Сальгари Эмилио. Капитан Темпеста

   — Да, но должно же ее бесследное исчезновение возбудить подозрения этой турчанки…
   — Очень может быть, что и возбудит, но разве мы должны отвечать за это? С чего же придет ей в голову, что это дело наших рук? — возражал грек. — Если же эта разряженная тигрица и догадается, то мы будем уж далеко, и пусть она попробует догнать нас. А что вы скажете о виконте?
   — Я положительно изумлен его хладнокровием. Я так и ожидал, что он при виде герцогини сделает что-нибудь такое, что выдало бы нас всех с головой. Это было бы вполне естественно при такой неожиданности для него. Значит, вы все-таки успели его предупредить?
   — Да, но не тем путем, как я сначала думал. Хорошо, что он из понятливых, и достаточно было одного взгляда Эль-Кадура, чтобы заставить его сдержать себя.
   — Да, опасная была минута! Слава Богу, что все обошлось благополучно… Однако нельзя сказать, чтобы он выглядел хорошо. Судя по тому, что от него осталась одна тень прежнего, думаю, что Гараджия заставляла и его ловить пиявок наряду с простыми невольниками.
   — И я так думаю, синьор, — говорил грек. — Я пробыл в ее власти целых три месяца, и знаю, на что она способна, не будь с ней этих проклятых янычар, я бы на прощанье непременно всадил ей пулю в голову, в отместку за несчастных христиан, над которыми она так жестоко издевается.
   — Ну, не будем говорить о том, чего нельзя, Никола… Посмотрите, как великолепно держит себя в седле герцогиня: не уступит и самому лучшему наезднику!
   — А храбрость-то какая! Одна она стоит всех нас вместе взятых… Я слышал, как она тут билась на поединке с капитаном Метюбом, который считается лучшим бойцом во всей турецкой морской армии, и шутя повергла его к своим ногам.
   — Да, она победила даже самого Мулей-Эль-Каделя, с которым никто другой из нас не решался схватиться… Вообще, с ней мы можем быть вполне спокойны: раз она за что берется, то всегда доводит до конца.
   — Это верно, синьор. Но все-таки погодите хвалить день раньше вечера, — наставительно заметил Страдного.
   Герцогиня и турчанка скакали впереди всех, погруженные в свои мысли, видимо, ни на что не обращая внимания и не обмениваясь ни одним словом. Когда они спустились на берег, Элеонора провела рукой по лицу, как бы желая прогнать назойливые мысли, и, указывая на галиот, с полураспущенными парусами мирно покоившийся на якоре в расстоянии всего одного узла от берега, сказала:
   — А вот и мой корабль.
   — Да? А что же это не видно шиабеки? — удивлялась Гараджия. — Ее отсутствие меня очень тревожит, — говорила турчанка, окидывая глазами море, где не было видно ни одного паруса, кроме тех, которые раздувались на галиоте. — Уж не случилось ли чего-нибудь особенного по ту сторону острова?
   — А что же там может случиться, Гараджия?
   — Туда могли подойти венецианцы. У них еще остались корабли.
   — Немного и притом, что они могут сделать теперь, когда по всему острову победоносно развевается знамя пророка и все бывшие на нем христиане истреблены?
   — Мало ли что!.. Ну, хорошо, подождем немного и спросим твоих людей на галиоте. Они, наверное, скажут нам, что сталось с моим кораблем. Не мог же он исчезнуть так, чтобы никто из них не заметил этого?
   Пока всадники спешивались, с галиота была спущена шлюпка и быстро подошла к берегу. На ней были те два матроса, которые все время оставались на галиоте, и Олао, посланный к ним ночью греком Страдиото из крепости.
   — Здесь стояла шиабека, куда она делась? — поспешила осведомиться у них комендантша крепости.
   — Была, госпожа, — почтительно ответил Олао, — но давеча на заре подняла паруса и направилась вдоль берега.
   — Разве показался какой-нибудь вражеский корабль на горизонте? Или еще что случилось?
   — Вчера вечером на юге действительно виднелся корабль, как будто направлявшийся к острову. Должно быть, шиабека пошла ему навстречу, чтобы узнать, откуда он и чей.
   — Ну, значит, она скоро вернется… Уж не венецианский ли это корабль?.. Гм!.. Посадите прежде всего на галиот вот этого христианского пленника и оставьте его крепко связанным в междупалубье… или, еще лучше, заприте его в каюту и приставьте к двери караул, слышите?
   — Будь покойна, госпожа: об этом уж позабочусь я, — поспешил сказать Страдного.
   Пленник держал себя совершенно спокойно. Ободряемый взглядами герцогини, которые она украдкой бросала ему, он первый сел в шлюпку, потом в нее поместились Николо Страдного, старый далмат и четверо матросов из числа тех, которые находились в эскорте молодой венецианки. Шлюпка с этими пассажирами быстро направилась к кораблю.
   — Так не забудь же, Гамид, что я жду твоего скорого возвращения и надеюсь услышать от тебя приятную весть о том, что твоя сильная рука отомстила Мулей-Эль-Каделю за меня, — говорила между тем Гараджия, следя глазами за удалявшейся шлюпкой. — Если ты это сделаешь, я назначу тебя губернатором замка Гуссиф и через своего деда попрошу тебе те отличия, которые ты сам пожелаешь.
   — Ты слишком добра ко мне, госпожа… — начала было герцогиня, но турчанка быстро прервала ее нетерпеливым восклицанием:
   — Опять «госпожа»?.. Ведь я уже просила тебя звать меня только по имени!
   — Виноват, Гараджия, я не привык так называть женщин, которые мне не сродни… Повторяю — ты слишком любезна ко мне…
   — Ты заслуживаешь гораздо большего, Гамид… Ну, прощай пока, эфенди, — продолжала Гараджия, крепко пожимая мнимому юноше руку. — Мои глаза будут следить за тобой по морю.
   — А мое сердце — биться для тебя, Гараджия, — утешала ее герцогиня, думая про себя совсем другое. — Лишь только убью Дамасского Льва, тотчас вернусь к тебе.
   Но вот вернулась шлюпка, доставившая пленника и его провожатых на борт галиота. За ней шла другая, поменьше. Элеонора села в первую вместе с Перпиньяно, Эль-Кадуром, Бен-Таэлем, невольником Мулей-Эль-Каделя, и несколькими греками и через минуту уже быстро неслась к галиоту, между тем как остальные спутники усаживались во вторую шлюпку.
   Опираясь на лошадь, которую держала под уздцы, Гараджия полными слез глазами следила за мнимым сыном мединского паши. Прекрасное лицо жестокой турчанки было окутано облаком печали.
   Между тем находившиеся уже на галиоте ренегаты поспешно распускали все паруса и поднимали якорь. Почувствовав под своими ногами родную, так сказать, палубу, дедушка Стаке сразу вошел вновь в привычную роль и весело командовал.
   Якорь быстро был поднят, и когда на борт взошла вторая партия пассажиров, корабль сначала двинулся немного вперед, потом плавно повернулся под нажимом руля, управляемого умелой рукой Николы, и спокойно направился к выходу с рейда.
   — Жду тебя, Гамид! — послышался с берега отчаянный крик Гараджии.
   Герцогиня сделала ей прощальный знак рукой, между тем как с ее губ сорвался веселый смех, заглушаемый раскатами громового голоса дедушки Стаке, кричавшего:
   — Благодарим вас за угощение! Не взыщите, что плохо пришлось с вами расплатиться!
   Он прокричал эти слова на своем языке, и турки могли принять их за дружеский прощальный привет, так оно, очевидно, и было, судя по тому, что они ответили ему пожеланием счастливого пути и маханием фесок.
   Когда корабль скрылся из виду, обогнул мыс, Гараджия вскочила на коня и понеслась обратно в замок, сопровождаемая своими янычарами. Лицо ее все более и более омрачалось. Удаляясь от берега, она не раз останавливалась и, обернувшись назад, подолгу смотрела на море, хотя там уже давно ничего не было видно.
   Наконец, добравшись до вершины возвышенности, она дала коню шпоры и бешеным галопом помчалась по ровной площадке, на которой стоял замок. Янычары остались далеко позади.
   Когда она готовилась въехать на опущенный мост, ей бросился в глаза скакавший ей навстречу, со стороны болот, высокого роста капитан янычар с громадными усами. Лошадь его, прекрасный арабский скакун, была вся в пене. При виде этого всадника Гараджия остановилась, между тем как со всех сторон стали сбегаться янычары с дымящимися фитилями пищалей.
   — Прости, госпожа! — крикнул по-турецки всадник, останавливая на всем скаку свою лошадь. — Уж не имею ли я честь видеть внучку великого адмирала Али-паши?
   — Ну да, я внучка великого адмирала. Что же тебе нужно? — перебила словоохотливого капитана Гараджия.
   — Очень приятно… Вот удача-то! Я страшно боялся, что не застану тебя в замке… Христиане еще здесь?
   — Какие христиане?
   — Те, которые явились сюда за одним пленником, виконтом Ле-Гюсьером.
   — Да разве это были христиане?! — вскричала Гараджия, побледнев, как смерть.
   — Значит, они выдавали себя за мусульман? Так я и думал.
   — Да… Но прежде скажи, как тебя зовут?
   — Когда я был христианином, то назывался капитаном Лащинским, — отвечал поляк. — В настоящее время ношу мусульманское имя, едва ли когда-либо достигшее твоих ушей. В турецкой армии столько капитанов, что запомнить всех их невозможно никому, даже внучке великого адмирала, которая, как я слышал, отличается, в числе множества прекрасных качеств, и удивительной памятью… Но ответь же мне, госпожа: здесь ли еще эти люди? Или они уже успели сделать свое дело и…
   — Так меня обманули! — вне себя, трясясь от гнева, вскричала Гараджия. — Значит, этот Гамид…
   — Гамид? — подхватил поляк. — О да, именно так и хотел назваться капитан Темпеста, собираясь сюда…
   — Капитан Темпеста? Что это за человек?
   — Госпожа, мне кажется, здесь не совсем удобно обсуждать такие дела, — заметил Лащинский, окинув взглядом толпу собравшихся янычар и тех, которые были в эскорте Гараджии и отстали было от нее, а теперь стали подъезжать.
   — Да, ты прав, — согласилась Гараджия. — Следуй за мной.
   Въехав во двор крепости, она спешилась и провела своего нового гостя в небольшую залу в нижнем этаже, тоже убранную с восточной роскошью.
   — Говори теперь все, — повелительно сказала она, заперев дверь. — Ты, кажется, намекал, что этот Гамид — христианин? Верно ли это?
   — Да, это тот самый знаменитый капитан Темпеста, который под стенами Фамагусты победил Дамасского Льва, вызывавшего на бой христианских капитанов, из которых ни один не решился схватиться с этим мастером военного искусства.
   — Так он уже раз победил Дамасского Льва! — вскричала Гараджия, все более и более удивляясь и теряясь в лабиринте разных мыслей и чувств.
   — Да, ранил его почти насмерть, но не добил, как сделал бы всякий другой на его месте. Напротив, даровал ему жизнь, — пояснил поляк, имевший особое намерение возвысить, а не уронить в глазах турчанки капитана Темпеста.
   — А он еще уверял, что Мулей-Эль-Кадель — его лучший друг!.. Значит, он меня обманул и в этом случае?
   — Нет, госпожа, в этом случае он говорил правду: Мулей-Эль-Кадель ему более не враг. Доказательством этому может служить то, что Дамасский Лев спас капитана Темпеста, когда Мустафа вошел в Фамагусту и отдал приказ уничтожить всех находившихся там христиан.
   — Гамид — не Гамид… он христианин! — задумчиво бормотала молодая турчанка. — Христианин… христианин!..
   Просидев несколько времени молча с опущенной на грудь головой, она вдруг встрепенулась, повела плечами и горячо проговорила:
   — Ну, так что же, не все ли в сущности равно: магометанин он или христианин, когда он такой прекрасный и великодушный! Будет воля пророка — сделается и он мусульманином, если уж это так нужно…
   — Прекрасный? — с иронической усмешкой повторил поляк, подавив вздох. — Не лучше ли будет сказать: прекрасная?
   — Что ты еще хочешь сказать этим, капитан? — спросила Гараджия, вытаращив на него глаза, в которых выражалось недоумение, смешанное с ужасом.
   — А то, что ты была введена в заблуждение и относительно настоящего пола капитана Темпеста, — с той же усмешкой ответил поляк.
   — Что такое? — крикнула турчанка, вся побагровев и тряся своего собеседника за руку с такой силой, что тот невольно поморщился. — Что такое ты еще говоришь?
   — Я говорю, что этот прекрасный Гамид или капитан Темпеста в действительности называется герцогиней Элеонорой д'Эболи…
   — Так это женщина?
   — Да, только незамужняя.
   Гараджия испустила раздирающий душу вопль, напоминавший крик раненого насмерть дикого зверя, и прижала обе руки к сердцу.
   — Обманута! Осмеяна! Опозорена! — шептала она, попеременно то краснея, то бледнея и обводя кругом себя мутными, блуждающими глазами.
   Вдруг она со свойственной ей порывистостью движений вскочила, подбежала к двери, отперла ее и крикнула на весь замок:
   — Метюба сюда!
   Начальник гарнизона, прохаживающийся по двору, сам услышал этот отчаянный крик и поспешил на него. Увидя искаженное от гнева лицо, горячие глаза и покрытые пеной губы Гараджии, он вообразил, что ее оскорбил новоприбывший капитан янычар и набросился было на него с поднятым ятаганом.
   — Нет, нет, не в этом дело! — остановила его Гараджия. — Где твоя галера?
   — Все там же, где была — на Досском рейде, — ответил он, отступая назад к двери, где и остановился, почтительно склонившись перед своей начальницей.
   — Скачи туда на лучшем из моих коней, — в страшном волнении продолжала она. — Прикажи немедленно поднять паруса и поспеши вдогонку за кораблем того, кто назвался здесь Гамидом… Это — христианин… Он обманул нас всех… Беги… скачи… лети, Метюб, и привези мне назад этого… Гамида… живого или мертвого… все равно… Лишь бы он был здесь… Слышишь, Метюб?.. Я хочу, видеть его… Да, да, видеть… но не мертвого… Нет, нет, живого… Помни: живого!.. На что мне мертвый?..
   — Слушаю, госпожа, — сказал турецкий капитан, спеша успокоить свою до крайности взволнованную повелительницу. — Не успеет еще скрыться солнце, как мой «Намаз» догонит галиот, возьмет его — и я отомщу за тот удар шпагой, который нанес мне этот дерзкий мальчишка!

XXII
Снова на галиоте.

   В то время как Метюб с польским ренегатом мчались во весь дух на берег залива, где стояла галера, на которой следовало догнать беглецов, галиот последних, подгоняемый попутным ветром, быстро несся по направлению к югу, стремясь достигнуть Суданской бухты, куда он должен был зайти перед тем, как совсем покинуть остров.
   Герцогиня решила повидаться в последний раз с Дамасским Львом, которому была обязана спасением собственной жизни, жизни всех ее спутников и освобождением виконта Ле-Гюсьера. Кстати, следовало возвратить это судно и подыскать себе другое для дальнейшего плавания. Греки выразили ей свое желание сопровождать ее в Италию и там или перейти на корабль, который мог доставить их обратно куда-нибудь на Восток, или же подыскать себе какое-нибудь подходящее занятие.
   Лишь только галиот обогнул мыс, скрывший его от взоров Гараджии и ее янычар, Элеонора поспешно направилась в каюту, где с таким нетерпением ожидал ее виконт Ле-Гюсьер.
   При входе девушки в маленькое помещение оно огласилось одновременно двумя радостными восклицаниями:
   — Элеонора!
   — Гастон!
   Виконт бросился к своей невесте, схватил ее в объятия и впился в ее лицо жадными глазами, пылавшими от мучившей его лихорадки, схваченной в болотах.
   — Я знал, что вы явились на Кипр ради меня, — говорил он взволнованным голосом. — Надежда в один прекрасный день увидеть вас снова только и поддерживала меня, она утешала меня и давала силу переносить все мучения, которым я подвергался в плену у турок…
   — Откуда же вы узнали обо мне, Гастон? — с удивлением спросила герцогиня.
   — Слава о подвигах капитана Темпеста донеслась даже до болот, принадлежащих замку Гуссиф…
   — Но каким же путем, через кого вы узнали, что капитан Темпеста и я — одно и то же лицо?
   — Мне передавал о капитане Темпеста один христианин, попавший в плен при одной из вылазок при осаде Фамагусты и сделавшийся моим товарищем на ловле пиявок, в болотах. Он подробно описал вашу наружность, по этому описанию и по нахождению при вас Эль-Кадура — о нем тоже много рассказывал этот пленник — я тотчас же догадался, что этот доблестный капитан Темпеста, которому поклонялась вся Фамагуста за его изумительную отвагу и много других прекрасных свойств, — не кто иной, как вы.
   — Я сделала лишь то, что должна была бы сделать и всякая другая женщина на моем месте, поэтому вы напрасно так восторгаетесь мной, мой дорогой Гастон.
   — Нет, — покачав головой, с убеждением сказал виконт, — одна герцогиня д'Эболи могла проявить такую смелость. Вы думаете, я не знаю, что вы безбоязненно схватились даже с знаменитым Дамасским Львом, этим страшным рубакой, которым так гордится вся турецкая армия?
   — От кого же вы узнали об этом?
   — От того же самого солдата, который рассказал мне о капитане Темпеста и его верном невольнике Эль-Кадуре.
   — А… Ну, эта схватка была для меня простым развлечением, — со смехом заметила герцогиня.
   — Хорошее «развлечение», когда его избегали все остальные ваши капитаны, обыкновенно очень жадные до подобных развлечений…
   — На их долю не выпадало счастье учиться владеть оружием у лучшего бойца в Неаполе. Этой победой я обязана своему отцу.
   — И еще более собственной отваге, Элеонора.
   — Оставим это, Гастон. Скажу вам только вдобавок, что я скоро буду иметь удовольствие познакомить вас с моим бывшим противником.
   — Вот как! С Дамасским Львом? — вскричал удивленный молодой человек.
   — Да. Я обязана ему своим спасением. Без его помощи мне не выйти бы живой из Фамагусты и не освободить бы вас. Даже этот корабль, на котором мы плывем, принадлежит ему.
   — Гм!.. А что он в конце концов не выдаст нас всех? — спросил, видимо, сильно озабоченный этим сообщением виконт.
   — Нет, для этого он слишком благороден. Кроме того, ведь и он мне обязан жизнью.
   — Я знаю это. Вы могли добить его, раненого, но предпочли пощадить. Слышал об этом… Но все-таки я не доверяю этому турку.
   — Напрасно, Гастон: этот магометанин совсем не похож на остальных.
   — А после свидания с этим… Львом мы тотчас же отплывем в Италию, не правда ли?
   — Ну, конечно. Нам больше нечего будет делать на Кипре. Мы отправимся прямо в Неаполь, будем там счастливо жить и постараемся скорее забыть о всех наших прошлых страданиях. Мягкий климат Неаполитанского залива быстро восстановит ваше здоровье и силы, надорванные пыткой, которой подвергала вас эта бессердечная турчанка… Пойдемте на палубу, Гастон. Я только тогда буду вполне спокойна, когда мы увидим хоть издали берега родной Италии.
   — Разве нам еще угрожает опасность, Элеонора?
   — Сердце мое чует что-то нехорошее, Гастон… Боюсь мести со стороны этой злобной Гараджии. Она может отправить за нами в погоню галеры своего деда.
   Взявшись под руку, жених с невестой поднялись на палубу.
   Галиот довольно далеко отошел уже от рейда и с быстротой птицы несся по голубым волнам Средиземного моря, по направлению к югу. Изодранные и разубранные, как серебряным кружевом, крохотными заливчиками, напоминающими норвежские фиорды, берега острова отдалились уже узлов на восемь.
   — Мы, кажется, идем довольно скоро, дедушка Стаке? — сказала герцогиня старому далмату, приблизившемуся к ней с беретом в руке.
   — Только что отчалили и вот уж прошли какое расстояние.
   — Идем великолепно, синьора. Этот кораблик идет лучше любой галеры… А вы, господин виконт, — почтительно обратился он к Ле-Гюсьеру, — довольны нашей прогулкой?
   — Дай мне руку, моряк, — только и мог проговорить ему в ответ Ле-Гюсьер, с трудом удерживавший готовые хлынуть у него из глаз радостные слезы.
   — Помилуйте, синьор, это слишком большая для меня честь! — вскричал смущенный старик.
   — Ничего, не бойся: ты вполне заслужил эту честь, моряк, за твое участие в моем освобождении. Пожмем друг другу руки, как два добрых христианина, всегда готовых стоять один за другого.
   — Да, уж дедушка Стаке никого из христиан в обиду неверным не даст! — с увлечением воскликнул старик, с неуклюжестью медведя стискивая в своих больших мозолистых руках тонкую нежную руку молодого дворянина.
   — Добрый день, падрон! — раздался вдруг за ними новый голос.
   — А! Выпеченная из черной муки фигура! — пробормотал себе под нос старый матрос, увидя подходящего Эль-Кадура и раздосадованный тем, что появление араба прервало нескончаемый поток его речей. — Что это какой у него вид — настоящий погребальный?
   Действительно, верный невольник герцогини выглядел очень удрученным, и в его глазах читалась безысходная тоска.
   — А, Эль-Кадур!.. Как я рад тебя видеть, старый приятель! — проговорил виконт, окидывая его ласковым взглядом.
   — Еще более рад я, падрон, что нам удалось освободить тебя из тяжелой неволи, — ответил араб, стараясь подавить волновавшие его мучительные чувства. — Будь теперь счастлив, синьор!
   — Да, надеюсь, что буду отныне вполне счастлив, — с увлечением произнес виконт. — Бог даст, нечестивым туркам более не удастся разлучить меня с избранницей моего сердца.
   По некрасивому, грубому лицу араба с быстротой молнии пронеслась судорога, выдававшая его душевную муку.
   — Падрон, — продолжал он глухим голосом, — служа герцогине д'Эболи, дочери моего благодетеля, я вместе с тем служил как бы и тебе, ее нареченному жениху. Теперь вы не имеете более надобности в моих услугах, поэтому прошу тебя оказать мне великую милость, в которой отказала мне моя госпожа…
   — В чем дело, Эль-Кадур? — участливо спросил виконт.
   — Прошу как особенной милости не возить меня обратно в Италию… Бедный раб должен вернуться в свою страну. Жизнь моя идет к закату. Я устал и меня тянет назад на родину. Все ночи напролет грезятся мне песчаные пустыни родной Аравии, высокие пальмы с их зелеными перистыми листьями, белые шатры на сожженных солнцем, но прекрасных в моих глазах равнинах, залитых ярким светом и орошенных волнами Красного моря. Мы, сыны жарких стран, недолговечны, и когда чувствуем приближение смерти, то всегда лелеем в своей душе только два желания: иметь под собой песчаное ложе, а над собой — прохладную тень пальмы… Попроси свою невесту, падрон, чтобы она отпустила своего бедного раба умереть на его родине!
   — Неужели ты действительно хочешь оставить нас, Эль-Кадур? — спросила Элеонора.
   — Да, падрона, — еле мог проговорить несчастный араб, задыхаясь от подступающих к его горлу слез.
   — И не пожалеешь о своей госпоже, с которой провел столько прекрасных лет?
   — Так хочет Бог, падрона.
   — Хорошо. Как только мы выйдем из пределов Кипра, ты будешь свободен, мой бедный Эль-Кадур.
   — О благодарю, падрона, от всего сердца благодарю тебя!
   И, не сказав более ни слова, гордый сын пустыни завернулся в свой бурнус, потом медленно направился на корму, уселся там и точно замер, между тем как виконт и герцогиня стали здороваться с подходившими к ним моряками. Когда же молодая пара начала делать обход корабля, то снова увидела дедушку Стаке, ходившего с озабоченной миной кругом каютных помещений.
   — В чем дело, мастер? — спросила его герцогиня.
   — Да, вот в чем, синьора. Вы, должно быть, совсем забыли об экипаже шиабеки? — ответил он, останавливаясь.
   — Ах, да, и в самом деле! Где же они?
   — Эти паршивые псы все еще сидят у нас тут взаперти. Я опасаюсь, как бы нам из-за них не попасть в беду, поэтому хотел спросить вас, что с ними делать.
   — А что вы посоветуете?
   — Я посоветовал бы бросить их связанными в воду — пусть полакают морской водицы.
   — Они не сражались против нас и не сделали нам никакого зла, за что же так жестоко поступать с ними? — протестовала герцогиня.
   — Да ведь это турки, синьора! — воскликнул старый моряк.
   — Зато мы — христиане, дедушка Стаке, а потому и должны показать им пример великодушия. Не правда ли, Гастон?
   Виконт молча кивнул головой в знак согласия. Моряк почесал голову с видом человека, поставленного в тупик, потом сказал:
   — Я забыл доложить вам еще об одной вещи, синьора. Наши матросы, потопившие шиабеку и предварительно обыскавшие ее, нашли в трюме два больших ящика, предназначавшихся, судя по надписям на них, комендантше Гуссифской крепости.
   — Вы их открывали?
   — Да, синьора, и в них оказалось множество очень дорогих турецких женских нарядов. Прикажете убрать их куда подальше? Полагаю, у вас больше не будет надобности в переодеваниях. Ведь с вами теперь ваш жених. Он сумеет защитить вас. Да и мы грудью постоим за вас.
   — Мне, однако, очень улыбается идея превратиться теперь в турчанку, — сказала смеясь Элеонора. — Капитан Темпеста и сын мединского паши Гамид уже отслужили свою службу и могут сойти со сцены. Как вы находите, Гастон?
   — Ваша мысль недурна, дорогая Элеонора, — ответил виконт. — В женском наряде вы будете еще восхитительнее для меня, хотя и перестанете кружить головы особам своего пола… Я ведь знаю и то, что Гараджия влюбилась в вас до безумия, вполне поверив тому, что вы — турецкий принц. Вообще мне известно все, что касается вас.
   — Ну, тем лучше: это «все» мне не в осуждение. Любовь этой прихотливой турчанки доставила бы мне много веселых минут, если бы не мысль о вас, которого нужно было спасти от неволи. Дорого бы пришлось мне поплатиться за мою игру с этой опасной особой, если бы она поняла ее!.. Дедушка Стаке, — обратилась она к моряку, — прикажите отнести ящики в мою каюту.
   — Я думаю, эта гиена не выпустила бы вас живой из своих когтей. Слава Богу, что все так благополучно кончилось, — заметил Ле-Гюсьер.