Это был первый с тех пор воспитательский час. Сейчас в классе царило особое волнение, хотя этого часа они всегда ждали с нетерпением. Тетя Ева всякий раз рассказывала об интересных вещах, и потом к этому уроку не надо было готовиться и разрешалось задавать всевозможные вопросы, и даже о самых, самых не девчачьих проблемах.
– Боюсь, что мне придется разочаровать вас, – сказала тетя Ева и высморкалась. (На ее носовом платочке, словно у ребенка, были вышиты грибы.) – Мы очень отстали по истории. Буду рассказывать.
Лица прояснились. Это совсем неплохо, если не придется отвечать. История страшно интересна. Они давно уже выросли из сказок, но объяснения тети Евы слушали всегда так, как слушают в детском саду «Витязя Яноша»[14]. Тетя Ева так умела рассказывать, что даже когда раздавался звонок, все оставались на местах и умоляли ее продолжать – лучше, мол, они не пойдут на перемену. А какие интересные она показывала обычно картинки!
– Книгу я оставила внизу в учительской, – сказала тетя Ева. – Сойдет и без картинок.
Все дружно заявили, что нет. Рэка подняла руку, встала. Как-то так сложилось и уже стало традицией что именно Рэка выражала всегда вслух общее желание класса. Рэка сказала, что охотно сходит за книгой, раз она осталась внизу.
– Но ее нужно отыскать, – сказала тетя Ева задумчиво.
Что ж, можно и поискать. Поднялось сразу рук десять, вызвались самые бойкие. Где она может быть, эта книга? В учительской? Ну, уж там и правда не найдешь. Где искать ее? В шкафу? В ящиках? С какой стороны?
– Не помню, – сказала тетя Ева. – Что книга там, это точно, только надо поискать.
Даже Анико подняла руку. Такое поручение – всегда удовольствие: человек может один-одинешенек сбежать вниз по лестнице во время урока, послушать под дверью чужого класса какие-нибудь объяснения или ответы, может сломя голову промчаться по лестнице и, поболтавшись в учительской, намотать что-нибудь на ус, что-то увидеть, услышать… Подняла руку и Кристина, не слишком высоко, не назойливо – с обычной для нее дисциплинированностью. Она словно хотела сказать: это совершенно законное желание – не то что какой-то там торжественный доклад, – это понятно. Я признаю, что тебе не пристало спускаться за книгой самой, поэтому охотно пойду я. Но только это ничего не значит, и «нет», что я сказала, тебе в прошлый раз, остается действительным. Но если ты оставила внизу свою книгу, я с удовольствием ее принесу.
Пожалуйста, Кристи…
Тетя Ева всегда говорила с детьми исключительно вежливо, так же, как говорила бы со взрослыми. Но сейчас эта фраза звучала более значительно, чем обычно. Казалось, она говорила Кристи: «Я ценю это и принимаю к сведению».
Кристина вышла.
Тетя Ева сошла с кафедры, подошла к двери, прислонилась к ней спиной и посмотрела на класс. Тетя Ева умела смотреть как никто.
– У нас воспитательский час, – сказала тетя Ева. – Кристина будет полчаса искать ту книгу, за которой я ее послала. Итак, у нас в запасе тридцать минут. Времени немного.
Наступила мертвая, почти осязаемая тишина. Нигде, даже в церкви, не бывает так тихо, как в затаившем дыхание классе.
– Пожалуйста, дайте мне честное слово, что вы не выдадите Кристине того, о чем я вам скажу.
Еще никто и никогда не просил у восьмого класса слова чести. И весь класс почувствовал – даже Анико, даже коварная врунишка Дуци Ковач: мы во что бы то ни стало должны сдержать свое слово, потому что нам доверяют и говорят с нами как со взрослыми. Но каким образом дать честное слово? Все по очереди будут выходить, чтобы обменяться с тетей Евой рукопожатием? Да ведь так пройдут все тридцать минут!
Рэка встала, оглянулась.
«Правильно, Рэка, молодец, – думала Маргит Кирай, Кати Добо, все. – Иди, иди, ты ведь всегда говоришь от нашего имени!»
Тете Еве никогда не надо было ничего объяснять. Вот и на этот раз она тоже все поняла: сейчас Рэка представляет весь класс. Рэка поднялась на кафедру, ее продолговатое личико было торжественно и чуть-чуть бледно. «Как ты должна сейчас волноваться, Рэка! – думала тетя Ева. – Ведь это и в самом деле важная минута, девочка, когда человек впервые дает слово чести… это как при посвящении в звание доктора в прежние времена, когда, как рассказывала тетя Луиза, кандидат на докторское звание протягивал через широкий стол руку, а ректор и деканы четырех факультетов пожимали ему руку и произносили: «В докторское звание принимаю!» Так вот и я принимаю тебя, Рэка, в число людей чести – тебя и весь восьмой класс, и память об этом уроке и о данном вами слове вы унесете с собою навсегда. И неправда, что вы ленивы, что ваше поколение испорчено, просто нужно уметь обращаться с вами, уважать вас и любить, дорогие вы мои девчонки!»
Тетя Ева протянула девочке руку, и Рэка пожала ее, серьезно, почти сурово глядя своей учительнице в глаза. Она была очень горда, и весь класс тоже. Возвращаясь на место, она чувствовала, что сердце ее бьется, как никогда в жизни, а между тем ничего особенного не произошло. «Быть может, с этого часа я все-все буду мерить по сегодняшнему дню? – думала Рэка. – Всегда буду поступать так, чтобы ко мне относились серьезно и с уважением, так же как отнеслась сегодня к нам тетя Ева».
– А теперь поспешим. Тетя Мими сказала, что книга очень твердая. Видите ли, я усадила на нее тетю Мими.
От хохота они так и попадали на парты. Тетя Ева всегда умела найти разрядку в напряженные моменты, она как бы окунала класс из кипятка в ледяную воду, из ледяной – в кипяток.
– Я хочу рассказать вам, что происходит с Кристиной.
И снова наступила необычная пронзительная тишина. Рэка, облокотившись, слушала, потом вдруг убрала руки с парты и, как в детстве, сцепила их за спиной.
«Значит, вот в чем дело, – думала Цыганочка. Она с трудом, судорожно глотнула. – Вот почему вы переменились, так невероятно переменились с того дня. Папа выдал нашу тайну тете Еве, а она рассказала всему классу, хотя это была такая тайна, что я никогда и никому не в силах была даже намекнуть с ней до того самого момента, когда состоялся сбор о борьбе за мир.
Так вот почему я получила столько приглашений! Вот почему все вы вечно сидели у меня, и ты, Рэка, и ты, Анико, и ты, Цинеге! Теперь-то я вспоминаю – с октября каждый день кто-нибудь из вас заглядывал к нам, вы распределили, наверное, кому когда… Бабушка никак не могла вас выпроводить. Вот, значит, почему вы давали мне столько всяких поручений, вот почему повсюду таскали меня за собой, и никто, ни одна из вас, не обижалась, какие бы я фокусы ни выкидывала. Поэтому к нам однажды вечером явилась Бажа, сама Бажа – она, мол, не понимает что-то по физике, и я должна ей объяснить… Я почувствовала, что нужна вам, и начала понемногу оттаивать. Значит, вот в чем дело… Ведь до тех пор вы почти не заговаривали со мной».
– Она росла такой слабенькой, что до семи лет ее нельзя было даже отдать в школу[15]. Она более нервная, ранимая, чем вы, – сказала тетя Ева, – хотя годом старше вас. Вот когда у вас у самих будут детишки, вы узнаете, что мать, когда она ждет ребенка, должна быть веселой и спокойной. Но когда родилась Кристи, падали бомбы, в подвале, где она лежала, все ходило ходуном, и вызвать врача было невозможно. Кристина родилась вопреки, наперекор войне, и вы должны вылечить ее. Кристи умная и славная девочка, но она не умеет радоваться и не умеет смеяться так, как смеетесь вы. Надо научить ее этому, но это может удаться лишь в том случае, если она никогда не узнает, почему вы делаете все это для нее. Кристи не может забыть, хотя ей, собственно, и нечего забывать, потому что все случилось до того, как она начала что-либо понимать; и все-таки я говорю вам: заставьте Кристину забыть, чтобы она стала такой же здоровой, как вы, покажите ей, что жизнь прекрасна, потому что она и правда прекрасна! Она поймет это и поверит вам, но лишь в том случае, если вы будете помогать ей, исходя из ее характера, а не из своего.
Память о дорогом нам покойнике – это не тень, наброшенная на нас, живых. Если бы мама Кристи могла заговорить, она сказала бы: «Помогите моей дочери, потому что ей живется очень грустно». Вот первое задание, которое я даю вашему отряду в этом году: помогите вылечить Кристину.
Когда она войдет сейчас, вы должны держать себя так, словно у нас был урок истории, и если она спросит, о чем я рассказывала, скажите, что о крепостном праве, потому что это вы все хорошо знаете. И на перемене можете даже удивиться, с чего бы это мне снова понадобилось возвращаться к крепостному праву, если у нас сейчас совсем другая тема. И немного поругайте меня за то, что я скажу сейчас Кристине, и не держитесь так, что вам, мол, что-то известно, только вы сказать не хотите.
«Так вот оно что! – думала Цыганочка. – Ты послала меня вниз за книгой, тетя Мими читала, ерзая на стуле, потом исправляла тетради, то и дело глубоко вздыхая. Еще бы! Ведь ей жестко было сидеть на книге! А вы там, наверху, разговаривали обо мне, о том, что можно сделать для меня, с чего начать. Где только я не искала эту несчастную книжку! Учитель Бюргер тоже стал помогать мне, мы ходили с ним по всей комнате, заглядывали во все углы, ухлопали массу времени. Я уже трижды собиралась пойти и объявить, что книги нигде нет, я не нашла ее, но тетя Мими всякий раз смотрела на часы и говорила, что не годится уходить, не выполнив дела. Потом, когда стрелка подошла к половине, она сказала вдруг: «Пойду за завтраком» – и встала, а учитель Бюргер случайно поглядел на ее стул и воскликнул: «Вот «Иллюстрированная история»!» Я ринулась вверх по лестнице, и, когда вошла, ты писала что-то на доске, а все списывали в тетради, и по записям было видно, что ты снова терзаешь класс крепостным правом, хотя °б этом мы даже спектакль ставили…»
– Войдя, Кристи положила книгу на учительский стол и собралась идти на свое место. Тетя Ева задержала ее.
– Спасибо, Кристина. Будь добра, останься здесь на минутку, я хочу поговорить с тобой.
Сзади за спиной зевнула и потянулась Рэка.
«Как ты, должно быть, напряженно вслушивалась, Рэка, но старалась делать вид, что тебе скучно! Какая ты хорошая! Какие хорошие вы все!»
…Тетя Ева положила мел.
– Неделю назад я попросила тебя сделать доклад на торжественном сборе отряда, посвященном миру. Ты отказалась. Более того, ты вела себя неприлично и выбежала из класса.
«Я подумала тогда: вот начинается. Подумала, что ты такая же, как учителя в прежнее время, как большинство учителей из «Будь честным до самой смерти»[16]. Но теперь я вижу, что ты просто играла роль, как играла и Рэка и все остальные».
…С тех пор я узнала, что у тебя были все причины, чтобы так взволноваться. Мне следовало узнать сперва об обстоятельствах твоей жизни, прежде чем дать тебе такое поручение. Я не сделала этого. Я тоже виновата. Прошу тебя, Кристина, не сердись на меня!
Ресницы вскинулись, серые глаза устремились на нее и вдруг наполнились слезами. А ведь Кристи не часто видели плачущей: однажды она упала, сильно расшиблась, двое помогали ей добраться до дому, кровь текла ручьем, но она и тогда не плакала.
«Да, потому что ты взрослая и учительница и все-таки ты не постеснялась сказать, чтобы я на тебя не сердилась. Знаешь, я почувствовала тогда, что всю свою жизнь буду хорошей, такой хорошей, что ты даже представить себе не можешь – хорошей, ласковой и справедливой».
…Класс снова затих, как затихал в особо торжественные минуты. Анико хлопала ресницами.
– Я не сержусь, – прошептала Кристина. – Правда, не сержусь. Но доклад делать я не могу.
– Праздник мы отложим. Тебе не придется делать доклад сейчас. Некоторое время спустя – может быть. Но только в том случае, если захочешь сама. А сейчас, будь добра, подай мне свой дневник, к сожалению, я должна записать, что ты вела себя в школе неправильно и без разрешения ушла с урока. Боюсь, что за полугодие у тебя не будет пятерки по поведению. Мы не можем поставить тебе пятерки. Понимаешь?
Она смотрела на девочку серьезно, открыто. «Ну, конечно, – думали и Кристина и весь класс. – Ну, конечно. Все ясно, ведь она выскочила из класса, вела себя скандально, хоть у нее и была на то причина. Значит, пятерки по поведению ей нельзя поставить. Это совершенно понятно».
– Но когда ты кончишь восьмилетку, я напишу обо всем в ту гимназию, куда ты поступишь, чтобы четверка по поведению не повредила тебе.
У Кристины вдруг слезы так и хлынули, но она не стыдилась и даже не вытирала их.
«Люблю тебя, – думала Кристина, – кажется, никогда в жизни никого не любила так, как тебя. Боюсь, что я люблю тебя Дольше, чем бабушку, хотя это и нехорошо, ведь она меня воспитала…»
…Потом, в конце урока, тетя Ева и вправду рассказывала о крепостном праве так, словно об этом шла речь с начала урока; выходя на перемену, она знала, что класс сдержит слово и никто никогда не скажет Кристине, как все было на самом деле.
«И не сказали, – думала Цыганочка. – Даже сегодня не сказали и тогда тоже, а Рэка, милая, ласковая Рэка, подошла ко мне на перемене и буркнула: «Еще и четверку тебе по поведению ставит, а ведь ясно же, что ты не можешь выступать с докладом по личным причинам, ну ее, в самом деле!» Как, должно быть, тяжело ей было говорить так! А я только смотрела на нее, смотрела враждебно, потому что чувствовала: тетя Ева поступила правильно и прощения попросила словно у взрослой, и с четверкой этой права, – а как же она могла иначе! Я даже разозлилась на Рэку за то, что сует нос не в свое дело да грубит еще, – а ведь она тогда просто представлялась, потому что так хотела тетя Ева».
А тетя Ева бегом бросилась вниз по лестнице, и тетя Луиза, не узнав ее, закричала вслед: «Стой, стой, куда ты мчишься!» Она думала, что это кто-то из учеников, но тетя Ева не остановилась. Всегда, всю свою жизнь она пускалась бежать, когда чему-нибудь очень радовалась, бежать, да еще вприпрыжку. Вот и в тот раз она спустилась по лестнице совсем не так, как обычно спускаются учителя, – она не могла не бежать сломя голову, она радовалась – оттого, что у нее такой замечательный класс и такая умница Кристи, и потому, что тронулось что-то с мертвой точки, что-то образуется, формируется. В воображении своем она уже видела Кристину, которая не стремится отойти в сторону, не твердит в ответ на любое поручение, что ее это не интересует, но, наоборот, всей душой принимает участие в общей работе и даже шалит иногда, потом ругает себя, рыдает или вдруг делает какую-нибудь глупость – скажем, идет в парикмахерскую и без разрешения отрезает себе волосы, сооружая немыслимую прическу в подражание какой-нибудь киноактрисе, а потом не решается идти домой, болтается по улицам, боясь, что ей влетит, – словом, что она стала такой же, как и все девочки. Сперва ей надо быть такой, точь-в-точь такой, как и все, а уж тогда со временем можно воспитать из нее человека более значительного. Тетя Ева бежала, напевая, – счастье, что тетя Луиза не узнала ее (тетя Ева была в темно-синем рабочем халате с белым воротничком, как две капли воды похожем на халатики ее учениц), иначе мнение о ней тети Луизы сложилось бы окончательно. И что это за педагог, который бегает вприпрыжку? Но ведь она была так счастлива!
И в то же время тетя Ева думала о том, что теперь изменится и жизнь Эндре Вороша; надо бы позвонить ему и рассказать, как она принялась за дело, потому что Кристи, очевидно, не расскажет дома всего, она не слишком склонна к пространным объяснениям – просто положит перед ними свой дневник и скажет: «Вот, записали за то, что было б прошлый раз. И за полугодие по поведению поставят четверку». Бабушка снова станет сердиться, а Эндре Борош решит, что Ева Медери обманула его, – разве он догадается о том, что произошло сегодня в классе и что теперь все будут заботиться о Кристи, хотя с виду все останется по-старому!…
Все-таки нужно бы объяснить фотографу хоть что-нибудь.
У телефона сидела женщина из учебной части. Это был круговой телефон, – ты знаешь, что такое круговой телефон? Скажем, пионерский отдел дает распоряжение, которое одинаково относится ко всем школам – ну, например, чтобы к первому все написали сочинение о значении здравоохранения и что лучшие работы будут советом премированы. Тогда это передают по «круговому телефону» – такой аппарат имеется в каждой школе.
Времени у тети Евы было мало, ты ведь знаешь, как коротка десятиминутная перемена даже для вас, а тем более для учителя. Она беспокойно ходила взад и вперед, а женщина, сидевшая у телефона, все вызывала школы, одну за другой. Тетя Ева становилась все печальнее, ей очень хотелось поговорить с Эндре Борошем, и не только потому, что ей надо было ему все рассказать, а и потому – впрочем, она сама не знала, почему еще. И она ломала голову над странным явлением: обычно она тут же забывала внешность случайных, не имеющих для нее значения знакомых, а тут помнила каждую черточку лица этого фотографа: какой высокий у него лоб, как блестят его рано поседевшие волосы и какие смешные у него ресницы, это даже странно, чтобы у мужчины были такие густые и длинные ресницы.
Она была уверена, что поговорить не удастся, потому что круговому обзваниванию школ не видно было конца, и вдруг почувствовала, что не так уж, собственно, и жалеет об этом – да и что бы она сказала Эндре Борошу? Говорить отсюда, сказать здесь при всех о том, что она затеяла с восьмым классом, – по школе пойдут разговоры, здесь сидит эта женщина из учебной части, несколько родителей… Нет. Надо как-то по-другому. Но как? Может быть, лучше не звонить, а прийти к нему еще раз. Или опять пойти к Кристине домой, отослать девочку куда-нибудь – только бы ее снова не выпроводила бабушка Борошей.
Да, разумнее не звонить.
Она повернулась, чтобы выйти в коридор. Женщина у телефона как раз положила трубку, но тут же подняла ее опять, потому что раздался звонок. Тетя Ева уже переступила порог, когда ее окликнули:
– Евика, к телефону!
Нечего сказать, подходящее сейчас у нее настроение, чтобы беседовать с кем-то! Крайне неохотно она вернулась к аппарату.
– Говорит Эндре Борош…
Даже вот так, по телефону, она слышала, что голос у него звучит смущенно, как будто он говорил с усилием, словно против своей воли.
– Я только хотел спросить, не сердитесь ли вы, что я вчера так кричал на вас?
– Нет, – ответила тетя Ева.
За дверью прозвенел звонок, кончилась перемена. Директриса вышла из своего кабинета и вежливо посмотрела на стенные часы.
– Я, кажется, вел себя немыслимо, – сказал Эндре Борош. – Собственно говоря, нам следовало бы продолжить наш разговор. Я даже не мог как следует объяснить все.
– Да, – сказала Ева Медери.
– После занятий вы свободны?
– Нет, – ответила Ева и содрогнулась: только что сама хотела встретиться с фотографом. Почему же сейчас испугалась?
– Жаль…
Директриса гмыкнула. «Хорошо, сейчас иду, видишь же, я говорю по телефону. Ужасно тяжело! Если бы только знать, почему так тяжело?»
– А после ужина?
После ужина она обычно не выходит из дому. Нет, об этом не может быть и речи. Но Кристина сегодня принесет домой дневник, а она ничего не подготовила.
– Лучше днем. В обед.
– Великолепно. Не согласитесь ли пообедать со мной?
– Да, да.
– Скажем, у «Адама»?
– Да.
– В половине второго?
– Нет.
– В два?
– Да.
– Так я буду ждать.
Тетя Ева опустила трубку и выбежала из учительской. После звонка прошло две минуты, директриса покачала головой. Какая-нибудь сложная история с ребенком – в такие минуты Медери ничего не видит и не слышит. Какой великолепный педагог эта маленькая Медери!
Секретарша думала: эта Ева отлично справилась бы с какой-нибудь большой и ответственной должностью. Ее и слушаешь, а понятия не имеешь, с кем она говорит, о чем, какие дела улаживает. Дa – нет – белое – черное. Какая эта девушка иногда молчаливая, а ведь на первый взгляд кажется, будто рта не закрывает!
XII
– Боюсь, что мне придется разочаровать вас, – сказала тетя Ева и высморкалась. (На ее носовом платочке, словно у ребенка, были вышиты грибы.) – Мы очень отстали по истории. Буду рассказывать.
Лица прояснились. Это совсем неплохо, если не придется отвечать. История страшно интересна. Они давно уже выросли из сказок, но объяснения тети Евы слушали всегда так, как слушают в детском саду «Витязя Яноша»[14]. Тетя Ева так умела рассказывать, что даже когда раздавался звонок, все оставались на местах и умоляли ее продолжать – лучше, мол, они не пойдут на перемену. А какие интересные она показывала обычно картинки!
– Книгу я оставила внизу в учительской, – сказала тетя Ева. – Сойдет и без картинок.
Все дружно заявили, что нет. Рэка подняла руку, встала. Как-то так сложилось и уже стало традицией что именно Рэка выражала всегда вслух общее желание класса. Рэка сказала, что охотно сходит за книгой, раз она осталась внизу.
– Но ее нужно отыскать, – сказала тетя Ева задумчиво.
Что ж, можно и поискать. Поднялось сразу рук десять, вызвались самые бойкие. Где она может быть, эта книга? В учительской? Ну, уж там и правда не найдешь. Где искать ее? В шкафу? В ящиках? С какой стороны?
– Не помню, – сказала тетя Ева. – Что книга там, это точно, только надо поискать.
Даже Анико подняла руку. Такое поручение – всегда удовольствие: человек может один-одинешенек сбежать вниз по лестнице во время урока, послушать под дверью чужого класса какие-нибудь объяснения или ответы, может сломя голову промчаться по лестнице и, поболтавшись в учительской, намотать что-нибудь на ус, что-то увидеть, услышать… Подняла руку и Кристина, не слишком высоко, не назойливо – с обычной для нее дисциплинированностью. Она словно хотела сказать: это совершенно законное желание – не то что какой-то там торжественный доклад, – это понятно. Я признаю, что тебе не пристало спускаться за книгой самой, поэтому охотно пойду я. Но только это ничего не значит, и «нет», что я сказала, тебе в прошлый раз, остается действительным. Но если ты оставила внизу свою книгу, я с удовольствием ее принесу.
Пожалуйста, Кристи…
Тетя Ева всегда говорила с детьми исключительно вежливо, так же, как говорила бы со взрослыми. Но сейчас эта фраза звучала более значительно, чем обычно. Казалось, она говорила Кристи: «Я ценю это и принимаю к сведению».
Кристина вышла.
Тетя Ева сошла с кафедры, подошла к двери, прислонилась к ней спиной и посмотрела на класс. Тетя Ева умела смотреть как никто.
– У нас воспитательский час, – сказала тетя Ева. – Кристина будет полчаса искать ту книгу, за которой я ее послала. Итак, у нас в запасе тридцать минут. Времени немного.
Наступила мертвая, почти осязаемая тишина. Нигде, даже в церкви, не бывает так тихо, как в затаившем дыхание классе.
– Пожалуйста, дайте мне честное слово, что вы не выдадите Кристине того, о чем я вам скажу.
Еще никто и никогда не просил у восьмого класса слова чести. И весь класс почувствовал – даже Анико, даже коварная врунишка Дуци Ковач: мы во что бы то ни стало должны сдержать свое слово, потому что нам доверяют и говорят с нами как со взрослыми. Но каким образом дать честное слово? Все по очереди будут выходить, чтобы обменяться с тетей Евой рукопожатием? Да ведь так пройдут все тридцать минут!
Рэка встала, оглянулась.
«Правильно, Рэка, молодец, – думала Маргит Кирай, Кати Добо, все. – Иди, иди, ты ведь всегда говоришь от нашего имени!»
Тете Еве никогда не надо было ничего объяснять. Вот и на этот раз она тоже все поняла: сейчас Рэка представляет весь класс. Рэка поднялась на кафедру, ее продолговатое личико было торжественно и чуть-чуть бледно. «Как ты должна сейчас волноваться, Рэка! – думала тетя Ева. – Ведь это и в самом деле важная минута, девочка, когда человек впервые дает слово чести… это как при посвящении в звание доктора в прежние времена, когда, как рассказывала тетя Луиза, кандидат на докторское звание протягивал через широкий стол руку, а ректор и деканы четырех факультетов пожимали ему руку и произносили: «В докторское звание принимаю!» Так вот и я принимаю тебя, Рэка, в число людей чести – тебя и весь восьмой класс, и память об этом уроке и о данном вами слове вы унесете с собою навсегда. И неправда, что вы ленивы, что ваше поколение испорчено, просто нужно уметь обращаться с вами, уважать вас и любить, дорогие вы мои девчонки!»
Тетя Ева протянула девочке руку, и Рэка пожала ее, серьезно, почти сурово глядя своей учительнице в глаза. Она была очень горда, и весь класс тоже. Возвращаясь на место, она чувствовала, что сердце ее бьется, как никогда в жизни, а между тем ничего особенного не произошло. «Быть может, с этого часа я все-все буду мерить по сегодняшнему дню? – думала Рэка. – Всегда буду поступать так, чтобы ко мне относились серьезно и с уважением, так же как отнеслась сегодня к нам тетя Ева».
– А теперь поспешим. Тетя Мими сказала, что книга очень твердая. Видите ли, я усадила на нее тетю Мими.
От хохота они так и попадали на парты. Тетя Ева всегда умела найти разрядку в напряженные моменты, она как бы окунала класс из кипятка в ледяную воду, из ледяной – в кипяток.
– Я хочу рассказать вам, что происходит с Кристиной.
И снова наступила необычная пронзительная тишина. Рэка, облокотившись, слушала, потом вдруг убрала руки с парты и, как в детстве, сцепила их за спиной.
«Значит, вот в чем дело, – думала Цыганочка. Она с трудом, судорожно глотнула. – Вот почему вы переменились, так невероятно переменились с того дня. Папа выдал нашу тайну тете Еве, а она рассказала всему классу, хотя это была такая тайна, что я никогда и никому не в силах была даже намекнуть с ней до того самого момента, когда состоялся сбор о борьбе за мир.
Так вот почему я получила столько приглашений! Вот почему все вы вечно сидели у меня, и ты, Рэка, и ты, Анико, и ты, Цинеге! Теперь-то я вспоминаю – с октября каждый день кто-нибудь из вас заглядывал к нам, вы распределили, наверное, кому когда… Бабушка никак не могла вас выпроводить. Вот, значит, почему вы давали мне столько всяких поручений, вот почему повсюду таскали меня за собой, и никто, ни одна из вас, не обижалась, какие бы я фокусы ни выкидывала. Поэтому к нам однажды вечером явилась Бажа, сама Бажа – она, мол, не понимает что-то по физике, и я должна ей объяснить… Я почувствовала, что нужна вам, и начала понемногу оттаивать. Значит, вот в чем дело… Ведь до тех пор вы почти не заговаривали со мной».
– Она росла такой слабенькой, что до семи лет ее нельзя было даже отдать в школу[15]. Она более нервная, ранимая, чем вы, – сказала тетя Ева, – хотя годом старше вас. Вот когда у вас у самих будут детишки, вы узнаете, что мать, когда она ждет ребенка, должна быть веселой и спокойной. Но когда родилась Кристи, падали бомбы, в подвале, где она лежала, все ходило ходуном, и вызвать врача было невозможно. Кристина родилась вопреки, наперекор войне, и вы должны вылечить ее. Кристи умная и славная девочка, но она не умеет радоваться и не умеет смеяться так, как смеетесь вы. Надо научить ее этому, но это может удаться лишь в том случае, если она никогда не узнает, почему вы делаете все это для нее. Кристи не может забыть, хотя ей, собственно, и нечего забывать, потому что все случилось до того, как она начала что-либо понимать; и все-таки я говорю вам: заставьте Кристину забыть, чтобы она стала такой же здоровой, как вы, покажите ей, что жизнь прекрасна, потому что она и правда прекрасна! Она поймет это и поверит вам, но лишь в том случае, если вы будете помогать ей, исходя из ее характера, а не из своего.
Память о дорогом нам покойнике – это не тень, наброшенная на нас, живых. Если бы мама Кристи могла заговорить, она сказала бы: «Помогите моей дочери, потому что ей живется очень грустно». Вот первое задание, которое я даю вашему отряду в этом году: помогите вылечить Кристину.
Когда она войдет сейчас, вы должны держать себя так, словно у нас был урок истории, и если она спросит, о чем я рассказывала, скажите, что о крепостном праве, потому что это вы все хорошо знаете. И на перемене можете даже удивиться, с чего бы это мне снова понадобилось возвращаться к крепостному праву, если у нас сейчас совсем другая тема. И немного поругайте меня за то, что я скажу сейчас Кристине, и не держитесь так, что вам, мол, что-то известно, только вы сказать не хотите.
«Так вот оно что! – думала Цыганочка. – Ты послала меня вниз за книгой, тетя Мими читала, ерзая на стуле, потом исправляла тетради, то и дело глубоко вздыхая. Еще бы! Ведь ей жестко было сидеть на книге! А вы там, наверху, разговаривали обо мне, о том, что можно сделать для меня, с чего начать. Где только я не искала эту несчастную книжку! Учитель Бюргер тоже стал помогать мне, мы ходили с ним по всей комнате, заглядывали во все углы, ухлопали массу времени. Я уже трижды собиралась пойти и объявить, что книги нигде нет, я не нашла ее, но тетя Мими всякий раз смотрела на часы и говорила, что не годится уходить, не выполнив дела. Потом, когда стрелка подошла к половине, она сказала вдруг: «Пойду за завтраком» – и встала, а учитель Бюргер случайно поглядел на ее стул и воскликнул: «Вот «Иллюстрированная история»!» Я ринулась вверх по лестнице, и, когда вошла, ты писала что-то на доске, а все списывали в тетради, и по записям было видно, что ты снова терзаешь класс крепостным правом, хотя °б этом мы даже спектакль ставили…»
– Войдя, Кристи положила книгу на учительский стол и собралась идти на свое место. Тетя Ева задержала ее.
– Спасибо, Кристина. Будь добра, останься здесь на минутку, я хочу поговорить с тобой.
Сзади за спиной зевнула и потянулась Рэка.
«Как ты, должно быть, напряженно вслушивалась, Рэка, но старалась делать вид, что тебе скучно! Какая ты хорошая! Какие хорошие вы все!»
…Тетя Ева положила мел.
– Неделю назад я попросила тебя сделать доклад на торжественном сборе отряда, посвященном миру. Ты отказалась. Более того, ты вела себя неприлично и выбежала из класса.
«Я подумала тогда: вот начинается. Подумала, что ты такая же, как учителя в прежнее время, как большинство учителей из «Будь честным до самой смерти»[16]. Но теперь я вижу, что ты просто играла роль, как играла и Рэка и все остальные».
…С тех пор я узнала, что у тебя были все причины, чтобы так взволноваться. Мне следовало узнать сперва об обстоятельствах твоей жизни, прежде чем дать тебе такое поручение. Я не сделала этого. Я тоже виновата. Прошу тебя, Кристина, не сердись на меня!
Ресницы вскинулись, серые глаза устремились на нее и вдруг наполнились слезами. А ведь Кристи не часто видели плачущей: однажды она упала, сильно расшиблась, двое помогали ей добраться до дому, кровь текла ручьем, но она и тогда не плакала.
«Да, потому что ты взрослая и учительница и все-таки ты не постеснялась сказать, чтобы я на тебя не сердилась. Знаешь, я почувствовала тогда, что всю свою жизнь буду хорошей, такой хорошей, что ты даже представить себе не можешь – хорошей, ласковой и справедливой».
…Класс снова затих, как затихал в особо торжественные минуты. Анико хлопала ресницами.
– Я не сержусь, – прошептала Кристина. – Правда, не сержусь. Но доклад делать я не могу.
– Праздник мы отложим. Тебе не придется делать доклад сейчас. Некоторое время спустя – может быть. Но только в том случае, если захочешь сама. А сейчас, будь добра, подай мне свой дневник, к сожалению, я должна записать, что ты вела себя в школе неправильно и без разрешения ушла с урока. Боюсь, что за полугодие у тебя не будет пятерки по поведению. Мы не можем поставить тебе пятерки. Понимаешь?
Она смотрела на девочку серьезно, открыто. «Ну, конечно, – думали и Кристина и весь класс. – Ну, конечно. Все ясно, ведь она выскочила из класса, вела себя скандально, хоть у нее и была на то причина. Значит, пятерки по поведению ей нельзя поставить. Это совершенно понятно».
– Но когда ты кончишь восьмилетку, я напишу обо всем в ту гимназию, куда ты поступишь, чтобы четверка по поведению не повредила тебе.
У Кристины вдруг слезы так и хлынули, но она не стыдилась и даже не вытирала их.
«Люблю тебя, – думала Кристина, – кажется, никогда в жизни никого не любила так, как тебя. Боюсь, что я люблю тебя Дольше, чем бабушку, хотя это и нехорошо, ведь она меня воспитала…»
…Потом, в конце урока, тетя Ева и вправду рассказывала о крепостном праве так, словно об этом шла речь с начала урока; выходя на перемену, она знала, что класс сдержит слово и никто никогда не скажет Кристине, как все было на самом деле.
«И не сказали, – думала Цыганочка. – Даже сегодня не сказали и тогда тоже, а Рэка, милая, ласковая Рэка, подошла ко мне на перемене и буркнула: «Еще и четверку тебе по поведению ставит, а ведь ясно же, что ты не можешь выступать с докладом по личным причинам, ну ее, в самом деле!» Как, должно быть, тяжело ей было говорить так! А я только смотрела на нее, смотрела враждебно, потому что чувствовала: тетя Ева поступила правильно и прощения попросила словно у взрослой, и с четверкой этой права, – а как же она могла иначе! Я даже разозлилась на Рэку за то, что сует нос не в свое дело да грубит еще, – а ведь она тогда просто представлялась, потому что так хотела тетя Ева».
А тетя Ева бегом бросилась вниз по лестнице, и тетя Луиза, не узнав ее, закричала вслед: «Стой, стой, куда ты мчишься!» Она думала, что это кто-то из учеников, но тетя Ева не остановилась. Всегда, всю свою жизнь она пускалась бежать, когда чему-нибудь очень радовалась, бежать, да еще вприпрыжку. Вот и в тот раз она спустилась по лестнице совсем не так, как обычно спускаются учителя, – она не могла не бежать сломя голову, она радовалась – оттого, что у нее такой замечательный класс и такая умница Кристи, и потому, что тронулось что-то с мертвой точки, что-то образуется, формируется. В воображении своем она уже видела Кристину, которая не стремится отойти в сторону, не твердит в ответ на любое поручение, что ее это не интересует, но, наоборот, всей душой принимает участие в общей работе и даже шалит иногда, потом ругает себя, рыдает или вдруг делает какую-нибудь глупость – скажем, идет в парикмахерскую и без разрешения отрезает себе волосы, сооружая немыслимую прическу в подражание какой-нибудь киноактрисе, а потом не решается идти домой, болтается по улицам, боясь, что ей влетит, – словом, что она стала такой же, как и все девочки. Сперва ей надо быть такой, точь-в-точь такой, как и все, а уж тогда со временем можно воспитать из нее человека более значительного. Тетя Ева бежала, напевая, – счастье, что тетя Луиза не узнала ее (тетя Ева была в темно-синем рабочем халате с белым воротничком, как две капли воды похожем на халатики ее учениц), иначе мнение о ней тети Луизы сложилось бы окончательно. И что это за педагог, который бегает вприпрыжку? Но ведь она была так счастлива!
И в то же время тетя Ева думала о том, что теперь изменится и жизнь Эндре Вороша; надо бы позвонить ему и рассказать, как она принялась за дело, потому что Кристи, очевидно, не расскажет дома всего, она не слишком склонна к пространным объяснениям – просто положит перед ними свой дневник и скажет: «Вот, записали за то, что было б прошлый раз. И за полугодие по поведению поставят четверку». Бабушка снова станет сердиться, а Эндре Борош решит, что Ева Медери обманула его, – разве он догадается о том, что произошло сегодня в классе и что теперь все будут заботиться о Кристи, хотя с виду все останется по-старому!…
Все-таки нужно бы объяснить фотографу хоть что-нибудь.
У телефона сидела женщина из учебной части. Это был круговой телефон, – ты знаешь, что такое круговой телефон? Скажем, пионерский отдел дает распоряжение, которое одинаково относится ко всем школам – ну, например, чтобы к первому все написали сочинение о значении здравоохранения и что лучшие работы будут советом премированы. Тогда это передают по «круговому телефону» – такой аппарат имеется в каждой школе.
Времени у тети Евы было мало, ты ведь знаешь, как коротка десятиминутная перемена даже для вас, а тем более для учителя. Она беспокойно ходила взад и вперед, а женщина, сидевшая у телефона, все вызывала школы, одну за другой. Тетя Ева становилась все печальнее, ей очень хотелось поговорить с Эндре Борошем, и не только потому, что ей надо было ему все рассказать, а и потому – впрочем, она сама не знала, почему еще. И она ломала голову над странным явлением: обычно она тут же забывала внешность случайных, не имеющих для нее значения знакомых, а тут помнила каждую черточку лица этого фотографа: какой высокий у него лоб, как блестят его рано поседевшие волосы и какие смешные у него ресницы, это даже странно, чтобы у мужчины были такие густые и длинные ресницы.
Она была уверена, что поговорить не удастся, потому что круговому обзваниванию школ не видно было конца, и вдруг почувствовала, что не так уж, собственно, и жалеет об этом – да и что бы она сказала Эндре Борошу? Говорить отсюда, сказать здесь при всех о том, что она затеяла с восьмым классом, – по школе пойдут разговоры, здесь сидит эта женщина из учебной части, несколько родителей… Нет. Надо как-то по-другому. Но как? Может быть, лучше не звонить, а прийти к нему еще раз. Или опять пойти к Кристине домой, отослать девочку куда-нибудь – только бы ее снова не выпроводила бабушка Борошей.
Да, разумнее не звонить.
Она повернулась, чтобы выйти в коридор. Женщина у телефона как раз положила трубку, но тут же подняла ее опять, потому что раздался звонок. Тетя Ева уже переступила порог, когда ее окликнули:
– Евика, к телефону!
Нечего сказать, подходящее сейчас у нее настроение, чтобы беседовать с кем-то! Крайне неохотно она вернулась к аппарату.
– Говорит Эндре Борош…
Даже вот так, по телефону, она слышала, что голос у него звучит смущенно, как будто он говорил с усилием, словно против своей воли.
– Я только хотел спросить, не сердитесь ли вы, что я вчера так кричал на вас?
– Нет, – ответила тетя Ева.
За дверью прозвенел звонок, кончилась перемена. Директриса вышла из своего кабинета и вежливо посмотрела на стенные часы.
– Я, кажется, вел себя немыслимо, – сказал Эндре Борош. – Собственно говоря, нам следовало бы продолжить наш разговор. Я даже не мог как следует объяснить все.
– Да, – сказала Ева Медери.
– После занятий вы свободны?
– Нет, – ответила Ева и содрогнулась: только что сама хотела встретиться с фотографом. Почему же сейчас испугалась?
– Жаль…
Директриса гмыкнула. «Хорошо, сейчас иду, видишь же, я говорю по телефону. Ужасно тяжело! Если бы только знать, почему так тяжело?»
– А после ужина?
После ужина она обычно не выходит из дому. Нет, об этом не может быть и речи. Но Кристина сегодня принесет домой дневник, а она ничего не подготовила.
– Лучше днем. В обед.
– Великолепно. Не согласитесь ли пообедать со мной?
– Да, да.
– Скажем, у «Адама»?
– Да.
– В половине второго?
– Нет.
– В два?
– Да.
– Так я буду ждать.
Тетя Ева опустила трубку и выбежала из учительской. После звонка прошло две минуты, директриса покачала головой. Какая-нибудь сложная история с ребенком – в такие минуты Медери ничего не видит и не слышит. Какой великолепный педагог эта маленькая Медери!
Секретарша думала: эта Ева отлично справилась бы с какой-нибудь большой и ответственной должностью. Ее и слушаешь, а понятия не имеешь, с кем она говорит, о чем, какие дела улаживает. Дa – нет – белое – черное. Какая эта девушка иногда молчаливая, а ведь на первый взгляд кажется, будто рта не закрывает!
XII
Предложение руки и сердца, но только почти
После обеда у «Адама» последовали частые встречи. Не всегда эти встречи были одинаково приятны, случалось и так, что оба расставались с обидой: Эндре Борош считал, что Еве Медери все представляется чересчур простым и к тому же она во все сует свой нос, а тетя Ева приходила к выводу, что вот она преподает в четырех классах, но ни в одном из них у нее нет столь трудновоспитуемого ученика, как этот фотограф. Все же они регулярно бывали вместе, хотя отчетливо сознавали, что рано или поздно на чем-нибудь столкнутся: они спорили, ссорились – конечно, лишь потихоньку, насколько это допустимо в ресторане или в кондитерской, – затем приходили к какому-нибудь соглашению и, улыбаясь, расставались до следующей встречи.
Не так просто оказалось заставить Эндре Бороша понять, что в истории с дядей Венце он ведет себя постыдно.
Кристина поняла это раньше отца: хотя тетя Ева не делала каких-либо намеков на этот счет и никогда не заговаривала с нею о дальнейшей судьбе бабушки, но по вдруг осунувшемуся лицу девочки было видно, что любую проблему, обсуждавшуюся вообще, она тотчас примеряет к своему семейству; видно это было и по тому, как задумчиво она вертит в руках тетрадку, когда слушает о том, чем обязан человек, настоящий человек, членам своей семьи и как может навредить, все испортить себялюбие, надевшее личину любви.
«Что за гадость – удерживать эту бедную старую женщину! – кричала Ева Медери на Эндре Бороша. – Да пусть себе будет кроличьей королевой в Цегледе, пусть живет и здравствует со своим Бенце до тысячи лет! Разве я не знаю, почему вы говорите, что в этом возрасте поздно думать о женитьбе и что бабушка находит наслаждение, воспитывая Кристи? Потому что вы лентяй и сибарит и не желаете ломать себе голову хотя бы над тем, как перестроить домашнее хозяйство, если бабушка оставит вас. Да если бы я была такой отвратительной эгоисткой, как вы, я давным-давно отравилась бы!»
Борош пришел в ярость, ибо то, что он услышал, было, к сожалению, правдой. Потребовалось несколько недель, пока, наконец, он не проворчал после одной из встреч, что, по нему, так бабушка может отправляться, куда ей заблагорассудится, он не станет ни уговаривать ее, ни удерживать силой. «Благородный рыцарь! – воскликнула Ева. – Это же пустой звук! Вы сами должны уговорить ее! Уж не думаете ли вы, что бабушка явится к вам с этим планом? Да ей же неловко будет, она постесняется, побоится, как бы ее не высмеяли, не сочли эгоистичной. Он не станет ее удерживать… Да разве я об этом говорила? Это просто-напросто страусовая политика. Извольте сами поднять вопрос, а если она попытается уйти от него, возвращайтесь к нему снова и снова. Нет, вы только посмотрите на этого человека!»
Изменить жизнь Кристины было труднее.
Когда Борош услышал, что дочь его понемногу меняется и сейчас не такая, какой была в недавнем прошлом, но что этим еще не все разрешено, ибо Кристине нужна мать, – он не вспыхнул от ярости, не вспылил и не стал протестовать, спорить, ссориться, как тогда, когда речь шла о бабушке. Он лишь помолчал немного, потом взглянул на часы, попросил прощения за то, что должен ее покинуть, ибо только сейчас, – сказал он, – вспомнил о какой-то важной встрече. И откланялся, оставив Еву в эспрессо[17], не спросив даже, когда и где они встретятся в следующий раз.
«Это еще не зажило, – думала тетя Ева, ибо хорошо понимала Эндре Бороша. – Бабушка была меньшей проблемой, но это еще болит, к этому никто еще не осмеливался прикоснуться. Ну что ж, а я посмею. Ты еще позвонишь мне, когда поостынешь. Я не хочу, чтобы ты отказался от своей умершей любви, не хочу даже, чтобы ты перестал любить ее. Я желаю, чтобы дочь твоя была здоровой и чтобы ей тоже довелось испытать это чувство, когда ночью можно проскользнуть к чьей-то кровати и сказать: «Мамочка, мне что-то так тяжело сегодня на душе!» Класс почти привел ее в норму, почти. Собственно говоря, она и так уже может считаться выздоровевшей. Но я хочу большего: чтобы она была беззаботна. Знаешь ли ты, что такое мать? Что это за чудо такое?… Словом, не броди ты вечно со мной, открой глаза пошире и ищи себе ту, которая действительно может стать матерью твоему ребенку. Уходи, уходи, пожалуйста, ты еще вернешься. Меня совершенно не интересуют твои переживания, меня интересует судьба девочки».
Все-таки ее немного интересовала, конечно, и судьба фотографа, и ее очень беспокоило, что Эндре Борош несколько дней не давал о себе знать. Она способна была опросить весь класс, одного за другим, о том, что нового в семье, чтобы можно было поинтересоваться у Кристины, как чувствует себя отец. «Спасибо, – ответила Кристина, – он здоров».
Не так просто оказалось заставить Эндре Бороша понять, что в истории с дядей Венце он ведет себя постыдно.
Кристина поняла это раньше отца: хотя тетя Ева не делала каких-либо намеков на этот счет и никогда не заговаривала с нею о дальнейшей судьбе бабушки, но по вдруг осунувшемуся лицу девочки было видно, что любую проблему, обсуждавшуюся вообще, она тотчас примеряет к своему семейству; видно это было и по тому, как задумчиво она вертит в руках тетрадку, когда слушает о том, чем обязан человек, настоящий человек, членам своей семьи и как может навредить, все испортить себялюбие, надевшее личину любви.
«Что за гадость – удерживать эту бедную старую женщину! – кричала Ева Медери на Эндре Бороша. – Да пусть себе будет кроличьей королевой в Цегледе, пусть живет и здравствует со своим Бенце до тысячи лет! Разве я не знаю, почему вы говорите, что в этом возрасте поздно думать о женитьбе и что бабушка находит наслаждение, воспитывая Кристи? Потому что вы лентяй и сибарит и не желаете ломать себе голову хотя бы над тем, как перестроить домашнее хозяйство, если бабушка оставит вас. Да если бы я была такой отвратительной эгоисткой, как вы, я давным-давно отравилась бы!»
Борош пришел в ярость, ибо то, что он услышал, было, к сожалению, правдой. Потребовалось несколько недель, пока, наконец, он не проворчал после одной из встреч, что, по нему, так бабушка может отправляться, куда ей заблагорассудится, он не станет ни уговаривать ее, ни удерживать силой. «Благородный рыцарь! – воскликнула Ева. – Это же пустой звук! Вы сами должны уговорить ее! Уж не думаете ли вы, что бабушка явится к вам с этим планом? Да ей же неловко будет, она постесняется, побоится, как бы ее не высмеяли, не сочли эгоистичной. Он не станет ее удерживать… Да разве я об этом говорила? Это просто-напросто страусовая политика. Извольте сами поднять вопрос, а если она попытается уйти от него, возвращайтесь к нему снова и снова. Нет, вы только посмотрите на этого человека!»
Изменить жизнь Кристины было труднее.
Когда Борош услышал, что дочь его понемногу меняется и сейчас не такая, какой была в недавнем прошлом, но что этим еще не все разрешено, ибо Кристине нужна мать, – он не вспыхнул от ярости, не вспылил и не стал протестовать, спорить, ссориться, как тогда, когда речь шла о бабушке. Он лишь помолчал немного, потом взглянул на часы, попросил прощения за то, что должен ее покинуть, ибо только сейчас, – сказал он, – вспомнил о какой-то важной встрече. И откланялся, оставив Еву в эспрессо[17], не спросив даже, когда и где они встретятся в следующий раз.
«Это еще не зажило, – думала тетя Ева, ибо хорошо понимала Эндре Бороша. – Бабушка была меньшей проблемой, но это еще болит, к этому никто еще не осмеливался прикоснуться. Ну что ж, а я посмею. Ты еще позвонишь мне, когда поостынешь. Я не хочу, чтобы ты отказался от своей умершей любви, не хочу даже, чтобы ты перестал любить ее. Я желаю, чтобы дочь твоя была здоровой и чтобы ей тоже довелось испытать это чувство, когда ночью можно проскользнуть к чьей-то кровати и сказать: «Мамочка, мне что-то так тяжело сегодня на душе!» Класс почти привел ее в норму, почти. Собственно говоря, она и так уже может считаться выздоровевшей. Но я хочу большего: чтобы она была беззаботна. Знаешь ли ты, что такое мать? Что это за чудо такое?… Словом, не броди ты вечно со мной, открой глаза пошире и ищи себе ту, которая действительно может стать матерью твоему ребенку. Уходи, уходи, пожалуйста, ты еще вернешься. Меня совершенно не интересуют твои переживания, меня интересует судьба девочки».
Все-таки ее немного интересовала, конечно, и судьба фотографа, и ее очень беспокоило, что Эндре Борош несколько дней не давал о себе знать. Она способна была опросить весь класс, одного за другим, о том, что нового в семье, чтобы можно было поинтересоваться у Кристины, как чувствует себя отец. «Спасибо, – ответила Кристина, – он здоров».