и скрылась за поворотом лестницы.
В нейлоновом пакетике был хлеб с маслом и маринованный огурчик. Бабушка всегда так смешно нарезала огурцы, вот и сейчас казалось, что над хлебом торчат листочки клевера. Кристина смотрела на огурец, руки и ноги ее были холодны как лед. Она не поняла ни слова, знала только, что из их жизни ушло что-то такое, без чего ни папа, ни она уже никогда не будут счастливы.
Но что же могло произойти? Она плохо отвечала на уроке естествознания, потому что просто не могла слушать. Тетя Мими посмотрела на нее удивленно, недоумевая, что с нею стряслось, обычно она всегда знала урок. «А мне все равно, – думала Кристи, – ты и понятия не имеешь, насколько мне сейчас все безразлично – и мой собственный скелет в том числе. Меня интересует тетя Ева, интересует папа, наша жизнь…»
Что же произошло?
У папы – единственного, кто знает, если, впрочем, он знает, – Кристи спросить не могла.
Настали страшные дни, пустые, странные, страшные дни. Словно в квартире вдруг погас свет. Все ходили измученные, нервные. Бабушка волновалась – как оставить семью, если дядя Бенце увезет ее с собой, Кристи слонялась из угла в угол, словно привидение, не находя себе места. Эндре Борош, конечно, возвращался домой рано, не играл «Пестренького теленка», не улыбался, приходя домой, а брал газету или какую-нибудь книгу и сидел молчал. Жужа, само собой, неизменно была среди них. Эндре Борош часто облокачивался о пианино, поворачивал к себе ее портрет и смотрел, смотрел, словно спрашивал ее: «Так это правда, что ты единственная на свете любила меня? Только ты одна, и больше никто? И так вот и пройдет жизнь, и не будет в ней ничего, кроме твоего исчезнувшего лица и вот этой девчушки?»
Не было ни выхода, ни объяснения, только кошмарные дни и недели. И даже поделиться тайной ни с кем нельзя было – вот и ломай себе голову, зачем это начиналось, если затем все вдруг оборвалась, и почему конец был таким горьким и непонятным. Тетя Ева не виновата, тетя Ева всегда говорит, что кокетничать – это последнее дело и чрезмерно поощрять кого-то – нехорошо, тетя Ева не станет сводить человека с ума, чтобы потом сделать его еще более несчастным. Что же произошло? Если бы один из них обидел другого, они давно бы уже помирились, тем более если это тетя Ева поступила неправильно. Она даже у детей просит прощения, не то что у папы. То, что случилось, шло от тети Евы, Кристи была так уверена в этом, словно ей об этом сказали.
Но почему? Почему, почему? Неужели она испугалась чего-нибудь?
Ведь тетя Ева храбрая.
Или ей все-таки не хотелось стать папиной женой?
Нет, хотелось. Она любит его. Это было видно по ее лицу там, в кондитерской. Может, тогда она и сама еще не знала этого, но это так.
Почему же она ушла? Кристи не могла этого понять.
Разгадка пришла неожиданно, вскоре после того, как окончились эти безрадостные и самые горькие на ее памяти зимние каникулы. Рождественский вечер прошел словно кошмар, и, не будь с ними дяди Бенце, они, наверное, так молча и просидели бы до самого сна.
Разгадка пришла, как ни странно, благодаря Цинеге.
Как и всегда после каникул, первый урок прошел в беседе с классным руководителем. Поднявшись в класс, они распределили новые задания, обсудили план работы на полугодие. Цинеге подняла руку и сказала, что хорошо бы объявить по отряду конкурс на лучшую фотографию – она охотно сделала бы стенды и рамки для выставки.
– Хорошая мысль, – сказала тетя Ева, – очень хорошая мысль, я рада.
Цинеге сияла.
– Звенья будут помогать. Укажите заранее тему Для фотографий, иначе нам трудно будет судить правильно.
Цинеге энергично кивала.
– А срок какой? – спросила тетя Ева.
Цинеге предложила весенние каникулы. Все согласились.
– Один человек у нас, конечно, выпадает, – сказала тетя Ева. – Ты, Цинеге, не можешь принимать участия в конкурсе. Очевидно, ты и сама это понимаешь.
Лицо Цинеге вытянулось.
– Ты получила медаль на международных соревнованиях. Ты великолепно фотографируешь. Нельзя, детка, никак нельзя. Тебе не годится участвовать. Все подумают, что ты ради себя устроила этот конкурс и выставку, что ты хочешь еще и школьный приз получить. Ты можешь быть только устроителем, участницей – нет.
Цинеге грустно сказала, что понимает. Тетя Ева сошла с кафедры и – почти небывалый случай – на секунду притянула к себе голову Цинеге, прижала к своему плечу.
– Конечно, это нелегко, я знаю, – сказала она тихо. – Но некрасиво браться за что-либо, зная заранее, что ты непременно выиграешь. Это стыдно.
Кристина смотрела на нее округлившимися глазами, с таким выражением на лице, что Рэка, дернув ее за юбку, спросила, не дурно ли ей.
Разгадка была ужасной. Больше она не услышала на этом уроке ни слова.
Значит, если человек кого-то перевоспитывает, например какого-то мужчину и какую-нибудь девочку, то как только воспитание закончено, он должен отослать их прочь, потому что человек не имеет права воспитывать их для того, чтобы потом они стали его семьей. Это было ужасно, и тем не менее абсолютно ясно. Ну, конечно же! Тетя Ева выдает бабушку замуж, Кристине все время объясняет, что папе нужна жена; что она говорила папе, Кристи не знает, но, очевидно, что-нибудь вроде того, что Кристине тоже нужна мать, а папа в ответ на это попросил или хотел попросить ее руки! Господи боже мой, как же найти из этого выход? Ведь они любят друг друга, но тетя Ева при таких обстоятельствах никогда не скажет «да».
Тетя Ева не сказала, конечно, правду отцу, ибо тогда все сложилось бы иначе. Если бы тетя Ева могла сказать всю правду, папа не принял бы это так просто, папа боролся бы. Тетя Ева сказала что-то другое. Она, Кристи, никогда не узнает что, но что-то ужасное.
Нет, выхода нет. Логика тети Евы непобедима, это признала и Цинеге. На сердце у нее легче не стало, но с доводами тети Евы она согласилась.
Как помочь им?
А что если бы папа еще раз попросил тетю Еву выйти за него замуж, она снова отказала
бы ему?
Но ведь может случиться так, что со временем сопротивление ее ослабеет? Ведь и по ней видно, как она несчастна! А это было видно, было, хотя она делала все, чтобы ничего не было заметно.
Надо их снова свести вместе.
А вдруг еще одна встреча, разговор…
Но как?
Кристина не такая уж изобретательная: ты ведь знаешь ее. Часами ломала она себе голову, покуда что-то придумывалось, и каждый вечер жаловалась Таде, что все напрасно.
Она просила папу пойти в школу и поинтересоваться, довольны ли ею учителя. Это было чрезвычайно рискованное предприятие, свидетельствовавшее о готовности Кристины к любым жертвам, так как в школе не забыли ее неудачного ответа тете Мими на уроке естествознания и, кроме того, за это время Кристи, которая была вне себя от горя, написала контрольную по грамматике с самым плачевным результатом. Папа послал вместо себя бабушку, и бабушка пошла, а потом устроила ей хорошую выволочку. Потом Кристина пригласила тетю Еву прийти к ним поглядеть, что за чудо-аквариум сделала она по заданию звена для подшефных первоклашек, – тетя Ева забежала полюбоваться этим произведением искусства утром, то есть когда (она это точно знала) Эндре Борош на работе. Кристине никак не удавалось свести их вместе. Тогда уже, в полном отчаянии, Она сказалась больной.
Очень прошу тебя, не говори тете Еве, но в начале января, когда Кристина два дня отсутствовала и бабушка написала в дневнике, что у нее были головные спазмы, она симулировала.
Знаешь, это тоже было нелегко. То есть вообще-то легко, хотя не такая уж простая это вещь. Ты, может быть, обратила внимание, что Кристина обычно никогда не болеет, словно все Жужино ни за что пропавшее здоровье досталось ей, словно она решила посмеяться над обстоятельствами, при которых родилась на свет. Кристина за все время, что учится в старших классах, ни разу не пропустила ни одного урока и, не считая редких случаев насморка и легких недомоганий, не знала даже, что такое болеть.
Однажды она сообщила бабушке, что заболела. А сама была совершенно здорова.
Пожалуйста, не думай о ней плохо! Но только иначе у нее ничего не выходило! Ты не видела Эндре Бороша дома, не видела этого пустого застывшего взгляда. И не видела тетю Еву, которая с утра до вечера делала вид, что она весела и беззаботна, а между тем ее горе было написано у нее на лице. Кристи не могла не солгать, но она поклялась, что как только будет можно, она расскажет тете Еве о том, что сделала. Не сердись на нее! Прошу тебя, Маска, не сердись на нее!
И кроме того, она уже пожалела об этом, и теперь стыдится того, что сделала. Сейчас ты услышишь почему.
В день своей «болезни» Кристина села в угол и давай стонать да вздыхать. Ей дали аспирин – не помогло. Папа ее опять пришел домой с тем же пустым взглядом, который стал для него обычным в последнее время. Папа молчал, но взгляд его говорил теперь яснее слов: «Ну, вот еще и девочка заболела! Разве может со мной случиться что-нибудь хорошее – только этого вот не хватало. Что же еще может выпасть на мою долю, как не смерть, болезнь, несчастья?»
– Что у тебя болит? – спросил он Кристину.
Она молчала. На вид казалась совершенно здоровой, градусник тоже ничего не показывал. Впрочем, болезнь могла начаться и без температуры.
– Переждем ночь, – тревожно сказала бабушка. – За это время что-нибудь определится.
Эндре Борош запротестовал. Надо немедля позвать врача. Одну уже потеряли, потому что она не получила помощи своевременно. Он не допустит, чтобы то же случилось теперь еще и с другой. Кристи никогда не болеет, и если сейчас чувствует себя больной, значит на то есть причина. Кристи готова была провалиться сквозь землю от стыда.
– Но ведь температуры нет, – проговорила бабушка.
– Все равно!
«Сейчас еще и доктора придется обманывать», – подумала Кристина и чуть не заскулила. Нет, лгать – это ужасно. Никогда, никогда больше не пойдет она на это!
Все-таки ночью вызывать врача не стали, бабушка сказала Эндре Борошу, что Кристина уже большая, может, потому и голова болит, такое бывает. Папа покраснел, хмыкнул что-то. Кристина распласталась на постели и всякий раз, когда папа или бабушка наклонялись над ней и спрашивали: болит ли еще, – отвечала: болит. Ее терзали вопросами до поздней ночи, потом дали еще аспирину и болеутоляющее – в животе от него так и забурчало.
Утром папа ушел на работу с потемневшим лицом, а бабушка позвонила врачу. В школу Кристи не пошла, сказала, что книг ей не надо, – так болит голова, что просто глаза не смотрят… Это было страшно трудно, ведь она прямо умирала со скуки.
Дядя доктор сказал: не знаю, что бы такое могло с нею быть. Возможно, назревает какая-то болезнь. Пусть лежит, лекарств пока прописывать он не будет, только болеутоляющее. Если подымется температура, пусть его тотчас известят. Странный случай, очень странный.