Сад Маркиз. Эжени де Франваль

   – Ах вот как! – не успокаивается взбешенный Франваль. – Жаль, что у него нет тысячи жизней: я вырвал бы их у него все по одной!.. А моя жена!.. Я еще доберусь до нее!.. Она первая обманула меня, эта дрянь, которую все считают такой кроткой, этот ангел добродетели!.. Ах! Изменница, подлая изменница, ты дорого заплатишь за свое преступление! Для утоления моей мести я готов своими губами высосать кровь из твоих ненавистных вен! Успокойся, Эжени, – продолжает Франваль в ярости. – Да, будь покойна, тебе необходимо отдохнуть несколько часов, ступай, а об остальном я позабочусь сам.
   Тем временем госпожа де Фарней, расставившая на дороге шпионов, вскоре была осведомлена о том, что недавно произошло. Узнав, что внучка вновь увезена, а Вальмон убит, она мчится в Париж. Разъяренная, она тотчас призывает своих советчиков. Ей поясняют: убийство Вальмона предаст Франваля в руки правосудия, его влияние, которого она опасается, исчезнет в один миг, и она вскоре станет полновластной хозяйкой и своей дочери и Эжени. Однако ей рекомендуют предотвратить огласку и во избежание позорной судебной процедуры ходатайствовать об указе, предписывающем зятю ссылку. Франвалю немедленно доложили об этих обсуждениях и вытекающих из них последствиях, сообщив, что дело его становится известным и что теща желает извлечь пользу из его краха. Он летит в Версаль, видится с министром, поверяет ему все и получает лишь один совет – незамедлительно скрыться в одном из своих имений в Эльзасе на границе со Швейцарией. Франваль быстро возвращается домой, замышляя не только не упустить случая для мести и покарать предательство жены, но и завладеть властью над обеими столь драгоценными для госпожи де Фарней особами, тогда та не посмеет, по крайней мере публично, действовать против него. А потому он принимает решение выехать в Вальмор – имение, рекомендованное министром, – в сопровождении жены и дочери... Однако согласится ли госпожа де Франваль? Чувствуя себя виновной в некоторого рода предательстве, повлекшем за собой то, что случилось, насколько отстраненно станет она держаться? Осмелится ли без страха довериться обиженному супругу? Вот что тревожило Франваля, и, чтобы понять, как держать себя в дальнейшем, он в ту же минуту входит к своей жене, которой уже известно о случившемся.
   – Сударыня, – произносит он со всем возможным хладнокровием, – своим необдуманным вмешательством вы ввергли меня в пучину бедствий. Порицая ваши действия, я, тем не менее, оправдываю вас, зная их причину: она, несомненно, кроется в вашей любви к дочери и ко мне. И поскольку первые прегрешения принадлежат мне – я должен закрыть глаза на вторые. Дражайшая, нежнейшая моя половина, – продолжает он, упав на колени перед женой, – согласитесь ли вы на примирение, которое отныне ничто не сможет нарушить? Предлагаю вам его. И для скрепления его печатью подношу вам вот это...
   И он кладет к ногам супруги бумаги из выдуманной переписки с Вальмоном.
   – Сожгите все это, дорогая, заклинаю вас, – с притворными слезами на глазах продвигается далее вероломный, – и простите то, на что толкнула меня ревность, изгоним всякую горечь из наших отношений. Я во многом виноват, сознаюсь, но кто знает, может, Вальмон, желая добиться своего, очернил меня перед вами еще более, чем я того заслуживаю? Если он осмелился утверждать, что я перестал любить вас, что вы отныне не самое дорогое и самое почитаемое мною на свете создание; если он запятнал себя подобной клеветой, ах, милый ангел мой, тогда я поступил правильно, избавив мир от такого мошенника и лжеца!
   – О сударь, – воскликнула госпожа де Франваль в слезах, – и это при тех немыслимых зверствах, что вы учинили против меня? После таких ужасов вы желаете, чтобы я поверила вам?
   – Я желаю, чтобы вы продолжали любить меня, о нежнейшая и милейшая из женщин! Я желаю, чтобы, обвиняя в множестве выходок исключительно мою голову, вы убедились, что сердце мое, где вы царите навечно, не способно вам изменить. Да, я желаю, чтобы вы знали: каждое из моих прегрешений еще сильнее приближает меня к вам. Чем более я удалялся от моей милой супруги, тем яснее ощущал ее незаменимость для меня. Никакие удовольствия и чувства не шли в сравнение с тем, что из-за своего непостоянства я утратил вместе с ней. И даже в объятиях той, что напоминала мне ее образ, я сожалел об утрате. О! Дорогая, чудная подруга, где найти душу, похожую на твою? С чем сравнить восторги, что вкушаешь в твоих объятиях? Да, я отрекаюсь от своих безрассудств и желаю жить лишь для тебя одной во всем мире, восстановить в твоем страдающем сердце любовь, разрушенную по моей вине. Я готов отречься даже от воспоминаний о том, что совершил.
   Могла ли госпожа де Франваль устоять перед столь нежными излияниями из уст того, кому всегда поклонялась? Эта восхитительная женщина с душой чувствительной и деликатной не в силах была спокойно взирать на столь бесценный для нее предмет любви, распростертый у ее ног, в потоке слез раскаяния. И она не удержалась от рыданий.
   – Ты, – говорит она, прижимая к сердцу ладони супруга, – ты забавляешься, доводя до отчаяния именно меня, никогда не прекращавшую боготворить тебя, ах, жестокий! Бог свидетель – из всех бед, что ты мог обрушить на меня, страх потерять твое сердце и вызвать твои подозрения был бы для меня самой тяжкой из них!.. К тому же, кого избираешь ты, чтобы нанести мне оскорбления?.. Мою дочь!.. Ее руками терзаешь мне душу, заставляешь ненавидеть ту, кого природа предназначила мне любить!
   – Ах! – воскликнул Франваль все более воодушевляясь. – Я приведу ее к твоим коленям; пусть она, как и я, отречется от бесстыдства своего и от прегрешений. Пусть она, подобно мне, добьется твоего прощения. И мы втроем будем счастливы. Я верну тебе дочь, верни мне супругу, и мы все вместе бежим.
   – Бежать, великий Боже!
   – Мое приключение наделало шума; завтра я уже буду обречен. Друзья, министр – все посоветовали ехать в Вальмор. Соизволишь ли ты последовать за мной, возлюбленная моя? Неужели в миг, когда я у ног твоих молю о прощении, ты разобьешь мне сердце отказом?
   – Ты пугаешь меня... Что с твоим делом?
   – Рассматривается как убийство, а не как дуэль.
   – О Господи! И я тому причиной!.. Приказывай, распоряжайся мной, любимый супруг! Если надо, я последую за тобой на край света! Ах, я несчастнейшая из женщин!
   – Назови себя самой счастливой и не сомневайся, ибо отныне все мгновения моей жизни будут посвящены превращению в цветы тех шипов, коими я усеивал прежде твой путь. Когда люди любят друг друга, им хорошо и в пустыне. К тому же все это не навечно: мои друзья не будут бездействовать.
   – А моя мать?.. Я хотела бы ее видеть...
   – Ах, остерегайся этого, дорогая, у меня есть верные доказательства, что она настраивает против меня родственников Вальмона и заодно с ними добивается моей гибели.
   – Не придумывай такие ужасы, она неспособна на это. Ее душа, созданная для любви, не терпит коварства. Ты никогда не ценил ее, Франваль. Отчего ты не сумел полюбить ее, как люблю я? Живя с ней в мире, мы были бы необыкновенно счастливы! Это был ангел, посланный с Небес для исправления твоих заблуждений: твоя несправедливость оттолкнула ее сердце, прежде всегда открытое для нежности; из-за неразумия или прихоти, неблагодарности и распутства ты добровольно лишил себя лучшего, преданнейшего друга, что сотворила для тебя природа. И что же! Значит, я с ней не увижусь?
   – Нет, нет, прошу тебя, настаиваю: дорога каждая минута! Ты напишешь ей, обрисуешь мое раскаяние. Быть может, мои угрызения совести убедят ее. Возможно, однажды мне удастся восстановить ее утраченное уважение и привязанность. Все успокоится, мы вернемся и насладимся ее прощением и любовью. Но сейчас едем, дорогая. Это необходимо сделать, и немедленно, кареты уже ожидают...
   Напуганная госпожа де Франваль не решается возражать. Она готовится к отъезду: разве желание Франваля для нее не равносильно приказу? Лицемер мчится за дочерью и приводит ее каяться у материнских ног. Лживое создание проделывает это с не меньшим, чем отец, коварством: плачет, вымаливает прощение и получает его. Госпожа де Франваль обнимает ее: матери трудно забыть о том, что она мать! Какое бы оскорбление ни нанесли дети, голос природы столь властен над чувствительной душой, что одной слезинки этих священных для нас существ оказывается достаточно, чтобы забыть пороки и грехи их прошлых двадцати лет.
   Отъезд в Вальмор состоялся. Крайняя поспешность этого вынужденного путешествия оправдывала в глазах как всегда доверчивой и как всегда обманутой госпожи де Франваль малочисленность сопровождавшей их прислуги. Преступление сторонится лишних взглядов, страшится их, чувствуя себя в безопасности, лишь закутываясь в покровы тайны, когда готово действовать.
   Никто ничем себя не выдал и в их убежище: постоянные заботы, обходительность, внимание, знаки уважения, выражение нежности с одной стороны и неистовая любовь с другой, – все это в избытке раздаривалось, обольщая несчастную госпожу де Франваль... На краю света, вдали от матери, в сущности невыразимо одинокая, она ощущала себя счастливой, ведь, как она считала, ей принадлежит сердце мужа, и дочь, благоговея перед ней, во всем старается ей угождать.
   Покои Эжени и отца больше не находились по соседству. Франваль обитал в боковой части замка, Эжени – рядом с матерью. Столичное распутство сменилось благопристойностью, строгим целомудрием, безоговорочно царящими в Вальморе. Каждую ночь Франваль отправлялся к супруге, где на лоне наивности и искренней любви этот двуличный человек осмеливался предвкушать осуществление своих гнусных замыслов. Достаточно черствый, чтобы быть обезоруженным бесхитростными и горячими ласками, щедро расточаемыми чувствительнейшей из женщин, злодей даже светильник любви разжигал огнем мести.
   Нетрудно догадаться, что борьба Франваля за Эжени ничуть не ослабевала. По утрам, во время туалета матери, Эжени встречалась с отцом в глубине сада, где в свою очередь получала новые наставления в том, как ей должно вести себя, и милости, которые вовсе не желала полностью уступать сопернице...
   Не прошло и недели пребывания в этом убежище, как Франвалю стало известно, что родственники Вальмона неутомимо добиваются расследования и дело принимает самый тяжкий оборот. Становилось невозможным представить происшедшее как дуэль: оказалось слишком много свидетелей. К тому же – как следовало из дальнейших сообщений, полученных Франвалем, – госпожа де Фарней предводительствовала врагами зятя, желая окончательно обесславить Франваля и добиться лишения его свободы либо принудительной высылки из Франции, чтобы незамедлительно возвратить под свое крыло двух дорогих существ, разлученных с ней.
   Франваль показал эти письма жене: та в ту же минуту взялась за перо, успокаивая матушку, призывая ее изменить взгляд на дело, описывая счастье, которым она наслаждалась с тех пор, как невзгоды смягчили душу ее злосчастного супруга. При этом она уверяла, что напрасны попытки заставить ее вернуться в Париж, ибо она не покинет Вальмор до тех пор, пока дело мужа не будет улажено. Если же из-за злобности недругов или неразумного рвения судей он будет подвержен аресту и заклеймен позором, она определенно решила покинуть родину вместе с ним.
   Франваль поблагодарил жену. Однако, не желая дожидаться уготованной ему участи, предупредил ее, что уезжает на некоторое время в Швейцарию, оставляет Эжени на ее попечение и умоляет обеих не покидать Вальмор, пока судьба его не прояснится. А он, что бы ни случилось, будет изредка наезжать в Вальмор, чтобы провести денек с дорогой супругой и сообща подумать о способах добиться возвращения в Париж, если ничто не станет тому препятствовать, либо, в противном случае, о том, как переждать где-нибудь в более безопасном месте.
   Приняв эти решения, Франваль, ни на миг не забывающий, что единственной причиной его неудач послужил неосторожный шаг жены с Вальмоном, и горящий желанием отомстить, велел сказать дочери, что ждет ее в глубине парка. Там, запершись с ней в уединенной беседке и заставив поклясться в самом слепом исполнении его предписаний, он поцеловал ее и сказал:
   – Вы теряете меня, дочь моя, быть может, навсегда...
   Эжени заплакала, а он продолжал:
   – Успокойтесь, ангел мой, от вас одной зависит возрождение нашего блаженства. И во Франции, и где бы то ни было, мы вновь можем стать почти такими же счастливыми, как прежде. Надеюсь, вы уяснили себе тот несомненный факт, что единственная причина всех наших бед заключена в вашей матери. Вы знаете: я никогда не оставлял мысли о мщении. Я скрывал это от жены, и вы были осведомлены о моих на то мотивах, вы одобрили их и помогли мне надеть повязку на ее глаза, ибо было благоразумнее и далее оставлять ее незрячей. И вот пришел срок, Эжени, пора действовать: от этого зависит ваш покой. То, что вам предстоит предпринять, обеспечит безмятежное существование и для меня. Уповаю на ваше понимание, вы слишком умны, чтобы хоть на миг ужаснуться при мысли о том, что я предлагаю. Да, дочь моя, необходимо действовать, и безотлагательно, без всяких угрызений совести, и исполнено все должно быть вашими руками. Ваша мать пожелала сделать вас несчастной, она осквернила узы, которые якобы высоко почитает, и тем самым лишилась всех прав; отныне она для вас не просто обыкновенная женщина – она становится самым заклятым вашим врагом, ибо первейший закон природы, наиболее глубоко запечатленный в наших душах, предписывает по возможности первыми отделываться от тех, кто замышляет что-то против нас. Этот священный закон беспрестанно побуждает и вдохновляет нас, никогда не ставя любовь к ближнему выше той, что мы испытываем к самим себе. Сначала мы, затем все остальные – таков естественный ход событий. И как следствие – никакого уважения, никакого бережного обращения с другими, коль скоро обнаружилось, что единственная их забота – причинение нам неприятностей и вреда; вести себя иначе, дочь моя, значило бы предпочесть других себе, а это абсурдно. А теперь давайте обсудим предлагаемый мною способ действий.
   По известным вам причинам, я вынужден бежать. Если я вас оставлю с этой женщиной, то через месяц, поддавшись убеждениям своей матери, она увезет вас в Париж. И, поскольку после недавней шумной огласки вы уже не сможете выйти замуж, будьте уверены, эти две безжалостные особы завладеют вами лишь затем, чтобы заставить вечно оплакивать в монастыре и ваши слабости, и наши наслаждения. Ваша бабушка, Эжени, преследуя меня, объединяется с моими врагами, чтобы окончательно разделаться со мной: подобный образ действий с ее стороны имеет целью лишь заполучить, а значит – заточить вас. Чем болезненнее растравлены мои раны, тем хуже делается мое положение, тем сильнее и увереннее в себе становятся наши истязатели. Не сомневайтесь: ваша мать тайно сочувствует нашим врагам, несомненно также, что в мое отсутствие она примкнет к ним. А они желают моей гибели лишь ради того, чтобы сделать вас самой несчастной из женщин. Следовательно, надо стремиться всячески ослабить их, а лишить их госпожи де Франваль – значит лишить главной побудительной силы наших врагов. Допустим, мы решим поступить иначе: я увезу вас с собой. Ваша мать в негодовании тут же объединяется со своей матерью, и с этих пор, Эжени, ни одной спокойной минуты для нас обоих. Нас станут разыскивать и преследовать повсюду, ни одна страна не предоставит нам права на убежище, ни одно пристанище на всей земле не станет для нас надежным, неприкосновенным в глазах чудовищ, неотступно следующих за нами. Ведомо ли вам, как далеко поражают отвратительные орудия деспотизма и тирании, оплаченные золотом и направляемые злобой? А вот будь ваша мать мертва, госпожа де Фарней, любящая ее сильнее вас и лишь ради нее идущая на все, лишившись единственного существа, во имя которого, собственно, она и примкнула к нашим преследователям, выйдет из игры, перестанет подстрекать моих недругов и вдохновлять их на борьбу против меня. С этой минуты случится одно из двух: либо дело Вальмона улаживается и более ничто не противодействует нашему возвращению в Париж, либо оно отягчается и, вынужденные уехать за границу, мы, по крайней мере, будем укрыты от стрел госпожи де Фарней, ибо, пока ваша мать жива, у той не будет иной цели, кроме как отравлять нам жизнь, поскольку, еще раз повторяю, она воображает, что благополучие ее дочери может быть устроено лишь ценой разрыва наших отношений.
   С какой бы стороны ни оценивать наше положение, очевидно одно: госпожа де Франваль нарушает наш покой, а ее мерзкое существование – самая главная помеха нашему блаженству.
   – Эжени, Эжени, – с горячностью продолжает Франваль, беря ладони дочери в свои. – Милая Эжени, ты ведь меня любишь: неужели же из-за боязни совершить один поступок, столь жизненно важный для нас, ты захочешь навеки потерять того, кто тебя обожает? О милый, нежный мой друг! Решайся, ты можешь сохранить лишь одного из нас. Ты непременно должна совершить или матереубийство, или отцеубийство. Тебе остается лишь выбрать сердце, куда вонзится твой преступный кинжал: либо погибнет твоя мать, либо нужно отречься от меня... Нет, что я говорю – отречься! Тебе следует самой пронзить меня. Да и на что мне жизнь без тебя? Думаешь, я смогу существовать без моей Эжени? Устою против воспоминаний о наслаждениях, что вкушал в ее объятиях, об упоительных восторгах, навечно потерянных для меня?
   Твое преступление, Эжени, равно тяжко в обоих случаях: предстоит либо избавиться от матери, которая ненавидит тебя и озабочена лишь тем, чтобы сделать тебя несчастной, либо убить отца, что дышит лишь тобой одной. Выбирай же, выбирай, Эжени, и, если ты приговоришь к смерти меня, действуй без колебаний, неблагодарная дочь, раздирай без жалости сердце, чья единственная вина – избыток любви к тебе: я благословлю удары, нанесенные твоей рукой, и последний мой вздох я сделаю, обожая тебя!
   Франваль умолкает; он ждет ответа дочери. Она словно окаменела, не решаясь сделать роковой выбор. Наконец, она бросается в объятия отца.
   – О ты, кого я буду любить всю мою жизнь! – восклицает она. – Как можешь ты сомневаться в моем выборе? Как ты мог усомниться в моей решительности! В сей же миг дай мне в руки оружие, и та, что приговорена из-за собственных гнусностей и ради твоей безопасности, тотчас падет под моими ударами. Научи меня, Франваль, покажи мне, как действовать, и уезжай, раз это требуется для твоей безопасности. Я буду извещать тебя обо всех своих поступках. Однако, какой бы оборот ни приняли события, настоятельно прошу, когда наша противница погибнет, не оставляй меня одну в этом замке. Приезжай за мной, либо назначь место, где я смогу присоединиться к тебе.
   – Бесценная дочь моя, – говорит Франваль, обнимая чудовище, которое он столь умело воспитал, – я знал, что найду в твоей душе и любовь и стойкость, необходимые для нашего взаимного счастья. Возьми эту шкатулку; она таит в себе смерть...
   Эжени берет роковую шкатулку, еще раз клятвенно заверяет отца в повиновении. Определяются и другие планы: условлено, что она будет ожидать дальнейшего хода процесса, а запланированное преступление будет совершено в зависимости от принятия решения в пользу или против отца. И они разлучаются. Франваль возвращается к жене, и у него хватает наглости и лицемерия не только довести ее до слез, но и, как ни в чем не бывало, принять в награду от этого ангела небесного простодушные ласки, полные трогательной наивности. Затем, твердо условившись, что она останется с дочерью, независимо от исхода его дела, злодей садится на коня и мчится прочь... прочь от невинности и добродетели, столь долго оскверняемых его преступлениями.
   Франваль обосновался в Базеле. Здесь он не только был укрыт от возможных преследований, но и, благодаря близости к Вальмору, мог обмениваться письмами с Эжени, поддерживая в ней желательное для него настроение. От Базеля до Вальмора было примерно двадцать пять лье, и хотя между ними лежали леса Шварцвальда, сообщение было удобным – раз в неделю он получал новости от дочери. На всякий случай Франваль захватил с собой значительную сумму, в основном векселями, а не наличными.
   Оставим его устраиваться в Швейцарии и вернемся к его жене. Помыслы этого прекрасного создания были кристально искренни и чисты. Пообещав супругу оставаться в поместье, ожидая его новых указаний, она ни в чем не изменила своих решений и каждый день убеждала в этом Эжени. К сожалению, слишком далекая от доверия, которое должна была внушать столь почтенная мать, Эжени всецело разделяла несправедливое отношение Франваля к своей супруге, регулярно подпитываемое его письмами; она считала, что во всем мире у нее нет более страшного врага, чем мать. И это при том, что та делала все возможное, лишь бы разрушить в дочери непреодолимую отчужденность, затаившуюся в ее неблагодарном сердце. Она осыпала дочь ласками и относилась к ней дружелюбно, делилась с ней радостью по поводу долгожданного возвращения мужа, в своей нежности и приветливости доходила порой до того, что благодарила Эжени, признавая за той всю заслугу этого отрадного преображения. Считая, что она стала невольной причиной новых невзгод, угрожавших Франвалю, ни в чем не обвиняя Эжени, мать все брала на себя и, прижимая дочь к своей груди, со слезами на глазах вопрошала, сможет ли та когда-нибудь простить ее. Жестокое сердце Эжени не поддавалось этому ангельскому обращению. Порочная душа более не внимала голосу природы: порок перекрыл все ведущие к ней пути. Холодно отстраняясь от материнских объятий, она порой окидывала ее блуждающим взглядом и, придавая себе твердости, произносила про себя: «Как лжива эта женщина... Как коварна! Она ласкала меня точно так же и в тот день, когда приказала похитить меня». Однако несправедливые эти упреки подобны отвратительным софизмам, служащим опорой преступлению, когда оно тщится заглушить голос долга. Ведь госпожа де Франваль, приказывая увезти Эжени ради благополучия одной из них и спокойствия другой и во имя интересов добродетели, была вправе скрывать свои шаги: такие хитрости осуждаются лишь преступником, введенным в заблуждение; человека честного они не оскорбляют. Таким образом, Эжени противилась любому проявлению нежности со стороны госпожи де Франваль оттого, что сама намеревалась предать ее, а отнюдь не из-за проступков матери, которых та определенно не совершала против дочери.
   К концу первого месяца пребывания в Вальморе госпожа де Франваль получила от матери письмо, из которого следовало, что положение ее мужа все более отягчается и, во избежание позорного приговора, возвращение госпожи де Франваль и Эжени становится настоятельно необходимым как для прекращения дурных толков, ходивших в обществе, так и для совместных с ней действий: надо было попытаться смягчить правосудие, чтобы виновный ответил за свое преступление, но чтобы ему сохранили жизнь.
   Госпожа де Франваль, решившая ничего не утаивать от дочери, тотчас же показала ей письмо. Эжени, невозмутимо глядя матери в глаза, поинтересовалась, какое решение та намерена принять после столь печальных новостей.
   – Не знаю, – ответила госпожа де Франваль. – Для чего, собственно, нужны мы здесь? Не будем ли мы в тысячу раз полезнее моему мужу, если последуем советам матушки?
   – Вы вольны распоряжаться, сударыня, мне остается только подчиниться, – ответила Эжени. – Не сомневайтесь в моем послушании.
   Однако госпожа де Франваль, поняв по сухости ответа, что такой выход не подходит дочери, сказала, что пока повременит с решением, ответит матери лишь письмом, и Эжени может быть уверена: она пренебрежет указаниями Франваля, лишь будучи твердо убежденной, что окажется ему полезней в Париже, нежели в Вальморе.
   Так истек еще один месяц. Франваль постоянно писал жене и дочери, получая весьма приятные для него известия. В письмах одной звучала полная снисходительность ко всем его желаниям, в письмах другой – непоколебимая решимость совершить задуманное злодеяние, как только того потребует развитие событий либо как только госпожа де Франваль проявит склонность исполнить просьбы своей матери.
   «Если я обнаружу, что жена Ваша ведет себя прямо и откровенно, – писала Эжени в своих посланиях, – и друзья, занимающиеся Вашими делами в Париже, сумеют благополучно их завершить, то я передам в Ваши руки доверенное мне поручение, и Вы исполните его лично, когда мы снова будем вместе, если еще сочтете это нужным. Тем не менее, в любом случае, если Вы прикажете мне действовать – будьте уверены, я все возьму на себя».