Сальгари Эмилио. Капитан Темпеста

   — Если так, я буду надеяться, что он и сейчас жив и, быть может, отыщет меня здесь.
   — Да, конечно, если ему удалось избежать турецких сабель… Позволь мне, падрона, осмотреть твою рану. Мы, аравитяне, знаем врачебное искусство лучше других народов.
   — Не нужно, Эль-Кадур, — возразила герцогиня. — Рана невеликая и, кажется, затянется сама собой. Я только ослабла от потери крови… Дай мне пить, жажда мучит меня.
   — К несчастью, синьора, здесь нет ни капли воды, которая лучше всего могла бы тебя освежить. Есть только оливковое масло и кипрское вино.
   — Хорошо, давай кипрского, им тоже можно утолить жажду.
   Араб достал из своего кармана складной кожаный стакан, наполнил его вином из одного из тех кувшинов, в которых греки хранили жидкости, и поднес своей госпоже.
   — Пей на здоровье, падрона, — сказал он. — Пожалуй, это вино полезнее, чем здешняя вода, она теперь вся смешана с кровью.
   Молодая девушка выпила весь стакан и снова улеглась, подложив под голову руку, а араб закрыл кувшин и поставил его снова на прежнее место.
   — Что-то будет с нами дальше, Эль-Кадур? — говорила молодая девушка, тоскливо всматриваясь в окружающую ее мрачную обстановку. — Как ты думаешь, удастся ли нам выбраться отсюда благополучно, чтобы отправиться на поиски Ле-Гюсьера?
   — Может быть, и удастся, падрона, с помощью одного человека, тоже турка, но не в пример им великодушного и сострадательного.
   — Кто же этот турок? — с любопытством спросила герцогиня, пристально глядя на араба.
   — Дамасский Лев.
   — Мулей-Эль-Кадель?
   — Да, падрона, он самый.
   — Человек, которого я победила?!
   — Но которому потом даровала жизнь, между тем как ты могла убить его, и никто, даже турки, не смели бы упрекнуть тебя в этом. Один он способен бросить великому визирю в лицо слово осуждения за его ненасытную жажду христианской крови…
   — А если бы он знал, что его победила женщина?
   — Он нашел бы, что эта женщина заслуживает поклонения, падрона.
   — Вот как! Странно… Что же ты думаешь сделать, Эль-Кадур?
   — Я думаю отправиться к Дамасскому Льву и сказать ему, в каком мы находимся положении. Я уверен, что этот благородный человек не только не выдаст тебя, но, быть может, будет в состоянии дать тебе сведения насчет того места, где содержится виконт, и даже поможет освободить его.
   — И ты воображаешь, что этот турок способен быть таким великодушным?
   — Да, падрона, имею на то основания.
   — Почему ты так хорошо знаешь его, Эль-Кадур?
   — Потому что знаком с одним из его приближенных невольников, который немало порассказал мне о нем хорошего.
   — А видел ты его лично?
   — Видел у одного турка, которого я подпаивал ради того, чтобы выведать у него, куда девали виконта. Этот турок, как я уже говорил, одно из начальствующих лиц. Разумеется, я скрыл от него, что я невольник, а называл себя сыном аравийского вождя, каким я в действительности и родился. Благодаря же твоему отцу, заботившемуся обо мне, как о родном, я умею выражаться, как люди, получившие образование. А благодаря тебе, я всегда имею деньги. Вот почему турецкий начальник и обращался со мной, как с равным, и мне пришлось у него сидеть вместе с сыном дамасского паши, Мулей-Эль-Каделем. Поэтому я и знаю его лично.
   — И ты уверен, что он выслушает тебя и сделает все, о чем ты попросишь его?
   — Уверен, падрона. В случае же надобности я прибегну к одной уловке.
   — К какой же именно?
   — Это позволь мне пока оставить при себе, падрона, может быть, обойдется и без нее.
   — А если он, вместо того, чтобы помочь тебе, прикажет тебя убить?
   Араб сделал неопределенное движение рукой и пробормотал про себя:
   «Ну, что же! Тогда бедный невольник только перестанет страдать».
   Молодая девушка замолкла, но долго пролежала с открытыми глазами, следя за своими думами. Между тем араб подошел к выходу и стал прислушиваться, что делается снаружи. В отдалении гремели трубы и слышался смешанный гул веселых голосов. Вероятно, турки пировали, празднуя свою победу, обеспечивавшую их султану господство над Кипром. Изредка раздавались ружейные залпы.
   Наконец Эль-Кадур, удостоверившись, что наступила ночь, осторожно выглянул из бреши в стене, потом снова вернулся на свое место. Раненая крепко спала. Араб долго смотрел на нее, наклонившись над ней.
   Потом он поправил факел, осмотрел свои пистолеты, подсыпал в них на полки пороху и удлинил фитили, затем крепче засунул за пояс ятаган и завернулся в бурнус.
   — Теперь можно и к Дамасскому Льву, — сказал он вслух и быстро направился к выходу.
   Вдруг он остановился, притаил дыхание и стал прислушиваться к шороху, который слышался как будто извне.
   — Ого! — пробормотал араб. — Уж не турки ли там? Быть может, разнюхали, что тут укрываются от них люди и хотят пробраться сюда.
   Он вытащил из-за пояса один из пистолетов, зажег фитиль и остановился в выжидательном положении около заваленного камнями выхода, держа пистолет за спиной, чтобы снаружи не было заметно сыпавшихся с фитиля искр.
   Возле самой бреши послышалось падение как бы сброшенных откуда-то камней и осыпавшейся земли.
   — Вернее всего, что турки, — вполголоса соображал араб. — Ну, пусть попробуют войти сюда: получат хороший подарок прямо в лоб…
   Он спрятался за выступом стены, как лев, подкарауливающий добычу, и приготовился стрелять, держа палец на курке.
   Шум снаружи продолжался. Кто-то вытаскивал камни из бреши, стараясь однако, действовать как можно осторожнее. Арабу пришло в голову соображение, что это, быть может, не турки, а тоже какие-нибудь несчастные христиане, знающие о существовании этого подземелья и пытающиеся проникнуть в это убежище, чтобы спасти свою жизнь.
   — Подожду стрелять, — говорил он про себя. — Нетрудно убить друга вместо врага.
   В промежутках между камнями, которыми была заложена брешь и которые теперь кем-то осторожно вынимались, он разглядел одинокую человеческую фигуру, но, однако, не был в состоянии понять, кто бы это мог быть.
   Но вот отверстие настолько расширилось, что в него могла просунуться голова человека. Эль-Кадур направил в эту голову дуло пистолета и спросил:
   — Кто там? Отвечайте скорее, иначе стреляю!
   — Погоди, Эль-Кадур. Это — я, Перпиньяно! — послышался голос молодого лейтенанта.

IX
Эль-Кадур и Мулей-Эль-Кадель.

   Минуту спустя помощник капитана Темпеста, убрав с помощью араба последнее препятствие в бреши, вошел в подземелье, часть которого слабо освещалась красноватым пламенем факела.
   Злополучный молодой человек был в ужасном состоянии. Голова его была обвязана белым платком, насквозь пропитанным кровью и прокопченным пороховым дымом, прорванная во многих местах кольчуга еле держалась, сапоги также были изорваны, а от сабли осталась одна окровавленная рукоятка с небольшим обломком клинка. Он выглядел таким изможденным, точно только что оправился от сильной болезни.
   — А, это вы, синьор? — вскричал араб. — Великий Бог, как вы пострадали!.. Но хорошо, что хоть живы-то остались, А мы уже думали…
   — Что с капитаном Темпеста? — прервал его венецианец.
   — Спокойно спит. Не разбудите его, синьор, раньше времени. Капитан нуждается в покое. Он сильно ранен. Подойдите потихоньку и поглядите…
   Но герцогиня, разбуженная уже говором, встретила лейтенанта восклицанием:
   — Перпиньяно… вы?.. Ах, как я рада! Как это вам удалось выйти живым из рук турок?
   — Только чудом, капитан, — отвечал венецианец. — Если бы я не ушел с бастиона последним, когда увидел, что сопротивляться больше нельзя и оставалось только подставить голову под удар кривой сабли, а бежал бы вместе с нашими солдатами и городскими обывателями, то погиб бы заодно с ними: как хорошо они было ни укрылись в городе, турки всех их разыскали и изрубили в куски. Кровожадный визирь никого не пощадил.
   — Никого?! — в ужасе вскричала герцогиня. — Неужели погибли все наши товарищи?
   — Все! — со вздохом отвечал лейтенант.
   — О, какой это дикий зверь!
   Асторре, Бальоне и Мартиненго обезглавлены, а Тьеполо и Маноли Спилотто были изрезаны в куски и брошены собакам на съедение.
   — О, Боже мой, Боже мой! — со стоном проговорила молодая девушка, содрогаясь от ужаса и закрывая лицо руками, как бы защищаясь от страшного видения.
   — Неужели и обыватели тоже все перерезаны, синьор? — спросил Эль-Кадур.
   — Все почти, Мустафа никого не пощадил, кроме женщин и детей, которых приказал отправить в качестве невольников в Константинополь.
   — Следовательно, здесь теперь все кончено для льва святого Марка? — заметила сквозь слезы герцогиня.
   — Да, флаг венецианской республики уже перестал развеваться над островом Кипром, — в тон ей ответил венецианец.
   — И вы думаете, что нет никакой возможности отомстить за такое ужасное поражение?
   — Нет, капитан, я этого вовсе не думаю. Напротив, я уверен, что Венеция вознаградит этих азиатских зверей так, как они того заслужили.
   — Дай Бог!… Ну, а пока Фамагуста превращена в кладбище?
   — Да, капитан, в сплошное, страшное кладбище. Улицы полны трупов, а стены полуразбитых укреплений утыканы головами храбрых защитников несчастного города.
   — Ужасно! А как же это вы сами-то ускользнули от общей резни, синьор Перпиньяно?
   — Говорю вам, капитан, только чудом. Когда я увидел, что все погибло, а я один, даже ценой своей жизни, ничего не сделаю полезного, то поспешил незаметно спуститься с бастиона и бросился без оглядки бежать, куда глаза глядят. Я сам не знал, удастся ли мне найти убежище или меня тут же настигнут янычары и зарежут, как барана. Очутившись в одной из городских улиц, я вдруг услышал, что кто-то на нашем языке кричит мне: "Сюда, синьор, скорее к нам! " Оглянулся и вижу, что из-за развалин одного большого дома выглядывает человек и отчаянно машет мне рукой. Я бросился к нему. Он схватил меня за руку и потащил в открытую дверь какого-то погреба, очень маленького и страшно сырого.
   Там оказался еще один человек. Они так хорошо замаскировали снаружи ход к себе, что ни одной турецкой ищейке не найти их.
   — Кто же эти великодушные люди? — осведомилась герцогиня.
   — Это моряки венецианского флота, из тех, которые были присланы нам в подкрепление, под командой капитана Мартиненго: шкипер и рулевой.
   — Где же они сейчас?
   — В том же погребе. Им некуда больше деться. А там ужасно скверно: тесно, мрачно, сыро, душно…
   — А откуда вы узнали, что я нахожусь здесь?
   — Это я сказал синьору, — объявил араб.
   — Да, — подтвердил Перпиньяно, — и я, несмотря на все ужасы, которые мне пришлось пережить после вашего ухода, отлично запомнил указания Эль-Кадура.
   — Почему же вы не привели с собой этих моряков?
   — Во-первых, потому, что я боялся, как бы это место не оказалось занятым проклятыми янычарами, а, во-вторых, как же я мог вести к вам посторонних, когда не знал, понравится ли вам это.
   — Далеко их убежище отсюда?
   — Нет, в нескольких сот шагах.
   — Эти люди могут быть нам очень' полезны, синьор Перпиньяно. Следовало бы привести их сюда. Притом и жаль их оставлять там одних.
   — И я так думаю, герцогиня, — сказал венецианец, в первый еще раз величая настоящим титулом благородную девушку.
   Последняя несколько минут о чем-то размышляла, затем обернулась к арабу и спросила его:
   — Ты все еще не отказался от своего намерения, о котором говорил мне давеча?
   — Нет, падрона, — ответил Эль-Кадур. — Только Мулей-Эль-Кадель и может спасти нас.
   — А вдруг он тебя обманет?
   — Этого ему не удастся, если бы он даже и захотел, чего я, впрочем, не ожидаю от благородного Дамасского Льва. Не забывайте, падрона, что у Эль-Кадура есть пистолеты и ятаган, которыми он владеет не хуже любого турка.
   Герцогиня повернулась снова к Перпиньяно, который с удивлением смотрел на них. Он никак не мог понять, при чем тут тот самый молодой турок, которого герцогиня так искусно свалила с коня на турнире под стенами Фамагусты.
   — Как вы находите, синьор Перпиньяно, можно ли будет нам бежать отсюда, не будучи замеченными турками? — спросила молодая девушка.
   — Думаю, что нет, — отвечал лейтенант, — Весь город полон янычар. Их здесь, по крайней мере, тысяч пятьдесят. Они еще не вполне насытились христианской кровью, поэтому зорко выслеживают, не осталось ли где еще добычи, и ни за что не выпустят из Фамагусты ни одной живой души.
   — Хорошо… Отправляйся же, Эль-Кадур. Теперь я сама ясно вижу, что вся наша надежда на того человека.
   Араб молча зажег потушенные им было фитили пистолетов, попробовал, легко ли ходит в сафьяновых, богато отделанных серебром ножнах ятаган, с судорожной быстротой накинул себе на голову капюшон своего бурнуса и сказал:
   — Повинуюсь, падрона. Если я больше не вернусь — значит, моя голова осталась в руках турок, и я уже не в состоянии буду помогать тебе. Желаю тогда тебе, падрона, как можно скорее найти отсюда выход без меня, отыскать синьора Ле-Гюсьера и вместе с ним обрести… счастье, которого ты так достойна.
   Герцогиня д'Эболи протянула ему руку. Он опустился на колени, осторожно взял в свои грубые руки эту маленькую белую и нежную ручку и запечатлел на ней такой поцелуй, который ей показался прикосновением раскаленного железа.
   — Ступай, мой добрый Эль-Кадур, — мягко промолвила молодая девушка, — и да сохранит тебя Господь.
   Араб вскочил на ноги и с пламенеющим взором произнес голосом, в котором звучала неукротимая энергия сына пустыни:
   — Или ты будешь спасена Дамасским Львом, или я убью его!
   Через мгновение он уже разобрал камни у входа и снова заложил их снаружи. Все это он проделывал быстрыми, ловкими и решительными движениями зверя, покидающего свою берлогу в целях поисков себе добычи.
   «Бедный Эль-Кадур! — прошептала про себя герцогиня, глядя ему вслед. — Сколько преданности ко мне в твоем истерзанном сердце».
   Выбравшись из беспорядочной груды обломков, заваливших нижнюю часть башни, араб смело направился к центру города, где расположились турки, становище которых было заметно еще издали по большому количеству освещающих его огней.
   Он не знал, где в настоящее время находился Мулей-Эль-Кадель, но так как это был сын известного паши и, вдобавок, человек, прославленный своим геройством, то араб надеялся, что его не трудно будет отыскать.
   Прежней жизни в Фамагусте не оставалось и следа, на ее месте водворились суровые лагерные порядки свирепых турок, не признававших ничего, что хотя бы отдаленным образом напоминало обычаи ненавистных им христиан.
   Вскоре араб вышел на площадь, окружавшую собор св. Марка, бывший уменьшенной копией знаменитого одноименного собора в Венеции. Посреди этой площади были разведены костры, вокруг которых расположилось несколько сотен янычар, между тем как остальное пространство охранялось часовыми внимательно наблюдавшими за всем происходившим вокруг. На верхней ступени соборной паперти стоял албанец, который при появлении араба направил на него дуло своего мушкета с дымящимся фитилем и громко прокричал:
   — Кто идет?
   — Видишь, что араб, а не христианин, — спокойно ответил невольник. — Я — солдат Гуссейна-паши.
   — Зачем ты пришел сюда?
   — Я имею важное поручение к Дамасскому Льву. Скажи мне, где его можно найти?
   — Кто посылает тебя к нему?
   — Мой паша.
   — Я не знаю, не спит ли уже Мулей-Эль-Кадель.
   — Ведь еще рано, всего около девяти часов.
   — Да, но он не совсем еще оправился от раны… Ну, хорошо, пойдем, я проведу тебя к нему. Он поместился вот в том доме, напротив.
   Погасив фитиль, албанец вдел ружье в перевязь, надетую у него через плечо, и направился к небольшому невзрачного вида дому, изрешеченному турецкими ядрами, но еще настолько крепкому, что в нем можно было жить. Перед входом в этом дом стояли два негра свирепого вида, возле которых лежали две огромные арабские собаки.
   — Разбудите вашего господина, если он уже спит, — сказал албанец неграм. — Гуссейн-паша прислал к нему своего человека с важным поручением.
   — Господин еще не ложился, — ответил один из негров, внимательно оглядев араба.
   — Так ступай к нему и скажи, в чем дело, — продолжал албанец. — Гуссейн-паша не любит шуток, он в дружбе с самим великим визирем, понимаешь?
   Негр ушел в дом, между тем как его товарищ остался на месте с обеими собаками. Посланный вернулся и сказал арабу:
   — Иди за мной. Господин ждет тебя. Мулей-Эль-Кадель оказался в маленькой, плохо убранной комнате, освещенной лишь одним небольшим факелом, воткнутым в наполненный землей глиняный сосуд.
   Молодой турок, немного бледный, очевидно, от не совсем еще затянувшейся раны, был по-прежнему очень хорош с его глубокими черными глазами, достойными освещать личико какой-нибудь гурии из рая Магомета, тонкими чертами лица, небольшой темной бородой и изящно закрученными красивыми усами.
   Хотя он был еще болен, тем не менее, щеголял в стальной кольчуге, опоясанной широким голубым шелковым шарфом, из-за которого сверкали драгоценные золотые, осыпанные бирюзой рукоятки кривой сабли и ятагана.
   — Кто вы? — обратился он к арабу, знаком удалив негра.
   — Мое имя тебе ничего не скажет, господин, — отвечал невольник герцогини д'Эболи, по восточному обычаю прижимая руки к сердцу и низко кланяясь. — Меня зовут Эль-Кадур.
   — Кажется, я видел тебя где-то?
   — Очень может быть, господин.
   — Ты прислан ко мне Гуссейном-пашой?
   — Нет, господин, это я солгал.
   Мулей-Эль-Кадель, стоявший перед столом, невольно отступил на два шага назад и быстрым движением схватился за рукоятку сабли, но не вынул оружия из ножен.
   Эль-Кадур, со своей стороны, отступив на шаг, поспешил успокоить его движением руки и словами:
   — Не думай, господин, что я пришел покуситься на твою жизнь.
   — Так для чего же ты солгал?
   — Иначе мне не добраться бы до тебя, господин.
   — Значит, это-то и побудило тебя воспользоваться именем Гуссейна-паши? Хорошо. Но кто же действительно послал тебя ко мне?
   — Женщина, которой ты обязан жизнью.
   — Женщина, которой я обязан жизнью?! — повторил молодой турок в полнейшем недоумении.
   — Да, господин, — говорил араб, — притом молодая христианская девушка благородного венецианского происхождения.
   — И этой девушке я обязан жизнью, говоришь ты?
   — Да, господин.
   — Ничего не понимаю! Никакой итальянской женщины или девушки ни благородной ни худородной я не знаю, и ни одной женщине не обязан жизнью, кроме своей матери.
   — Нет, господин, — почтительно, но твердо возразил Эль-Кадур, — без великодушия той девушки тебя уже не было бы на свете, и ты не присутствовал бы при взятии Фамагусты. Твоя рана еще не зажила, и свидетельствует…
   — Моя рана? Но ведь мне нанес ее тот молодой христианский рыцарь, который свалил меня с коня, а не…
   — Да, господин, именно о нем, то есть о капитане Темпеста, я и говорю.
   — Так не женщина же этот храбрец?!
   — Да, господин, это именно и есть та благородная венецианка, о которой я говорю, и которой ты обязан жизнью. Она пощадила тебя, а между тем как побежденного ею имела право добить.
   — Что ты говоришь! — не то с негодованием, не то с изумлением вскричал молодой турок, мгновенно побледнев больше прежнего и как бы в изнеможении опускаясь возле стола. — Не может быть, чтобы тот молодой храбрец, сражавшийся, как сам бог войны, о котором я читал в старых языческих книгах, была женщина!.. Нет, женщина не могла победить Дамасского Льва!
   — Капитан Темпеста не кто иной, как переодетая герцогиня д'Эболи, господин. Клянусь тебе в этом!
   Изумление Мулей-Эль-Каделя было так велико, что он несколько времени не мог произнести ни одного слова.
   — Женщина! — произнес он, наконец, с нескрываемой горечью и стыдом. — Дамасский Лев опозорен… Мне остается только сломать свою саблю и покончить с собой!
   — Нет, господин, — с прежней твердостью возразил араб, — ты не имеешь права лишать свое войско его лучшего украшения и славы. Позора для тебя нет никакого, потому что победившая тебя девушка — дочь и лучшая ученица знаменитейшего в свое время рыцаря по всей Италии.
   — Но не отец ее состязался со мною! — со вздохом проговорил Мулей-Эль-Кадель. — Подумать только, что меня сбросила с коня молодая девушка!.. Нет, честь Дамасского Льва погибла навсегда!
   — Эта девушка — равная тебе по происхождению, господин.
   — Отнесшаяся, однако, ко мне так презрительно!
   — Неправда и это, господин. Она никогда не презирала тебя. Это доказывается тем, что в трудную минуту она обращается именно к тебе, а не к кому-нибудь другому.
   Глаза молодого турка сверкнули огнем радости.
   — Неужели мой противник имеет нужду во мне?.. Разве капитан Темпеста жив еще?
   — Жив, но ранен.
   — Где же он? Я желаю видеть его.
   — Может быть, для того, чтобы убить его? Ведь капитан Темпеста, или, вернее, герцогиня д'Эболи — христианка.
   — А кто ты такой?
   — Ее преданный раб.
   — Раб? А так хорошо выражаешься?
   — Ее отец воспитал меня, и я научился…
   — И герцогиня послала тебя прямо ко мне?
   — Да, господин.
   — Уж не за тем ли, чтобы просить меня помочь ей выбраться из Фамагусты?
   — Да, но, кажется, и кое о чем еще.
   — Она, вероятно, укрывается где-нибудь здесь в городе?
   — Да, в одном из подземелий.
   — Одна? Разве ей не угрожает опасность в твое отсутствие?
   — Не думаю: убежище ее хорошо скрыто, к тому же она там не одна.
   — Кто же с ней?
   — Ее лейтенант.
   Мулей-Эль-Кадель быстро встал, накинул на себя длинную темную мантию, взял со стола пару великолепно отделанных серебром и перламутром пистолетов и сказал:
   — Веди меня к своей госпоже.
   Но Эль-Кадур, не двигаясь с места и пытливо глядя ему прямо в глаза, твердо проговорил:
   — Господин, чем ты можешь доказать мне, что идешь к ней не с целью выдать или убить ее?
   Лицо молодого турка вспыхнуло.
   — Как? Ты мне не доверяешь? — с негодованием воскликнул он. Затем, подумав немного, добавил уже другим тоном: — Ты прав: она — христианка, а я турок, естественный враг ее религии и племени. Хорошо, мы найдем тут вблизи муэдзина, у которого есть Коран, и я в твоем присутствии торжественно поклянусь над нашим священным писанием, что желаю только спасти твою госпожу, хотя бы ценой собственной жизни. Желаешь ты этого?
   — Нет, господин, — ответил Эль-Кадур, — я теперь верю тебе и без клятв. Я, вижу, что Дамасский Лев не уступит в великодушии моей госпоже, герцогине д'Эболи.
   — Ты говоришь, твоя госпожа ранена? Тяжело?
   — Нет, не очень тяжело.
   — А в состоянии она будет завтра держаться на лошади?
   — Думаю, да.
   — Есть у вас в подземелье какие-нибудь жизненные припасы?
   — Кроме кипрского вина и оливкового масла ничего нет. Мулей-Эль-Кадель хлопнул в ладоши, и в след за тем в дверях появились оба негра, с которыми он обменялся несколькими словами на непонятном для Эль-Кадура языке, после чего обернулся к последнему и сказал ему по-арабски:
   — Идем. Мои люди догонят нас.
   Оба вышли из дома и, перейдя площадь, где встречающиеся солдаты почтительно отдавали честь своему офицеру, направились, не спеша, к городским башням с видом людей, желающих сделать обход вокруг стен. Когда они прошли шагов около пятьсот, их нагнали оба негра, несшие две большие и, по-видимому, тяжелые корзины, с ними бежали и их собаки.
   Янычары не осмеливались препятствовать сыну всемогущего паши и спешили очистить ему путь.
   Убедившись, что возле башни Брагола нет ни души, араб провел Мулей-Эль-Каделя и его слуг в подземелье. Там все еще горел факел и все было спокойно.
   Молодой турок откинул назад полы своего плаща, обменялся вежливым поклоном с синьором Перпиньяно и легкими, быстрыми шагами приблизился к ложу герцогини, которая в это время не спала.
   — Привет даме, победившей Дамасского Льва! — воскликнул он с видимым волнением, опускаясь перед ней на одно колено, как делали европейские рыцари, и впиваясь глазами в лицо молодой девушки. — Синьора, — продолжал он, — вы видите во мне не врага, а друга, который имел случай удивляться вашей выходящей из ряда вон храбрости и который не питает никаких злобных чувств за то, что был побежден такой доблестной героиней. Приказывайте Мулей-Эль-Каделю все, что угодно: отныне он видит свое величайшее счастье в том, чтобы спасти вас и таким образом уплатить хотя бы часть своего долга.

X
Благородство Дамасского Льва.

   Когда молодая девушка увидела опустившегося перед ее ложем на колено своего недавнего противника и выслушала его горячее приветствие, она немного приподнялась на локте и с удивлением воскликнула:
   — Вы! Мулей-Эль-Кадель?
   — Да, это я. Вероятно, вы, доблестная синьора, сомневались, чтоб я, мусульманин, пришел на ваш зов? — грустно спросил молодой турок.
   — Если и было это сомнение, то оно теперь исчезло, — ответила герцогиня. — Да, я действительно думала, что вы не придете и что мой верный слуга… более не вернется ко мне.
   Все возможно в такое время и при таких…
   — Только не то, чтобы Мулей-Эль-Кадель мог быть так же кровожаден, как Мустафа с его янычарами! — горячо перебил молодой человек. — Они храбры — это верно, зато и свирепы, как азиатские тигры. Я не выходец из диких степей Туркестана или вечных песчаных пустынь Аравии и находился не при одном дворе моего султана. Я бывал и в Италии, синьора.