А какие успехи делает содомия в эпоху императоров! Под сенью римских орлов она простирает свое влияние от одного края земли до другого! После развала империи она укрывается у папской тиары, сопровождает все области искусства Италии, затрагивая любого, кто приобщается к культуре. Открываем новое полушарие – обнаруживаем содомию. Кук впервые забрасывает якорь в Новом Свете – а она уже там воцарилась. Если бы наши воздушные шары очутились на Луне, они точно так же встретились бы с содомией. Восхитительное пристрастие, дитя природы и наслаждения, неразлучный спутник человечества, и повсюду те, кому оно знакомо, воздвигают ему алтари! О, друзья мои, что за нелепость – считать мужчину нравственным уродом, достойным расстаться с жизнью, лишь за то, что ему больше нравится задняя, а не передняя дыра, поскольку юноша, способный одарить его двойным удовольствием – почувствовать себя и любовником, и любовницей – для него предпочтительнее девицы, сулящей только один вид наслаждения! Выходит, он – чудовище и мерзавец оттого, что пожелал выступить в роли, не свойственной его полу! Отчего же тогда природа создала его столь восприимчивым к таким утехам?
Приглядитесь повнимательнее к его физическому сложению, и вы тотчас заметите коренные отличия от остальных мужчин, не разделяющих подобных вкусов: ягодицы его белее и пухлее, ни один волосок не затеняет алтарь наслаждения, внутренняя часть устлана оболочкой нежной, чувствительной и трепетной, сродни внутреннему устройству женского влагалища. Еще более отличаются такие мужчины от других нравом, мягким и гибким, им присущи все пороки и добродетели женщин, в том числе и пресловутая их слабость, они женственны и в причудах своих, и в чертах лица. Возможно ли, чтобы природа, столь рьяно уподобляя их женщинам, сердилась на них из-за такого рода наклонностей? Разве не ясно, что это особая порода мужчин, сотворенная природой для ограничения рождаемости, ибо чрезмерное размножение неминуемо нанесет ей вред? Ах, милая моя Эжени, если бы вы знали, что за восхитительное ощущение, когда мощный член заполняет все пространство вашего зада, он проваливается в вас до самых яиц, пламенно трепещет внутри – и, выдвинутый по крайнюю плоть, вбивается все глубже и глубже, аж до самых волос! Нет и еще раз нет! Не существует в нашем мире блаженства, сравнимого с содомией: это услада философов, героев и богов, более того: осмелюсь предположить, что символические участники возвышенного сего действа – единственные божества, коим нам должно поклоняться на земле! [7]
ЭЖЕНИ ( очень возбужденная). О, друзья мои, возьмите меня прямо сейчас! Вот мои ягодицы... Примите их в дар! Войдите же в меня, я истекаю соком! ( Произнося эти слова, она падает в объятия госпожи де Сент-Анж, которая сжимает ее, целует и подносит ее поднятые кверху бедра Дольмансе.)
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Божественный учитель, устоите ли вы от такого искушения? Неужели вас не прельстит этот восхитительный задик? Взгляните, как он зияет, приоткрывая свой зев.
ДОЛЬМАНСЕ. Прошу прощения, прекрасная Эжени: вопреки вашим надеждам, не я погашу огонь, который ненароком разжег. Милое дитя, вы виноваты передо мной не на шутку: вы женщина. Может, настанет час, когда мне захочется позабыть о своем предубеждении, подбирая первоначальные ваши красы, уже сорванные кем-нибудь другим, но на сей раз позвольте мне ограничиться лишь этим признанием; черную работу возьмет на себя шевалье. Его сестра, вооружившись вот этим годмише, нанесет атакующие удары жопе брата, свою роскошную задницу она подставит Огюстену, он займется мадам, а я тем временем употреблю его самого. Не скрою – жопа этого красавчика вот уже целый час неудержимо манит меня, и я не успокоюсь, пока не верну ему то, что он мне ввалил.
ЭЖЕНИ. Не возражаю против перемены мест, и все же, сказать по правде, Дольмансе, откровенность вашего признания отдает неучтивостью.
ДОЛЬМАНСЕ. Тысяча извинений, мадемуазель; нам, мужеложцам, нечем похвастать, кроме искренности и четкого соблюдения своих принципов.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Репутация человека чистосердечного мало применима к тому, кто, подобно вам, привык нападать на ближнего с тыла.
ДОЛЬМАНСЕ. Вы полагаете, такой прием усиливает склонность к фальши и предательству? Отнюдь нет, мадам, я уже объяснял, лицемерны мы ровно настолько, насколько сие вызвано необходимостью выживания в обществе. Мы обречены на существование среди людей, крайне заинтересованных в сокрытии истинного своего лица и рядящих пороки свои в одежды никогда не соблюдаемых ими добродетелей, и в таких условиях, всякое проявление искренности крайне опасно; стоит ли сетовать на надувательство, раз сам отдаешь всех козырей в чужие руки. Общество нуждается в лицемерии и скрытности – не станем же противиться. Позвольте, мадам, продемонстрировать справедливость этих высказываний на моем собственном примере: нет на свете создания более испорченного, чем ваш покорный слуга, при этом мне удается вводить всех в заблуждение. Спросите любого – вам непременно ответят, что я человек порядочный, хотя на самом деле нет преступления, которым бы я не потешился ради своего удовольствия.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. О, вы хотите убедить меня, что действительно натворили ужасов?
ДОЛЬМАНСЕ. Ужасов? Сказать по правде, мадам, скорее жестокостей.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Вот оно что! Вы, как тот умирающий, признавшийся исповеднику: «Откинем ненужные подробности, отец мой; исключим убийство и грабеж, во всем остальном я грешен»!
ДОЛЬМАНСЕ. Да, пожалуй, мадам, я повторил бы нечто подобное, однако за некоторым исключением.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Как! Вы не просто развратник, вы позволяете себе кое-что и...
ДОЛЬМАНСЕ. Я ни в чем себе не отказываю, мадам, решительно ни в чем. Да и что, собственно, может остановить человека с моим темпераментом и с моими принципами?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, давайте продолжим наши любовные игры! От таких разговоров я возбудилась донельзя, мы еще поговорим, Дольмансе, но после: в истинность ваших признаний я поверю лишь, если вы произнесете их на свежую голову. Когда у вас твердеет, вы обожаете говорить всякие гадости, и мы рискуем принять за чистую монету вольные речи, порожденные вашей распаленной фантазией. ( Готовится новая поза.)
ДОЛЬМАНСЕ. Не торопитесь, шевалье: я введу его своими руками, но сначала, да простит меня прекрасная Эжени, нам потребуется немного раззадорить ее поркой. ( Он сечет ее.)
ЭЖЕНИ. Подобная церемонность, право, бесполезна... Сознайтесь, Дольмансе, вы заботитесь о собственном сластолюбии? Не изображайте, прошу вас, что стараетесь для меня.
ДОЛЬМАНСЕ ( продолжая стегать ее). Ах, скоро вы меня еще поблагодарите! Вам пока неведома действенность такой прелюдии... Ну и задам я тебе сейчас, озорница!
ЭЖЕНИ. О боже! Как напустился! Моя бедная попка вся горит! Вы причиняете мне боль, правда!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Я отомщу за тебя, деточка; отвечу ему тем же. ( Она порет Дольмансе.)
ДОЛЬМАНСЕ. О, как я рад – от всего сердца! Прошу Эжени лишь об одной милости – позволить мне отстегать ее с той же силой, с какой бит я сам. Видите, как исправно следую я законам природы? Только давайте устроимся поудобнее: пусть Эжени обхватит ваши бедра, мадам, затем обнимет вас за шею, по примеру матерей, носящих своих детей на спине, – так у меня под рукой окажутся сразу две попки, и я отколочу обе разом, а шевалье и Огюстен вернут мне долг, исхлестав, как следует, мои ягодицы... Вот так, покрепче!.. Ах, молодцы! Просто рай!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Не жалейте эту проказницу, умоляю, для себя пощады не прошу, но и ей не делайте поблажек.
ЭЖЕНИ. Ай-ай-ай! Кажется, у меня течет кровь.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Она лишь приукрасит твои ягодицы, расцвечивая их... Держись, ангелок мой дорогой, не робей! Помни: только в муках рождается наслаждение.
ЭЖЕНИ. Нет сил терпеть, поверьте...
ДОЛЬМАНСЕ ( на мгновение прерываясь и любуясь плодами своего труда, затем возобновляя порку). Еще шестьдесят, Эжени, да, да, шестьдесят по каждой ягодице!.. О, разбойницы! С каким пылом вы теперь ринетесь в схватку! ( Композиция распадается.)
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ ( рассматривая ягодицы Эжени). Ах, бедняжка, вся попка в крови! Злодей, ну и порадуешься ты теперь, проходясь поцелуями по следам своей бесчеловечности!
ДОЛЬМАНСЕ ( занимаясь онанизмом). О да, не скрою, мне нравятся эти кровавые следы, правда, будь порка пожестче, поцелуи мои могли быть и погорячее.
ЭЖЕНИ. Да вы просто изверг!
ДОЛЬМАНСЕ. Не спорю.
ШЕВАЛЬЕ. Ему не откажешь в правдивости.
ДОЛЬМАНСЕ. Пришло время предаться с ней содомии, шевалье.
ШЕВАЛЬЕ. Подержи ее за бока, три толчка – и он туда войдет.
ЭЖЕНИ. О Господи, у вас еще толще, чем у Дольмансе! Вы разрываете меня на части, шевалье! Поосторожней, молю вас!..
ШЕВАЛЬЕ. Это невозможно, ангел мой. Я двигаюсь прямо к цели... За мной наблюдает мой наставник, и мне должно проявить себя достойным его учеником.
ДОЛЬМАНСЕ. Он уже там! Что за изумительное зрелище – мохнатый зверь, трущийся о перегородки ануса... Вперед, мадам, содомируйте вашего братца! А вот забияка Огюстена, уже готовый прорваться в вас, я же, со своей стороны, ручаюсь не щадить вашего обидчика... Ах, замечательно, цепочка, похоже, выстроена, теперь все помыслы подчинены разрядке.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Посмотрите, как извертелась эта маленькая потаскушка.
ЭЖЕНИ. Разве я виновата, что умираю от наслаждения!.. Это бичевание... этот огромный член... любезный шевалье, чей палец не покидает меня все это время... Милая моя, родная, я больше не могу!..
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Черт подери! Мне не до тебя, я изливаюсь!
ДОЛЬМАНСЕ. Давайте сообща, друзья мои! Соизвольте предоставить мне две минутки, я настигну вас, и мы придем к финалу одновременно.
ШЕВАЛЬЕ. Поздно, моя сперма течет по заднему проходу прекрасной Эжени... я улетаю! Я на седьмом небе!
ДОЛЬМАНСЕ. Я за вами, друзья... по пятам... сперма слепит меня...
ОГЮСТЕН. И я! Я тоже отдаю концы!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Какая трогательная сцена! Этот увалень заполнил всю мою жопу...
ШЕВАЛЬЕ. Ну-ка, дамочки, к биде!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Нет уж, увольте, обожаю ощущать сперму в своей жопе: ни за что ее не отдам.
ЭЖЕНИ. Все же не удержусь от вопроса... Скажите мне теперь, друзья, всегда ли должно женщине давать согласие, когда ей предлагают такой вид любви?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Всегда, дорогая, разумеется, всегда: этот способ совокупления настолько приятен, что ей надлежит не просто соглашаться, а даже требовать этого от обслуживающих ее мужчин. Однако, если она зависит от того, с кем забавляется, если надеется добиться от него милостей, подарков или услуг – пусть набивает себе цену и заставляет себя упрашивать: любой приверженец подобного вкуса разорится ради женщины, способной умело поиграть в отказ – так она еще сильнее разожжет его страсть, ибо женщина, овладевшая искусством уступать чужим мольбам в нужный момент, вытянет из мужчины все, что пожелает.
ДОЛЬМАНСЕ. Ну как, удалось обратить нашего ангелочка в новую веру? Ты еще считаешь содомию преступлением?
ЭЖЕНИ. Преступна она или нет – безразлично. Вы убедительно доказали иллюзорность представлений о зле. Отныне немного найдется поступков, которые показались бы мне предосудительными.
ДОЛЬМАНСЕ. Дорогая девочка, преступлением не является решительно ничего – согласись, даже в самом чудовищном поступке обнаруживается тот или иной элемент привлекательности, не так ли?
ЭЖЕНИ. Вне всяких сомнений.
ДОЛЬМАНСЕ. Отлично, с этой минуты он перестает быть преступлением: действие, которое служит во благо одному и наносит ущерб другому, может считаться преступным лишь при обосновании того, что существо, потерпевшее для природы, ценнее существа, извлекшего пользу, но все индивидуумы равны перед природой, а значит – такое предпочтение невозможно: природа совершенно равнодушно взирает на то, как действия, выгодные для одних, создают неудобства для других.
ЭЖЕНИ. А если поступок наш, приносящий нам только малую толику удовольствия, наносит ущерб огромному числу людей, не ужасно ли мы себя ведем, совершая его?
ДОЛЬМАНСЕ. Ничуть, поскольку то, что чувствуем мы сами, не идет ни в какое сравнение с тем, что испытывают другие. Самая сильная боль ближнего для нас ничто, в то время как едва заметный трепет наслаждения личного трогает нас до чрезвычайности. Итак, очевидно – мы любой ценой будем стремиться даже к легкому зуду удовольствия, пускай достижимо оно за счет пучины бед, в которую ввергнуты другие люди, ведь их невзгоды не затрагивают нас непосредственно. Случается порой, и довольно часто, что некие особенные черты физические или своеобычный склад ума делают для некоторых из нас страдания ближнего особенно притягательными: подобные люди, бесспорно, отдают предпочтение боли другого, которая их забавляет, отсутствию оной, если это лишает их удовольствия. Источник всех наших нравственных заблуждений кроется в нелепом допущении братства, придуманного христианами в эпоху их мытарств и злоключений. Тот, кто вынужден молить другого о сострадании, проявляет завидную изворотливость, объявляя его своим братом. Весьма удобная гипотеза – как после этого отказать в помощи? Однако принять такую доктрину совершенно невозможно. Разве каждый не рождается в одиночку? Более того, разве мы – не враги друг для друга, пребывающие в состоянии вечной войны всех против всех? А что вы ответите на мое предположение о том, что добродетели, требуемые в соответствии с идеей братства, реально существуют в природе? В этом случае голос ее должен внушать людям добрые побуждения с самого момента их появления на свет. Но тогда сострадание, благотворительность, гуманность оказались бы добродетелями врожденными, естественными, от них нельзя было бы отречься, а изначальный облик человека-дикаря в корне отличался бы от того, который мы наблюдаем ныне.
ЭЖЕНИ. Допустим, вы утверждаете, что природа желает, чтобы все рождались одинокими и независимыми друг от друга, но согласитесь ли вы, по крайней мере, что людей сближают общие потребности, с необходимостью устанавливающие между ними некие взаимосвязи – будь то кровные узы, возникшие в результате супружества, будь то узы любви, дружбы, благодарности, их-то, надеюсь, вы почитаете?
ДОЛЬМАНСЕ. Сказать по правде, ничуть не больше всего остального. Этот сюжет хотелось бы рассмотреть поподробнее: сделаем беглый обзор по каждому пункту. Решитесь ли вы, к примеру, утверждать, что потребность жениться, обусловленная моим стремлением продолжить свой род либо устроить свои имущественные дела, непременно породит неразрывные священные узы между мною и предметом, с которым я вступаю в брак? Не абсурдно ли, по-вашему, придерживаться таких взглядов? Пока длится половой акт, я, известное дело, нуждаюсь в данном предмете как в его участнике; но едва желание удовлетворено, что, скажите на милость, остается между нами? Какие реальные обязательства связывают нас в результате этого совокупления? Так называемые узы супружества возникают вследствие страха родителей быть брошенными в старости, и их небескорыстная забота о нас в детстве нацелена на заслуживание ответных знаков внимания в конце их жизни. Довольно поддаваться на удочку: мы ничем не обязаны своим родителям... даже самой малостью, Эжени, – трудились они не столько для нас, сколько для себя, а значит, вполне позволительно питать к ним отвращение и даже избавляться от них, если они досаждают нам своим поведением. Любим мы их лишь в том случае, если они хорошо с нами обходятся, причем степень нашего расположения не должна выходить за пределы обычной привязанности к друзьям, поскольку права рождения ничего не определяют и ничего не дают, – вникнув в суть, мы тотчас обнаружим немало поводов для ненависти к родителям, ибо они, как правило, заботятся исключительно о собственном удовольствии, нередко обрекая нас на несчастливый и нездоровый образ жизни.
Вы упоминаете об узах любви, Эжени. Лучше вам их не знать! Последуйте совету человека, желающего вам счастья: не обременяйте ими свое сердце! Что есть любовь? По моим представлениям, это не что иное, как эффект, произведенный на нас достоинствами некоего прекрасного предмета, мы в восторге от испытанных впечатлений, они воспламеняют нас, овладевая сим предметом – мы ликуем, при невозможности им обладать – отчаиваемся. Что лежит в основе этого чувства? Влечение. Каковы последствия этого чувства? Безумие. Разобравшись в побудительных причинах, несложно обеспечить себе нужный результат. Мотив – обладание предметом: вот и отлично! Попытаемся преуспеть, не теряя благоразумия: едва предмет окажется в наших руках – насладимся им вволю, едва он нам недоступен – тотчас успокоимся, ибо тысячи подобных предметов, куда более совершенных, с легкостью утешат нас, смягчая боль потери, – все мужчины и женщины похожи друг на друга: любовь бессильна перед здравыми суждениями. Опьянение, охватывающее нас без остатка, когда мы слепо обожаем единственное в мире существо и дышим им одним, – самообман! И это зовется полнотой жизни? Такое состояние, скорее, сродни добровольному отказу от всех земных радостей. И врагу не пожелаешь этой бесконечной всепоглощающей горячки, этого счастья, заключенного в чисто умозрительных ощущениях, сильно смахивающих на бред сумасшедшего. Если бы мы были способны любить прелестное сие создание вечно и могли никогда с ним не расставаться, тогда подобная привязанность – пусть и представляющая собой блажь – расценивалась бы как придурь, по крайней мере простительная. Приключается ли нечто подобное? Много ли известно примеров ненарушимости любовных связей? Несколько месяцев блаженства – и мы ставим предмет недавней страсти на истинное его место, а сами краснеем за фимиам, который воскуряли в его честь, часто недоумевая, на что, собственно, польстились столь безудержно.
О юные сладострастницы, пользуйтесь любым случаем побаловать свою плоть! Суть в следующем: безудержно отдаваясь и развлекаясь, старательно избегайте любви. «Добро заключено лишь в физической стороне страсти», – говаривал натуралист Бюффон и благодаря мудрейшему этому высказыванию прослыл хорошим философом. Итак, неустанно повторяю: забавляйтесь, но не любите, гоните от себя сильные переживания, не изнуряйте себя слезами, вздохами, закатыванием глаз, любовными записками, а вместо этого занимайтесь любовью, приумножайте число партнеров и почаще их меняйте. Оказывайте сопротивление всякому, кто постарается закрепить вас за собой, ибо цель постоянного возлюбленного – привязать вас к себе, тем самым мешая вам отдаваться другим, – жестокий этот эгоизм неизбежно омрачит радость вашего бытия. Природа сотворила женщину не для единственного мужчины, а для многих. Прислушайтесь к священному ее голосу и безучастно блудите со всяким, кто вас захочет. Будьте шлюхами, но никогда не превращайтесь в любовниц, уклоняйтесь от любви, служа лишь наслаждению – и жизненный ваш путь будет усеян розами. А сколько цветов перепадет при этом нам, мужчинам! Взгляните, Эжени, вот очаровательная дама, взявшая на себя труд воспитывать вас, спросите ее, стоит ли дорожить мужчиной после того, как он доставил женщине удовольствие? ( Продолжает тише, чтобы не услышал Огюстен.) Да она ни шагу не сделает для сохранения этого Огюстена, несмотря на то, что в данный момент он ей весьма приятен. Отнимут у нее одного – она возьмет другого, ничуть не тоскуя о прежнем, наскучит очередной партнер – месяца через два она преспокойно убьет его собственными руками, если такое жертвоприношение посулит ей новые услады.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Милая Эжени, удостоверяю: Дольмансе не просто высказывает сокровенные мои мысли – он раскрывает тайники сердца всех женщин.
ДОЛЬМАНСЕ. Заключительная часть нашего обзора коснется уз дружбы и благодарности. Признаю: дружеские связи, пока они полезны, следует уважать: друзей, приносящих благо, придержим при себе, но тотчас позабудем о них, когда из дружбы этой больше нечего извлечь. Любить кого бы то ни было стоит лишь ради себя самого, любить людей ради них – бессмыслица: природа внушает человеку лишь те помыслы и побуждения, которые ему выгодны, и устроено так оттого, что сама природа исключительно эгоистична. Так возьмем с нее пример, коль скоро мы решили исполнять ее законы. Теперь перейдем к благодарности – это, несомненно, самая слабая из привязанностей. Не верьте, дорогая, в то, что люди делают вам одолжение ради вас, – только напоказ, только ради собственного тщеславия. Не унизительно ли служить игрушкой чужого себялюбия? Еще оскорбительнее – чувствовать себя кому-либо обязанным. Ничто не сравнится с бременем оказанного тебе благодеяния. Либо ты отвечаешь услугой на услугу, либо ощущаешь себя ничтожеством – третьего не дано. Душе гордой тягостно осознавать себя облагодетельствованной – ноша давит с непомерной силой, и единственное чувство, испытываемое к благодетелю, – ненависть. Итак, что же, по-вашему, восполнит пустоту одиночества, для которого нас создала природа? Или, быть может, вам известны некие отношения, способные преодолеть человеческую разобщенность? На каком основании любить других, дорожить ими, предпочитать их себе? По какому праву облегчать их страдания? В каком уголке нашей души отыщется место для колыбели, где были бы взлелеяны красивые и ненужные добродетели – милосердие, гуманность, благотворительность, обозначенные в абсурдных кодексах идиотских вероучений, проповедуемых самозванцами или попрошайками, дающими советы исключительно о том, как наилучшим образом помогать им самим или как мириться с их существованием? Ну что, Эжени, верите ли вы отныне в существование неких священных уз, соединяющих людей? Отыщете ли еще хоть какие бы то ни было причины для предпочтения других себе самой?
ЭЖЕНИ. Уроки ваши столь живительны для моего сердца, что разум мой не в силах их оспорить.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Преподаем не мы, Эжени, а природа, и принятие тобой этих уроков лишний раз подтверждает их истинность. Подумай, разве можно счесть порочными душевные движения девочки, едва оторвавшейся от утробы матери-природы?
ЭЖЕНИ. Но раз отклонения от нормы, которые вы превозносите, присущи природе, отчего же против них восстают законы общества?
ДОЛЬМАНСЕ. Оттого, что законы написаны не для отдельного гражданина, а для всех, так порождается неразрешимое противоречие, ибо интересы отдельной личности никогда не совпадают со всеобщими интересами. Законы, пригодные для общества в целом, совершенно неприемлемы для каждого из входящих в его состав индивидов. Порой случается, что на протяжении некоторого периода гражданину удается воспользоваться юридической защитой и гарантией своих прав, остальные же три четверти жизни законы только стесняют и порабощают его. Человек мудрый глубоко презирает общественные законы, однако мирится с ними: так терпят гадюк – они ранят и жалят, но яд их все же используется в медицинских целях; предохраняясь от законов, точно от ядовитых змей, мудрец примет меры предосторожности, прячась, таясь, но не теряя благоразумия. Словом, едва душа ваша вдохновится преступными затеями, Эжени, не робейте: в нашем тесном кругу вам будет обеспечена возможность спокойно их осуществить.
ЭЖЕНИ. Ах, мое сердце уже кое-что нафантазировало!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Что за прихоть взволновала тебя, Эжени? Откройся нам.
ЭЖЕНИ ( растерянно). Мне захотелось помучить какую-нибудь жертву.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. И какого же пола жертву ты предпочитаешь?
ЭЖЕНИ. Моего собственного!
ДОЛЬМАНСЕ. Ну и ну, мадам! Порадуйтесь за ученицу! Схватывает на лету!
ЭЖЕНИ ( взволнованно). Жертву, дорогая моя, хочу жертву!.. О, силы небесные, это было бы высшее счастье!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. И что бы ты с ней учинила?
ЭЖЕНИ. Все! Решительно все! Превращу ее в несчастнейшую из смертных. О милая, хорошая моя, пожалей меня, со мной творится что-то неладное!..
ДОЛЬМАНСЕ. Черт возьми! Бешеное воображение! Иди сюда, Эжени, ты восхитительна... иди ко мне, сейчас я зацелую тебя, миллион раз! (
Приглядитесь повнимательнее к его физическому сложению, и вы тотчас заметите коренные отличия от остальных мужчин, не разделяющих подобных вкусов: ягодицы его белее и пухлее, ни один волосок не затеняет алтарь наслаждения, внутренняя часть устлана оболочкой нежной, чувствительной и трепетной, сродни внутреннему устройству женского влагалища. Еще более отличаются такие мужчины от других нравом, мягким и гибким, им присущи все пороки и добродетели женщин, в том числе и пресловутая их слабость, они женственны и в причудах своих, и в чертах лица. Возможно ли, чтобы природа, столь рьяно уподобляя их женщинам, сердилась на них из-за такого рода наклонностей? Разве не ясно, что это особая порода мужчин, сотворенная природой для ограничения рождаемости, ибо чрезмерное размножение неминуемо нанесет ей вред? Ах, милая моя Эжени, если бы вы знали, что за восхитительное ощущение, когда мощный член заполняет все пространство вашего зада, он проваливается в вас до самых яиц, пламенно трепещет внутри – и, выдвинутый по крайнюю плоть, вбивается все глубже и глубже, аж до самых волос! Нет и еще раз нет! Не существует в нашем мире блаженства, сравнимого с содомией: это услада философов, героев и богов, более того: осмелюсь предположить, что символические участники возвышенного сего действа – единственные божества, коим нам должно поклоняться на земле! [7]
ЭЖЕНИ ( очень возбужденная). О, друзья мои, возьмите меня прямо сейчас! Вот мои ягодицы... Примите их в дар! Войдите же в меня, я истекаю соком! ( Произнося эти слова, она падает в объятия госпожи де Сент-Анж, которая сжимает ее, целует и подносит ее поднятые кверху бедра Дольмансе.)
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Божественный учитель, устоите ли вы от такого искушения? Неужели вас не прельстит этот восхитительный задик? Взгляните, как он зияет, приоткрывая свой зев.
ДОЛЬМАНСЕ. Прошу прощения, прекрасная Эжени: вопреки вашим надеждам, не я погашу огонь, который ненароком разжег. Милое дитя, вы виноваты передо мной не на шутку: вы женщина. Может, настанет час, когда мне захочется позабыть о своем предубеждении, подбирая первоначальные ваши красы, уже сорванные кем-нибудь другим, но на сей раз позвольте мне ограничиться лишь этим признанием; черную работу возьмет на себя шевалье. Его сестра, вооружившись вот этим годмише, нанесет атакующие удары жопе брата, свою роскошную задницу она подставит Огюстену, он займется мадам, а я тем временем употреблю его самого. Не скрою – жопа этого красавчика вот уже целый час неудержимо манит меня, и я не успокоюсь, пока не верну ему то, что он мне ввалил.
ЭЖЕНИ. Не возражаю против перемены мест, и все же, сказать по правде, Дольмансе, откровенность вашего признания отдает неучтивостью.
ДОЛЬМАНСЕ. Тысяча извинений, мадемуазель; нам, мужеложцам, нечем похвастать, кроме искренности и четкого соблюдения своих принципов.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Репутация человека чистосердечного мало применима к тому, кто, подобно вам, привык нападать на ближнего с тыла.
ДОЛЬМАНСЕ. Вы полагаете, такой прием усиливает склонность к фальши и предательству? Отнюдь нет, мадам, я уже объяснял, лицемерны мы ровно настолько, насколько сие вызвано необходимостью выживания в обществе. Мы обречены на существование среди людей, крайне заинтересованных в сокрытии истинного своего лица и рядящих пороки свои в одежды никогда не соблюдаемых ими добродетелей, и в таких условиях, всякое проявление искренности крайне опасно; стоит ли сетовать на надувательство, раз сам отдаешь всех козырей в чужие руки. Общество нуждается в лицемерии и скрытности – не станем же противиться. Позвольте, мадам, продемонстрировать справедливость этих высказываний на моем собственном примере: нет на свете создания более испорченного, чем ваш покорный слуга, при этом мне удается вводить всех в заблуждение. Спросите любого – вам непременно ответят, что я человек порядочный, хотя на самом деле нет преступления, которым бы я не потешился ради своего удовольствия.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. О, вы хотите убедить меня, что действительно натворили ужасов?
ДОЛЬМАНСЕ. Ужасов? Сказать по правде, мадам, скорее жестокостей.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Вот оно что! Вы, как тот умирающий, признавшийся исповеднику: «Откинем ненужные подробности, отец мой; исключим убийство и грабеж, во всем остальном я грешен»!
ДОЛЬМАНСЕ. Да, пожалуй, мадам, я повторил бы нечто подобное, однако за некоторым исключением.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Как! Вы не просто развратник, вы позволяете себе кое-что и...
ДОЛЬМАНСЕ. Я ни в чем себе не отказываю, мадам, решительно ни в чем. Да и что, собственно, может остановить человека с моим темпераментом и с моими принципами?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, давайте продолжим наши любовные игры! От таких разговоров я возбудилась донельзя, мы еще поговорим, Дольмансе, но после: в истинность ваших признаний я поверю лишь, если вы произнесете их на свежую голову. Когда у вас твердеет, вы обожаете говорить всякие гадости, и мы рискуем принять за чистую монету вольные речи, порожденные вашей распаленной фантазией. ( Готовится новая поза.)
ДОЛЬМАНСЕ. Не торопитесь, шевалье: я введу его своими руками, но сначала, да простит меня прекрасная Эжени, нам потребуется немного раззадорить ее поркой. ( Он сечет ее.)
ЭЖЕНИ. Подобная церемонность, право, бесполезна... Сознайтесь, Дольмансе, вы заботитесь о собственном сластолюбии? Не изображайте, прошу вас, что стараетесь для меня.
ДОЛЬМАНСЕ ( продолжая стегать ее). Ах, скоро вы меня еще поблагодарите! Вам пока неведома действенность такой прелюдии... Ну и задам я тебе сейчас, озорница!
ЭЖЕНИ. О боже! Как напустился! Моя бедная попка вся горит! Вы причиняете мне боль, правда!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Я отомщу за тебя, деточка; отвечу ему тем же. ( Она порет Дольмансе.)
ДОЛЬМАНСЕ. О, как я рад – от всего сердца! Прошу Эжени лишь об одной милости – позволить мне отстегать ее с той же силой, с какой бит я сам. Видите, как исправно следую я законам природы? Только давайте устроимся поудобнее: пусть Эжени обхватит ваши бедра, мадам, затем обнимет вас за шею, по примеру матерей, носящих своих детей на спине, – так у меня под рукой окажутся сразу две попки, и я отколочу обе разом, а шевалье и Огюстен вернут мне долг, исхлестав, как следует, мои ягодицы... Вот так, покрепче!.. Ах, молодцы! Просто рай!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Не жалейте эту проказницу, умоляю, для себя пощады не прошу, но и ей не делайте поблажек.
ЭЖЕНИ. Ай-ай-ай! Кажется, у меня течет кровь.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Она лишь приукрасит твои ягодицы, расцвечивая их... Держись, ангелок мой дорогой, не робей! Помни: только в муках рождается наслаждение.
ЭЖЕНИ. Нет сил терпеть, поверьте...
ДОЛЬМАНСЕ ( на мгновение прерываясь и любуясь плодами своего труда, затем возобновляя порку). Еще шестьдесят, Эжени, да, да, шестьдесят по каждой ягодице!.. О, разбойницы! С каким пылом вы теперь ринетесь в схватку! ( Композиция распадается.)
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ ( рассматривая ягодицы Эжени). Ах, бедняжка, вся попка в крови! Злодей, ну и порадуешься ты теперь, проходясь поцелуями по следам своей бесчеловечности!
ДОЛЬМАНСЕ ( занимаясь онанизмом). О да, не скрою, мне нравятся эти кровавые следы, правда, будь порка пожестче, поцелуи мои могли быть и погорячее.
ЭЖЕНИ. Да вы просто изверг!
ДОЛЬМАНСЕ. Не спорю.
ШЕВАЛЬЕ. Ему не откажешь в правдивости.
ДОЛЬМАНСЕ. Пришло время предаться с ней содомии, шевалье.
ШЕВАЛЬЕ. Подержи ее за бока, три толчка – и он туда войдет.
ЭЖЕНИ. О Господи, у вас еще толще, чем у Дольмансе! Вы разрываете меня на части, шевалье! Поосторожней, молю вас!..
ШЕВАЛЬЕ. Это невозможно, ангел мой. Я двигаюсь прямо к цели... За мной наблюдает мой наставник, и мне должно проявить себя достойным его учеником.
ДОЛЬМАНСЕ. Он уже там! Что за изумительное зрелище – мохнатый зверь, трущийся о перегородки ануса... Вперед, мадам, содомируйте вашего братца! А вот забияка Огюстена, уже готовый прорваться в вас, я же, со своей стороны, ручаюсь не щадить вашего обидчика... Ах, замечательно, цепочка, похоже, выстроена, теперь все помыслы подчинены разрядке.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Посмотрите, как извертелась эта маленькая потаскушка.
ЭЖЕНИ. Разве я виновата, что умираю от наслаждения!.. Это бичевание... этот огромный член... любезный шевалье, чей палец не покидает меня все это время... Милая моя, родная, я больше не могу!..
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Черт подери! Мне не до тебя, я изливаюсь!
ДОЛЬМАНСЕ. Давайте сообща, друзья мои! Соизвольте предоставить мне две минутки, я настигну вас, и мы придем к финалу одновременно.
ШЕВАЛЬЕ. Поздно, моя сперма течет по заднему проходу прекрасной Эжени... я улетаю! Я на седьмом небе!
ДОЛЬМАНСЕ. Я за вами, друзья... по пятам... сперма слепит меня...
ОГЮСТЕН. И я! Я тоже отдаю концы!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Какая трогательная сцена! Этот увалень заполнил всю мою жопу...
ШЕВАЛЬЕ. Ну-ка, дамочки, к биде!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Нет уж, увольте, обожаю ощущать сперму в своей жопе: ни за что ее не отдам.
ЭЖЕНИ. Все же не удержусь от вопроса... Скажите мне теперь, друзья, всегда ли должно женщине давать согласие, когда ей предлагают такой вид любви?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Всегда, дорогая, разумеется, всегда: этот способ совокупления настолько приятен, что ей надлежит не просто соглашаться, а даже требовать этого от обслуживающих ее мужчин. Однако, если она зависит от того, с кем забавляется, если надеется добиться от него милостей, подарков или услуг – пусть набивает себе цену и заставляет себя упрашивать: любой приверженец подобного вкуса разорится ради женщины, способной умело поиграть в отказ – так она еще сильнее разожжет его страсть, ибо женщина, овладевшая искусством уступать чужим мольбам в нужный момент, вытянет из мужчины все, что пожелает.
ДОЛЬМАНСЕ. Ну как, удалось обратить нашего ангелочка в новую веру? Ты еще считаешь содомию преступлением?
ЭЖЕНИ. Преступна она или нет – безразлично. Вы убедительно доказали иллюзорность представлений о зле. Отныне немного найдется поступков, которые показались бы мне предосудительными.
ДОЛЬМАНСЕ. Дорогая девочка, преступлением не является решительно ничего – согласись, даже в самом чудовищном поступке обнаруживается тот или иной элемент привлекательности, не так ли?
ЭЖЕНИ. Вне всяких сомнений.
ДОЛЬМАНСЕ. Отлично, с этой минуты он перестает быть преступлением: действие, которое служит во благо одному и наносит ущерб другому, может считаться преступным лишь при обосновании того, что существо, потерпевшее для природы, ценнее существа, извлекшего пользу, но все индивидуумы равны перед природой, а значит – такое предпочтение невозможно: природа совершенно равнодушно взирает на то, как действия, выгодные для одних, создают неудобства для других.
ЭЖЕНИ. А если поступок наш, приносящий нам только малую толику удовольствия, наносит ущерб огромному числу людей, не ужасно ли мы себя ведем, совершая его?
ДОЛЬМАНСЕ. Ничуть, поскольку то, что чувствуем мы сами, не идет ни в какое сравнение с тем, что испытывают другие. Самая сильная боль ближнего для нас ничто, в то время как едва заметный трепет наслаждения личного трогает нас до чрезвычайности. Итак, очевидно – мы любой ценой будем стремиться даже к легкому зуду удовольствия, пускай достижимо оно за счет пучины бед, в которую ввергнуты другие люди, ведь их невзгоды не затрагивают нас непосредственно. Случается порой, и довольно часто, что некие особенные черты физические или своеобычный склад ума делают для некоторых из нас страдания ближнего особенно притягательными: подобные люди, бесспорно, отдают предпочтение боли другого, которая их забавляет, отсутствию оной, если это лишает их удовольствия. Источник всех наших нравственных заблуждений кроется в нелепом допущении братства, придуманного христианами в эпоху их мытарств и злоключений. Тот, кто вынужден молить другого о сострадании, проявляет завидную изворотливость, объявляя его своим братом. Весьма удобная гипотеза – как после этого отказать в помощи? Однако принять такую доктрину совершенно невозможно. Разве каждый не рождается в одиночку? Более того, разве мы – не враги друг для друга, пребывающие в состоянии вечной войны всех против всех? А что вы ответите на мое предположение о том, что добродетели, требуемые в соответствии с идеей братства, реально существуют в природе? В этом случае голос ее должен внушать людям добрые побуждения с самого момента их появления на свет. Но тогда сострадание, благотворительность, гуманность оказались бы добродетелями врожденными, естественными, от них нельзя было бы отречься, а изначальный облик человека-дикаря в корне отличался бы от того, который мы наблюдаем ныне.
ЭЖЕНИ. Допустим, вы утверждаете, что природа желает, чтобы все рождались одинокими и независимыми друг от друга, но согласитесь ли вы, по крайней мере, что людей сближают общие потребности, с необходимостью устанавливающие между ними некие взаимосвязи – будь то кровные узы, возникшие в результате супружества, будь то узы любви, дружбы, благодарности, их-то, надеюсь, вы почитаете?
ДОЛЬМАНСЕ. Сказать по правде, ничуть не больше всего остального. Этот сюжет хотелось бы рассмотреть поподробнее: сделаем беглый обзор по каждому пункту. Решитесь ли вы, к примеру, утверждать, что потребность жениться, обусловленная моим стремлением продолжить свой род либо устроить свои имущественные дела, непременно породит неразрывные священные узы между мною и предметом, с которым я вступаю в брак? Не абсурдно ли, по-вашему, придерживаться таких взглядов? Пока длится половой акт, я, известное дело, нуждаюсь в данном предмете как в его участнике; но едва желание удовлетворено, что, скажите на милость, остается между нами? Какие реальные обязательства связывают нас в результате этого совокупления? Так называемые узы супружества возникают вследствие страха родителей быть брошенными в старости, и их небескорыстная забота о нас в детстве нацелена на заслуживание ответных знаков внимания в конце их жизни. Довольно поддаваться на удочку: мы ничем не обязаны своим родителям... даже самой малостью, Эжени, – трудились они не столько для нас, сколько для себя, а значит, вполне позволительно питать к ним отвращение и даже избавляться от них, если они досаждают нам своим поведением. Любим мы их лишь в том случае, если они хорошо с нами обходятся, причем степень нашего расположения не должна выходить за пределы обычной привязанности к друзьям, поскольку права рождения ничего не определяют и ничего не дают, – вникнув в суть, мы тотчас обнаружим немало поводов для ненависти к родителям, ибо они, как правило, заботятся исключительно о собственном удовольствии, нередко обрекая нас на несчастливый и нездоровый образ жизни.
Вы упоминаете об узах любви, Эжени. Лучше вам их не знать! Последуйте совету человека, желающего вам счастья: не обременяйте ими свое сердце! Что есть любовь? По моим представлениям, это не что иное, как эффект, произведенный на нас достоинствами некоего прекрасного предмета, мы в восторге от испытанных впечатлений, они воспламеняют нас, овладевая сим предметом – мы ликуем, при невозможности им обладать – отчаиваемся. Что лежит в основе этого чувства? Влечение. Каковы последствия этого чувства? Безумие. Разобравшись в побудительных причинах, несложно обеспечить себе нужный результат. Мотив – обладание предметом: вот и отлично! Попытаемся преуспеть, не теряя благоразумия: едва предмет окажется в наших руках – насладимся им вволю, едва он нам недоступен – тотчас успокоимся, ибо тысячи подобных предметов, куда более совершенных, с легкостью утешат нас, смягчая боль потери, – все мужчины и женщины похожи друг на друга: любовь бессильна перед здравыми суждениями. Опьянение, охватывающее нас без остатка, когда мы слепо обожаем единственное в мире существо и дышим им одним, – самообман! И это зовется полнотой жизни? Такое состояние, скорее, сродни добровольному отказу от всех земных радостей. И врагу не пожелаешь этой бесконечной всепоглощающей горячки, этого счастья, заключенного в чисто умозрительных ощущениях, сильно смахивающих на бред сумасшедшего. Если бы мы были способны любить прелестное сие создание вечно и могли никогда с ним не расставаться, тогда подобная привязанность – пусть и представляющая собой блажь – расценивалась бы как придурь, по крайней мере простительная. Приключается ли нечто подобное? Много ли известно примеров ненарушимости любовных связей? Несколько месяцев блаженства – и мы ставим предмет недавней страсти на истинное его место, а сами краснеем за фимиам, который воскуряли в его честь, часто недоумевая, на что, собственно, польстились столь безудержно.
О юные сладострастницы, пользуйтесь любым случаем побаловать свою плоть! Суть в следующем: безудержно отдаваясь и развлекаясь, старательно избегайте любви. «Добро заключено лишь в физической стороне страсти», – говаривал натуралист Бюффон и благодаря мудрейшему этому высказыванию прослыл хорошим философом. Итак, неустанно повторяю: забавляйтесь, но не любите, гоните от себя сильные переживания, не изнуряйте себя слезами, вздохами, закатыванием глаз, любовными записками, а вместо этого занимайтесь любовью, приумножайте число партнеров и почаще их меняйте. Оказывайте сопротивление всякому, кто постарается закрепить вас за собой, ибо цель постоянного возлюбленного – привязать вас к себе, тем самым мешая вам отдаваться другим, – жестокий этот эгоизм неизбежно омрачит радость вашего бытия. Природа сотворила женщину не для единственного мужчины, а для многих. Прислушайтесь к священному ее голосу и безучастно блудите со всяким, кто вас захочет. Будьте шлюхами, но никогда не превращайтесь в любовниц, уклоняйтесь от любви, служа лишь наслаждению – и жизненный ваш путь будет усеян розами. А сколько цветов перепадет при этом нам, мужчинам! Взгляните, Эжени, вот очаровательная дама, взявшая на себя труд воспитывать вас, спросите ее, стоит ли дорожить мужчиной после того, как он доставил женщине удовольствие? ( Продолжает тише, чтобы не услышал Огюстен.) Да она ни шагу не сделает для сохранения этого Огюстена, несмотря на то, что в данный момент он ей весьма приятен. Отнимут у нее одного – она возьмет другого, ничуть не тоскуя о прежнем, наскучит очередной партнер – месяца через два она преспокойно убьет его собственными руками, если такое жертвоприношение посулит ей новые услады.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Милая Эжени, удостоверяю: Дольмансе не просто высказывает сокровенные мои мысли – он раскрывает тайники сердца всех женщин.
ДОЛЬМАНСЕ. Заключительная часть нашего обзора коснется уз дружбы и благодарности. Признаю: дружеские связи, пока они полезны, следует уважать: друзей, приносящих благо, придержим при себе, но тотчас позабудем о них, когда из дружбы этой больше нечего извлечь. Любить кого бы то ни было стоит лишь ради себя самого, любить людей ради них – бессмыслица: природа внушает человеку лишь те помыслы и побуждения, которые ему выгодны, и устроено так оттого, что сама природа исключительно эгоистична. Так возьмем с нее пример, коль скоро мы решили исполнять ее законы. Теперь перейдем к благодарности – это, несомненно, самая слабая из привязанностей. Не верьте, дорогая, в то, что люди делают вам одолжение ради вас, – только напоказ, только ради собственного тщеславия. Не унизительно ли служить игрушкой чужого себялюбия? Еще оскорбительнее – чувствовать себя кому-либо обязанным. Ничто не сравнится с бременем оказанного тебе благодеяния. Либо ты отвечаешь услугой на услугу, либо ощущаешь себя ничтожеством – третьего не дано. Душе гордой тягостно осознавать себя облагодетельствованной – ноша давит с непомерной силой, и единственное чувство, испытываемое к благодетелю, – ненависть. Итак, что же, по-вашему, восполнит пустоту одиночества, для которого нас создала природа? Или, быть может, вам известны некие отношения, способные преодолеть человеческую разобщенность? На каком основании любить других, дорожить ими, предпочитать их себе? По какому праву облегчать их страдания? В каком уголке нашей души отыщется место для колыбели, где были бы взлелеяны красивые и ненужные добродетели – милосердие, гуманность, благотворительность, обозначенные в абсурдных кодексах идиотских вероучений, проповедуемых самозванцами или попрошайками, дающими советы исключительно о том, как наилучшим образом помогать им самим или как мириться с их существованием? Ну что, Эжени, верите ли вы отныне в существование неких священных уз, соединяющих людей? Отыщете ли еще хоть какие бы то ни было причины для предпочтения других себе самой?
ЭЖЕНИ. Уроки ваши столь живительны для моего сердца, что разум мой не в силах их оспорить.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Преподаем не мы, Эжени, а природа, и принятие тобой этих уроков лишний раз подтверждает их истинность. Подумай, разве можно счесть порочными душевные движения девочки, едва оторвавшейся от утробы матери-природы?
ЭЖЕНИ. Но раз отклонения от нормы, которые вы превозносите, присущи природе, отчего же против них восстают законы общества?
ДОЛЬМАНСЕ. Оттого, что законы написаны не для отдельного гражданина, а для всех, так порождается неразрешимое противоречие, ибо интересы отдельной личности никогда не совпадают со всеобщими интересами. Законы, пригодные для общества в целом, совершенно неприемлемы для каждого из входящих в его состав индивидов. Порой случается, что на протяжении некоторого периода гражданину удается воспользоваться юридической защитой и гарантией своих прав, остальные же три четверти жизни законы только стесняют и порабощают его. Человек мудрый глубоко презирает общественные законы, однако мирится с ними: так терпят гадюк – они ранят и жалят, но яд их все же используется в медицинских целях; предохраняясь от законов, точно от ядовитых змей, мудрец примет меры предосторожности, прячась, таясь, но не теряя благоразумия. Словом, едва душа ваша вдохновится преступными затеями, Эжени, не робейте: в нашем тесном кругу вам будет обеспечена возможность спокойно их осуществить.
ЭЖЕНИ. Ах, мое сердце уже кое-что нафантазировало!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Что за прихоть взволновала тебя, Эжени? Откройся нам.
ЭЖЕНИ ( растерянно). Мне захотелось помучить какую-нибудь жертву.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. И какого же пола жертву ты предпочитаешь?
ЭЖЕНИ. Моего собственного!
ДОЛЬМАНСЕ. Ну и ну, мадам! Порадуйтесь за ученицу! Схватывает на лету!
ЭЖЕНИ ( взволнованно). Жертву, дорогая моя, хочу жертву!.. О, силы небесные, это было бы высшее счастье!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. И что бы ты с ней учинила?
ЭЖЕНИ. Все! Решительно все! Превращу ее в несчастнейшую из смертных. О милая, хорошая моя, пожалей меня, со мной творится что-то неладное!..
ДОЛЬМАНСЕ. Черт возьми! Бешеное воображение! Иди сюда, Эжени, ты восхитительна... иди ко мне, сейчас я зацелую тебя, миллион раз! (