Перейдем к изнасилованию; среди прочих распутных извращений, оно, на первый взгляд, выделяется четко выраженным нанесением ущерба и, похоже, на самом деле вредоносно. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется: изнасилование – действие довольно нечастое и труднодоказуемое, оно наносит ближнему ущерб меньший, нежели воровство, ибо в результате воровства собственность захватывается, а в результате изнасилования – лишь приводится в негодность. Что возразите вы насильнику, уверяющему, что совершенное им злодеяние незначительно – он всего только поторопился с приведением предмета в состояние, которое чуть позднее приобрел бы тот же предмет при вступлении в брак или в любовную связь?
Теперь еще об одном преступлении, называемом содомия, – предававшиеся ей города некогда были испепелены огнем, посланным с неба. В чем, собственно, чудовищность этого действия, если даже самое жестокое наказание за него признается чересчур мягким? С большим прискорбием вынужден попрекнуть наших предков в совершении множества убийств, явившихся результатом несправедливых судебных решений, осуждающих содомию. Какое варварство приговаривать к смертной казни несчастного, чье преступление сводится лишь к отличию его вкусов от ваших! Дрожь пробирает от мысли: менее чем сорок лет назад наши законодатели еще придерживались этого бреда. Успокойтесь, сограждане, к подобной дикости нет возврата – благоразумие сегодняшних государственных мужей тому порукой. Отныне мы просвещены об этой слабости, присущей некоторой части мужчин, и понимаем, что не стоит расценивать ее как преступную: природа не придает особой ценности жидкости, проистекающей из наших чресл, и вряд ли разгневается, если мы направим означенную жидкость в любое удобное для нас русло.
О каком же преступном умысле идет речь? Безусловно, не о вторжении в то или иное отверстие, иначе напрашивается вывод о неравноценности различных частей тела и их делении на чистые и нечистые; трудно предположить, что кто-то выскажет подобные нелепицы, остается единственный преступный умысел – сознательная потеря семени. Итак, ответьте: правда ли, что семя это столь бесценно в глазах природы, что утрата его равнозначна преступлению? Будь это так, разве потворствовала бы она ежедневным потерям семени? Разве не с ее согласия происходит растрата семени во время сновидений или при половом акте с беременной женщиной? Бессмысленно предполагать, что природа не позаботилась о том, чтобы отнять у нас всякую возможность совершать преступления, способные нанести ей реальный урон. Неужели природа разрешила бы смертным отказаться от удовольствий, сделав их тем самым сильнее себя самой? Невероятно, в какую пропасть абсурда низвергаются те, кто презревает светильник разума! Уясним же наконец истины ясные и простые: женщиной дозволено наслаждаться любым способом, и совершенно безразлично, девочек ли, мальчиков ли мы избираем для забав – неизменно лишь одно: все наши склонности заложены в нас природой, а она достаточно мудра и последовательна, чтобы не снабжать нас тем, что в силах ей навредить.
Содомия – следствие определенного телосложения, и нам не дано его изменить. Склонность эта проявляется с нежнейшего возраста, от нее не избавляются никогда. Не менее естественной представляется и содомия, являющаяся плодом пресыщения. Словом, во всех своих ипостасях содомия выступает как творение природы, а значит, заслуживает того, чтобы с ней считались. Если кому-нибудь удастся собрать точные данные, доказывающие, насколько содомия предпочтительнее обычных склонностей, насколько удовольствие от нее острее, насколько число ее сторонников превышает число противников, то для всех станет совершенно очевидным: порок этот, ничуть не оскорбляя природу, напротив, служит ее целям – природа куда менее печется о потомстве, нежели мы, по неразумию своему, привыкли полагать. Взгляните на мир вокруг – в скольких странах презирают женщин! У некоторых народов женщинами пользуются исключительно для продолжения рода. Республиканский режим располагает мужчин к совместному проживанию, способствуя распространению этого порока, что, впрочем, не представляет никакой опасности. Иначе греческие законодатели не допускали бы подобных вольностей в своей республике. Они не считали мужеложство предосудительным, даже напротив, полагали его необходимым для народа-воителя. Плутарх с воодушевлением описывает фалангу, состоящую из возлюбленныхи их любимых, эти юноши долго держали оборону, защищая свободу Древней Греции. Подобные привычки царят в объединениях братьев по оружию, укрепляя боевые связи; такой склонности предаются виднейшие деятели различных эпох. При открытии Америки тотчас обнаружилось: весь континент заселен людьми, приверженными к этому вкусу. В Луизиане у иллинойцев проживают индейцы, которые наряжаются в женскую одежду и торгуют собой, как куртизанки. Негры из Бенгелы открыто содержат мужчин; почти все серали Алжира и в наши дни переполнены мальчиками. В Фивах не просто терпимо относились к любви с юношами, но даже обязывали ею заниматься; херонейский философ предписывал ее для смягчения нравов молодых людей.
Известно, как широко распространена была содомия в Риме, проституцией занимались прямо в общественных местах: юноши – в одежде девушек, девушки – в мужской одежде. Марциал, Катулл, Тибулл, Гораций и Вергилий в своих посланиях обращались к мужчинам как к любовницам; почитайте Плутарха, [20]уверявшего, что истинную любовь внушают только юноши и такое чувство не имеет ничего общего с низменной привязанностью к женщинам. Амизийцы – народ, населявший остров Крит, – похищали мальчиков, причем с необычным церемониалом: избрав возлюбленного, похититель извещал родителей о дате, когда намеревался его увезти; если претендент в любовники мальчику не нравился, он оказывал некоторое сопротивление, в противном случае – следовал за ним, и соблазнитель, попользовавшись его услугами, сразу отсылал мальчика в семью; подобная страсть, как и страсть к женщине, быстро утоляется, переходя в пресыщение. По описанию Страбона, на этом острове серали заполнялись одними только мальчиками, и их открыто предлагали всем желающим.
И наконец еще одно авторитетное свидетельство о полезности этого порока для республики. Прислушаемся к мнению перипатетика Иеронимоса. Страсть к юношам охватила всю Грецию, писал он, придавая гражданам силу, мужество и способствуя изгнанию тиранов; заговорщики часто оказывались любовниками, они сносили любые пытки, но не выдавали своих сообщников; жертвенный патриотизм служил процветанию государства; тогда считалось, что подобные любовные связи укрепляют республику, привязанность же к недостойным созданиям – женщинам – осуждалась как слабость, присущая деспотическому режиму правления.
Педерастия характерна для воинственных народов. Цезарь описывает, с какой превеликой охотой отдавали дань этому пристрастию галлы. Войны в поддержку республики, разделяя представителей обоих полов, немало способствуют распространению этого порока, когда же полезность его для государства признается очевидной, церковь тотчас освящает его. Известно, как свято почитали римляне любовь Юпитера и Ганимеда. По уверению Секста Эмпирика, у персов эта фантазия даже вменялась в обязанность. В конце концов презренные женщины в порыве ревности начинают предлагать своим мужьям те же услуги, которые предоставляют им мальчики, однако многие из попробовавших такую замену не поддаются на обман, возвращаясь к старым привычкам.
Правда, турки, горячие приверженцы этого извращения, освященного Магометом в его Коране, придерживаются иного мнения: они считают, что юная девственница с успехом заменяет мальчика – редко кто из их девушек становится женщиной, минуя такое испытание. Сикст V и Санчес не возражают против и развратных действий такого рода. Санчес даже пытается доказать, что содомия полезна для продолжения рода, и что ребенок, произведенный после предварительного курса такой обработки, становится существенно крепче физически.
Женщины в отместку принимаются взаимно удовлетворять друг дружку. Их озорство доставляет обществу ничуть не более хлопот, нежели мужское – весь результат сводится к простому отказу от размножения. Сторонникам увеличения рождаемости не о чем беспокоиться: их армия столь многочисленна и могущественна, что такому слабому противнику их не одолеть. Греки поддерживали женские шалости из государственных соображений, полагая, что удовлетворяясь между собой, женщины реже вступают в связи с мужчинами, а значит, не вмешиваются в дела республики. Лукиан считает такую распущенность прогрессивной, небезынтересно наблюдать среди ее сторонниц и знаменитую Сафо.
Словом, ни одна из исследованных нами маний не заключает в себе опасности: даже при существенном расширении границ дозволенного, когда дело доходит до ласк с монстрами или животными – и примеры тому мы находим у многих народов – не стоит рассматривать подобные пустяки как нечто губительное и неподобающее – испорченность нравов государству, скорее, на пользу, нежели во вред, так что, надеюсь, нашим законодателям достанет мудрости и осмотрительности не выпускать законов о жестоких расправах за безделицы, связанные исключительно с особенностями нашей телесной организации, ибо те, кто им привержен, виновны ничуть не более тех, кого природа сотворила уродливыми.
Обзор второго раздела преступлений, а именно преступлений, совершаемых людьми по отношению к себе подобным, завершим исследованием сущности убийства, после чего перейдем к следующему разделу – обязанностям человека по отношению к самому себе. Из всех оскорблений, наносимых человеком своему ближнему, убийство, бесспорно, наиболее жестокое, ибо отнимает главное из полученных от природы благ – жизнь, и потеря сия невосполнима. Тем не менее даже в этом случае, невзирая на неоспоримость вреда, причиненного жертве, возникают дополнительные вопросы:
1. Является ли акт убийства преступлением, действительно нарушающим законы природы?
2. Преступно ли убийство относительно законов политики?
3. Наносит ли оно ущерб обществу?
4. Как следует его расценивать в республиканском государстве?
5. Должно ли, наконец, пресекать убийство другим убийством?
Теперь приступим к исследованию каждой проблемы по отдельности: предмет достаточно серьезный – на нем и задержимся поподробнее; кому-то наши идеи, возможно, покажутся слишком смелыми – что ж, пусть. Но за что мы боролись – разве не за право говорить все, что вздумается? Раскроем великие истины; люди готовы нас выслушать; пора срывать повязку лжи – именно этого ждут от тех, кто недавно обнажил правду о королевской власти. Итак, является ли убийство преступлением с точки зрения природы? Таков первый из поставленных нами вопросов.
Предвижу, как задену людскую гордыню, низводя человека до ранга прочих творений природы, однако не пристало философу тешить чье-то мелкое самолюбие – он одержим поисками истины, а значит, в клубке глупых тщеславных предрассудков сумеет распознать ее нить, распутать, развернуть и дерзко явить изумленному миру.
Что есть человек, чем отличается он от произрастающих вокруг растений и обитающих рядом животных? Решительно ничем. На этой планете он очутился по воле случая; подобно им, он рождается, размножается, растет и увядает; после чего достигает старости и проваливается в небытие по истечении срока, назначенного природой для каждого вида живых тварей, в соответствии с тем или иным строением органов. Сходство столь очевидно, что даже наблюдательному глазу философа абсолютно невозможно разглядеть какое бы то ни было различие; отсюда напрашивается вывод: убить человека – все равно, что убить животное.
Зло практически одинаково, истоки мнимой несопоставимости таких действий кроются исключительно в предрассудках, порожденных нашей гордыней, хотя нет ничего глупее столь неоправданной спеси. Попробуем все же заострить эту мысль. Итак, нет смысла отрицать: уничтожение человека приравнено к уничтожению животного. Но не является ли неоспоримым злом лишение жизни всякого животного, как то некогда полагали пифагорейцы и до сих пор считают жители берегов реки Ганг? Прежде чем отвечать, напомним читателям, что сначала мы изучим данный вопрос относительно природы, а затем перейдем к его рассмотрению с точки зрения общества.
Итак, я спрашиваю: насколько ценны для природы индивиды, создание которых не стоило ей ни малейшего напряжения и ни малейших забот? Рабочий, оценивая плод своего труда, высчитывает количество времени и усилий, потребовавшихся для его производства. Во что же обходится природе человек? И насколько превышает стоимость человека – если она вообще существует в глазах природы – стоимость обезьяны или слона? Пойдем дальше: каков исходный материал природы? Из чего состоят все рожденные на земле существа? Не являются ли три стихии, их образующие, продуктами изначального распада других тел? Если бы все особи жили вечно, разве не утратила бы природа способность создавать новые творения? Бессмертие живых существ для природы неприемлемо, а значит их уничтожение суть непреложный ее закон. Так, любые разрушения чрезвычайно полезны для природы – ей без них не обойтись: она способна творить, лишь черпая материал из массового разложения, происходящего по вине смерти, а значит сама идея об уничтожении, приписываемая смерти, теряет всякий смысл; это не истребление, и то, что мы привыкли называть концом жизни животного, в реальности таковым не является, речь идет о трансмутации, простом превращении, лежащем в основе вечного движения – первейшей сущности материи. Таковы важнейшие постулаты, признанные большинством современных философов. Смерть, согласно тем же неопровержимым положениям, не более чем изменение формы, неуловимое перевоплощение одного существа в другое, то, что Пифагор называл метемпсихозом.
После принятия сих истин в качестве исходных посылок, разговоры о преступном характере разрушения теряют всякий смысл. Уверен: теперь даже прежние мои противники откажутся от старых предрассудков и не осмелятся утверждать, что превращение приравнивается к уничтожению. Иначе придется согласиться, что материя хоть на миг погружается в бездействие и покой. Но как улучить такой момент – не успеет взрослое животное испустить дух, уже самозарождаются маленькие животные, и их жизнь – одно из необходимых следствий временного отсутствия большой особи. Решитесь ли вы судить, кем из них больше дорожит природа? Для этого потребуется доказать недоказуемое, как, например, то, что удлиненные и квадратные формы природе полезнее и приятнее, нежели формы продолговатые и треугольные; либо обосновать, что, исходя из высших предначертаний природы, лентяй, жиреющий в безделье и праздности, годен на нечто большее, нежели лошадь, верно служащая человеку, или бык, чье тело настолько ценно, что каждая его часть приносит ту или иную пользу; либо сказать, что ядовитая змея гораздо нужнее, чем верный пес.
Все эти системы не выдерживают критики. Значит, следует безоговорочно принять тезис о принципиальной невозможности для человека уничтожить какое бы то ни было произведение природы. Единственное, на что способен человек, предаваясь разрушительной деятельности, – варьировать формами, а это не приводит к угасанию жизни: кто не в силах отнять жизнь, тот не в силах обосновать преступность мнимого уничтожения живых существ любого вида, пола и возраста. Продолжая последовательную цепочку умозаключений, признаем наконец: совершаемые людьми действия по изменению форм различных творений природы ей вовсе не вредны, скорее, даже выгодны – так поставляется исходный материал для бесконечных ее реконструкций, и она не справилась бы с этой работой, если бы истребление постоянно не возобновлялось. Не надо ей мешать трудиться! Правда, в ходе такого переустройства она порой внушает нам тягу к убийству, и мы прислушиваемся, не в силах противиться ее советам; а впрочем, человек, убивающий себе подобного, осуществляет в глазах природы то же, что чума или голод, посланные ее же рукой, дабы поскорее раздобыть первичный материал для разрушения, столь необходимого для ее творчества.
Соблаговолим ли мы хоть на миг осветить нашу душу священным факелом философии, чтобы осознать: какой еще голос, если не голос природы, побуждает нас к личной неприязни, мести, вражде, словом, ко всем извечным мотивам убийства? Судя по настойчивости ее призывов, она нуждается в убийствах. Возможно ли предположить, что мы виновны перед природой, действуя согласно ее намерениям?
Похоже, набирается более чем достаточно доводов, способных убедить любого просвещенного читателя: убийство ни при каких условиях ущерба природе не наносит.
Является ли убийство преступлением с точки зрения политической? Осмелимся признать: убийство не преступно, более того, оно даже выступает в качестве одного из главных орудий достижения политических целей. Разве не с помощью убийств стал владыкой мира Рим? И разве Франция наших дней добилась свободы не с помощью убийств? Оговоримся заранее: речь идет об убийствах, причиненных войной, а не о зверствах, совершенных мятежниками и возмутителями общественного порядка – эти подонки, вызывающие всеобщее омерзение, упомянуты лишь затем, чтобы раз и навсегда заклеймить их позором. Политика целиком основана на лжи и не знает иных целей, кроме возвышения одной нации за счет другой, – ни одна область человеческой деятельности так сильно не нуждается в подкреплении убийствами. Политика бесчеловечна по сути, единственный ее плод – война, которая, в свою очередь, вскармливает, усиливает и поддерживает ее, ибо война не что иное, как наука разрушать. В странном ослеплении пребывает человечество: проводится публичное обучение искусству убивать, награждается тот, кто в этом преуспевает – и в то же время наказанию предается человек, решившийся отделаться от личного врага! Не пора ли покончить с варварскими пережитками?
И наконец, является ли убийство преступлением против общества? Возможно ли, по здравом размышлении, дать утвердительный ответ? Важно ли для многолюдного общества, станет в нем одним членом больше или меньше? Пострадают ли его законы, нравы и обычаи? Повлияет ли смерть одного индивида на общую массу? Предположим, что в результате потерь после крупной битвы, да что там битвы, после умерщвления половины рода человеческого или, если хотите, абсолютного его большинства, на земле останется ничтожное число выживших существ – и вы полагаете, что эта горстка людей испытает на себе хоть малейшее изменение порядка вещей? Увы, нет! Еще менее потревоженной окажется природа. Наивный человек, одержимый гордыней! Он верит, что мир устроен исключительно ради него, каково же было бы его удивление, когда после полного уничтожения рода людского он обнаружил бы, что окружающая природа ничуть не изменилась и ход небесных тел нисколько не замедлился. Продолжим.
Как положено расценивать убийство в государстве воинственных республиканцев?
Навлекать опалу на убийство и жестоко за него карать – крайне опасно. Возвышенный дух республиканца нуждается в определенной доле жестокости: стоит республиканцу немного расслабиться – он теряет силу, рискуя быть порабощенным. Здесь напрашивается одна необычная, хотя и вполне справедливая мысль; пусть кому-то она покажется дерзкой, я тем не менее выскажу ее. Нация, которая начинает самоопределяться с республиканского образа правления, выстаивает именно с помощью добродетелей – желая достигнуть большего, всегда начинают с меньшего; что же касается нации достаточно старой и испорченной, мужественно сбросившей ярмо монархии ради утверждения республики, то такая нация удержится только на многочисленных преступлениях; она уже приучена к злодействам и, пытаясь перейти от преступления к добродетели, то есть от состояния буйства к состоянию кротости, неизбежно впадет в инертность – и бездеятельность приведет к краху государства. Во что превратится дерево, извлеченное из плодородной почвы и пересаженное на иссохшую песчаную равнину? Любые интеллектуальные рассуждения подчинены физическим законам природы, поэтому сравнения сельскохозяйственного толка уместны в области морали.
Каждый день безнаказанно совершают убийства дикари – самые независимые из людей, ближе всех стоящие к природе. В Спарте, в Лакедемоне преследовали илотов, подобно тому как у нас, во Франции, охотятся на куропаток. Чем свободнее народ, тем благосклоннее он относится к убийству. В Минданао того, кто намеревается совершить убийство, возводят в ранг храбрецов: он даже награждается тюрбаном; карагуосы удостаивают такого головного убора за убийство семи человек; жители острова Борнео верят: те, кого они предадут смерти, станут прислуживать им в загробном мире; благочестивые испанцы давали обет святому Иакову Галисийскому убивать ежедневно по двенадцать американцев; в королевстве Тангут выбирают сильного и крепкого молодого человека, которому в определенные дни года разрешается убивать всякого, кто встретится ему на пути. Трудно отыскать более рьяных сторонников убийства, чем евреи. Оно прослеживается во всех видах, на каждой странице их истории.
Император и мандарины Китая время от времени предпринимают меры для возбуждения народного негодования, в результате таких маневров они зарабатывают право на устройство безжалостной резни. Когда этот мягкий, изнеженный народ делает попытку сбросить с себя иго тиранов, он, в свою очередь, на еще более законном основании приканчивает своих мучителей; таким образом, убийство торжествует и в том, и в другом случае, просто жертвы меняются местами: сначала оно на радость одним, затем осчастливливает других.
Множеству народов присуще терпимое отношение к публичным убийствам: они совершенно беспрепятственно осуществляются в Генуе, Венеции, Неаполе и на всей территории Албании; в Кашао, на берегу реки Сан-Доминго, убийцы, облаченные в особые ритуальные костюмы, по вашему приказу и на ваших глазах перережут горло тому, на кого вы им укажете; индонезийцы, готовясь к совершению убийства, обкуриваются опиумом, после чего мчатся по улицам, истребляя все, что встретится на их пути; английские путешественники не раз встречались с такой манией в Батавии.
Никто не окружен таким ореолом блеска и свободы, как величественные в своей жестокости римляне! Боевой дух нации поддерживался зрелищем битв гладиаторов; убийство превращалось в игру, воинственность – в привычку. Двенадцать-пятнадцать сотен жертв ежедневно наполняли арену цирка, и женщины, по природе более жестокие, чем мужчины, требовали, чтобы умирающие падали грациозно и в предсмертных конвульсиях принимали живописные позы. От гладиаторов римляне перешли к новому удовольствию: на глазах зрителей перерезали друг другу горло карлики. Когда же христианский культ отравил весь мир проповедями о том, что убивать друг друга – зло, римляне тотчас оказались под властью тиранов: так герои мира стали игрушками в чужих руках.
Люди всей земли справедливо полагают: убийца, сумевший подавить свою чувствительность настолько, чтобы поднять руку на себе подобного и пренебречь опасностью возмездия как со стороны общества, так и со стороны частного лица, – человек совершенно неустрашимый, а значит чрезвычайно полезный для воинственного или республиканского государства.
Обратимся к истории безжалостных народов, у которых принято умерщвлять детей, часто своих собственных, – привычки эти получили широкое распространение, кое-где их даже возвели в ранг закона. Во многих диких племенах уничтожают новорожденных. На берегах реки Ориноко матери убивают своих дочерей сразу после их появления на свет – они убеждены, что девочек ожидает печальная участь стать женами грубых дикарей этого края, ненавидящих женщин. В Трапобане и в королевстве Сопит все дети-уроды умерщвлялись руками их собственных родителей. Женщины Мадагаскара отдавали на съедение диким зверям своих детей, рожденных в определенные дни. В республиках Древней Греции внимательно осматривали всех новорожденных, и если физические данные кого-то из младенцев не соответствовали представлениям о будущем защитнике отечества, их тотчас лишали жизни: там не рассуждали о необходимости отпуска огромных средств на возведение специальных домов для взлелеивания этих жалких отбросов рода человеческого.
Теперь еще об одном преступлении, называемом содомия, – предававшиеся ей города некогда были испепелены огнем, посланным с неба. В чем, собственно, чудовищность этого действия, если даже самое жестокое наказание за него признается чересчур мягким? С большим прискорбием вынужден попрекнуть наших предков в совершении множества убийств, явившихся результатом несправедливых судебных решений, осуждающих содомию. Какое варварство приговаривать к смертной казни несчастного, чье преступление сводится лишь к отличию его вкусов от ваших! Дрожь пробирает от мысли: менее чем сорок лет назад наши законодатели еще придерживались этого бреда. Успокойтесь, сограждане, к подобной дикости нет возврата – благоразумие сегодняшних государственных мужей тому порукой. Отныне мы просвещены об этой слабости, присущей некоторой части мужчин, и понимаем, что не стоит расценивать ее как преступную: природа не придает особой ценности жидкости, проистекающей из наших чресл, и вряд ли разгневается, если мы направим означенную жидкость в любое удобное для нас русло.
О каком же преступном умысле идет речь? Безусловно, не о вторжении в то или иное отверстие, иначе напрашивается вывод о неравноценности различных частей тела и их делении на чистые и нечистые; трудно предположить, что кто-то выскажет подобные нелепицы, остается единственный преступный умысел – сознательная потеря семени. Итак, ответьте: правда ли, что семя это столь бесценно в глазах природы, что утрата его равнозначна преступлению? Будь это так, разве потворствовала бы она ежедневным потерям семени? Разве не с ее согласия происходит растрата семени во время сновидений или при половом акте с беременной женщиной? Бессмысленно предполагать, что природа не позаботилась о том, чтобы отнять у нас всякую возможность совершать преступления, способные нанести ей реальный урон. Неужели природа разрешила бы смертным отказаться от удовольствий, сделав их тем самым сильнее себя самой? Невероятно, в какую пропасть абсурда низвергаются те, кто презревает светильник разума! Уясним же наконец истины ясные и простые: женщиной дозволено наслаждаться любым способом, и совершенно безразлично, девочек ли, мальчиков ли мы избираем для забав – неизменно лишь одно: все наши склонности заложены в нас природой, а она достаточно мудра и последовательна, чтобы не снабжать нас тем, что в силах ей навредить.
Содомия – следствие определенного телосложения, и нам не дано его изменить. Склонность эта проявляется с нежнейшего возраста, от нее не избавляются никогда. Не менее естественной представляется и содомия, являющаяся плодом пресыщения. Словом, во всех своих ипостасях содомия выступает как творение природы, а значит, заслуживает того, чтобы с ней считались. Если кому-нибудь удастся собрать точные данные, доказывающие, насколько содомия предпочтительнее обычных склонностей, насколько удовольствие от нее острее, насколько число ее сторонников превышает число противников, то для всех станет совершенно очевидным: порок этот, ничуть не оскорбляя природу, напротив, служит ее целям – природа куда менее печется о потомстве, нежели мы, по неразумию своему, привыкли полагать. Взгляните на мир вокруг – в скольких странах презирают женщин! У некоторых народов женщинами пользуются исключительно для продолжения рода. Республиканский режим располагает мужчин к совместному проживанию, способствуя распространению этого порока, что, впрочем, не представляет никакой опасности. Иначе греческие законодатели не допускали бы подобных вольностей в своей республике. Они не считали мужеложство предосудительным, даже напротив, полагали его необходимым для народа-воителя. Плутарх с воодушевлением описывает фалангу, состоящую из возлюбленныхи их любимых, эти юноши долго держали оборону, защищая свободу Древней Греции. Подобные привычки царят в объединениях братьев по оружию, укрепляя боевые связи; такой склонности предаются виднейшие деятели различных эпох. При открытии Америки тотчас обнаружилось: весь континент заселен людьми, приверженными к этому вкусу. В Луизиане у иллинойцев проживают индейцы, которые наряжаются в женскую одежду и торгуют собой, как куртизанки. Негры из Бенгелы открыто содержат мужчин; почти все серали Алжира и в наши дни переполнены мальчиками. В Фивах не просто терпимо относились к любви с юношами, но даже обязывали ею заниматься; херонейский философ предписывал ее для смягчения нравов молодых людей.
Известно, как широко распространена была содомия в Риме, проституцией занимались прямо в общественных местах: юноши – в одежде девушек, девушки – в мужской одежде. Марциал, Катулл, Тибулл, Гораций и Вергилий в своих посланиях обращались к мужчинам как к любовницам; почитайте Плутарха, [20]уверявшего, что истинную любовь внушают только юноши и такое чувство не имеет ничего общего с низменной привязанностью к женщинам. Амизийцы – народ, населявший остров Крит, – похищали мальчиков, причем с необычным церемониалом: избрав возлюбленного, похититель извещал родителей о дате, когда намеревался его увезти; если претендент в любовники мальчику не нравился, он оказывал некоторое сопротивление, в противном случае – следовал за ним, и соблазнитель, попользовавшись его услугами, сразу отсылал мальчика в семью; подобная страсть, как и страсть к женщине, быстро утоляется, переходя в пресыщение. По описанию Страбона, на этом острове серали заполнялись одними только мальчиками, и их открыто предлагали всем желающим.
И наконец еще одно авторитетное свидетельство о полезности этого порока для республики. Прислушаемся к мнению перипатетика Иеронимоса. Страсть к юношам охватила всю Грецию, писал он, придавая гражданам силу, мужество и способствуя изгнанию тиранов; заговорщики часто оказывались любовниками, они сносили любые пытки, но не выдавали своих сообщников; жертвенный патриотизм служил процветанию государства; тогда считалось, что подобные любовные связи укрепляют республику, привязанность же к недостойным созданиям – женщинам – осуждалась как слабость, присущая деспотическому режиму правления.
Педерастия характерна для воинственных народов. Цезарь описывает, с какой превеликой охотой отдавали дань этому пристрастию галлы. Войны в поддержку республики, разделяя представителей обоих полов, немало способствуют распространению этого порока, когда же полезность его для государства признается очевидной, церковь тотчас освящает его. Известно, как свято почитали римляне любовь Юпитера и Ганимеда. По уверению Секста Эмпирика, у персов эта фантазия даже вменялась в обязанность. В конце концов презренные женщины в порыве ревности начинают предлагать своим мужьям те же услуги, которые предоставляют им мальчики, однако многие из попробовавших такую замену не поддаются на обман, возвращаясь к старым привычкам.
Правда, турки, горячие приверженцы этого извращения, освященного Магометом в его Коране, придерживаются иного мнения: они считают, что юная девственница с успехом заменяет мальчика – редко кто из их девушек становится женщиной, минуя такое испытание. Сикст V и Санчес не возражают против и развратных действий такого рода. Санчес даже пытается доказать, что содомия полезна для продолжения рода, и что ребенок, произведенный после предварительного курса такой обработки, становится существенно крепче физически.
Женщины в отместку принимаются взаимно удовлетворять друг дружку. Их озорство доставляет обществу ничуть не более хлопот, нежели мужское – весь результат сводится к простому отказу от размножения. Сторонникам увеличения рождаемости не о чем беспокоиться: их армия столь многочисленна и могущественна, что такому слабому противнику их не одолеть. Греки поддерживали женские шалости из государственных соображений, полагая, что удовлетворяясь между собой, женщины реже вступают в связи с мужчинами, а значит, не вмешиваются в дела республики. Лукиан считает такую распущенность прогрессивной, небезынтересно наблюдать среди ее сторонниц и знаменитую Сафо.
Словом, ни одна из исследованных нами маний не заключает в себе опасности: даже при существенном расширении границ дозволенного, когда дело доходит до ласк с монстрами или животными – и примеры тому мы находим у многих народов – не стоит рассматривать подобные пустяки как нечто губительное и неподобающее – испорченность нравов государству, скорее, на пользу, нежели во вред, так что, надеюсь, нашим законодателям достанет мудрости и осмотрительности не выпускать законов о жестоких расправах за безделицы, связанные исключительно с особенностями нашей телесной организации, ибо те, кто им привержен, виновны ничуть не более тех, кого природа сотворила уродливыми.
Обзор второго раздела преступлений, а именно преступлений, совершаемых людьми по отношению к себе подобным, завершим исследованием сущности убийства, после чего перейдем к следующему разделу – обязанностям человека по отношению к самому себе. Из всех оскорблений, наносимых человеком своему ближнему, убийство, бесспорно, наиболее жестокое, ибо отнимает главное из полученных от природы благ – жизнь, и потеря сия невосполнима. Тем не менее даже в этом случае, невзирая на неоспоримость вреда, причиненного жертве, возникают дополнительные вопросы:
1. Является ли акт убийства преступлением, действительно нарушающим законы природы?
2. Преступно ли убийство относительно законов политики?
3. Наносит ли оно ущерб обществу?
4. Как следует его расценивать в республиканском государстве?
5. Должно ли, наконец, пресекать убийство другим убийством?
Теперь приступим к исследованию каждой проблемы по отдельности: предмет достаточно серьезный – на нем и задержимся поподробнее; кому-то наши идеи, возможно, покажутся слишком смелыми – что ж, пусть. Но за что мы боролись – разве не за право говорить все, что вздумается? Раскроем великие истины; люди готовы нас выслушать; пора срывать повязку лжи – именно этого ждут от тех, кто недавно обнажил правду о королевской власти. Итак, является ли убийство преступлением с точки зрения природы? Таков первый из поставленных нами вопросов.
Предвижу, как задену людскую гордыню, низводя человека до ранга прочих творений природы, однако не пристало философу тешить чье-то мелкое самолюбие – он одержим поисками истины, а значит, в клубке глупых тщеславных предрассудков сумеет распознать ее нить, распутать, развернуть и дерзко явить изумленному миру.
Что есть человек, чем отличается он от произрастающих вокруг растений и обитающих рядом животных? Решительно ничем. На этой планете он очутился по воле случая; подобно им, он рождается, размножается, растет и увядает; после чего достигает старости и проваливается в небытие по истечении срока, назначенного природой для каждого вида живых тварей, в соответствии с тем или иным строением органов. Сходство столь очевидно, что даже наблюдательному глазу философа абсолютно невозможно разглядеть какое бы то ни было различие; отсюда напрашивается вывод: убить человека – все равно, что убить животное.
Зло практически одинаково, истоки мнимой несопоставимости таких действий кроются исключительно в предрассудках, порожденных нашей гордыней, хотя нет ничего глупее столь неоправданной спеси. Попробуем все же заострить эту мысль. Итак, нет смысла отрицать: уничтожение человека приравнено к уничтожению животного. Но не является ли неоспоримым злом лишение жизни всякого животного, как то некогда полагали пифагорейцы и до сих пор считают жители берегов реки Ганг? Прежде чем отвечать, напомним читателям, что сначала мы изучим данный вопрос относительно природы, а затем перейдем к его рассмотрению с точки зрения общества.
Итак, я спрашиваю: насколько ценны для природы индивиды, создание которых не стоило ей ни малейшего напряжения и ни малейших забот? Рабочий, оценивая плод своего труда, высчитывает количество времени и усилий, потребовавшихся для его производства. Во что же обходится природе человек? И насколько превышает стоимость человека – если она вообще существует в глазах природы – стоимость обезьяны или слона? Пойдем дальше: каков исходный материал природы? Из чего состоят все рожденные на земле существа? Не являются ли три стихии, их образующие, продуктами изначального распада других тел? Если бы все особи жили вечно, разве не утратила бы природа способность создавать новые творения? Бессмертие живых существ для природы неприемлемо, а значит их уничтожение суть непреложный ее закон. Так, любые разрушения чрезвычайно полезны для природы – ей без них не обойтись: она способна творить, лишь черпая материал из массового разложения, происходящего по вине смерти, а значит сама идея об уничтожении, приписываемая смерти, теряет всякий смысл; это не истребление, и то, что мы привыкли называть концом жизни животного, в реальности таковым не является, речь идет о трансмутации, простом превращении, лежащем в основе вечного движения – первейшей сущности материи. Таковы важнейшие постулаты, признанные большинством современных философов. Смерть, согласно тем же неопровержимым положениям, не более чем изменение формы, неуловимое перевоплощение одного существа в другое, то, что Пифагор называл метемпсихозом.
После принятия сих истин в качестве исходных посылок, разговоры о преступном характере разрушения теряют всякий смысл. Уверен: теперь даже прежние мои противники откажутся от старых предрассудков и не осмелятся утверждать, что превращение приравнивается к уничтожению. Иначе придется согласиться, что материя хоть на миг погружается в бездействие и покой. Но как улучить такой момент – не успеет взрослое животное испустить дух, уже самозарождаются маленькие животные, и их жизнь – одно из необходимых следствий временного отсутствия большой особи. Решитесь ли вы судить, кем из них больше дорожит природа? Для этого потребуется доказать недоказуемое, как, например, то, что удлиненные и квадратные формы природе полезнее и приятнее, нежели формы продолговатые и треугольные; либо обосновать, что, исходя из высших предначертаний природы, лентяй, жиреющий в безделье и праздности, годен на нечто большее, нежели лошадь, верно служащая человеку, или бык, чье тело настолько ценно, что каждая его часть приносит ту или иную пользу; либо сказать, что ядовитая змея гораздо нужнее, чем верный пес.
Все эти системы не выдерживают критики. Значит, следует безоговорочно принять тезис о принципиальной невозможности для человека уничтожить какое бы то ни было произведение природы. Единственное, на что способен человек, предаваясь разрушительной деятельности, – варьировать формами, а это не приводит к угасанию жизни: кто не в силах отнять жизнь, тот не в силах обосновать преступность мнимого уничтожения живых существ любого вида, пола и возраста. Продолжая последовательную цепочку умозаключений, признаем наконец: совершаемые людьми действия по изменению форм различных творений природы ей вовсе не вредны, скорее, даже выгодны – так поставляется исходный материал для бесконечных ее реконструкций, и она не справилась бы с этой работой, если бы истребление постоянно не возобновлялось. Не надо ей мешать трудиться! Правда, в ходе такого переустройства она порой внушает нам тягу к убийству, и мы прислушиваемся, не в силах противиться ее советам; а впрочем, человек, убивающий себе подобного, осуществляет в глазах природы то же, что чума или голод, посланные ее же рукой, дабы поскорее раздобыть первичный материал для разрушения, столь необходимого для ее творчества.
Соблаговолим ли мы хоть на миг осветить нашу душу священным факелом философии, чтобы осознать: какой еще голос, если не голос природы, побуждает нас к личной неприязни, мести, вражде, словом, ко всем извечным мотивам убийства? Судя по настойчивости ее призывов, она нуждается в убийствах. Возможно ли предположить, что мы виновны перед природой, действуя согласно ее намерениям?
Похоже, набирается более чем достаточно доводов, способных убедить любого просвещенного читателя: убийство ни при каких условиях ущерба природе не наносит.
Является ли убийство преступлением с точки зрения политической? Осмелимся признать: убийство не преступно, более того, оно даже выступает в качестве одного из главных орудий достижения политических целей. Разве не с помощью убийств стал владыкой мира Рим? И разве Франция наших дней добилась свободы не с помощью убийств? Оговоримся заранее: речь идет об убийствах, причиненных войной, а не о зверствах, совершенных мятежниками и возмутителями общественного порядка – эти подонки, вызывающие всеобщее омерзение, упомянуты лишь затем, чтобы раз и навсегда заклеймить их позором. Политика целиком основана на лжи и не знает иных целей, кроме возвышения одной нации за счет другой, – ни одна область человеческой деятельности так сильно не нуждается в подкреплении убийствами. Политика бесчеловечна по сути, единственный ее плод – война, которая, в свою очередь, вскармливает, усиливает и поддерживает ее, ибо война не что иное, как наука разрушать. В странном ослеплении пребывает человечество: проводится публичное обучение искусству убивать, награждается тот, кто в этом преуспевает – и в то же время наказанию предается человек, решившийся отделаться от личного врага! Не пора ли покончить с варварскими пережитками?
И наконец, является ли убийство преступлением против общества? Возможно ли, по здравом размышлении, дать утвердительный ответ? Важно ли для многолюдного общества, станет в нем одним членом больше или меньше? Пострадают ли его законы, нравы и обычаи? Повлияет ли смерть одного индивида на общую массу? Предположим, что в результате потерь после крупной битвы, да что там битвы, после умерщвления половины рода человеческого или, если хотите, абсолютного его большинства, на земле останется ничтожное число выживших существ – и вы полагаете, что эта горстка людей испытает на себе хоть малейшее изменение порядка вещей? Увы, нет! Еще менее потревоженной окажется природа. Наивный человек, одержимый гордыней! Он верит, что мир устроен исключительно ради него, каково же было бы его удивление, когда после полного уничтожения рода людского он обнаружил бы, что окружающая природа ничуть не изменилась и ход небесных тел нисколько не замедлился. Продолжим.
Как положено расценивать убийство в государстве воинственных республиканцев?
Навлекать опалу на убийство и жестоко за него карать – крайне опасно. Возвышенный дух республиканца нуждается в определенной доле жестокости: стоит республиканцу немного расслабиться – он теряет силу, рискуя быть порабощенным. Здесь напрашивается одна необычная, хотя и вполне справедливая мысль; пусть кому-то она покажется дерзкой, я тем не менее выскажу ее. Нация, которая начинает самоопределяться с республиканского образа правления, выстаивает именно с помощью добродетелей – желая достигнуть большего, всегда начинают с меньшего; что же касается нации достаточно старой и испорченной, мужественно сбросившей ярмо монархии ради утверждения республики, то такая нация удержится только на многочисленных преступлениях; она уже приучена к злодействам и, пытаясь перейти от преступления к добродетели, то есть от состояния буйства к состоянию кротости, неизбежно впадет в инертность – и бездеятельность приведет к краху государства. Во что превратится дерево, извлеченное из плодородной почвы и пересаженное на иссохшую песчаную равнину? Любые интеллектуальные рассуждения подчинены физическим законам природы, поэтому сравнения сельскохозяйственного толка уместны в области морали.
Каждый день безнаказанно совершают убийства дикари – самые независимые из людей, ближе всех стоящие к природе. В Спарте, в Лакедемоне преследовали илотов, подобно тому как у нас, во Франции, охотятся на куропаток. Чем свободнее народ, тем благосклоннее он относится к убийству. В Минданао того, кто намеревается совершить убийство, возводят в ранг храбрецов: он даже награждается тюрбаном; карагуосы удостаивают такого головного убора за убийство семи человек; жители острова Борнео верят: те, кого они предадут смерти, станут прислуживать им в загробном мире; благочестивые испанцы давали обет святому Иакову Галисийскому убивать ежедневно по двенадцать американцев; в королевстве Тангут выбирают сильного и крепкого молодого человека, которому в определенные дни года разрешается убивать всякого, кто встретится ему на пути. Трудно отыскать более рьяных сторонников убийства, чем евреи. Оно прослеживается во всех видах, на каждой странице их истории.
Император и мандарины Китая время от времени предпринимают меры для возбуждения народного негодования, в результате таких маневров они зарабатывают право на устройство безжалостной резни. Когда этот мягкий, изнеженный народ делает попытку сбросить с себя иго тиранов, он, в свою очередь, на еще более законном основании приканчивает своих мучителей; таким образом, убийство торжествует и в том, и в другом случае, просто жертвы меняются местами: сначала оно на радость одним, затем осчастливливает других.
Множеству народов присуще терпимое отношение к публичным убийствам: они совершенно беспрепятственно осуществляются в Генуе, Венеции, Неаполе и на всей территории Албании; в Кашао, на берегу реки Сан-Доминго, убийцы, облаченные в особые ритуальные костюмы, по вашему приказу и на ваших глазах перережут горло тому, на кого вы им укажете; индонезийцы, готовясь к совершению убийства, обкуриваются опиумом, после чего мчатся по улицам, истребляя все, что встретится на их пути; английские путешественники не раз встречались с такой манией в Батавии.
Никто не окружен таким ореолом блеска и свободы, как величественные в своей жестокости римляне! Боевой дух нации поддерживался зрелищем битв гладиаторов; убийство превращалось в игру, воинственность – в привычку. Двенадцать-пятнадцать сотен жертв ежедневно наполняли арену цирка, и женщины, по природе более жестокие, чем мужчины, требовали, чтобы умирающие падали грациозно и в предсмертных конвульсиях принимали живописные позы. От гладиаторов римляне перешли к новому удовольствию: на глазах зрителей перерезали друг другу горло карлики. Когда же христианский культ отравил весь мир проповедями о том, что убивать друг друга – зло, римляне тотчас оказались под властью тиранов: так герои мира стали игрушками в чужих руках.
Люди всей земли справедливо полагают: убийца, сумевший подавить свою чувствительность настолько, чтобы поднять руку на себе подобного и пренебречь опасностью возмездия как со стороны общества, так и со стороны частного лица, – человек совершенно неустрашимый, а значит чрезвычайно полезный для воинственного или республиканского государства.
Обратимся к истории безжалостных народов, у которых принято умерщвлять детей, часто своих собственных, – привычки эти получили широкое распространение, кое-где их даже возвели в ранг закона. Во многих диких племенах уничтожают новорожденных. На берегах реки Ориноко матери убивают своих дочерей сразу после их появления на свет – они убеждены, что девочек ожидает печальная участь стать женами грубых дикарей этого края, ненавидящих женщин. В Трапобане и в королевстве Сопит все дети-уроды умерщвлялись руками их собственных родителей. Женщины Мадагаскара отдавали на съедение диким зверям своих детей, рожденных в определенные дни. В республиках Древней Греции внимательно осматривали всех новорожденных, и если физические данные кого-то из младенцев не соответствовали представлениям о будущем защитнике отечества, их тотчас лишали жизни: там не рассуждали о необходимости отпуска огромных средств на возведение специальных домов для взлелеивания этих жалких отбросов рода человеческого.