Садур Екатерина. Перелетные работы

   Гость надел черные очки, поднял с пола книжку "Любовь и смерть" и на цыпочках вышел из комнаты.
   Я села на кровать.
   - Ты хочешь куколку, дядя Кирша? - спросила я.
   Но он промолчал. Он смотрел на стену и чему-то улыбался. "Наверное, вспоминает рыбалку!" - подумала я, спрыгнула на пол и выбежала в коридор. Я бежала по коридору, и мне навстречу нес-лись окна в стене, раскрытые в палисад. В каждом окне стояло по дереву и тянулись длинные трамвайные рельсы.
   На лестнице тетя Груша беседовала с доктором. Доктор что-то говорил ей и барабанил пальцами по подоконнику. Он казался худым, но его пальцы были толстыми в коротких черных волосках. Тетя Груша кивала головой. Когда я подбежала к ним, она сказала: "Спасибо, доктор!" Доктор кивнул и пожал ей руку. Я тоже протянула ему руку, он тоже пожал мне ее.
   - Все будет хорошо! - крикнул он нам, когда мы спускались по лестнице.
   Мы обернулись и повторили:
   - Спасибо, доктор!
   На обратном пути было холодно, и тетя Груша заметила, что больше окна открывать нельзя. "Жалко, - подумала я, - значит, больше нельзя будет подсматривать за Харитоном Климовичем!"
   Вечером, когда мы читали "Голубой цветок", нам позвонили из больницы и сказали, что дядя Кирша умер.
   Тяжелые веки дяди Кирши были мутно-белыми, и точно таким же мутно-белым было его лицо. Тетя Груша надела на него новую китайскую рубашку, которую при мне достала из упаковки. Когда она застегивала пуговицы на его груди, я удивилась, какая узкая у него грудь с мато-вой, картонной кожей, натянутой на ребрах. В рукава рубашки она вдела малахитовые запонки, и от близости к этим запонкам манжеты стали отливать зеленью и серебром.
   - Папа мой! Это мой папа! - закричала Аленка, увидев дядю Киршу в гробу.
   Ее левый глаз плакал под пластырем, правый плакал в открытую. Натка стояла в дверях, не решаясь войти в комнату. Она была в черном глухом костюме. Под глазами у нее лежала черная тень, губы казались серыми.
   - Так это твой папа? - спросила я Аленку.
   Аленка кивнула.
   - Такой старенький...
   - Какой есть! - крикнула мне Аленка и тут же поправилась: - Какой был! Зато сейчас у меня нет никакого!
   Дядя Кирша был закрыт покрывалом, и казалось, что под по-крывалом у него две ровных здоровых ноги.
   - Дядя мой! Дядя! Как же так? - приговаривала моя мама, стоя над гробом и покачивая головой.
   У нее были черные лаковые туфельки и серые колготки в серых упругих бородавках. Она опустила волосы прямо к покрывалу и закрыла лицо руками. В щель между средним и указательным пальцем смотрел мокрый глаз в завитых ресницах.
   У окна стояли тетя Груша и Вовкина бабушка Зорина-Трубецкая в черном берете с вуалью. Берет ополз на обе щеки. Вовкина бабушка держала за плечо тетю Грушу.
   - Его убили, убили... - шептала ей тетя Груша. - Ваш внук мне все рассказал. Он сидел в кустах и видел... Эти люди... - и она ука-зала в окно под деревья. Под деревьями было пусто. - Они завели Ки-рилла за дом и насильно напоили водкой. А когда он опьянел, они сняли с него ботинки и заставили танцевать на стеклах. А потом им на-доело, и они бросили его, бросили одного, чтобы он лежал в кустах на холодной земле среди разбитых бутылок, но он полз за ними и просил, чтобы они вернули ему гитару.
   - А где Вова? - громко спросила я его бабушку и потянула за рукав.Почему он не пришел?
   - А Вова...- и тут его бабушка сглотнула и замолчала. - Вову положили в больницу. Он все время плакал и не мог спать, и врач сказал, что ему нужно в больницу...
   - Что, что вы сказали? - переспросила Натка и, волнуясь, прошла в комнату.
   - Я сказала... сказала... - но тетя Груша не смогла повторить.
   И тогда Вовкина бабушка взяла Натку под руку, отвела в угол и что-то прошептала ей на ухо.
   - Ах вот как! - сухо отрезала Натка, и ее лицо скривилось от злобы.
   - О чем вы шепчетесь? - подошли ноги моей мамы в черных туфлях и серых чулках с бородавками.
   Вовкина бабушка натянуто улыбнулась.
   - О чем? - повторила моя мама.
   Все молчали.
   Потом пришло много незнакомых мне людей. Мужчины, в основном старики, называли дядю Киршу по имени и сдвигали столы для поминок, правда, иногда они говорили "Князь" и с трудом сдерживали усмеш-ку. Тетя Груша молча следила за ними и каждый раз вздрагивала, когда они собирались смеяться.
   Я ждала Харитона Климовича, но Харитон Климович не пришел.
   Одни высокие старики в костюмах грохотали стульями, растягивали скатерти на столах и расхаживали по комнате, не замечая лежащего дядю Киршу.
   - Да вы просто все завидовали ему! - громко выкрикнула Натка.
   Ее голос с гудением завис над столами.
   Тетя Груша часто закивала. Старики замерли, и только один из них осмелился поднять голову. У него было сморщенное лицо и синие полинявшие глаза.
   - И чему же, позвольте узнать, Наталья Андреевна, мы завидовали? - тихо и медленно спросил он.
   - Да вы же сами прекрасно знаете чему! - выпалила Натка. - Тому, что он говорил по-французски, тому, что у него детство было краси-вое - с елкой в свечах и богатыми подарками, тому, что он ходил в гимназию, тому, что он был не чета вам - князь!
   И тут другие старики подняли свои сухие легкие головы и в голос захохотали. Их смех шелестел, как серебряный дождь на елке.
   - Вы же сами никогда не верили в его благородство, - улыбнулся старик с полинявшими глазами.
   - Хватит! - попросила тетя Груша. - О чем вы все говорите? Он уже умер, и уже никому не важно, князь он был или нет.
   Тогда старики опустили к столам свои легкие головы и молча расставили хрусталь. Одни только черные локти мелькали.
   Мы вышли на улицу, чтобы отвезти дядю Киршу на кладбище.
   У подъезда стоял автобус. На ступеньках подъезда стоял подросток Валера в ботинках дяди Кирши.
   Когда Натка поравнялась с ним, она страстно прошептала ему в лицо: "Будь ты проклят!", тогда он молча показал ей нож, но она засме-ялась и повторила: "Будь проклят! Проклят!" И тогда подросток Валера ответил ей: "А ведь это не я!" - и рывком головы указал на гроб. "А по-чему же ты в его ботинках?" - не унималась Натка. "Это не я! - хрип-ло повторил подросток Валера. - А ботинки из универмага! Мне купил брат!" Натка хотела что-то сказать, но не успела, ее подтолкнул старик с полинявшими глазами, выходивший из подъезда.
   На кладбище у разрытой могилы тетя Груша осмотрелась по сторо-нам и с удовольствием сказала:
   - Места хватит на всех!
   На мгновение мне показалось, что где-то в кустах мелькнуло бледное лицо Харитона Климовича в черных очках. Он мерз. Воротник пиджака был поднят и обмотан шарфом. Из кармана торчал белый уголок платочка.
   Старик с полинявшими глазами говорил над гробом речь.
   - И если кто и виноват перед тобой, то ты, Кирилл Николаевич, прости...
   Харитон Климович опасливо шмыгнул в кусты.
   - Никто не знает причин твоей смерти...
   И тут тетя Груша зарыдала во весь голос.
   - Но если дальше, за смертью, есть жизнь...
   И тут зарыдала Натка.
   - ...то будь в ней счастлив, Кирилл Николаевич! Наш странный друг и веселый товарищ!
   И потом гроб опустили в могилу, и старик, произносивший речь, вяло бросил на дно комок грязи. Следом за ним потянулись другие руки с пригоршнями земли, и даже маленький Аленкин кулачок и желтая рука Харитона Климовича с розовыми ногтями.
   Потом мы уходили, садились в автобус. Я оглянулась: маленький бугорок за чугунной оградой, над бугорком сосна, и много-много места вокруг.
   На поминках мы с Аленкой взялись за руки и сели на диван. Мы раскачивались в разные стороны и смотрели в окно.
   Напротив за столом сидели Вовкина бабушка и моя мама. Тетя Гру-ша с Наткой, обнявшись, плакали.
   Моя мама заложила ногу на ногу и, глядя на серые мурашки на колготках, спросила:
   - Это правда про Кирилла Николаевича?
   - Какая правда? - неохотно отозвалась Вовкина бабушка.
   Моя мама помолчала, прежде чем объяснить.
   - Это правда, что он был князь?
   - Кто его знает! - с облегчением ответила Вовкина бабушка. По--французски он говорил с трудом, но если языком долго не заниматься, его можно забыть. Это как в балете. Истории, которые он рассказывал о себе, были до того невероятны, что я ни минуты не сомневалась, что он их выдумал. А его альбом с фотографиями наполовину состоял из пе-реснятых почтовых карточек. Но вдруг неожиданно он добавлял в свои рос-сказни какую-то такую подробность, что сразу же становилась ясна его принадлежность к высшей жизни. Эти подробности... я не могу их вам пересказать, они сквозили в его интонациях, жестах, когда он не кривлялся, подражая актерам на открытках, в неожиданном развороте лица. Но почему вы спрашиваете меня? Ведь я же сама уже ничего не помню. Ничего... Так, обрывки из раннего детства!
   Вечером после поминок моя мама решила меня увезти. Она собрала мои вещи в клеенчатую хозяйственную сумку с синими ромбами на боках, и мы вышли на улицу. Я обернулась на окно. У окна стояла тетя Груша и махала мне рукой. Я помахала ей в ответ. Моя мама торопила меня и тянула за рукав. Ее черные туфельки были забрызганы грязью, и от холода она поджимала то одну, то другую ногу. Я увидела, что тетя Груша что-то говорит, но слов не разобрала. Я показала на уши, что не слышу. Она повторила. По движению губ я догадалась: "Утешение мое! Утешение мое!" Моя мама приложила ладонь к щеке и закричала: "Алле-алле!", что означало, что мы позвоним тете Груше. Тетя Груша согласилась. Она оставалась одна в пустой квартире со сдвинутыми столами, заставленными хрусталем с недопитой водкой, одной из участниц смерти дяди Кирши.
   Мы свернули за угол, и я в последний раз оглянулась на ее окно. Она по-прежнему смотрела нам вслед и что-то показывала руками. Я взглянула, куда она указывала: рабочие в синих брюках с широки-ми лямками в просвет между "е" и "л" в "Перелетных работах" прила-живали букву "п".
   ГЛАВА 5 - ТЕМНЫЙ НОЯБРЬ
   Вот уже месяц, как мы с мамой жили на Красном проспекте возле Оперного театра.
   - Тебе скоро в школу, - сказала моя мама.
   - Когда? - обрадовалась я.
   - Через два года.
   - Через два? - переспросила я и протянула ей два пальца.
   Мама кивнула, пожала мои пальцы и сказала:
   - Пора тебе заниматься английским.
   У нас играла музыка. Не такая, как у Харитона Климовича. Повесе-лее.
   Ее ноги, обутые в коричневые туфельки с золотыми пряжечками по бокам, слева и справа, подпрыгивали в такт музыке и перекрещи-вались. Когда ноги перекрещивались, пряжечки встречали одна другую и звонко целовались. Топ, чмок, дзынь! - поскакали к двери коричневые туфельки, и я побежала за ними.
   Мы вышли в подъезд. Музыка смолкла. Из подъезда мы вышли на улицу; пританцовывая, перешли через двор и остановились у соседнего дома. В просвете между домами мелькнули колонны Оперного театра и троллей-бусная остановка.
   Когда мы позвонили в дверь, нам открыла женщина с квадратным лицом в квадратных брюках на подтяжках.
   Моя мама что-то сказала ей и положила мне руку на плечо. Женщи-на с квадратным лицом кивнула ей и ответила. Я вслушивалась в их разговор, но ничего не понимала. Ноги моей мамы подпрыгивали и притопывали, выстукивая ритм беседы. Я вслушивалась: они переговаривались, не выпуская слова изо рта. Слова застревали в горле, ворочались там и булькали.
   - Входите, - неожиданно сказала женщина с квадратным лицом, перестав булькать.
   Она отступила в глубь коридора и щелкнула подтяжками.
   Коричневые туфельки перескочили через порог. Я вошла следом.
   Женщина с квадратным лицом посадила нас за стол и поставила перед нами чашки с золотыми стенками.
   - Чай с молоком и без сахара, - сказала она. - Так пьют только в Англии. Печенье "Лимонное", - и высыпала в вазочку желтые квадрати-ки из зеленой пачки.
   Тетя Груша никогда не покупала такое печенье. Оно было самым дешевым в магазине и самым невкусным.
   Моя мама довольно булькнула горлом. Я задумалась и булькнула следом.
   Женщина с квадратным лицом внимательно прислушивалась.
   - А ну-ка повтори, - сказала она.
   Я повторила.
   - А она способная, - обратилась женщина с квадратным лицом к моей маме и послала ей квадратную улыбку.
   Коричневые туфельки ловко перескочили одна через другую и по-целовались пряжечками. Над туфельками нависали расклешенные штаны с проглаженными стрелками.
   - Ты умеешь читать? - спросила меня женщина.
   - Да, - булькнула я.
   Она очень обрадовалась и предложила:
   - Возьми печенье...
   - Нет, - отказалась я.
   - Почему?
   - Я такое не ем.
   - Вот как! - нахмурилась женщина. - Что ж, мы сейчас проверим, как ты там читаешь!
   И она развернула передо мной большой лист с красными буквами.
   - "А, вэ, эс, дэ..." - прочитала я.
   - Очень плохо, - перебила она.
   Коричневые туфельки недовольно заерзали.
   - Это "эй, би, си, ди..."
   Я поправилась.
   - К следующему уроку выучи все буквы! - приказала женщина с квадратным лицом.
   Коричневые туфельки запрыгали к дверям. На столе рядом с не-тронутой чашкой чая остались лежать зеленые три рубля.
   На другой день учительница английского научила меня словам "окно", "стул" и "чашка" и очень обрадовалась, когда мы оставили три рубля за гитарой на подоконнике.
   Через день она объяснила мне, как спрашивать про погоду и как отвечать, что погода никуда не годится. Когда мы уходили, она осталась довольна: на полочке рядом с телефоном снова лежали три рубля.
   Потом было воскресенье, и женщина с квадратным лицом позвонила и сказала нам, что у нее выходной. Тогда моя мама спросила меня по-ан-глийски, не хочу ли я есть. Я ответила, что хочу чаю с молоком и бу-терброд с сыром. Потом она спросила у меня про погоду, я ответила, что погода - хуже не бывает.
   На ногах у моей мамы были зеленые тапочки в черную клетку. В комнате играла музыка, и ее ноги во время завтрака ходили ходуном. Стол сотрясался. Чай подпрыгивал в чашках и вот-вот должен был перелиться через край, но делал усилие и удерживался.
   В дверь позвонили. Мы подумали, что женщина с квадратным лицом отменила выходной, но на пороге стояли Натка с Аленкой.
   - Очень, очень рады вас видеть! - сказала моя мама.
   Я подтвердила.
   Натка сурово вошла в прихожую и за руку втащила Аленку. Натка была в красном пальто с каракулевым воротником и белой шали. Аленка была в маленьком коричневом пальтишке, из рукавов торчали руки в черных перчатках, пришитых на резинку. Левый глаз без наклейки смотрел ровно и тревожно.
   - Вот уже месяц, как вы ни разу не были у Аграфены Федосеевны и ни разу ей не позвонили, - сухо сказала Натка.
   Зеленые тапочки в черную клетку виновато завозились:
   - Чашечку чаю?
   Натка согласилась и размашисто шагнула в столовую. Маленькая чашечка утонула в ее руке.
   - Аграфена Федосеевна совсем одна! - рявкнула Натка, и ложка жалко звякнула о края.
   Ноги в зеленых тапочках робко подпрыгивали и скучали.
   - А я вот как раз собиралась ей звонить! - сладко жмурясь, призналась моя мама.
   - Когда? - грозно спросила Натка, сжимая чашечку в кулаке.
   Моя мама захлопала завитыми ресницами и тихо ответила:
   - Вчера...
   - И что же вам помешало? - наступала Натка.
   - Английский... - пролепетала моя мама. Тапочки весело заплясали. Моя мама строго посмотрела на них, и они ненадолго притихли. - Мы с Лелечкой занимались английским.
   - Лелька способная! - смягчилась Натка и загрустила. - Пусть учится! Но неужели вы не нашли времени, чтобы навестить Аграфену Федосеевну? Только не подумайте, что она меня к вам подослала. Напро-тив, она умоляла меня: "Наточка, не беспокой их!"
   - О, - булькнула моя мама. - У нас с Лелей такое плотное распи-сание...
   - Не беспокой... - тихо повторила Натка и вдруг крикнула: - А вот я беспокою! - и с размаху ударила кулаком по столу. - Или, может быть, ты забыла, Нюрка, кто всю жизнь помогал тебе? Забыла?
   Зеленые тапочки взвизгнули, поскользнувшись на зеркальном полу.
   А я так обрадовалась Натке с Аленкой! Я так обрадовалась им!
   Позавчера, когда мы с моей мамой шли к учительнице английского и на ней были бордовые ботинки с желтыми каблуками, в просвет между домами я увидела, как Натка с Аленкой садятся в троллейбус. Я хотела вырваться и подбежать к ним, но двери троллейбуса закрылись, и он поехал в сторону тети Груши прямо, все время прямо - и вдруг исчез.
   - А я тебя видела, - сказала я Аленке.
   - Ну и что? - таинственно улыбнулась Аленка. - Я теперь здесь очень часто бываю...
   - А пойдем ко мне! - позвала я Аленку.
   Аленка усмехнулась и взяла меня под руку:
   - А пойдем!
   Мы побежали по коридору.
   Мы пробежали мимо стеклянной двери.
   - Вот это называется кабинет, - сказала я.
   - Ка-ни-бет! - повторила за мной Аленка, и мы захохотали.
   За дверью виден был длинный письменный стол с креслом и круглой табуреткой. Над столом висел портрет черноволосого юноши. Юноша держал папироску в тонких пальцах. У него были длинные глаза, но из-за папи-росного дыма невозможно было понять их цвет.
   - Это молодой дядя Кирша, - сказала я на бегу.
   - Похоже! - испуганно вскрикнула Аленка, остановилась и опустила длинные глаза.
   - Пойдем, - позвала я.
   Но она стояла, окаменев.
   Я открыла дверь в детскую: голубые стены в розовых сполохах, столик с зеркалом, сразу же за столиком - моя кроватка в кружевах, аквариум с золотыми рыбками. Они плавали по кругу, длинно прогибая хвосты, и длинно отталкивались от воды плавниками. В углу, в кресле-качалке, сидел плюшевый мишка в вязаных тапочках и кукла в цветной накидке. Перед креслом стоял столик с красными чашечками на белых блюдцах, под столиком проходила железная дорога. На рельсах неподвижно застыли вагончики. Из одного вагона выглядывал контролер в черной куртке с сумкой через плечо. Рядом с железной дорогой стоял грузовик. Раскинув руки и вытянув ноги, в кузове лежал пупс. Его глаза были широко раскрыты и смотрели в потолок.
   - Подумаешь, - сказала Аленка, робко входя в комнату, - а я зато в новой школе лучше всех учусь читать.
   Я завела железную дорогу. Состав вздрогнул и тронулся. Аленка вскрикнула и отскочила. Контролер с сумкой через плечо выпал из ваго-на...
   Но тут в дверях показались зеленые тапочки и черные расхлябан-ные сапоги.
   - Пойдем! - рявкнули сапоги и притопнули на месте.
   Зеленые тапочки суетливо пританцовывали.
   Аленка с Наткой одевались в прихожей. Моя мама услужливо пода-вала пальто Натке. Натка ворчала и скрипела сапогами. Аленка одевалась с трудом. Сжав кулаки, она просовывала руки в рукава и пыхтела.
   - Что у тебя в руке? - строго спросила Натка.
   - Ничего, - ответила Аленка и, моргая, посмотрела на ее плечо.
   - Что у тебя в руке? - грозно повторила Натка и потребовала: - Ну-ка смотри мне в глаза.
   - Ни-че-го... - тихо повторила Аленка и посмотрела на ее кара-кулевый воротник.
   - Все понятно! - сказала Натка и разжала ее кулак.
   - Ах! - подпрыгнули зеленые тапочки.
   На ладони у Аленки лежал контролер, выпавший из вагона.
   - Это мое! - сказала я.
   - Где взяла? - грозно крикнула Натка и тряхнула черной гривой волос.
   Аленка молчала.
   - Где взяла? Я тебя спрашиваю!
   Зеленые тапочки торопливо прибежали на помощь.
   - Леля эту куколку подарила! - сказала моя мама.
   - Да что ты! - удивилась я.
   - Подарила! - повторила моя мама и наступила мне на ногу зеле-ной тапочкой.
   - Да не дарила я! - возмутилась я. - Зачем ты наступаешь мне на ногу?
   Моя мама больно шлепнула меня:
   - Так подари!
   - Нам чужого не надо! - сухо сказала Натка, выдернула куколку из рук Аленки и засунула в карман моего платья.
   Натка направилась к двери и потянула за собой Аленку.
   - Приходите еще! - захихикали зеленые тапочки.
   - Непременно, - сухо сказала Натка. - Не забывайте Аграфену Федосеевну!
   - Увидимся - нет ли? - окликнула я Аленку.
   Аленка обмерила меня взглядом и таинственно улыбнулась:
   - Кто знает? - и пожала плечами.
   Когда мы закрыли за ними дверь, в подъезде раздался грубый голос Натки: "Ах ты дрянь!" - и сухой хлопок. Аленка громко заревела.
   Каждое утро я поджидала Натку и Аленку, но они больше не при-ходили. Я грустила и занималась с учительницей английского языка. Она близко жила, поэтому я ходила к ней одна, а моя мама каждый раз смо-трела в окно, как я пересекаю двор и исчезаю в ее подъезде. Я мечтала приехать к тете Груше, войти в ее комнату и поздороваться с ней по--английски. А потом из угловой квартиры тридцать вышла бы Вовкина ба-бушка и спросила бы меня: "Haw old are you?", и я бы ответила: "Fourth!"
   Однажды я вышла из дому, а моя мама не смотрела мне вслед. Зазвонил телефон, и ее ноги, обутые в зеленые тапочки, вынесли ее в коридор снять трубку. "Алле-алле! - закричала она. - Что вы сказали? Нет, ничего не слышно!" Я шла через двор и, дойдя до угла нашего дома, взглянула в просвет улицы. Узко синело небо, деревья качались от ветра и хлестали его острыми ветками. На остановке, спиной ко мне, стояла Аленка с черным ранцем на плечах. Ранец застегивался на две металлические пряжки. На крышке ранца между застежками краснел гриб--мухомор. Я отвернулась и увидела угол соседнего дома, в котором женщина с квадратным лицом нетерпеливо поджидала три рубля.
   Я зажмурилась и шагнула в просвет между домами.
   - Привет! - обрадовалась Аленка и побежала мне навстречу.
   В ранце что-то глухо постукивало.
   - Какая встреча! - крикнула я и расставила руки, чтобы ее обнять.
   - Какое у тебя пальтишко! - ахнула Аленка.
   - Да, - кивнула я и повернулась к ней спиной.
   Пальтишко у меня было голубым с черным воротником и красными снегирями, вышитыми на груди и на спине. На груди снегири сидели на ветках, а на спине, расправив крылья, взлетали.
   - А я хожу здесь в новую школу, - сказала Аленка и показала на Оперный театр. - Видишь, тропинка? Идешь все время прямо, прямо, потом поворачиваешь за дом, а там снова проходишь дворами мимо кот-лована, мимо забора, через дорогу, и там будет такая ограда из белых досок. Так вот, одну доску отодвинешь, пролезешь в щелочку - и ты уже в школе.
   Я пристально всматривалась в дорогу. Издалека медленно приблизи-лся синий квадрат троллейбуса с усами кузнечика. К стеклу были при-клеены цифры - тридцать один.
   - Тридцать один, - прочитала я и с надеждой посмотрела на Аленку.
   - Ну я сейчас поеду, - улыбнулась она.
   - Аленушка, - ласково начала я и погладила ее по черной перчатке. Аленка убрала руку в карман. - Не знаешь ли ты, как до-ехать до тети Груши?
   - Может быть, - засмеялась она, отходя к краю остановки.
   Я шагнула за ней. Троллейбус подошел совсем близко.
   - А не скажешь ли ты номер троллейбуса?
   Троллейбус остановился и, уронив искры, пошевелил усами.
   - Может быть, - ответила Аленка, взбегая по ступенькам.
   Я поднялась следом и повисла на поручне.
   - Прошу тебя, научи! - прошептала я.
   - Поехали! - отрывисто крикнула Аленка.
   Двери троллейбуса закрылись.
   Мы посмотрели друг на друга и захохотали.
   Я закрыла рукой один глаз и сказала:
   - Я - это ты!
   И Аленка тоже зажмурила глаз и ответила:
   - А я - Домна Чмелева!
   Мы снова захохотали и сели на свободное место. Я у окошка, Аленка с краю. Мы болтали ногами.
   - Запоминай, - сказала Аленка.
   Я прислушалась.
   - И вот сейчас осень, - начала Аленка ласковым голосом. - Мы приходим на первый урок, и нам выдают грабли. Мы переодеваемся во что попроще, в резиновые сапоги до колен и теплые куртки, и выходим во двор - разгребать листья. Есть листья сухие - те, что упали недавно. Они желтые, зеленые и красные, как ладонь. А есть мокрые, с прелым запахом, они самыми первыми упали на землю и побурели от сырости. А нам все равно, что верхние листья, почти живые, что нижние. Мы их все мешаем граблями и сгребаем в кучи. А потом те кучи горят, и запах от них мокрый и едкий, как будто бы все время плачешь. Да только мы не плачем никто, мы сидим в классе за партами и смотрим, как внизу дым тонко тянется к окнам нашего класса, а учительница на доске рисует крупную букву "А"...
   Я смотрела в окно троллейбуса: мы проезжали голую рощицу берез. Они стояли тонкие, с белыми стволами в черных заедах. Я повернулась к Аленке. У нее был длинный рот. В углах губ краснели заеды, из носу текло.
   - Наша учительница нарисует букву "А" на доске и жалуется, что ей душно. Распахнет в классе все окна. Нам дует, но мы молчим. Срисовываем букву "А" в тетради, у многих не получается, а мне легко. Мне всегда ставят пять. Наша учительница молодая. У нее есть духи и стеклянная брошь - букетик желтых гвоздик. Гвоздики она прикалывает на грудь, а духами капает на воротничок. Она смотрит после уроков наши тетради и плачет, что у нее нет мужа... А со мной сидит девочка Люся. Ей скоро пятнадцать. Она долго смотрит на доску на букву "А", а потом рисует в тетради палочку или квадрат. Моло-дая учительница на нее кричит и сразу ставит ей двойку, а Люся пе-реживает. Иногда после уроков Люся остается переписывать, но у нее ничего не выходит, и тогда учительница обнимает Люсю, и они вместе плачут каждая о своем. У Люси есть младший брат Иван. Ему скоро восемь. Он приходит к нам после уроков и забирает Люсю домой. Ее не выгоняют из школы, она лучше всех убирает листья в нашем дворе.
   Я смотрела в окно: мне навстречу проезжали желтые пятиэтажки, и вдруг над стеклянной витриной блеснуло слово "Сирень". Здесь мы с тетей Грушей покупали ей синюю брошечку из "как бы сапфира". Я обрадовалась: значит, тетя Груша уже совсем близко...
   Но тут сверху на наши с Аленкой плечи опустились две белых руки. Я думала, эти руки хотят пощупать материю на пальто, но они плотно сжимали пальцы, пока мы с Аленкой не вскрикнули:
   - Ой!
   И голос над нами вскрикнул в ответ:
   - Ваши билеты!
   У нас не было билетов, и мы признались, что едем просто так.