Страница:
Так сложился тот тип новеллы, который напоминает при первом чтении новеллы доброго старого времени, и хранит в себе, если не все, то некоторые их черты. Более близкое знакомство убеждает нас в том, что расхождений здесь больше, чем сходства.
Мы характеризовали некоторые особенности их выше, анализируя их как социально-исторический документ. Дополним эту характеристику несколькими новыми штрихами.
В «Предисловии» к своим новеллам Саккетти предупреждает читателя, что будет рассказывать о людях самых разнообразных общественных положений, «о королях (синьорах), маркизах и графах, и рыцарях, и о (людях) больших и маленьких, а также о дамах, больших, средних и маленьких, и о людях всякого происхождения». Как мы знаем уже, в новеллах Саккетти преобладают люди средние, и это вполне оправдано интересами самого автора. В противоположность «Декамерону» новеллы Саккетти отводят немного места женщине: несколько горожанок да монахинь в довольно однообразном репертуаре, развивающем главным образом мысль о слабости женской природы и о необходимости палки как для положительных, так и для отрицательных представительниц женщин – вот и все, что дает нам Саккетти.
Как мы уже знаем, Саккетти редко выходит в своих рассказах за ворота родного города. Не только социальный, но и географический горизонт Боккаччо гораздо шире. Та же узость у Саккетти и в трактовке его персонажей. Многие действующие лица «Декамерона» приводятся до сих пор как представители той или иной человеческой слабости или порска. Они стали типами, потому что Боккаччо сумел в своем изображении обобщить их. Он всматривался в человека глубже, анализировал его серьезнее, чем Саккетти, который только наблюдал и довольствовался двумя-тремя штрихами. Боккаччо сложился в пестрой и сложной среде Неаполя, Саккетти вырос во Флоренции и во всю свою долгую жизнь общался главным образом с флорентийцами. Самая наблюдательность Саккетти несколько поверхностная и внешняя. Его внимание привлекает больше внешний образ персонажа, его физические недостатки или особенности; он заинтересован преимущественно кинетической стороной развертывающейся пред ним картины или события: уличные сцены, перипетии поведения какого-нибудь плутоватого монаха, острое слово, искусный ответ, выход из затруднительного положения. Он ближе к новелле старого типа, анекдоту, с их uomini nuovi, «новыми» в смысле «небывалых», «необыкновенных», «затейливых».
Так как он привык наблюдать и делать нравственные выводы, то его присутствие ощущается на каждом шагу, и не только в морализующих заключениях, но и в ходе самого рассказа. Бокаччо старается. быть максимально объективным; Саккетти, наоборот, субъективен. Связь новелл Саккетти с «Декамероном» можно признать лишь в незначительной степени.
Таким образом, в новеллах Саккетти еще не мало от старой традиции, которой он следовал наряду с Боккаччо и от которой взял, может быть, не меньше, так как она была ближе его вкусу и доступнее его пониманию. Другими учителями его были житейский опыт, работа в качестве подеста и его собственная природа.
Саккетти не был писателем-профессионалом, и книга имела для него меньшее значение, чем личный опыт.
Сборник новелл явился последним этапом его литературного пути; книга была начата, как мы видели, в 1392 г. и окончена после 1395, хотя вполне допустимо, что он отделывал ее еще и в самые последние годы жизни, как допустимо и то, что отдельные новеллы могли быть написаны и до 1392 г. Новеллы были той работой Саккетти, которая сохранила его имя от забвения и отвела ему место среди писателей, которых продолжают читать и переводить и в наше время.
Таким образом, Саккетти нашел себя и свое настоящее призвание. То, что это случилось с ним только на седьмом десятке, свидетельствует, что поиски стоили известного труда. В молодые годы дело представлялось проще.
Любовные переживания, лирика певца Лауры обратили Саккетти к Петрарке, и он стал подражать ему, не достигнув, однако, его тонкости и изящества. Верховным поэтом, sommo poeta, оставался Данте, он был первым из «трех флорентийских венцов»; о нем и в народе ходили легенды; его имя было окружено ореолом. В одной из своих новелл (121) Саккетти рассказывает о том, как поэт Антонио Беккари (1315–1363 гг.), войдя однажды в Равенне в церковь, где находится гробница Данте, и увидев огромное количество свечей, поставленных перед старым закоптелым распятием, схватил их и перенес к гробнице великого флорентийца, воскликнув: «Возьми их, потому что ты гораздо более достоин свечей, чем он». Дальнейшее не менее характерно. О поступке Беккари было доложено синьору Равенны, Бернардино да Полента, и епископу. Виноватый был вызван ими для допроса, но аргументация допрошенного оказалась настолько убедительной, что его отпустили с миром и даже с наградой. Как показывают новейшие исследования, факт этот, похожий на анекдот, имел место между 1346 и 1359 гг.
Но путь Данте был путем для немногих. Саккетти должно было особенно привлекать в Данте его стремление свести богословскую науку с недоступных высот, куда ее подняла церковь, к народу, т. е. та сторона его деятельности поэта, за которую на него нападала церковь и за которую егс прославляли светские люди. Самая поэзия его становилась все менее доступной. Ее пониманию хотели помочь организацией так называемой lecture Dantis; но едва ли это не имело прямо противоположных последствий, как в наше время известное увлечение углубленным изучением великих писателей не приближает их к читателю. На такие мысли наводит стих Саккетти, опечаленного отсутствием толкователей творца «Комедии»:
Саккетти кончил тем, что увлекся Боккаччо, что, конечно, не обозначало отречения от старых богов. Он пишет в 1374 г. скорбные стихи на смерть Петрарки, а через год, отдавая, пожалуй, более взволнованными строками свой последний долг творцу «Декамерона», с горечью констатирует там же упадок интереса к Данте.
Очевидно, «три флорентийских венца» были дороги ему и как писателю и как гражданину. Он видел в них славу родины и основоположников национальной литературы. Но у Саккетти, как у каждого, могли быть свои предпочтения. Симпатии к Боккаччо определялись, как мы предположили, личными склонностями таланта и характера, но они определялись несомненно. Время видений и путешествий в загробный мир прошло; его сменило время новеллы, которую в последующие годы начинают культивировать с большим или меньшим блеском.
Периодом новеллы назвал когда-то Эрдмансдерфер период, пришедший vaсмену эпическому, когда Гомер мог стать предметом издевки каких-то молодых людей, а в литературе принялись рассказывать не об Агамемноне, Одиссее или Ахилле, а обо всяких «необыкновенных», «изобретательных» людях, вроде той женщины древнегреческой новеллы, которая одновременно несла на голове кувшин с водой, пряла и вела на поводу козу. Занявшая в свое время такое же центральное положение, какое занимает сейчас роман, новелла ответила литературной потребности в занимательном рассказе о занимательных людях и происшествиях, потребности, которой ответили и Пульчи, и Боярдо, и Ариосто при всех своих связях со старой эпической традицией. Интерес к narrar per narrare не только обратил к новому жанру, но и заставил пересмотреть старые.
Таковы отношения Саккетти к «трем венцам».
Если бы в ту пору говорили о школах, он мог бы причислить себя к народной, национальной школе, которая отстаивала свои позиции против уже зародившейся в той же мелкобуржуазной среде школы классической. Эти новые люди продолжали развивать борьбу за секуляризацию науки и литературы, за освобождение из-под власти церковников; но они были радикальнее и требовали возвращения к первоисточнику, т. е. классической древности. С ними Саккетти было не по пути, и в эпоху перелома он стоял по ту сторону обозначившейся трещины, как, впрочем, и многие исследованные Веселовским сверстники Саккетти.
Он считал себя стоящим на старой почве и скромным продолжателем великого дела «трех венцов». И был прав, поскольку они фактически создали национальную литературу. И даже больше того. Однако в творчестве Саккетти, в его изображении человека, в его морали, чисто человеческой, а не аскетической, уже проступают черты новые.
Ему были известны, как следует предположить, в той или иной мере работы представителей классической школы, знакомился он и с писателями античной древности. Если судить по цитатам и ссылкам, то он пользовался Цицероном («De amicitia» и «De officiis»), некоторыми книгами Гита Ливия, Виргилием (4-й эклогой), Горацием и «Метаморфозами» Овидия, «Фарсалиями» Лукана, собранием анекдотов Валерия Максима, Сенекой, Боэцием («De conso'at'one philosophiae»), Кассиодором, баснями Эзопа, «Этикой» и кое-какими другими сочинениями Аристотеля с толкованием на него Аверроэса; я уже не говорю о Библии, Евангелии и сочинениях св. Августина, св. Амвросия, св. Бернарда. Но больше всего познаний Саккетти почерпнул, конечно, из средневековых сборников и компендиев, из «Золотой легенды» Якова де Ворагине, из «De reginv'ne principium» Эгидия Римлянина и некоторых других подобных книг. Его ученость была, следовательно, типично средневековая, конечно, итальянская. Он шел в этом отношении по пути Данте и был человеком отсталым по сравнению с Петраркой и Боккаччо. И отношение его к науке оставалось схоластическим. В «Проповедях» он занимается чаще всего крупными проблемами, которые и в его время еще продолжали волновать людей. Но наряду с этим он, борющийся с суевериями и высмеивающий их, верит во влияние планет на жизнь человека (XVIII), как в это верил Данте. [586]Подобные идеи держались, впрочем, и много позже. Гораздо характернее для Саккетти, что он, как схоласт доброго старого времени, считает возможным серьезно рассматривать вопрос о том, кто согрешил больше, Адам или Ева (XIII), или разбирается в проблеме существа Марии Магдалины: была ли она грешницей помысла или дела (XXXVII) и т. п.
Стариной веет, например, и от его космографических представлений Вслед за Гонорием Отенским и Гервасием Тильберийским Саккетти представляет себе землю в виде яйца. Более широкая и тяжелая часть яйца находится под водой, остальная – над водой, 1/70 часть земли, покрытой водой, открыта, а 1/100 этой 70-й части населена (XXXIII). В проповеди XLVII он разъясняет, что земля составляет количественно наименьшую стихию; воды в десять раз больше чем земли; воздуха в десять раз больше чем воды, и, наконец, огня в десять раз больше чем воздуха.
Интересовали Саккетти и вопросы филологического порядка. В IV проповеди он дает, например, пояснение латинского термина «стража», vigilia в выражении в «четвертую ночную стражу» (in quarta vigilia noctis), давая справку об организации ночных патрулей у римлян. В XXIX проповеди мы находим разъяснение возрастов мира; в XVI – дается толкование арабского слова «Адам» – «человек». Адам – красный, т. е. созданный (в области Дамаска) из красной земли. Впрочем, эта этимология дана еще Исидором Севильским [587]Термин «magister» объясняется «maior trium», «старший из трех» (XIV). Троякое обозначение человеческого лица – faccia < facie, viso < visu, volto < vultu разъясняется: первое связывается с глаголом facere, напоминающим потенцию, следовательно, бога-отца; второе – связывается с videre, напоминает знание и, следовательно, бога-сына; третье – с volo, vis, vult, обозначает волю, и, следовательно, св. духа (XXXIV).
Это уточняет литературную позицию Саккетти и позволяет вложить более конкретное содержание в характеристику его как последнего тречентиста… [588]
В. Ф. Шишмарев.
Мы характеризовали некоторые особенности их выше, анализируя их как социально-исторический документ. Дополним эту характеристику несколькими новыми штрихами.
В «Предисловии» к своим новеллам Саккетти предупреждает читателя, что будет рассказывать о людях самых разнообразных общественных положений, «о королях (синьорах), маркизах и графах, и рыцарях, и о (людях) больших и маленьких, а также о дамах, больших, средних и маленьких, и о людях всякого происхождения». Как мы знаем уже, в новеллах Саккетти преобладают люди средние, и это вполне оправдано интересами самого автора. В противоположность «Декамерону» новеллы Саккетти отводят немного места женщине: несколько горожанок да монахинь в довольно однообразном репертуаре, развивающем главным образом мысль о слабости женской природы и о необходимости палки как для положительных, так и для отрицательных представительниц женщин – вот и все, что дает нам Саккетти.
Как мы уже знаем, Саккетти редко выходит в своих рассказах за ворота родного города. Не только социальный, но и географический горизонт Боккаччо гораздо шире. Та же узость у Саккетти и в трактовке его персонажей. Многие действующие лица «Декамерона» приводятся до сих пор как представители той или иной человеческой слабости или порска. Они стали типами, потому что Боккаччо сумел в своем изображении обобщить их. Он всматривался в человека глубже, анализировал его серьезнее, чем Саккетти, который только наблюдал и довольствовался двумя-тремя штрихами. Боккаччо сложился в пестрой и сложной среде Неаполя, Саккетти вырос во Флоренции и во всю свою долгую жизнь общался главным образом с флорентийцами. Самая наблюдательность Саккетти несколько поверхностная и внешняя. Его внимание привлекает больше внешний образ персонажа, его физические недостатки или особенности; он заинтересован преимущественно кинетической стороной развертывающейся пред ним картины или события: уличные сцены, перипетии поведения какого-нибудь плутоватого монаха, острое слово, искусный ответ, выход из затруднительного положения. Он ближе к новелле старого типа, анекдоту, с их uomini nuovi, «новыми» в смысле «небывалых», «необыкновенных», «затейливых».
Так как он привык наблюдать и делать нравственные выводы, то его присутствие ощущается на каждом шагу, и не только в морализующих заключениях, но и в ходе самого рассказа. Бокаччо старается. быть максимально объективным; Саккетти, наоборот, субъективен. Связь новелл Саккетти с «Декамероном» можно признать лишь в незначительной степени.
Таким образом, в новеллах Саккетти еще не мало от старой традиции, которой он следовал наряду с Боккаччо и от которой взял, может быть, не меньше, так как она была ближе его вкусу и доступнее его пониманию. Другими учителями его были житейский опыт, работа в качестве подеста и его собственная природа.
Саккетти не был писателем-профессионалом, и книга имела для него меньшее значение, чем личный опыт.
Сборник новелл явился последним этапом его литературного пути; книга была начата, как мы видели, в 1392 г. и окончена после 1395, хотя вполне допустимо, что он отделывал ее еще и в самые последние годы жизни, как допустимо и то, что отдельные новеллы могли быть написаны и до 1392 г. Новеллы были той работой Саккетти, которая сохранила его имя от забвения и отвела ему место среди писателей, которых продолжают читать и переводить и в наше время.
Таким образом, Саккетти нашел себя и свое настоящее призвание. То, что это случилось с ним только на седьмом десятке, свидетельствует, что поиски стоили известного труда. В молодые годы дело представлялось проще.
Любовные переживания, лирика певца Лауры обратили Саккетти к Петрарке, и он стал подражать ему, не достигнув, однако, его тонкости и изящества. Верховным поэтом, sommo poeta, оставался Данте, он был первым из «трех флорентийских венцов»; о нем и в народе ходили легенды; его имя было окружено ореолом. В одной из своих новелл (121) Саккетти рассказывает о том, как поэт Антонио Беккари (1315–1363 гг.), войдя однажды в Равенне в церковь, где находится гробница Данте, и увидев огромное количество свечей, поставленных перед старым закоптелым распятием, схватил их и перенес к гробнице великого флорентийца, воскликнув: «Возьми их, потому что ты гораздо более достоин свечей, чем он». Дальнейшее не менее характерно. О поступке Беккари было доложено синьору Равенны, Бернардино да Полента, и епископу. Виноватый был вызван ими для допроса, но аргументация допрошенного оказалась настолько убедительной, что его отпустили с миром и даже с наградой. Как показывают новейшие исследования, факт этот, похожий на анекдот, имел место между 1346 и 1359 гг.
Но путь Данте был путем для немногих. Саккетти должно было особенно привлекать в Данте его стремление свести богословскую науку с недоступных высот, куда ее подняла церковь, к народу, т. е. та сторона его деятельности поэта, за которую на него нападала церковь и за которую егс прославляли светские люди. Самая поэзия его становилась все менее доступной. Ее пониманию хотели помочь организацией так называемой lecture Dantis; но едва ли это не имело прямо противоположных последствий, как в наше время известное увлечение углубленным изучением великих писателей не приближает их к читателю. На такие мысли наводит стих Саккетти, опечаленного отсутствием толкователей творца «Комедии»:
Мы знаем из предыдущего, в чем сказалось практически глубокое уважение и любовь Саккетти к Данте.
Come deggio sperar che surga Dante,
Che giа chi il sappia legger non si trova?
Как я могу надеяться, что восстанет Данте,
Если уже не находится того, кто мог бы его читать?
Саккетти кончил тем, что увлекся Боккаччо, что, конечно, не обозначало отречения от старых богов. Он пишет в 1374 г. скорбные стихи на смерть Петрарки, а через год, отдавая, пожалуй, более взволнованными строками свой последний долг творцу «Декамерона», с горечью констатирует там же упадок интереса к Данте.
Очевидно, «три флорентийских венца» были дороги ему и как писателю и как гражданину. Он видел в них славу родины и основоположников национальной литературы. Но у Саккетти, как у каждого, могли быть свои предпочтения. Симпатии к Боккаччо определялись, как мы предположили, личными склонностями таланта и характера, но они определялись несомненно. Время видений и путешествий в загробный мир прошло; его сменило время новеллы, которую в последующие годы начинают культивировать с большим или меньшим блеском.
Периодом новеллы назвал когда-то Эрдмансдерфер период, пришедший vaсмену эпическому, когда Гомер мог стать предметом издевки каких-то молодых людей, а в литературе принялись рассказывать не об Агамемноне, Одиссее или Ахилле, а обо всяких «необыкновенных», «изобретательных» людях, вроде той женщины древнегреческой новеллы, которая одновременно несла на голове кувшин с водой, пряла и вела на поводу козу. Занявшая в свое время такое же центральное положение, какое занимает сейчас роман, новелла ответила литературной потребности в занимательном рассказе о занимательных людях и происшествиях, потребности, которой ответили и Пульчи, и Боярдо, и Ариосто при всех своих связях со старой эпической традицией. Интерес к narrar per narrare не только обратил к новому жанру, но и заставил пересмотреть старые.
Таковы отношения Саккетти к «трем венцам».
Если бы в ту пору говорили о школах, он мог бы причислить себя к народной, национальной школе, которая отстаивала свои позиции против уже зародившейся в той же мелкобуржуазной среде школы классической. Эти новые люди продолжали развивать борьбу за секуляризацию науки и литературы, за освобождение из-под власти церковников; но они были радикальнее и требовали возвращения к первоисточнику, т. е. классической древности. С ними Саккетти было не по пути, и в эпоху перелома он стоял по ту сторону обозначившейся трещины, как, впрочем, и многие исследованные Веселовским сверстники Саккетти.
Он считал себя стоящим на старой почве и скромным продолжателем великого дела «трех венцов». И был прав, поскольку они фактически создали национальную литературу. И даже больше того. Однако в творчестве Саккетти, в его изображении человека, в его морали, чисто человеческой, а не аскетической, уже проступают черты новые.
Ему были известны, как следует предположить, в той или иной мере работы представителей классической школы, знакомился он и с писателями античной древности. Если судить по цитатам и ссылкам, то он пользовался Цицероном («De amicitia» и «De officiis»), некоторыми книгами Гита Ливия, Виргилием (4-й эклогой), Горацием и «Метаморфозами» Овидия, «Фарсалиями» Лукана, собранием анекдотов Валерия Максима, Сенекой, Боэцием («De conso'at'one philosophiae»), Кассиодором, баснями Эзопа, «Этикой» и кое-какими другими сочинениями Аристотеля с толкованием на него Аверроэса; я уже не говорю о Библии, Евангелии и сочинениях св. Августина, св. Амвросия, св. Бернарда. Но больше всего познаний Саккетти почерпнул, конечно, из средневековых сборников и компендиев, из «Золотой легенды» Якова де Ворагине, из «De reginv'ne principium» Эгидия Римлянина и некоторых других подобных книг. Его ученость была, следовательно, типично средневековая, конечно, итальянская. Он шел в этом отношении по пути Данте и был человеком отсталым по сравнению с Петраркой и Боккаччо. И отношение его к науке оставалось схоластическим. В «Проповедях» он занимается чаще всего крупными проблемами, которые и в его время еще продолжали волновать людей. Но наряду с этим он, борющийся с суевериями и высмеивающий их, верит во влияние планет на жизнь человека (XVIII), как в это верил Данте. [586]Подобные идеи держались, впрочем, и много позже. Гораздо характернее для Саккетти, что он, как схоласт доброго старого времени, считает возможным серьезно рассматривать вопрос о том, кто согрешил больше, Адам или Ева (XIII), или разбирается в проблеме существа Марии Магдалины: была ли она грешницей помысла или дела (XXXVII) и т. п.
Стариной веет, например, и от его космографических представлений Вслед за Гонорием Отенским и Гервасием Тильберийским Саккетти представляет себе землю в виде яйца. Более широкая и тяжелая часть яйца находится под водой, остальная – над водой, 1/70 часть земли, покрытой водой, открыта, а 1/100 этой 70-й части населена (XXXIII). В проповеди XLVII он разъясняет, что земля составляет количественно наименьшую стихию; воды в десять раз больше чем земли; воздуха в десять раз больше чем воды, и, наконец, огня в десять раз больше чем воздуха.
Интересовали Саккетти и вопросы филологического порядка. В IV проповеди он дает, например, пояснение латинского термина «стража», vigilia в выражении в «четвертую ночную стражу» (in quarta vigilia noctis), давая справку об организации ночных патрулей у римлян. В XXIX проповеди мы находим разъяснение возрастов мира; в XVI – дается толкование арабского слова «Адам» – «человек». Адам – красный, т. е. созданный (в области Дамаска) из красной земли. Впрочем, эта этимология дана еще Исидором Севильским [587]Термин «magister» объясняется «maior trium», «старший из трех» (XIV). Троякое обозначение человеческого лица – faccia < facie, viso < visu, volto < vultu разъясняется: первое связывается с глаголом facere, напоминающим потенцию, следовательно, бога-отца; второе – связывается с videre, напоминает знание и, следовательно, бога-сына; третье – с volo, vis, vult, обозначает волю, и, следовательно, св. духа (XXXIV).
Это уточняет литературную позицию Саккетти и позволяет вложить более конкретное содержание в характеристику его как последнего тречентиста… [588]
В. Ф. Шишмарев.