Слушая женщину, подеста чуть не рассмеялся, но сдержал себя. Она же продолжала: «И этот вот брат мой должен получить с него за четыре работы и пеню за осла, которого он ему испортил, не говоря вам дурного слова».
   Подеста спросил брата, правда ли то, что говорит женщина. На это брат отвечал: «Мессер подеста, я ничего не слышу; сестра моя рассказала вам, в чем дело».
   Подеста позвал пристава и велел ему вызвать на следующее утро того, кто испортил будто бы смоковницу. На следующее утро к подеста явились и женщина, и брат ее, и ответчик. Подеста говорит женщине: «Чего ты требуешь от него, милая?»
   А женщина отвечает на это, что требует суда по поводу своей смоковницы и по поводу брата, потому что он глупый глухарь. После того, как она сказала свое, подеста говорит другой стороне: «Правда то, что говорит эта женщина?»
   Ответчик вертит ушами и отвечает: «Мессер подеста, я плохо слышу».
   Кто-то из стоящих рядом говорит подеста, что он не слышит, а затем, наклонившись над самым ухом ответчика, кричит ему громко: «Подеста спрашивает, правда ли это?»
   Тогда тот отвечает: «Я не знаю, о чем мне отвечать».
   На это женщина замечает: «Он притворяется. Он, правда, глуховат, но, когда хочет слышать, слышит хорошо».
   Желая избавиться от лишнего труда и учитывая, что истцы были родственники, подеста предложил женщине передать дело на усмотрение третейского судьи из их друзей и то же самое велел прокричать в ухо ответчику. Словом, они позвали такого человека, и подеста велел им сказать, и третейскому судье, и сторонам, чтобы они на следующий день пришли к нему. Когда они на следующий день предстали перед ним, он сказал им, что, ознакомившись с делом, они должны закончить его в три дня, иначе он взыщет с них двадцать пять лир. Третейский судья стоял все время словно деревянный. Короче говоря, если стороны были туги на ухо, то судья был почти совсем глух. При этом присутствовало много крестьян, и со всех сторон раздавался смех. Тогда подеста сказал: «Кроме тебя, моя милая, здесь нет никого, кто бы не был глух. А потому я говорю тебе, что хочу вынести приговор по этому делу».
   Рассчитав в ту же минуту, что жалоба ее по поводу порчи смоковницы будет разрешена в ее пользу, женщина сказала:
   – «Ради бога, прошу вас об этом».
   – «Приговор, который я выношу, состоит в следующем. Имея в виду, что обе тяжущиеся стороны глухи и, избранный вами третейский судья также глух, я же не могу понять вас и не умею говорить знаками; принимая в соображение, что новый подеста явится сюда через месяц, я предоставляю ему разрешить вашу тяжбу».
   Женщина, у которой слух был в порядке, скрестила руки и стала просить подеста покончить с ее делом, чтобы ей не ждать так долго решения по поводу смоковницы. Но подеста сказал ей: «Донна, как я сказал, так я и постановлю. Ступай в добрый час».
   Женщина и глухари разошлись по домам; а те, кто находились при этом, выслушав постановление, отлично поняли, что подеста хотел им сказать.
   Смысл же этого состоял в том, чтобы все трое, так как они глухи, ждали глухого подеста: пусть он, знающий обычаи глухих, закончит эту тяжбу по-глухому, как и следует заканчивать дела между глухими.

Новелла 142

Некий шут из Казентино уязвляет скупца ловким ответом и заставляет его пожалеть о своей неудаче
   Аньоло Моронти, прозванный Аньоло Печальным, был веселым казентинским шутом. [391]Однажды, когда он проводил рождественские праздники у графа Руберто, [392]там же находился некий весьма богатый флорентиец, очень забавлявшийся выходками и нравом названного Аньоло. Когда гости уходили с праздника и прощались друг с другом, Аньоло взял за руки богатого флорентийца, а флорентиец его, Аньоло, вероятно для того, чтобы получить от него что-либо, как это делают люди, ему подобные. Флорентиец сказал: «Дорогой Аньоло, я очень рад, что познакомился с тобой, потому что никогда не видал такого забавного человека, как ты, и я охотно сделал бы для тебя что-нибудь приятное, но не могу, потому что у меня здесь только самое необходимое: со мной мало платья и еще меньше денег. Если же ты явишься во Флоренцию, то не будешь мне больше другом, если не придешь прямо ко мне на дом. Тогда я смогу дать тебе не только то, чего ты заслуживаешь, но и то, что явится залогом нашей дружбы, а именно: отныне впредь считай всегда мой дом своим».
   Аньоло, который, подобно людям вроде него, не пренебрегал такими предложениями, с благодарностью принял приглашение флорентийца и через некоторое время, как человек памятливый, решил отправиться во Флоренцию на ближайший же праздник Иоанна Крестителя и прямо в дом, куда его звали. Так он и сделал. Прибыв во Флоренцию, он тотчас верхом на лошади направился к тому, чей дом как будто был полная чаша. Он справился о хозяине, и жена его ответила, что мужа нет дома, но что он, должно быть, находится там на углу в веселой кампании. Услышав это, Аньоло сошел с лошади, привязал ее к крюку на улице, пошел в то место, которое указала ему женщина, и застал там за столом своего друга. Когда Аньоло с радостным лицом направился к сидевшему флорентийцу, то тот сделал вид, будто никогда не видал его. Заметив это, Аньоло подумал про себя: «Мне приснился, должно быть, дурной сон» и сказал: «Я приехал посмотреть на праздник и хотел сдержать данное тебе обещание. Я был в твоем доме и привязал лошадь на улице. Мне хотелось бы поставить ее в конюшню».
   На что флорентиец ответил ему: «Ведь вот какая беда: моя конюшня набита битком. Ко мне пришли недавно погонщики с навьюченными ослами и поставили их туда. В ней не найдется места и для собаки».
   Аньоло очень быстро спросил его: «А ты что здесь делаешь?»
   Флорентиец ответил ему на это: «Да вот сижу здесь, как ты видишь».
   Тогда Аньоло сказал: «Не сидел бы ты здесь, если бы знал, что тебе предстоит заработать более пятисот флоринов».
   Тогда тот спросил его: «Как так?»
   А Аньоло ответил ему: «Мне-то это хорошо известно».
   – «Ну как, скажи, скажи!»
   Так Аньоло и не дал ему проглотить этого куска, и тот никак не мог выкинуть из головы мысли о пятистах флоринах, которые ему не достались, и после этого менее чем через два месяца умер; а между тем Аньоло сказал это в шутку, чтобы озадачить его. Лучше было бы флорентийцу обойтись с ним любезнее и не ставить у себя в конюшне ослов, принадлежавших погонщикам, которых при этом, может быть, и вовсе не было.
   Таким образом, Аньоло вернулся в Казентино и не попал на праздник, как он рассчитывал, но зато, может быть, не плохо поздравил того, кто был причиной его неудачи.

Новелла 143

Приходский священник из Сеттимо осмеян, потому что некий незаконнорожденный при встрече с ним доказывает ему в забавных словах, что и он – мул
   В предыдущем рассказе показано, как пренебрежительно отнеслись к одному человеку, приравняв его к ослу; в настоящем же рассказе, который последует сейчас, будет показано, как другой человек от сравнения его с мулом почувствовал себя осмеянным в такой степени, что стал навсегда врагом того, кто сделал это сравнение.
   Итак, очень недавно существовал, да и теперь еще существует, некий большой шутник, и в такой же мере бедняк, живший постоянно вместе со своей семьей в замке Пульчи, [393]как один из ближних людей. Он был незаконнорожденным и безо всякого смущения говорил об этом сам то в одной, то в другой форме, когда ему казалось, что это забавляет собеседника. В ту пору, когда флорентийская коммуна воевала с римской церковью, [394]человек этот, которого звали Иннаморато, отправился однажды по каким-то своим делам во Флоренцию и на пути увидел случайно, что происходит, как это часто бывает во время войны, набор животных, то есть мулов и ослов, для отправки продовольствия, Возвращаясь в замок по окончании своих дел, он встретил на дороге, ведущей в Сеттимо, [395]священника этого прихода, также незаконнорожденного по происхождению, направляющегося во Флоренцию. Поздоровавшись с Иннаморато, священник спросил его, что нового в городе. Иннаморато ответил на это: «А вы туда идете?»
   Священник сказал: «Ну, да. Мне нужно купить кое-что необходимое».
   Иннаморато продолжал тогда: «Я вот тоже ходил по своим делам. Но когда я подошел к воротам, там забирали всех мулов для отправки куда-то. Поэтому я повернул и пошел обратно, чтобы и меня не взяли. А вы что сделаете, мессере?»
   При этих словах священник тысячу раз изменился в лице, как человек не совсем безупречного происхождения, и сказал: «Ах, чтоб тебе плохая пасха! Ты негодяй!»
   А Иннаморато заметил на это: «Ох, не сердитесь на это; ведь вот и я не сержусь».
   Тогда священник сказал: «Что же ты хочешь сравнять мое сословие со своим?»
   На что Иннаморато ответил: «Там сословие или пустословие, как хотите; [396]а только что касается рождения, то родимся мы на свет на один лад, и я-то считаю вас старшим братом».
   Долго и много грозился и ворчал после этого священник, и много лет не говорил больше с Иннаморато, который не обращал на это никакого внимания; рассказывая же об этом случае в деревне и в городе, он потешал многих, кто его слушал.

Новелла 144

При помощи небывалой и грязной шутки Стекки и Мартеллино в присутствии мессера Мастино выбрасывают нижней частью тела много грязи или разбавленных извержений и окатывают ими с головы до ног двух генуэзцев, одетых в богатое платье
   В то время, как колесо Фортуны подняло мессера Мастино в городе Вероне на высшую точку, [397]он устроил однажды какой-то праздник, на который, как это всегда бывает, стеклись все шуты Италии, чтобы заработать денег и заставить воду литься на их мельницу. Во время праздника пришло туда двое генуэзцев, очень лощеных и пропитанных, как это у них в обычае, мускусом, а сверх того, очень забавных людей, полушутов, проделывавших часто разные штуки на потеху синьоров. Среди других таких же потешников, бывших на празднике, находились некто по имени Мартеллино и некто по имени Стекки, [398]самые забавные шуты, каких только могла создать природа. Видя, насколько оба эти генуэзца мнили себя великими мастерами и какими разряженными они ходили, похваляясь, – один: «Я бы сделал», другой: «Я бы сказал…» Стекки и Мартеллино заявили им: «Мессер Преццивалле (ибо так звали одного из них; другого же – Дзатино), [399]мы хотим проделать одну вещь, которая покажется вам, может быть, странной: я, Стекки, опорожнюсь так, что получится всего с просяное зерно, не более и не менее».
   На это генуэзцы ответили: «Клянусь господней кровью, это невозможно».
   Стекки заметил на это: «Вот увидите, возможно или нет».
   Во время этого спора подошел к ним Мастино и, послушав их, спросил: «О чем вы спорите?»
   Ему разъяснили. Тогда синьор, – а синьоры всегда охочи до необыкновенных вещей, – сказал: «Я хочу посмотреть на это».
   На что Стекки заявил: «Попробуем».
   А мессер Мастино прибавил: «Приготовьтесь и устраивайтесь в зале».
   Тогда Стекки сказал: «Велите принести весы и положите на них просяное зерно, чтобы каждый мог проверить опыт; но пусть эти благородные генуэзцы видят его так, чтобы у них не было сомнений».
   Генуэзцы ответили: «И мы хотим видеть его и взвесить то, что получится: вы думаете издеваться над нами, плуты?»
   Тогда Стекки сказал: «Отыщите же весы и просяное зерно, а мы с Мартеллино пойдем сперва к себе в комнату, а потом вернемся в залу». Так и было сделано.
   Мессер Мастино сел в зале на свое место и стал ждать ответа вместе со всеми своими придворными. Генуэзцы явились с весами и с зернышком проса. Стекки отправился вместе с Мартеллино и, приставив к выходному отверстию сосуд с водой (как он это делал, по-видимому, всегда, когда этого хотел), втянул через седалищную свою часть всю воду в живот и в таком наполненном виде предстал в зале. Затем он спросил синьора, где бы он хотел, чтобы эта штука была проделана. Мессер Мастино сказал: «Там, где это было бы видно прежде всего мне, а затем уж и всем прочим».
   Тогда посреди залы стал Стекки, спустив штаны и приподняв нижнюю часть туловища, а с другой стороны стали генуэзцы с весами и зернышком проса, и, был разостлан небольшой плащ, на который нужно было принять нужную крупицу в ту минуту, когда Стекки скажет, что дает ее. Стекки натужился, сделал вид, что начинает, и сказал генуэзцам: «Станьте поближе, так чтобы не упустить из виду эту крупицу и рассмотреть ее».
   Стоя один с одной, другой с другой стороны, генуэзцы сказали: «Делай только свое дело. Мы следим внимательно, так что если из тебя выйдет хоть чуточка, мы ее увидим».
   Мартеллино держал штаны и, сколько мог, побуждал генуэзцев приблизить лицо к сферам. Когда же они сделали это, насколько хотели, Стекки открыл шлюз и обдал их лица втянутой в себя водой, только с придатком еще некоторого количества грязи, так как в воде имелось и несколько драхм извержений, причем вода устремилась, словно из мельничного желоба, так что мимо генуэзцев не прошло ни капли, ибо она потекла по их лицам и их платью, и даже по весам. Видя себя в таком печальном положении, они направились в свою комнату, говоря: «Вот несчастье! Это два каких-то негодяя: так испачкать нас в присутствии синьора!»
   Синьор же и все присутствовавшие в зале чуть не плакали от смеха. И синьор приказал послать к генуэзцам человека, который выстирал бы их платья и вымыл бы их самих хорошенько, и передать им, что он подвергнет виновных строгому наказанию. Однако, хотя их самих и вымыли, насколько это было возможно, платье их не могло быть вымыто так скоро, и надеть его было невозможно, а потому им пришлось послать к мессеру Мастино и просить у него платья для обоих; иначе им пришлось бы лежать в постели, так как им нечего было надеть. Поэтому синьор послал им обоим платье. Как только Мартеллино услышал о том, что синьор дал обоим генуэзцам платье, он послал к синьору просить, чтобы тот дал платье и ему, потому что его собственное было совершенно испачкано брызгами этой горчицы. Синьор ответил на эту просьбу: «Дать ему платье! Чтоб у них червь завелся в голове. Мне приходится одевать того, кто мне испакостил мой двор».
   Когда Стекки вернулся к себе в комнату, а вместе с ним и Мартеллино, которому в присутствии Стекки было передано платье, то Стекки, видя, что генуэзцы и Мартеллино получили платье за то, что были перепачканы, сказал: «Ах, я несчастный! Лучше бы и меня окатили этой мерзостью, тогда бы и я выслужил что-нибудь у синьора».
   После того, как генуэзцы появились перед синьором в подаренном им платье, они стали жаловаться ему на злого невежу, опозорившего их своей грубой шуткой, и просили наказать его так, чтобы другие не занимались никогда такими глупостями. Мартеллино, находившийся неподалеку, слышал, что они говорили синьору. Он отправился к Стекки и рассказал ему слышанное.
   Тогда Стекки сказал: «Ладно. Знаешь, что надо сделать? Я лягу в постель и скажу, что умираю от того, что произошло, так как из меня выходят все потроха. А ты поищи-ка там в моей сумке мой шелковый. колпак, который в ней лежит, и дай его мне. Я его засуну себе пониже туловища, так чтобы концы завязок торчали наружу, а ты разыграешь шутку. Увидев меня в таком положении, генуэзцы будут довольны, а синьор подарит мне, быть может, какое-нибудь платье, потому что он подарил его другим, а мне не дал ничего. Так ступай к синьору и скажи ему, что мне очень плохо, что оттого, что я очень сдерживался, чтобы выпустить добра ровно с просяное зернышко и не больше, у меня нутро оборвалось и, как видно, выходит самосильно наружу, так что потроха мои быстро спустились и лезут из тела, и часть их уже видна снаружи; и что если вы, мол, хотите убедиться а этом воочию, то он покажет и вам, и генуэзцам, и всем другим».
   С этим наказом Мартеллино уходит и отправляется к мессеру Мастино, у которого находились в это время и генуэзцы. Он говорит ему: «Синьор мой, Стекки очень плох оттого, что он сильно сдерживался, чтобы выпустить из себя добра только с просяное зернышко, нутро у него оборвалось, как видно, и скоро из него вылезут все потроха. Он хочет показать это в точности, чтобы эти благородные генуэзцы не думали, что он показывает то, что произошло случайно».
   Мессер Мастино, знавший по прошлому, кто такой Стекки, сказал на это: «Хоть бы он умер, этот грязный мошенник, который обмарал им все их платье. Конечно, я хочу видеть, как у него кишки из тела выходят». И, взяв генуэзцев за руки, повел их в залу, а сам, став в сторонке, приказал сказать Стекки, чтобы тот немедленно же явился в залу. Мартеллино тотчас пошел к нему, привел его в такой вид, что он сделался бледен, как мертвец, и, поддерживая его, как будто он не мог двигаться самостоятельно, ввел в залу, где он, еле дыша, раскланялся перед синьором, говоря: «Синьор мой, мне худо».
   Синьор сказал на это: «Поделом тебе, раз ты проделываешь у меня при дворе такие гадости»
   На это Стекки ответил: «Мне очень больно, и, если вы мне не верите, я покажу вам».
   В присутствии генуэзцев синьор сказал на это: «Показывай, что тебе угодно: я хочу видеть остатки твоих гнусностей».
   Мартеллино берет скамеечку, Стекки, поглядывая исподлобья, направляется к ней, поворачивается задом к синьору и ко всему обществу. Когда Мартеллино поднял его платье и спустил ему штаны, то все увидели белую полосу, выходившую из центра этой чахлой и темной луны и напоминавшую кишку. Взяв ее в руку, Мартеллино сказал: «Смотрите, синьор, какое несчастье постигло вашего слугу Стекки Желая потешить явившихся к вашему двору, он сам настолько испортил себя, что, пожалуй, не выживет до вечера».
   И он стал вытягивать ленту, которую каждый принимал за кишку. В то время, как Мартеллино тянул ее, Стекки кричал: «Ой, ой!», жалуясь на боль, сколько мог.
   И вот, после того как Мартеллино вытянул мало-помалу всю ленту, а Стекки все продолжал завывать, показался, наконец, колпак. Тогда Стекки закричал изо всей мочи: «Ой, ой! Из меня выходит желудок!»
   Большая часть общества была уверена в этом. Когда Мартеллино вытащил его почти до конца и Стекки казался совершенно мертвым, кто-то крикнул: «Эй, помогите! Пусть он умрет в кровати».
   Многие подбежали, чтобы помочь; генуэзцы же сказали: «Мессер Мартеллино, дайте-ка нам взглянуть на этот желудок». Мартеллино, сунув колпак себе в карман, заявил: «Ах, я отправил его для погребения в святом месте».
   Тогда генуэзцы спросили: «Что ж вы, в церковь отправляете останки подобного рода?»
   На это Мартеллино ответил: «Так велел делать папа».
   Поутру, когда Стекки все еще лежал– в кровати, Мартеллино отправился в мясную лавку, купил там свиной желудок и отнес его к себе, не прикрывая, так чтобы каждый его видел. Предшествуемый врачом, хорошо посвященным во все это дело, и человеком, которого всюду считали величайшим лекарем по тяжелым болезням, он пришел затем к Стекки, давая понять всем, что они хотят вставить Стекки новый желудок. Те, кто поверил ему, были поражены; тем же, кто догадывались о проделке, шутка эта настолько понравилась, что они чуть не лопнули от смеха. Войдя в комнату, где находился несчастный Стекки, врач и Мартеллино постояли некоторое время, рассказывая о самых необычайных случаях в жизни, и затем решили, что на следующий день Стекки встанет с постели здоровым и веселым, со свиным желудком, вставленным ему вместо его собственного, и будет расхваливать прекрасное лечение врача. Когда тот вышел из комнаты, все воззрились на него, и многие спрашивали, как поживает Стекки, на что врач им отвечал: «Хорошо. Я полагаю, что завтра он выйдет из комнаты, так как я вставил ему свиной желудок, и он уже пользуется им, как пользовался своим собственным, или даже лучше».
   Тогда люди стали еще больше в тупик.
   На следующее утро Стекки, как будто еще с трудом дыша, появился при дворе, и каждый с изумлением глядел на него в упор. На третий же день он представился синьору, который, лукаво улыбаясь, сказал ему: «Ах! Я думал, что тебя уже похоронили».
   И он позвал генуэзцев и сказал им: «Посмотрите-ка! Видывали ли вы когда-нибудь такого красавца-покойника?»
   Те ответили на это: «Ей-богу, мессер Стекки, так как у вас не было желудка, мы были твердо уверены, что вы больше нас не сможете обмарать. Но как это вы не умерли?»
   Стекки сказал им на это: «А так, что некий почтенный лекарь вставил мне желудок свиньи».
   – «Ну, и ступайте с богом, – сказали генуэзцы, – вы нас здесь хорошо перепачкали, чтоб вам бог погибель послал!»
   Тогда Стекки сказал: «Вам я не скажу худого слова: чтоб вам всяких благ. Вы говорите, что я опакостил вас, но опакощен-то я. Вы вот словно в золото одеты, а я весь как прокопченный благодаря синьору, который одел вас и не беспокоится обо мне. Но я уйду отсюда; я предпочитаю умереть (если уж оставаться бедным и нагим) у себя дома, а не здесь».
   Услышав эти слова Стекки, мессер Мастино подзывает к себе одного из придворных и говорит ему: «Ступай и принеси Стекки такое-то платье, чтоб ему червь в голову забрался; мне приходится волей-неволей одевать и того, кто опакостил, и тех, кого опакостили».
   И когда явилось платье, он подарил его Стекки. Видя это, генуэзцы сказали: «Мессер Стекки, зло не там, где его предполагают; но кто с тосканцем имеет дело, должен вести его умело». [400]
   И так остались они: мессер Мастино при большом удовольствии, полученном от проделанной шутки, а все прочив – в приятельских отношениях между собой. И за все время, пока длилось празднество, они весьма много забавлялись. А когда празднества окончились, каждый вернулся к себе домой; веронцам рассказа о происшедшем случае хватило больше чем на год; а мессер Мастино развлекался им долгое время, ибо он был синьором, который находил большое удовольствие в подобных вещах.

Новелла 146

Один человек, живущий в деревне и охотно присваивающий себе чужое добро, крадет свинью и уводит ее к себе хитростью. Заколов ее, при помощи ловкого обмана он доставляет ее во Флоренцию Когда этот обман обнаруживается, он платит двадцать лир и еще возвращает свинью тому, у кого ее украл, и все вместе обходится ему десять флоринов, не считая свиньи
   Один бедный дворянин, «благородный» только по общераспространенному неправильному словоупотреблению, на самом же деле человек порочный, жил всегда в деревне, в своем имении и домике, меньше чем на расстоянии мили от Флоренции. Он постоянно бродил по округе, воруя и днем и ночью добро, принадлежащее жителям этой местности Однажды он дошел до такой дерзости, что ночью отправился красть свинью. Захватив с собой чашку с каким-то кормом и веревку, чтобы связать свинью, он вместе со своим товарищем увел ее потихоньку. Пройдя полем, очутившись перед широким рвом и не видя способа, каким можно было бы переправить через него свинью, и уверенный в том, что если они ее схватят, она наделает шума, дворянин сказал своему товарищу, крестьянину очень высокому и крепкого сложения, привыкшему ходить с ним по таким делам: «Сделаем так, как я скажу. Один из нас спустится в этот ров и ляжет поперек него, сделав, таким образом, из своей спины мост, а другой по этому мосту переведет свинью». Так и решили сделать.
   Крестьянин опустился в ров и тотчас же лег поперек в виде моста, по которому смог бы пройти добрый бык. Главный затейник дал ему чашку с кормом, чтобы поставить ее с противоположной стороны, и очень хитро и осторожно сделал так, что свинья перешла Рубикон. Переправив свинью, они вскоре добрались до своего жилища, откуда начался их путь. Ввиду того, что до праздника св. Фомы оставалось всего три дня, [401]оба они сговорились зарезать свинью, а кроме того, и другую, которую дворянин выкормил дома, и, так как у него имелся долг, то решили отправить ее во Флоренцию, чтобы заработать на этом. Так и сделали. Зарезав свиней, выпотрошив и очистив внутренности, они повесили туши в подвале. На следующее утро работник дворянина и один сосед спросили его: «Что это случилось ночью с твоей свиньей?»
   А он ответил: «Худо ей было, потому что я ее резал. Я должен нескольким людям, и они осаждают меня. Я хочу ее продать и всем уплатить».
   Они сказали: «Не продавай по крайней мере кровь. Сделай так, чтобы она нам досталась».
   – «Конечно, она вам достанется. Никто бы не поверил, что из такой маленькой свиньи выйдет столько крови».
   В ней было, пожалуй, сто пятьдесят фунтов, а в украденной триста. Пробыв некоторое время дома и пообедав, вор вместе со своим товарищем отправился во Флоренцию к одному трактирщику, жившему у моста Каррайа. Переговорив с ним о продаже двух зарезанных и выпотрошенных свиней, вес которых они определили в четыреста пятьдесят фунтов, и согласившись в цене, они обещали ему послать туши на следующее утро. Итак, они ушли, а после случилось то, о чем вы сейчас услышите. Вернувшись к вечеру в деревню, «благородный» вор сказал своему товарищу: «Тебе известно, что с каждой свиньи у заставы платят сорок сольдо? А по-моему, платить четыре лиры не расчет. Одолжи мне завтра утром твоего осла, нарви побольше лавровых листьев и постарайся быть здесь вовремя, так как я думаю, что заплачу за обеих свиней только сорок сольдо. Коммуна так всех грабит, что и я могу разок ее ограбить».