Страница:
Смущенная Эжени залилась краской и ответила, что еще не испытывает склонности к супружеству, однако считает возможным обратиться за советом к отцу: его воля для нее закон.
Госпожа де Франваль, не усмотрев ничего необычного в подобном ответе, несколько дней выжидала. Улучив благоприятный момент для обсуждения, она изложила супругу намерения молодого Коленса и его семьи, сопровождая рассказ передачей ответа дочери. Франваль, конечно, был уже обо всем осведомлен. Но притворщик даже не дал себе труда сдержаться.
– Сударыня, – сухо обращается он к жене, – настоятельно прошу вас не вмешиваться в дела Эжени: судя по моим усилиям удалить ее от вас, несложно уяснить, насколько мне желательно, чтобы все касающееся ее не имело к вам ни малейшего отношения. Еще раз повторяю мои распоряжения по этому поводу. Льщу себя надеждой, что вы их не запамятуете.
– Но что же мне отвечать, сударь, ведь обращаются-то ко мне?
– Скажете, что я признателен за оказываемую мне честь, однако дочь моя имеет врожденные изъяны, препятствующие ее замужеству.
– Но, сударь, отчего вы желаете, чтобы я внушала всем мысль о несуществующих изъянах, зачем лишать вашу единственную дочь счастья, которое она может испытать в супружестве?
– Сумели ли осчастливить вас эти узы, сударыня?
– Наверное, я сама виновата, что мне никак не удается привязать вас к себе, но не все жены таковы (последовал тяжкий вздох); к тому же и вы не похожи на других мужей.
– Жены... лживые, ревнивые, властные, кокетки или святоши; мужья... коварные, ветреные, жестокие или деспотичные, – вот краткое описание всех существующих на земле типов, сударыня. Не надейтесь отыскать нечто единственное в своем роде.
– Тем не менее, в брак вступают все.
– Верно, все дураки и все бездельники. Как говорит один философ, женятся, только когда не знают, что делают, или когда больше не знают, что делать.
– Значит, пусть вымирает весь род человеческий?
– Он этого вполне заслуживает: растение, вырабатывающее лишь яд, должно быть вырвано с корнем, и побыстрее.
– Вряд ли ваша излишняя суровость по отношению к Эжени окажется ей во благо.
– Эта партия, кажется, пришлась ей по душе?
– Ваша воля для нее закон, так она сказала.
– Вот и отлично! Сударыня, моя воля такова: позабудьте об этом брачном союзе.
И господин де Франваль удалился, еще раз строго-настрого запретив жене упоминать об этом.
Госпожа де Франваль не преминула пересказать своей матушке содержание недавнего разговора с супругом, и госпожа де Фарней, более проницательная и искушенная в делах сердечных, чем ее красавица-дочь, тотчас же заподозрила что-то неладное.
Эжени редко виделась с бабушкой, лишь от случая к случаю, каждый раз не больше часа, и всегда на глазах у Франваля. Желая уяснить для себя обстоятельства дела, госпожа де Фарней как-то обратилась к зятю с просьбой прислать к ней внучку на целый день: та отвлекает ее, как она заметила, от постоянных приступов мигрени. Франваль сухо ответил, что Эжени очень плохо переносит зрелище чьего-либо недомогания, тем не менее, она будет доставлена туда, где ее ожидают, однако не сможет пробыть там долго, поскольку должна будет отправиться на урок физики, которую прилежно изучает.
У себя в имении госпожа де Фарней не стала скрывать от зятя своего недоумения по поводу отказа от предложенного замужества.
– Полагаю, вы можете без страха, – сказала она, – предоставить вашей дочери самой убедить меня в наличии изъяна, который, по-вашему, должен заставить ее отказаться от супружеской жизни?
– Не имеет значения, сударыня, истинная это помеха или мнимая, – заговорил Франваль, несколько озадаченный решительностью тещи, – просто замужество дочери может оказаться слишком дорогостоящим, я же еще достаточно молод и не согласен на подобные жертвы. Когда ей исполнится двадцать пять лет, она поступит как ей заблагорассудится, но до достижения этого возраста пусть не рассчитывает на мое согласие.
– Совпадают ли ваши мнения? – спросила госпожа де Фарней у Эжени.
– Они различаются лишь тем, сударыня, – твердо ответила мадемуазель де Франваль, – что господин де Франваль позволяет мне выйти замуж в двадцать пять лет, я же заверяю вас обоих, сударыня, что за всю свою жизнь не воспользуюсь разрешением, которое, согласно моему образу мыслей, сделает меня несчастной.
– В ваши годы еще рано говорить об образе мыслей, мадемуазель, – сказала госпожа де Фарней, – во всем этом есть нечто непостижимое, и мне необходимо разобраться.
– К чему я вас и призываю, сударыня, – заявил Франваль, уводя дочь, – вы поступите весьма разумно, если обратитесь за разгадкой к вашим церковникам, и когда со свойственным им искусством они призовут на помощь все силы небесные, и вы наконец будете просвещены, тогда и соблаговолите высказать мне, прав я или нет, препятствуя замужеству Эжени.
Сарказм в адрес служителей культа, чьим советам доверяла госпожа де Фарней, был нацелен на одно лицо, достойное уважения, с которым стоит познакомиться поближе, поскольку ему предстоит принять непосредственное участие в дальнейшем ходе событий.
Речь шла о духовнике госпожи де Фарней и ее дочери, одном из добродетельнейших людей Франции. Порядочный, благородный и мудрый господин де Клервиль был чужд пороков, свойственных людям в сутане, отличался кротостью и стремился приносить пользу всем. Надежная опора бедных, искренний наперсник богатых, утешитель обездоленных, этот достойный человек соединял в себе все преимущества приятных манер со всем обаянием мягкосердечия.
Когда у него спросили совета, Клервиль, будучи человеком рассудительным, не стал принимать никакого решения, не выявив прежде причин, по которым господин де Франваль противится браку своей дочери. И хотя госпожа де Фарней намекнула на некоторые характерные подробности, позволяющие заподозрить тайный любовный роман, который, как известно, в действительности существовал, осмотрительный духовник отбросил эти предположения, как крайне оскорбительные для госпожи де Франваль и ее супруга, и с негодованием отклонил их как недопустимые.
– Столкновение со злодеянием столь прискорбно, сударыня, – говорил порой этот почтенный человек, – что маловероятно, чтобы разумное существо добровольно преступило барьеры целомудрия и сдерживающие начала добродетели, а посему я всякий раз преодолеваю омерзение, прежде чем решаюсь приписывать кому-либо такого рода провинности. Следует как можно реже отдаваться во власть злобных подозрений, часто они лишь порождение нашего самолюбия, почти всегда – плод невольного сравнения, которое происходит в глубине нашей души, когда мы спешим допустить порочность других, чтобы заслужить право на признание собственного превосходства. Поразмыслив, обнаруживаешь – разве не предпочтительней, чтобы тайная вина никогда не была раскрыта, нежели с непростительной поспешностью предполагать иллюзорный вред и тем самым беспричинно чернить в наших глазах людей, не совершивших никаких иных проступков, кроме тех, что приписала им наша гордыня. Следуя такому принципу, выигрывает каждый. Ведь наказывать за преступление – необходимость куда менее настоятельная, чем предотвращение его распространения. Оставляя его и далее пребывать в тени, которой оно так жаждет, мы тем самым как бы уничтожаем его. Преданное огласке, оно вызывает скандал; слухи о нем пробуждают страсти тех, кто предрасположен к такого рода проступкам. В неотделимом от преступления заблуждении тайный злодей льстит себя надеждой, что он удачливей того, кто был признан виновным; происходящее для него не урок, а руководство к действию, и он предается бесчинствам, на которые, быть может, никогда не решился, если бы не опрометчиво поднятый шум, ошибочно принимаемый за торжество правосудия; в основе же публичного осуждения лежат лишь ложные понятия о строгости нравов, либо замаскированное тщеславие.
И он не нашел лучшего решения на первое время, нежели точно выяснить истинные причины отсрочки Франвалем замужества дочери, а также доводы, заставляющие Эжени разделять подобный образ мыслей: было решено ничего не предпринимать, пока не будут окончательно установлены эти мотивы.
– Ну вот, Эжени, – вечером сказал Франваль дочери, – вы видите, нас хотят разлучить; неужели им это удастся, дитя мое? Добьются ли они разрыва самого нежного в моей жизни союза?
– Никогда, ни за что! Не опасайся этого, мой милый друг! Эти сладкие узы для меня столь же драгоценны, как и для тебя. Ты не обманывал меня. С самого начала ты дал мне понять, насколько наша связь оскорбляет общепринятые нравы! Не страшась нарушить обычаи, которые различаются в зависимости от климата, а значит, не представляют ничего святого, я сама пожелала этих уз, связала их без всяких угрызений совести, так не бойся же, я их не разорву.
– Увы! Кто знает? Коленс моложе меня... У него есть все, чтобы очаровать тебя. Не слушай меня, Эжени. Это остатки твоих заблуждений, вероятно, еще ослепляют тебя. Однако года и здравый смысл, утрата престижа, который дает замужество, вскоре породят в тебе сожаления. Эти сожаления ты будешь связывать со мной, и я никогда не прощу себя за то, что стал их причиной!
– Нет и еще раз нет, – твердо ответила Эжени, – я решила любить лишь тебя одного и считала бы себя несчастнейшей из женщин, если бы была вынуждена обзавестись супругом. Мне, – продолжала она горячо, – мне соединиться с кем-то посторонним, кто, не имея, подобно тебе, двойных оснований любить меня, станет приноравливать меня к своим мнениям и, что еще страшнее, к своим желаниям! Покинутая и презираемая им, кем стану я впоследствии? Недотрогой? Святошей? Потаскухой? Нет уж, увольте! Предпочитаю оставаться твоей возлюбленной, друг мой. Да, мне в сто раз милей любить тебя, нежели быть принужденной играть в свете одну из этих жалких ролей. Что же явилось поводом всех этих разбирательств? – язвительно говорила Эжени. – Знаешь ли ты, мой друг, где кроется причина? В твоей жене, в ней одной, в ее непримиримой ревности. Не сомневайся – вот откуда исходят невзгоды, которыми нам угрожают. Ах! Я не осуждаю ее за это; все просто, понятно: на что только не пойдешь ради того, чтобы удержать тебя. Разве что-то остановило бы меня, будь я на ее месте и попытайся кто-нибудь отнять у меня твое сердце?
На удивление растроганный, Франваль вознаградил свою дочь лавиной поцелуев. Она же, вдохновленная преступными ласками и еще более усугубляя ожесточение своей души, с непростительной опрометчивостью рискнула заметить отцу, что существует лишь одно средство ослабить наблюдение за ними обоими – найти любовника для ее матери. Замысел увлек Франваля. Однако куда более жестокий, чем дочь, и желавший исподволь взрыхлить почву для ненависти, ростки которой уже были посеяны в ее неискушенном сердце, он ответил, что такая месть представляется ему слишком мягкой, найдется немало более сильных средств сделать несчастной женщину, досаждающую своему мужу.
Так прошло несколько недель, в течение которых Франваль с дочерью наконец придумали, как довести до отчаяния добродетельную супругу этого чудовища, рассудив, что, прежде чем переходить к действительно недостойным делам, следует сначала все же испробовать интригу с любовником, которая не только послужит поводом для всех последующих шагов, но и, в случае успеха, вынудит госпожу де Франваль вместо чужих проступков заняться своими собственными, и уж ей не дадут укрыть их. Для осуществления этого плана Франваль, перебрав всех молодых людей из своего окружения и хорошенько поразмыслив, обратил свой взор на Вальмона, как нельзя более подходящего для такого рода услуги.
Вальмону было тридцать лет; блистательный, остроумный, с богатым воображением, абсолютно беспринципный – словом, вполне способный исполнить предназначенную ему роль. Однажды, пригласив Вальмона на обед, Франваль, когда они вышли из-за стола, завел с ним беседу.
– Друг мой, – начал он, – я всегда считал вас достойным моего доверия, и вот настало время убедиться, что я не ошибался... Мне потребуется доказательство твоего доброго отношения, доказательство весьма деликатного свойства.
– О чем идет речь? Объяснись, мой милый, и ничуть не сомневайся в моей готовности быть тебе полезным!
– Как ты находишь мою супругу?
– Прелестная женщина. Не будь ты ее мужем, я бы уже давно стал ее воздыхателем.
– Подобная щепетильность делает тебе честь, Вальмон, однако в случае со мной она излишня.
– О чем ты говоришь?
– Сейчас я удивлю тебя... Именно оттого, что ты ко мне расположен, как раз потому, что я к тому же являюсь мужем госпожи де Франваль, я и настаиваю, чтобы ты стал ее любовником.
– Ты что, сумасшедший?
– Нет, скорее странный, своенравный. Для тебя не новость, что таков мой характер... Я желаю устроить падение добродетели и имею твердое намерение содействовать тому, чтобы поймал ее в ловушку именно ты.
– Какое сумасбродство! Что за причуды!
– Ни слова более: это плод зрелого размышления.
– Итак, ты хочешь, чтобы я сделал тебя рогоносцем?
– Да, хочу и настаиваю на этом, и перестану считать тебя другом, если ты откажешь мне в такой любезности. Я стану содействовать тебе, укажу удобные моменты, продлю их; ты ими воспользуешься, и, как только я удостоверюсь, что добился своего, упаду тебе в ноги, благодаря за оказанную услугу.
– Франваль, не дурачь меня: за всем этим явно кроется нечто необычайное. Я ничего не предприму, пока всего не узнаю.
– Да, но, по-моему, ты немножко щепетилен, и я подозреваю, что разум твой еще не готов принять все то, о чем я говорю. И эти рыцарские предрассудки... бьюсь об заклад, я определил точно? Когда я все тебе расскажу, ты задрожишь, как перепуганный ребенок, и откажешься от дела.
– Задрожу! Я удивлен, что ты так мало меня ценишь: так знай же, мой милый, нет на свете ни одного безрассудства, сколь бы неподобающим оно ни казалось, способного хоть на миг смутить мое сердце.
– Вальмон, присматривался ли ты когда-нибудь к Эжени?
– К твоей дочери?
– Или моей возлюбленной, если тебе так больше нравится.
– Ах, разбойник! Как я тебя понимаю!
– Ну вот, теперь я впервые вижу, что ты проницателен.
– Как, ты в самом деле влюблен в свою дочь?
– Да, друг мой, подобно Лоту; я всегда глубоко почитал священные книги и всегда был убежден, что, подражая их героям, можно завоевать небеса! Ах, друг мой, и безумие Пигмалиона меня больше не удивляет... Разве не полна подобными соблазнами вся вселенная?
Разве не с этого пришлось начать заселение мира людьми? И отчего то, что прежде злом не почиталось, вдруг станет считаться таковым теперь? Что за бессмыслица! Привлекательной особе запрещено вводить меня во искушение лишь оттого, что я имел неосторожность произвести ее на свет? Выходит, то, что призвано еще теснее связать меня с ней, послужит причиной моего от нее отдаления? И это потому, что она похожа на меня, что в жилах ее течет моя кровь? И именно на ту, что соединяет в себе все, на чем зиждется самая пылкая любовь, я буду взирать с холодным равнодушием? Ах, какой бред, какой вздор! Оставим глупцам эти нелепые доводы: они не остановят души, подобные нашим. Всевластие красоты и священные права любви превыше людских условностей. Свет любви и красоты побеждает их, подобно солнечным лучам, очищающим землю от сумрака ночных туманов. Растопчем эти чудовищные предрассудки, ибо они извечные враги нашего счастья: если порой они прельщают наш разум, то за это всегда приходится расплачиваться отказом от самых приятных наслаждений. Так отречемся же навеки от предрассудков!
– Ты меня убедил, – ответил Вальмон, – и я с легкостью соглашусь – твоя Эжени должна быть восхитительной любовницей: ее красота более живая, чем у ее матери. И пусть она начисто лишена присущей твоей жене томности, при виде которой сладострастие овладевает душой с такой силой, зато есть в ней та самая пикантная острота, молниеносно покоряющая нас и делающая всякое сопротивление бесполезным. Одна делает вид, что уступает, другая – требует. То, что одна позволяет, другая – преподносит, а мне это представляется куда более привлекательным.
– Ты, кажется, забыл, что я отдаю тебе не Эжени, а ее мать.
– Чем же ты объяснишь свои действия?
– Жена моя ревнива, она меня стесняет, следит за мной, хочет выдать замуж Эжени; чтобы успешнее прикрыть мои грехи, необходимо заставить ее совершить собственные. То есть ты должен ею овладеть, позабавиться с ней какое-то время, затем предать ее. Я застаю тебя в ее объятьях... Караю ее, либо под страхом разоблачения заставляю ее молчать во имя сокрытия наших обоюдных грешков... Но только никакой любви, Вальмон, не теряй хладнокровия: поработи ее, но не позволяй обуздать себя. Если в эту историю вмешается чувство, мои планы полетят ко всем чертям.
– Тебе нечего опасаться: это была бы первая женщина, которой удалось взволновать мое сердце.
Итак, двое негодяев условились о сделке, и было намечено, что через несколько дней Вальмон затеет разговор с госпожой де Франваль, заручившись позволением не гнушаться ничем для достижения успеха, вплоть до раскрытия любовных похождений Франваля как самого действенного средства склонить эту честную женщину к отмщению.
Эжени, посвященная в этот замысел, необычайно оживилась. Это порочное создание осмелилось заявить, что если Вальмон преуспеет, то для полного счастья ей бы хотелось удостовериться собственными глазами в падении матери, полюбоваться, как олицетворенная добродетель неоспоримо поддается соблазнам сладострастия, которые она столь строго порицала.
И вот настает день, когда самой смиренной и несчастливой из жен предстоит пережить тяжелейший удар, снести оскорбление со стороны своего ужасного супруга, чтобы оказаться покинутой, отданной его руками тому, кто должен обесчестить ее. Какое безумие! Какое попрание всех устоев! Отчего природа создает столь испорченные сердца?!
Спектаклю предшествовало несколько предварительных бесед. Вальмон был достаточно близок к Франвалю, чтобы госпожа де Франваль, находившаяся в его обществе, могла предполагать, что ей рискованно говорить с ним с глазу на глаз. И вот они втроем в гостиной. Франваль поднимается.
– Я ухожу, – говорит он, – у меня неотложное дело. Оставить вас наедине с Вальмоном, сударыня, – добавляет он, усмехнувшись, – все равно, что запереть вдвоем с гувернанткой. Он ведь такой смиренный. Если он все же забудется, вы мне скажете. Он мне мил, но не настолько, чтобы уступать свои права...
И бесстыдник удаляется.
После обмена светскими фразами, вызванного шуткой Франваля, Вальмон говорит, что он находит своего друга весьма изменившимся за последние полгода.
– Я не отважился расспрашивать его о причинах, – продолжил он, – но выглядит он очень огорченным.
– Несомненно лишь то, – ответила госпожа де Франваль, – что он беспрестанно сам огорчает окружающих.
– О Небо! Что я узнаю? Мой друг в чем-то провинился перед вами?
– Если бы только это!
– Удостойте же меня вашим доверием. Вы же знаете мою горячую, мою нерушимую преданность.
– Ужасные выходки, развращенность нрава, всевозможные прегрешения... Вы только представьте! Нашей дочери предлагают наилучшую партию, а он и слышать об этом не желает.
И тут Вальмон искусно отводит глаза с видом человека, который все понимает, сожалеет, но боится высказаться.
– Как же так, сударь, – продолжает госпожа де Франваль, – похоже, вы ничуть не удивлены? Вы чего-то не договариваете!
– Ах, сударыня, не лучше ли порой смолчать, нежели своими речами привести в отчаяние того, кого любишь?
– Не говорите загадками, откройте мне все, умоляю вас!
– Я содрогаюсь при мысли, что должен раскрыть вам глаза, – произносит Вальмон, с жаром хватаясь за руку прелестной женщины.
– О сударь, – воскликнула взволнованная госпожа де Франваль, – больше ни слова! Или же извольте объясниться, я настаиваю! Не держите меня долее в неведении, оно мне невыносимо.
– Куда менее невыносимо, чем состояние, до которого довели меня вы, – промолвил Вальмон, бросая на предмет своего обольщения взгляды, полные любовного жара.
– Но что все это означает, сударь? Сначала вы вселяете в меня тревогу, заставляете желать объяснений, затем, осмелившись намекнуть на нечто, чего мне не следует знать, что причинит мне боль, вы отнимаете у меня возможность узнать то, что так волнует и тревожит меня. Говорите же, сударь, говорите, не доводите меня до отчаяния!
– Ну что ж, я выражусь яснее, раз вы этого требуете, сударыня! Для меня нестерпимо разрывать ваше сердце... Но знайте ужасную причину, по которой ваш супруг отказал господину де Коленсу. Это – Эжени...
– Как!
– Так, сударыня! Франваль обожает ее: сегодня он уже не столько ее отец, сколько любовник, и предпочел бы скорее отказаться от жизни, чем уступить кому-либо Эжени.
Этих зловещих разъяснений госпожа де Франваль уже не могла дослушать: силы оставили ее, она лишилась чувств. Вальмон бросился на помощь и, едва сознание вернулось к ней, продолжал:
– Вот видите, сударыня, чего стоит признание, которого вы потребовали; я все на свете отдал бы...
– Оставьте меня, сударь, оставьте, – повторяла госпожа де Франваль в неописуемом смятении, – после столь сильных потрясений мне необходимо побыть одной.
– И вы хотели бы, чтобы я покинул вас в такую минуту? Ах, ваши муки столь живо задевают мою душу, что я не испрашиваю вашего позволения разделить их. Я нанес рану, предоставьте же мне излечить ее.
– Франваль – любовник собственной дочери! Небо праведное! Я носила ее под сердцем, и теперь она безжалостно разрывает это сердце... Преступление столь ужасно... Ах, сударь, возможно ли? Вы в этом уверены?
– Оставайся у меня хоть какие-то сомнения, сударыня, я хранил бы молчание. Я сто раз предпочел бы ни о чем не сообщать, нежели напрасно тревожить вас. Низость эта – факт неоспоримый, я узнал о ней от вашего мужа: он сам признался мне. Как бы то ни было, постарайтесь хоть немного успокоиться, умоляю вас. Сейчас важнее подумать не о разоблачении любовной связи, а о возможностях разорвать ее, возможности же эти заключены в вас одной...
– Ах, поскорее научите меня! Это преступление мне так отвратительно.
– Такого мужа, как Франваля, не удержать добродетелью. Супруг ваш не верит в женскую порядочность, считая ее плодом гордыни или натуры, он говорит: храня нам верность, женщины делают это лишь для собственного удовольствия, а вовсе не для того, чтобы привлечь или привязать нас. Простите, сударыня, не скрою, что я думаю так же: мне никогда не доводилось видеть, чтобы добродетельным поведением жене удалось победить пороки своего супруга. Поведение, напоминающее его собственное, куда больше задело бы Франваля за живое и скорее вернуло бы его вам. Пробудите в нем ревность, ведь сколько заблудших сердец было возвращено в лоно любви таким проверенным средством! Поняв, что добродетель, которой он сторонился и которую даже бесстыдно презирал, отныне результат сознательного выбора, а не беспечности или холодности, ваш муж действительно научится ценить ее в вас, и именно в тот самый миг, когда сочтет вас способной уронить ее... Он воображает и смеет утверждать, что у вас не было любовников лишь оттого, что вас никогда не атаковали; докажите же ему, что все в вашей воле. Отомстите за обиды и неуважение. Возможно, с точки зрения ваших строгих принципов, вы и совершили бы небольшое прегрешение; но сколько бед вы бы предотвратили! Какого супруга обратили бы в другую веру! Ценой незначительного оскорбления почитаемой вами богини вы приведете в ее храм нового сторонника! Ах, сударыня, взываю лишь к вашему разуму! Поведением, какое я осмеливаюсь вам предписывать, вы навсегда обретете Франваля и навечно плените его; сейчас он вас избегает, а если вы поступите наперекор моим советам, он ускользнет от вас безвозвратно. Да, сударыня, смею вас заверить, если вы любите своего супруга, то не должны колебаться.
Застигнутая врасплох этой речью, госпожа де Франваль ответила не сразу. Затем, вернувшись мыслями к пламенным взглядам и речам Вальмона, она решилась:
– Сударь, предположим, я последую вашим советам, на кого же, по-вашему, я могла бы обратить свои взоры, чтобы посильнее взволновать моего мужа?
– Ах, друг мой, – воскликнул Вальмон, не заметив расставленной западни, – дорогой, чудный друг мой! На человека, любящего вас больше всего на свете, кто обожает вас с тех пор, как увидел, и у ваших ног клянется умереть за вас...
– Подите прочь, сударь, подите прочь! – повелительно произнесла госпожа де Франваль. – И не смейте более показываться мне на глаза! Ваши уловки раскрыты. Вы приписываете моему мужу проступки, на которые он неспособен, лишь для торжества собственных коварных замыслов. Но знайте, будь он и виновен, предлагаемые вами средства столь противны моему сердцу, что применение их для меня немыслимо. Заблуждения мужа ничуть не оправдывают жену: напротив, она должна стать еще более благоразумной; пусть в нечестивом городе, на который готов обрушиться гнев Господен, найдется праведник, чтобы отвести небесный огонь.
При этих словах госпожа де Франваль встала и, позвав слуг Вальмона, вынудила того уйти устыдившимся неудачей своих первых поползновений.
Хотя эта достойная восхищения женщина и разгадала козни приятеля ее мужа, рассказ его так соответствовал ее опасениям и предположениям ее матушки, что она решилась пойти на все, лишь бы удостовериться в жестокой правде. Повидавшись с госпожой де Фарней и рассказав о случившемся, она вернулась с твердым намерением действовать.
Госпожа де Франваль, не усмотрев ничего необычного в подобном ответе, несколько дней выжидала. Улучив благоприятный момент для обсуждения, она изложила супругу намерения молодого Коленса и его семьи, сопровождая рассказ передачей ответа дочери. Франваль, конечно, был уже обо всем осведомлен. Но притворщик даже не дал себе труда сдержаться.
– Сударыня, – сухо обращается он к жене, – настоятельно прошу вас не вмешиваться в дела Эжени: судя по моим усилиям удалить ее от вас, несложно уяснить, насколько мне желательно, чтобы все касающееся ее не имело к вам ни малейшего отношения. Еще раз повторяю мои распоряжения по этому поводу. Льщу себя надеждой, что вы их не запамятуете.
– Но что же мне отвечать, сударь, ведь обращаются-то ко мне?
– Скажете, что я признателен за оказываемую мне честь, однако дочь моя имеет врожденные изъяны, препятствующие ее замужеству.
– Но, сударь, отчего вы желаете, чтобы я внушала всем мысль о несуществующих изъянах, зачем лишать вашу единственную дочь счастья, которое она может испытать в супружестве?
– Сумели ли осчастливить вас эти узы, сударыня?
– Наверное, я сама виновата, что мне никак не удается привязать вас к себе, но не все жены таковы (последовал тяжкий вздох); к тому же и вы не похожи на других мужей.
– Жены... лживые, ревнивые, властные, кокетки или святоши; мужья... коварные, ветреные, жестокие или деспотичные, – вот краткое описание всех существующих на земле типов, сударыня. Не надейтесь отыскать нечто единственное в своем роде.
– Тем не менее, в брак вступают все.
– Верно, все дураки и все бездельники. Как говорит один философ, женятся, только когда не знают, что делают, или когда больше не знают, что делать.
– Значит, пусть вымирает весь род человеческий?
– Он этого вполне заслуживает: растение, вырабатывающее лишь яд, должно быть вырвано с корнем, и побыстрее.
– Вряд ли ваша излишняя суровость по отношению к Эжени окажется ей во благо.
– Эта партия, кажется, пришлась ей по душе?
– Ваша воля для нее закон, так она сказала.
– Вот и отлично! Сударыня, моя воля такова: позабудьте об этом брачном союзе.
И господин де Франваль удалился, еще раз строго-настрого запретив жене упоминать об этом.
Госпожа де Франваль не преминула пересказать своей матушке содержание недавнего разговора с супругом, и госпожа де Фарней, более проницательная и искушенная в делах сердечных, чем ее красавица-дочь, тотчас же заподозрила что-то неладное.
Эжени редко виделась с бабушкой, лишь от случая к случаю, каждый раз не больше часа, и всегда на глазах у Франваля. Желая уяснить для себя обстоятельства дела, госпожа де Фарней как-то обратилась к зятю с просьбой прислать к ней внучку на целый день: та отвлекает ее, как она заметила, от постоянных приступов мигрени. Франваль сухо ответил, что Эжени очень плохо переносит зрелище чьего-либо недомогания, тем не менее, она будет доставлена туда, где ее ожидают, однако не сможет пробыть там долго, поскольку должна будет отправиться на урок физики, которую прилежно изучает.
У себя в имении госпожа де Фарней не стала скрывать от зятя своего недоумения по поводу отказа от предложенного замужества.
– Полагаю, вы можете без страха, – сказала она, – предоставить вашей дочери самой убедить меня в наличии изъяна, который, по-вашему, должен заставить ее отказаться от супружеской жизни?
– Не имеет значения, сударыня, истинная это помеха или мнимая, – заговорил Франваль, несколько озадаченный решительностью тещи, – просто замужество дочери может оказаться слишком дорогостоящим, я же еще достаточно молод и не согласен на подобные жертвы. Когда ей исполнится двадцать пять лет, она поступит как ей заблагорассудится, но до достижения этого возраста пусть не рассчитывает на мое согласие.
– Совпадают ли ваши мнения? – спросила госпожа де Фарней у Эжени.
– Они различаются лишь тем, сударыня, – твердо ответила мадемуазель де Франваль, – что господин де Франваль позволяет мне выйти замуж в двадцать пять лет, я же заверяю вас обоих, сударыня, что за всю свою жизнь не воспользуюсь разрешением, которое, согласно моему образу мыслей, сделает меня несчастной.
– В ваши годы еще рано говорить об образе мыслей, мадемуазель, – сказала госпожа де Фарней, – во всем этом есть нечто непостижимое, и мне необходимо разобраться.
– К чему я вас и призываю, сударыня, – заявил Франваль, уводя дочь, – вы поступите весьма разумно, если обратитесь за разгадкой к вашим церковникам, и когда со свойственным им искусством они призовут на помощь все силы небесные, и вы наконец будете просвещены, тогда и соблаговолите высказать мне, прав я или нет, препятствуя замужеству Эжени.
Сарказм в адрес служителей культа, чьим советам доверяла госпожа де Фарней, был нацелен на одно лицо, достойное уважения, с которым стоит познакомиться поближе, поскольку ему предстоит принять непосредственное участие в дальнейшем ходе событий.
Речь шла о духовнике госпожи де Фарней и ее дочери, одном из добродетельнейших людей Франции. Порядочный, благородный и мудрый господин де Клервиль был чужд пороков, свойственных людям в сутане, отличался кротостью и стремился приносить пользу всем. Надежная опора бедных, искренний наперсник богатых, утешитель обездоленных, этот достойный человек соединял в себе все преимущества приятных манер со всем обаянием мягкосердечия.
Когда у него спросили совета, Клервиль, будучи человеком рассудительным, не стал принимать никакого решения, не выявив прежде причин, по которым господин де Франваль противится браку своей дочери. И хотя госпожа де Фарней намекнула на некоторые характерные подробности, позволяющие заподозрить тайный любовный роман, который, как известно, в действительности существовал, осмотрительный духовник отбросил эти предположения, как крайне оскорбительные для госпожи де Франваль и ее супруга, и с негодованием отклонил их как недопустимые.
– Столкновение со злодеянием столь прискорбно, сударыня, – говорил порой этот почтенный человек, – что маловероятно, чтобы разумное существо добровольно преступило барьеры целомудрия и сдерживающие начала добродетели, а посему я всякий раз преодолеваю омерзение, прежде чем решаюсь приписывать кому-либо такого рода провинности. Следует как можно реже отдаваться во власть злобных подозрений, часто они лишь порождение нашего самолюбия, почти всегда – плод невольного сравнения, которое происходит в глубине нашей души, когда мы спешим допустить порочность других, чтобы заслужить право на признание собственного превосходства. Поразмыслив, обнаруживаешь – разве не предпочтительней, чтобы тайная вина никогда не была раскрыта, нежели с непростительной поспешностью предполагать иллюзорный вред и тем самым беспричинно чернить в наших глазах людей, не совершивших никаких иных проступков, кроме тех, что приписала им наша гордыня. Следуя такому принципу, выигрывает каждый. Ведь наказывать за преступление – необходимость куда менее настоятельная, чем предотвращение его распространения. Оставляя его и далее пребывать в тени, которой оно так жаждет, мы тем самым как бы уничтожаем его. Преданное огласке, оно вызывает скандал; слухи о нем пробуждают страсти тех, кто предрасположен к такого рода проступкам. В неотделимом от преступления заблуждении тайный злодей льстит себя надеждой, что он удачливей того, кто был признан виновным; происходящее для него не урок, а руководство к действию, и он предается бесчинствам, на которые, быть может, никогда не решился, если бы не опрометчиво поднятый шум, ошибочно принимаемый за торжество правосудия; в основе же публичного осуждения лежат лишь ложные понятия о строгости нравов, либо замаскированное тщеславие.
И он не нашел лучшего решения на первое время, нежели точно выяснить истинные причины отсрочки Франвалем замужества дочери, а также доводы, заставляющие Эжени разделять подобный образ мыслей: было решено ничего не предпринимать, пока не будут окончательно установлены эти мотивы.
– Ну вот, Эжени, – вечером сказал Франваль дочери, – вы видите, нас хотят разлучить; неужели им это удастся, дитя мое? Добьются ли они разрыва самого нежного в моей жизни союза?
– Никогда, ни за что! Не опасайся этого, мой милый друг! Эти сладкие узы для меня столь же драгоценны, как и для тебя. Ты не обманывал меня. С самого начала ты дал мне понять, насколько наша связь оскорбляет общепринятые нравы! Не страшась нарушить обычаи, которые различаются в зависимости от климата, а значит, не представляют ничего святого, я сама пожелала этих уз, связала их без всяких угрызений совести, так не бойся же, я их не разорву.
– Увы! Кто знает? Коленс моложе меня... У него есть все, чтобы очаровать тебя. Не слушай меня, Эжени. Это остатки твоих заблуждений, вероятно, еще ослепляют тебя. Однако года и здравый смысл, утрата престижа, который дает замужество, вскоре породят в тебе сожаления. Эти сожаления ты будешь связывать со мной, и я никогда не прощу себя за то, что стал их причиной!
– Нет и еще раз нет, – твердо ответила Эжени, – я решила любить лишь тебя одного и считала бы себя несчастнейшей из женщин, если бы была вынуждена обзавестись супругом. Мне, – продолжала она горячо, – мне соединиться с кем-то посторонним, кто, не имея, подобно тебе, двойных оснований любить меня, станет приноравливать меня к своим мнениям и, что еще страшнее, к своим желаниям! Покинутая и презираемая им, кем стану я впоследствии? Недотрогой? Святошей? Потаскухой? Нет уж, увольте! Предпочитаю оставаться твоей возлюбленной, друг мой. Да, мне в сто раз милей любить тебя, нежели быть принужденной играть в свете одну из этих жалких ролей. Что же явилось поводом всех этих разбирательств? – язвительно говорила Эжени. – Знаешь ли ты, мой друг, где кроется причина? В твоей жене, в ней одной, в ее непримиримой ревности. Не сомневайся – вот откуда исходят невзгоды, которыми нам угрожают. Ах! Я не осуждаю ее за это; все просто, понятно: на что только не пойдешь ради того, чтобы удержать тебя. Разве что-то остановило бы меня, будь я на ее месте и попытайся кто-нибудь отнять у меня твое сердце?
На удивление растроганный, Франваль вознаградил свою дочь лавиной поцелуев. Она же, вдохновленная преступными ласками и еще более усугубляя ожесточение своей души, с непростительной опрометчивостью рискнула заметить отцу, что существует лишь одно средство ослабить наблюдение за ними обоими – найти любовника для ее матери. Замысел увлек Франваля. Однако куда более жестокий, чем дочь, и желавший исподволь взрыхлить почву для ненависти, ростки которой уже были посеяны в ее неискушенном сердце, он ответил, что такая месть представляется ему слишком мягкой, найдется немало более сильных средств сделать несчастной женщину, досаждающую своему мужу.
Так прошло несколько недель, в течение которых Франваль с дочерью наконец придумали, как довести до отчаяния добродетельную супругу этого чудовища, рассудив, что, прежде чем переходить к действительно недостойным делам, следует сначала все же испробовать интригу с любовником, которая не только послужит поводом для всех последующих шагов, но и, в случае успеха, вынудит госпожу де Франваль вместо чужих проступков заняться своими собственными, и уж ей не дадут укрыть их. Для осуществления этого плана Франваль, перебрав всех молодых людей из своего окружения и хорошенько поразмыслив, обратил свой взор на Вальмона, как нельзя более подходящего для такого рода услуги.
Вальмону было тридцать лет; блистательный, остроумный, с богатым воображением, абсолютно беспринципный – словом, вполне способный исполнить предназначенную ему роль. Однажды, пригласив Вальмона на обед, Франваль, когда они вышли из-за стола, завел с ним беседу.
– Друг мой, – начал он, – я всегда считал вас достойным моего доверия, и вот настало время убедиться, что я не ошибался... Мне потребуется доказательство твоего доброго отношения, доказательство весьма деликатного свойства.
– О чем идет речь? Объяснись, мой милый, и ничуть не сомневайся в моей готовности быть тебе полезным!
– Как ты находишь мою супругу?
– Прелестная женщина. Не будь ты ее мужем, я бы уже давно стал ее воздыхателем.
– Подобная щепетильность делает тебе честь, Вальмон, однако в случае со мной она излишня.
– О чем ты говоришь?
– Сейчас я удивлю тебя... Именно оттого, что ты ко мне расположен, как раз потому, что я к тому же являюсь мужем госпожи де Франваль, я и настаиваю, чтобы ты стал ее любовником.
– Ты что, сумасшедший?
– Нет, скорее странный, своенравный. Для тебя не новость, что таков мой характер... Я желаю устроить падение добродетели и имею твердое намерение содействовать тому, чтобы поймал ее в ловушку именно ты.
– Какое сумасбродство! Что за причуды!
– Ни слова более: это плод зрелого размышления.
– Итак, ты хочешь, чтобы я сделал тебя рогоносцем?
– Да, хочу и настаиваю на этом, и перестану считать тебя другом, если ты откажешь мне в такой любезности. Я стану содействовать тебе, укажу удобные моменты, продлю их; ты ими воспользуешься, и, как только я удостоверюсь, что добился своего, упаду тебе в ноги, благодаря за оказанную услугу.
– Франваль, не дурачь меня: за всем этим явно кроется нечто необычайное. Я ничего не предприму, пока всего не узнаю.
– Да, но, по-моему, ты немножко щепетилен, и я подозреваю, что разум твой еще не готов принять все то, о чем я говорю. И эти рыцарские предрассудки... бьюсь об заклад, я определил точно? Когда я все тебе расскажу, ты задрожишь, как перепуганный ребенок, и откажешься от дела.
– Задрожу! Я удивлен, что ты так мало меня ценишь: так знай же, мой милый, нет на свете ни одного безрассудства, сколь бы неподобающим оно ни казалось, способного хоть на миг смутить мое сердце.
– Вальмон, присматривался ли ты когда-нибудь к Эжени?
– К твоей дочери?
– Или моей возлюбленной, если тебе так больше нравится.
– Ах, разбойник! Как я тебя понимаю!
– Ну вот, теперь я впервые вижу, что ты проницателен.
– Как, ты в самом деле влюблен в свою дочь?
– Да, друг мой, подобно Лоту; я всегда глубоко почитал священные книги и всегда был убежден, что, подражая их героям, можно завоевать небеса! Ах, друг мой, и безумие Пигмалиона меня больше не удивляет... Разве не полна подобными соблазнами вся вселенная?
Разве не с этого пришлось начать заселение мира людьми? И отчего то, что прежде злом не почиталось, вдруг станет считаться таковым теперь? Что за бессмыслица! Привлекательной особе запрещено вводить меня во искушение лишь оттого, что я имел неосторожность произвести ее на свет? Выходит, то, что призвано еще теснее связать меня с ней, послужит причиной моего от нее отдаления? И это потому, что она похожа на меня, что в жилах ее течет моя кровь? И именно на ту, что соединяет в себе все, на чем зиждется самая пылкая любовь, я буду взирать с холодным равнодушием? Ах, какой бред, какой вздор! Оставим глупцам эти нелепые доводы: они не остановят души, подобные нашим. Всевластие красоты и священные права любви превыше людских условностей. Свет любви и красоты побеждает их, подобно солнечным лучам, очищающим землю от сумрака ночных туманов. Растопчем эти чудовищные предрассудки, ибо они извечные враги нашего счастья: если порой они прельщают наш разум, то за это всегда приходится расплачиваться отказом от самых приятных наслаждений. Так отречемся же навеки от предрассудков!
– Ты меня убедил, – ответил Вальмон, – и я с легкостью соглашусь – твоя Эжени должна быть восхитительной любовницей: ее красота более живая, чем у ее матери. И пусть она начисто лишена присущей твоей жене томности, при виде которой сладострастие овладевает душой с такой силой, зато есть в ней та самая пикантная острота, молниеносно покоряющая нас и делающая всякое сопротивление бесполезным. Одна делает вид, что уступает, другая – требует. То, что одна позволяет, другая – преподносит, а мне это представляется куда более привлекательным.
– Ты, кажется, забыл, что я отдаю тебе не Эжени, а ее мать.
– Чем же ты объяснишь свои действия?
– Жена моя ревнива, она меня стесняет, следит за мной, хочет выдать замуж Эжени; чтобы успешнее прикрыть мои грехи, необходимо заставить ее совершить собственные. То есть ты должен ею овладеть, позабавиться с ней какое-то время, затем предать ее. Я застаю тебя в ее объятьях... Караю ее, либо под страхом разоблачения заставляю ее молчать во имя сокрытия наших обоюдных грешков... Но только никакой любви, Вальмон, не теряй хладнокровия: поработи ее, но не позволяй обуздать себя. Если в эту историю вмешается чувство, мои планы полетят ко всем чертям.
– Тебе нечего опасаться: это была бы первая женщина, которой удалось взволновать мое сердце.
Итак, двое негодяев условились о сделке, и было намечено, что через несколько дней Вальмон затеет разговор с госпожой де Франваль, заручившись позволением не гнушаться ничем для достижения успеха, вплоть до раскрытия любовных похождений Франваля как самого действенного средства склонить эту честную женщину к отмщению.
Эжени, посвященная в этот замысел, необычайно оживилась. Это порочное создание осмелилось заявить, что если Вальмон преуспеет, то для полного счастья ей бы хотелось удостовериться собственными глазами в падении матери, полюбоваться, как олицетворенная добродетель неоспоримо поддается соблазнам сладострастия, которые она столь строго порицала.
И вот настает день, когда самой смиренной и несчастливой из жен предстоит пережить тяжелейший удар, снести оскорбление со стороны своего ужасного супруга, чтобы оказаться покинутой, отданной его руками тому, кто должен обесчестить ее. Какое безумие! Какое попрание всех устоев! Отчего природа создает столь испорченные сердца?!
Спектаклю предшествовало несколько предварительных бесед. Вальмон был достаточно близок к Франвалю, чтобы госпожа де Франваль, находившаяся в его обществе, могла предполагать, что ей рискованно говорить с ним с глазу на глаз. И вот они втроем в гостиной. Франваль поднимается.
– Я ухожу, – говорит он, – у меня неотложное дело. Оставить вас наедине с Вальмоном, сударыня, – добавляет он, усмехнувшись, – все равно, что запереть вдвоем с гувернанткой. Он ведь такой смиренный. Если он все же забудется, вы мне скажете. Он мне мил, но не настолько, чтобы уступать свои права...
И бесстыдник удаляется.
После обмена светскими фразами, вызванного шуткой Франваля, Вальмон говорит, что он находит своего друга весьма изменившимся за последние полгода.
– Я не отважился расспрашивать его о причинах, – продолжил он, – но выглядит он очень огорченным.
– Несомненно лишь то, – ответила госпожа де Франваль, – что он беспрестанно сам огорчает окружающих.
– О Небо! Что я узнаю? Мой друг в чем-то провинился перед вами?
– Если бы только это!
– Удостойте же меня вашим доверием. Вы же знаете мою горячую, мою нерушимую преданность.
– Ужасные выходки, развращенность нрава, всевозможные прегрешения... Вы только представьте! Нашей дочери предлагают наилучшую партию, а он и слышать об этом не желает.
И тут Вальмон искусно отводит глаза с видом человека, который все понимает, сожалеет, но боится высказаться.
– Как же так, сударь, – продолжает госпожа де Франваль, – похоже, вы ничуть не удивлены? Вы чего-то не договариваете!
– Ах, сударыня, не лучше ли порой смолчать, нежели своими речами привести в отчаяние того, кого любишь?
– Не говорите загадками, откройте мне все, умоляю вас!
– Я содрогаюсь при мысли, что должен раскрыть вам глаза, – произносит Вальмон, с жаром хватаясь за руку прелестной женщины.
– О сударь, – воскликнула взволнованная госпожа де Франваль, – больше ни слова! Или же извольте объясниться, я настаиваю! Не держите меня долее в неведении, оно мне невыносимо.
– Куда менее невыносимо, чем состояние, до которого довели меня вы, – промолвил Вальмон, бросая на предмет своего обольщения взгляды, полные любовного жара.
– Но что все это означает, сударь? Сначала вы вселяете в меня тревогу, заставляете желать объяснений, затем, осмелившись намекнуть на нечто, чего мне не следует знать, что причинит мне боль, вы отнимаете у меня возможность узнать то, что так волнует и тревожит меня. Говорите же, сударь, говорите, не доводите меня до отчаяния!
– Ну что ж, я выражусь яснее, раз вы этого требуете, сударыня! Для меня нестерпимо разрывать ваше сердце... Но знайте ужасную причину, по которой ваш супруг отказал господину де Коленсу. Это – Эжени...
– Как!
– Так, сударыня! Франваль обожает ее: сегодня он уже не столько ее отец, сколько любовник, и предпочел бы скорее отказаться от жизни, чем уступить кому-либо Эжени.
Этих зловещих разъяснений госпожа де Франваль уже не могла дослушать: силы оставили ее, она лишилась чувств. Вальмон бросился на помощь и, едва сознание вернулось к ней, продолжал:
– Вот видите, сударыня, чего стоит признание, которого вы потребовали; я все на свете отдал бы...
– Оставьте меня, сударь, оставьте, – повторяла госпожа де Франваль в неописуемом смятении, – после столь сильных потрясений мне необходимо побыть одной.
– И вы хотели бы, чтобы я покинул вас в такую минуту? Ах, ваши муки столь живо задевают мою душу, что я не испрашиваю вашего позволения разделить их. Я нанес рану, предоставьте же мне излечить ее.
– Франваль – любовник собственной дочери! Небо праведное! Я носила ее под сердцем, и теперь она безжалостно разрывает это сердце... Преступление столь ужасно... Ах, сударь, возможно ли? Вы в этом уверены?
– Оставайся у меня хоть какие-то сомнения, сударыня, я хранил бы молчание. Я сто раз предпочел бы ни о чем не сообщать, нежели напрасно тревожить вас. Низость эта – факт неоспоримый, я узнал о ней от вашего мужа: он сам признался мне. Как бы то ни было, постарайтесь хоть немного успокоиться, умоляю вас. Сейчас важнее подумать не о разоблачении любовной связи, а о возможностях разорвать ее, возможности же эти заключены в вас одной...
– Ах, поскорее научите меня! Это преступление мне так отвратительно.
– Такого мужа, как Франваля, не удержать добродетелью. Супруг ваш не верит в женскую порядочность, считая ее плодом гордыни или натуры, он говорит: храня нам верность, женщины делают это лишь для собственного удовольствия, а вовсе не для того, чтобы привлечь или привязать нас. Простите, сударыня, не скрою, что я думаю так же: мне никогда не доводилось видеть, чтобы добродетельным поведением жене удалось победить пороки своего супруга. Поведение, напоминающее его собственное, куда больше задело бы Франваля за живое и скорее вернуло бы его вам. Пробудите в нем ревность, ведь сколько заблудших сердец было возвращено в лоно любви таким проверенным средством! Поняв, что добродетель, которой он сторонился и которую даже бесстыдно презирал, отныне результат сознательного выбора, а не беспечности или холодности, ваш муж действительно научится ценить ее в вас, и именно в тот самый миг, когда сочтет вас способной уронить ее... Он воображает и смеет утверждать, что у вас не было любовников лишь оттого, что вас никогда не атаковали; докажите же ему, что все в вашей воле. Отомстите за обиды и неуважение. Возможно, с точки зрения ваших строгих принципов, вы и совершили бы небольшое прегрешение; но сколько бед вы бы предотвратили! Какого супруга обратили бы в другую веру! Ценой незначительного оскорбления почитаемой вами богини вы приведете в ее храм нового сторонника! Ах, сударыня, взываю лишь к вашему разуму! Поведением, какое я осмеливаюсь вам предписывать, вы навсегда обретете Франваля и навечно плените его; сейчас он вас избегает, а если вы поступите наперекор моим советам, он ускользнет от вас безвозвратно. Да, сударыня, смею вас заверить, если вы любите своего супруга, то не должны колебаться.
Застигнутая врасплох этой речью, госпожа де Франваль ответила не сразу. Затем, вернувшись мыслями к пламенным взглядам и речам Вальмона, она решилась:
– Сударь, предположим, я последую вашим советам, на кого же, по-вашему, я могла бы обратить свои взоры, чтобы посильнее взволновать моего мужа?
– Ах, друг мой, – воскликнул Вальмон, не заметив расставленной западни, – дорогой, чудный друг мой! На человека, любящего вас больше всего на свете, кто обожает вас с тех пор, как увидел, и у ваших ног клянется умереть за вас...
– Подите прочь, сударь, подите прочь! – повелительно произнесла госпожа де Франваль. – И не смейте более показываться мне на глаза! Ваши уловки раскрыты. Вы приписываете моему мужу проступки, на которые он неспособен, лишь для торжества собственных коварных замыслов. Но знайте, будь он и виновен, предлагаемые вами средства столь противны моему сердцу, что применение их для меня немыслимо. Заблуждения мужа ничуть не оправдывают жену: напротив, она должна стать еще более благоразумной; пусть в нечестивом городе, на который готов обрушиться гнев Господен, найдется праведник, чтобы отвести небесный огонь.
При этих словах госпожа де Франваль встала и, позвав слуг Вальмона, вынудила того уйти устыдившимся неудачей своих первых поползновений.
Хотя эта достойная восхищения женщина и разгадала козни приятеля ее мужа, рассказ его так соответствовал ее опасениям и предположениям ее матушки, что она решилась пойти на все, лишь бы удостовериться в жестокой правде. Повидавшись с госпожой де Фарней и рассказав о случившемся, она вернулась с твердым намерением действовать.