Сальгари Эмилио. Капитан Темпеста

   — Как, неужели ты, женщина, одолела такого героя, как Дамасский Лев? — воскликнули солдаты, обступив Элеонору и глядя на нее глазами, полными удивления, восхищения и глубокого уважения.
   — Да, я, женщина, победила на поединке Дамасского Льва, — ответила герцогиня. — Но теперь можете делать со мной, что хотите, — добавила она, с презрением бросив шпагу. — Мне все надоело, и я сдаюсь. Можешь даже связать меня. Я не стану сопротивляться.
   — Нет, на это я не имею приказания. Я просто переведу тебя в каюту на моей галере.
   — А что ты намерен сделать с моими спутниками?
   — Что прикажет госпожа Гараджия.
   — Но и без меня дело не обойдется, — вдруг сказал человек, одетый в форму янычарского капитана и только что появившийся среди других янычар на палубе.

XXIV
Договор с поляком.

   Услышав этот голос, Перпиньяно, бившийся против нескольких турок, мужественно поддерживаемый дедушкой Стаке, с неожиданной стремительностью проложил себе путь и бросился на вновь прибывшего, который оказался поляком Лащинским.
   — А, проклятый ренегат! — крикнул венецианец. — Вот, получай от меня! — добавил он, нанося ему сильный удар кулаком прямо по лицу.
   С окровавленных губ поляка сорвалось проклятие.
   — Так ты узнал меня, венецианец? — прохрипел он, дико вращая глазами. — Узнал?.. Очень рад! Но за эту приветственную ласку ты мне дорого заплатишь, друг, и уже не цехинами, проигранными в «зара»…
   — Лащинский! — вскричала герцогиня, презрительно глядя на поляка и машинально отступая от него в сторону, как бы опасаясь, что он может прикоснуться к ней.
   — Да, это я, медведь из польских лесов, — со злобной усмешкой проговорил ренегат, отирая с лица кровь.
   — Ну, довольно вам тешиться игрой в кулачки и пустой болтовней! — перебил Метюб, сгоравший от нетерпения вернуться в крепость со своими пленниками. — Несите эту женщину на галеру и заприте ее там, раненых тащите в наше больничное помещение, а остальных бросьте в трюм. Драться тут больше нечего: и так уже все в наших руках.
   — Вот вам и манера, с какой турки выражают свою благодарность благородным людям, пощадившим их жизнь! — кричал дедушка Стаке. — Я ведь говорил, что следовало бы их всех отправить к акулам на завтрак, а меня не послушали. Вот теперь…
   — Ты что там бормочешь, старик? — прервал его Метюб, немного понимавший далматское наречие. — Кем это ты собирался угостить акул?
   — Да теми негодяями, которые находились у нас в плену и которых мы совсем напрасно пощадили.
   — Какие же это у вас могут быть «пленники»?.. Ах, да, уж не наши ли матросы шиабеки? — вдруг догадался он.
   — Разумеется, они, — вызывающе отвечал старый моряк.
   — Так они еще живы и целы у вас?
   — Живехоньки и целехоньки, что им сделается!
   — Ну, в таком случае и мы поступим с вами милосердно: не станем надевать на вас кандалов и цепей.
   — Живее поворачивайтесь! — продолжал он, обращаясь к своим людям. — Пора и в обратный путь. Ветер как раз изменил направление и посвежел…
   — Раненый здесь только один, и я требую, чтобы его перенесли мои люди! — властным голосом заявила герцогиня.
   — Это можно, — ответил Метюб. — Думаю, что из-за этого не выйдет никаких недоразумений… Эй, вы, передайте раненого здешним людям! — крикнул он тем из своих солдат, которые уже вынесли виконта на палубу.
   Солдаты послушно опустили носилки, которые мгновенно были подхвачены Николой и тремя греками. Бедный молодой человек, и без того уже истощенный пиявками и всевозможными лишениями, перенесенными им в плену у жестокой Гараджии, все еще не приходил в себя, несмотря на все старания Николы, немного знакомого с приемами подачи первой помощи раненым. Кровь, текшую у него из раны, греку удалось остановить, но более ничего сделать он не смог. Лежа с закрытыми глазами, бледный и неподвижный, раненый не подавал почти никаких признаков жизни.
   Приблизившаяся к нему невеста была также очень бледна, но в ее глазах не было ни одной слезинки, они горели сухим, лихорадочным блеском.
   Нежно приподняв обеими руками голову раненого, она прижалась губами к его бледному лбу и прошептала:
   — Прощай, мой дорогой храбрец! Элеонора отомстила за тебя.
   Откинувшись затем назад, она сделала грекам знак, что можно нести виконта на галеру, потом и сама вместе с прочими пленниками турок отправилась за носилками и, окруженная турецкими солдатами, безбоязненно перешла по мостику на галеру. Распорядившись освобождением экипажа шиабеки из их заключения, Метюб поспешил обратно на свое судно.
   — Раненого отнести в больничную каюту, — повторил он там свое приказание. — А ты, синьора, — обратился он к герцогине, — пожалуй за мной.
   — Отчего ты не хочешь оставить меня при раненом? — спросила она. — Это мой жених, и я обязана…
   — На этот счет я не имею приказаний, — ответил капитан. — Вот когда прибудем в Гуссиф, тогда будет видно. Может быть, комендантесса и разрешит тебе это, а я самовольно не могу.
   — Так позволь мне, по крайней мере, навестить его хоть раз до захода солнца и до входа твоего судна в залив.
   — Это, пожалуй, можно, хотя ты этого и не заслуживаешь… Но, несмотря на то, что ты так презрительно обошлась со мной при моих людях, я уважаю тебя за твою смелость и храбрость. Не могу же я забыть, что ты победила не только меня, считавшегося до тебя непобедимым, но даже самого Дамасского Льва, первого бойца нашей сухопутной армии, как я был первым бойцом во флоте…
   Герцогиня смотрела на него с удивлением, не ожидая встретить у этого столь сурового с виду турка хоть искру человеческого чувства.
   — Да, синьора, — снова заговорил он, заметив ее взгляд,
   — я никогда не видывал такой храброй женщины, поэтому и почитаю тебя. Я люблю храбрость в мужчинах, она и должна быть им присуща по природе, но в женщине она прямо поражает меня.
   — Рада слышать это, Метюб, — просто ответила Элеонора.
   — Так ты позволяешь мне навестить моего жениха?
   — Да, вечером, как сама ты просила.
   — И позволишь мне ухаживать за ним?
   — Согласен и на это, синьора, но только с одним условием…
   — С каким же?
   — Чтобы ты научила меня тому особенному приему, которым ты одержала надо мной верх на поединке. Я только потом догадался, что это был какой-то прием, которому можно научиться лишь в чужих землях, у самых искусных мастеров фехтовального искусства. Так научишь, синьора? — почти с мольбой повторил он свою просьбу.
   — Пожалуй, когда будет удобно… А ты не можешь ли сказать мне, что думает Гараджия сделать со мной?
   — Не могу, синьора, потому что сам не знаю этого. Никогда нельзя угадать, что она сделает через минуту, она непохожа на обыкновенных людей, о которых наперед знаешь, на что они способны… Однако что же мы все стоим тут и разговариваем? — спохватился капитан. — Следуй за мной, синьора, в назначенное тебе помещение, а потом я пойду, распоряжусь взять на буксир твой галиот.
   Герцогиня очень желала бы пройти сначала в больничное помещение, чтобы взглянуть на раненого, но покорилась необходимости и покорно последовала за капитаном в каюту, расположенную в носовой части галеры. Миновав столовое помещение, Метюб подвел свою пленницу к красивой резной двери и сказал:
   — Можешь безбоязненно войти сюда, синьора, и оставаться в этом помещении. Находясь под моим покровительством, тебе нечего бояться.
   — За себя я никогда не боюсь, но беспокоюсь о своем женихе, — ответила Элеонора.
   — И о нем не тревожься: я сейчас пошлю к нему нашего врача; он будет ухаживать за ним, как за родным братом… или, вернее, как за мной самим, — сознавая свое достоинство, поправился Метюб.
   Отворив дверь, он впустил свою спутницу в большую каюту, убранную с восточной роскошью, поклонился и запер снаружи дверь, к которой приставил двух солдат, вооруженных пистолетами и кривыми саблями. — Никого сюда не пропускайте, кроме меня да того капитана янычар, который у нас да борту, — приказал он солдатам.
   Когда он поднялся на палубу, оказалось, что матросы и без его распоряжения уже взяли галиот на буксир и повернули назад галеру, которую теперь искусным маневром направляли по полосе более сильного ветра. Похвалив их за расторопность, Метюб начал было отдавать другие приказания, как вдруг из больничного помещения вышел Лащинский и сказал ему:
   — Раненый только один, да и тот, как нарочно, во-первых, жених этой капитанессы, т. е. знатное лицо, а во-вторых, с ним много возни: он, кажется очень плох, и врач не может вынуть у него пулю, застрявшую где-то чуть ли не в самом легком.
   — В легком? — повторил Метюб, нахмурив лоб.
   — Да, в левом.
   — Гм!.. Неужели он умрет?
   — Чего доброго. Удар шпагой был бы менее опасен.
   — Это очень неприятная история, — заметил Метюб, подумав немного, — я дал слово Гараджии вернуть всех беглецов живыми.
   — Ну что ж, только одной обузой меньше…
   — Почему вы так говорите, капитан?
   — Ах, это я так… про себя, — уклончиво ответил поляк. — Ты не знаешь, Метюб, что намерена Гараджия сделать с этой капитанессой?.. Впрочем, нет, она своей храбростью действительно скорее заслуживает быть названной капитаном Темпеста… Какая участь ожидает капитана Темпеста в Гюссифе?
   — Не могу. Гараджия мне ничего не говорила о своих намерениях, а угадать их невозможно.
   — Пожалуй, вздумает убить его?
   — Очень может быть. Это будет вполне на нее похоже.
   — Я ей не позволю сделать это, — с решимостью заявил поляк.
   Турок только презрительно улыбнулся.
   — Гм! Ты, кажется, не на шутку заинтересован этой христианкой? — насмешливо проговорил он, обдавая своего собеседника каким-то странным, не то презрительным, не то прямо враждебным взглядом.
   — Я никому не обязан отдавать отчета в своих чувствах, капитан, — сухо ответил Лащинский.
   — Я его и не требую…
   — И прекрасно… Где находится венецианка?
   — В каюте самой Гараджии.
   — Мне нужно видеть ее.
   — Можешь, когда тебе угодно. Гараджия не приказала мне препятствовать твоим свиданиям с ее пленницей. Только предупреждаю тебя: если ты тронешь ее хоть пальцем или оскорбишь грубым словом, то будешь иметь дело со мной.
   — За кого же ты меня принимаешь? — сердито произнес поляк. — Я ведь не дикарь… Ну, так я иду к ней…
   Узнав, где находится каюта пленницы, он быстро разыскал ее, повелительным знаком заставил отступить стоявших возле нее часовых, притворил дверь и, смягчая свой грубый голос, проговорил:
   — Простите, синьора. Мне нужно с вами поговорить.
   Герцогиня сидела на мягкой оттоманке, под окном, прорубленным под верхней частью носа судна. Глаза ее были неподвижно устремлены на море, на ресницах повисли две слезинки, а лицо было задумчиво и печально.
   — Синьора! — громче повторил поляк, видя, что она не замечает его. — Должно быть, шум волн, подымаемых ходом галеры, мешает вам слышать мой голос?
   И на этот раз молодая девушка не пошевельнулась.
   — Клянусь бородой пророка и всех турок, вместе взятых, я ведь не раб ваш, чтобы не отвечать мне, когда я обращаюсь к вам! — с раздражением вскричал поляк. — Сколько же раз мне окликать вас?
   Герцогиня вздрогнула и обернулась. Увидев стоящего в нескольких шагах от нее поляка, она вскочила и с пламенеющими щеками и глазами горячо произнесла:
   — Ах, это вы?.. Да, вы, действительно, не раб, но гораздо хуже, вы — ренегат! Самый жалкий из всех рабов не изменил бы своей религии, как сделали вы, синьор Лащинский. Зачем вы явились на Кипр? Кого вы брались защищать своей шпагой: льва святого Марка или полумесяц?
   — Кого придется, синьора… Я не патриот и не ханжа. Мне совершенно все равно, за кого или что биться, лишь бы просуществовать как-нибудь… Я не скрываю, что ищу приключений, подобно многим другим, умеющим владеть оружием. Но я пришел не за тем, чтобы вести с вами беседу на эту тему, на это будет время впереди…
   — Так зачем же вы пожаловали, синьор Лащинский?
   Вместо ответа поляк притворил дверь и осторожно выглянул из нее, потом запер ее, почти вплотную подошел к герцогине и шепотом спросил:
   — Знаете вы, куда вас везет Метюб?
   — Знаю. Обратно в Гюссифскую крепость, — ответила Элеонора, с удивлением глядя на него.
   — Другими словами, к Гараджии, — поправил ее поляк.
   — Да. Ну, и что же дальше, синьор?
   — А какого приема ожидаете вы теперь от этой женщины, пользующейся такой дурной славой за свои прихоти и за жестокосердие?
   — Разумеется, не особенно любезного. Я принимаю во внимание случившееся и…
   — Да уж поверьте, что вы и на тень «любезности» с ее стороны не можете рассчитывать, — перебил Лащинский. — Она была взбешена вашей выходкой и никогда не простит вам ее. Я пришел к вам не как враг, а как друг, готовый вместе с другими вашими друзьями пожертвовать собственной жизнью ради вашего спасения.
   — Это вы-то?
   — А почему же нет? Я вполне искренно повторяю вам, что готов на все, лишь бы спасти вас, и поверьте, что теперь, будучи ренегатом, следовательно, пользуясь доверием магометан, я могу больше принести вам пользы, чем если бы я остался христианином. Это может подтвердить вам и турецкий костюм, который я ношу.
   — И вы хотите спасти меня?
   — Да, и всех ваших.
   — И даже виконта?
   Этот вопрос, по-видимому, смутил поляка, но после непродолжительного колебания он и на него ответил по возможности спокойно:
   — Конечно, и виконта, если вы этого так желаете и если он останется жив после своего ранения.
   — Боже мой! — вскричала внезапно побледневшая герцогиня. — Разве его рана смертельна?
   — Смертельна — едва ли, но очень опасна, и я думаю, что виконту немало придется повозиться с ней.
   Элеонора закрыла обеими руками лицо и со стоном опустилась на диван.
   — Полно, не горюйте, — сказал Лащинский необычайно мягким голосом. — Успокойтесь же синьора. Помните, что вы — капитан Темпеста, и ему не следует выказывать перед другими ни малейшей слабости. К тому же я ведь не говорил вам, что здешний врач уже осудил виконта на смерть, а высказал лишь свое предположение… Я сам видел, как излечивались и не от таких еще ран. Мне пришлось воевать с русскими татарами, у них тоже тяжелое оружие и…
   — Хорошо, оставим это, — перебила его герцогиня, стараясь овладеть собой. — Скажите лучше, чего вы собственно хотите от меня?
   — Да больше ничего, как только спасти вас всех. Чего же я еще могу хотеть?
   — Вы, вероятно, раскаиваетесь в том, что изменили кресту и желаете загладить отчасти свою вину, спасая нас?
   — Может быть, и так, — отвечал поляк, бегая глазами по сторонам, чтобы не встретиться с пытливым взглядом своей собеседницы.
   — Гм!.. А каким образом думаете вы спасти нас?
   — Прежде всего нужно устроить так, чтобы галера не могла войти в Гюссифский рейд, потому что, если вы попадете вновь в руки Гараджии, она не выпустит вас живой. В этом я вполне убежден.
   — Да, и я того же мнения. Но какое вам-то дело до этого?
   — Больше, чем вы думаете, синьора, — сказал поляк, сопровождая свои слова выразительным взглядом.
   — Я вас не понимаю, синьор.
   — Все еще не понимаете, синьора?
   — Нет.
   — Вы знаете, что я подвергаюсь опасности быть посаженным на кол как ренегат, если меня уличат в пособничестве вам?
   — Очень может быть… Ну, а дальше что?
   — Дальше?.. А дальше то, что я имею право на вознаграждение за такой страшный риск.
   — Это верно. Я, к счастью, настолько богата, что могу предложить вам какое хотите вознаграждение…
   Поляк сделал гримасу неудовольствия.
   — Вы мне предлагаете деньги? — с горечью произнес он. — Денег мы, искатели приключений, всегда можем заработать нашей шпагой. Я вам говорю не о денежном вознаграждении…
   — Так о чем же, синьор Лащинский? — с тревогой в голосе спросила герцогиня.
   — О чем?.. О вас самих, синьора, — с невольной заминкой выговорил поляк. — Или, точнее, о вашей… — и, окончательно замявшись, он не мог окончить фразы.
   — О моей?.. Договаривайте же, синьор! — с еще большей тревогой вскричала девушка.
   — О вашей… руке, синьора, — с заметным усилием досказал наконец, Лащинский.
   Изумление молодой девушки было так велико, что она на несколько времени лишилась языка.
   — Вы шутите, капитан, — вымолвила она наконец с деланным смехом, под которым желала скрыть свое негодование. — А виконт Ле-Гюсьер? Разве вы забыли, что он мой жених?
   — Жениха всегда можно оставить. Это — не муж. Согласны вы заключить со мной этот… договор? — нетерпеливо приставал Лащинский.
   — Согласна, — ответила наконец молодая девушка. — Виконт, чего доброго, действительно больше не встанет, а мы во что бы то ни стало должны спастись. Но поклянитесь, что не обманете нас.
   — Клянусь и крестом, и полумесяцем… Дайте мне вашу руку. Элеонора с внутренней дрожью протянула авантюристу руку, которую он прижал к губам.
   — Итак, — проговорил он, — через несколько часов галера загорится в трюме, под мачтами, а вы все будете спасены… Прощайте пока, моя прелестная невеста. Вы не пожалеете о данном мне обещании, честное слово поляка!
   Еще раз поцеловав ей руку, он тихо отпер дверь и вышел из каюты.
   Герцогиня прижала обе руки к сильно бьющемуся сердцу и долго просидела неподвижно.
   Лицо ее теперь пылало, а глаза метали молнии.
   — Презренный ренегат! — глухо прошептала она сквозь крепко сжатые зубы. — Погоди: я сыграю с тобой такую же игру, какую сыграла с Гараджией! Я-то ведь не клялась тебе ни на чем…

XXV
Заговор.

   Пока в главной каюте происходила вышеописанная сцена, дедушка Стаке, этот болтливый, но честный и порывистый старик, запертый в килевом трюме галеры, разражался градом проклятий против турок, посылая их вместе с Магометом то на дно моря, то в самую преисподнюю.
   — Да неужели же, — кричал он, теребя свою редкую белую бороду, — крест Господень покинул нас? Неужели мы так и останемся во власти этих поганых турок, и они будут безнаказанно издеваться над нами, как хотят?… Что вы на это скажете, синьор Перпиньяно?
   Лейтенант, сидевший молча в углу, держа опущенную голову обеими руками, упиравшимися в колени, ничего не ответил расходившемуся старику, который продолжал:
   — Клянусь выпотрошенной акулой, должно быть, тут все оглохли, онемели и окаменели!.. Значит, так, без всякого сопротивления, вы и дадите везти себя назад в Гюссиф? Уверяю вас, что не чувствую ни малейшего желания возвращаться туда и, прежде, чем дойдет до этого дело, готов…
   — На что же вы готовы, дедушка Стаке? — спросил Перпиньяно, усилием воли стряхивая с себя напавшее было на него телесное и душевное оцепенение. — Что вы можете придумать, чтобы выйти из этого критического положения?
   — Я уже придумал: в решительную минуту возьму да и взорву всю галеру на воздух вместе со всеми находящимися на ней… за исключением, конечно, нас самих.
   — Гм! Попробуй-ка, ухитрись устроить такую штуку! — насмешливо заметил Эль-Кадур.
   — Так неужели же ты, черномазый красавец, воображаешь, что я не сумею взорвать бочку с порохом? — кипятился старый моряк.
   Эль-Кадур готовился ответить старику нечто такое, от чего могла бы разгореться настоящая ссора, но ему помешал венецианец.
   — Дедушка Стаке, скажите серьезно, что вы задумали сделать? — спросил он.
   — Что я хочу сделать? Да просто-напросто взорвать галеру перед тем, как ей войти на рейд, — ответил старый моряк.
   — Да, и я уже думал об этом, но не вижу возможности выполнить этот проект. Может быть, вы уже нашли ее дедушка Стаке?
   — Пожалуй, что и нашел, только у меня кое-чего не хватает…
   — А именно? — допытывался венецианец.
   — Топора, долота… вообще чего-нибудь, чем бы я мог проделать тут отверстие в корпусе…
   — Отверстие в корпусе?.. На что же это вам нужно? Ведь тогда мы все потонем?
   — Ну, вот еще! Зачем же нам тонуть? Мне только нужно пропустить немного воды в галеру, чтобы она поднялась на дыбы…
   — На дыбы? — с недоумением повторил Перпиньяно.
   — Ну, да, синьор, на дыбы, — подтвердил старик. — Когда она опустит корму вниз, а нос подымет вверх, мы воспользуемся суматохой, чтобы освободиться отсюда, приготовить и зажечь фитиль для взрыва пороха и незаметно улизнуть в одной из здешних шлюпок. Взрыв галеры должен произойти, разумеется, не ранее того времени, когда мы отплывем на достаточное расстояние. Поняли, синьор?
   — Понял. Но, к несчастью, у нас здесь нет не только топора или долота, но даже простого ножа, — грустно проговорил Перпиньяно. — А раз этого нет, то чем же мы пробьем корпус?
   — Не будет ли выполнимее моя мысль? — вдруг заговорил молчавший до тех пор Никола Страдного.
   — Выложи нам ее, грек, — сказал старый далмат. — Не даром про вас говорят, что вы самый хитрый народ во всей Левантине… хитрее даже смирнийцев.
   — Ну, уж и хитрее! — с улыбкой возразил, видимо, польщенный грек. — Видите что, дедушка Стаке, — продолжал он деловым тоном, — турки хоть и отняли у меня все оружие, зато оставили кремень и трут…
   — Годные лишь на то, чтобы закурить трубку, если у тебя уцелел табак, — пренебрежительно заметил старик.
   — А, быть может, и на то, чтобы поджечь корабль? — возразил Никола.
   Дедушка Стаке так и подпрыгнул от восторга, охватившего его при таком простом замечании грека.
   — Ах, черт возьми, мне это и в голову не приходило! — вскричал он, ударив себя по лбу рукой. — Ну разве не правда, что вы, греки, — самый хитрый народ в мире?.. Я сам со всеми своими мозгами настоящий дурак в сравнении с тобой…
   — Вы хотите поджечь галеру, Никола? — спросил венецианец.
   — Да, синьор. Другого средства выйти из угрожающей нам опасности я не вижу.
   У грека, как мы видим, явилась та же самая мысль, что и у Латинского, и более других осуществимая при данных обстоятельствах. Вступить в открытую борьбу с турецким экипажем было, разумеется, совершенно невозможно, поэтому злополучным пленникам не оставалось другого исхода: или покориться своей горькой участи, или же прибегнуть к хитрости ради своего спасения.
   — Ну, что же вы скажете на это? — осведомился грек, видя, что все кругом молчат.
   — Я думаю, что если поджечь галеру, то мы все изжаримся на ней, — ответил Перпиньяно.
   — Я не в трюме подложу огонь, — пояснил Никола. — Мы пролезем в люк и подожжем там запасные канаты и паруса. Остальное сделается уж по указанию самих обстоятельств.
   — Хорошо. А как же мы выберемся отсюда, когда в межпалубном пространстве, быть может, поставлена стража? — спросил Перпиньяно.
   — Свернем ей шею — вот и все! — недолго думая, решил дедушка Стаке.
   — Когда мы дойдем до рейда, по вашему расчету, Никола?
   — продолжал Перпиньяно, не слушая старика.
   — Не раньше полуночи. Сейчас ветер очень слаб, и мы идем тихо, — отвечал грек. — Здесь с вечера обыкновенно бывает затишье.
   — Ну, а каким образом мы спасем герцогиню и виконта?
   — Таким же, как и себя самих: посадим и их в шлюпку. Мы плывем почти под самым берегом, так что живо доберемся до него в шлюпке… Боюсь только, как бы у нас не вышло недоразумение с Мулей-Эль-Каделем. Его невольник наверное добрался до своего господина…
   — Ну, этот славный турок во всяком случае не доставит нам никаких неприятностей, — заметил дедушка Стаке. — Давайте теперь прежде всего осмотрим наше помещение, а потом станем придумывать, как поудобнее выбраться из него,
   — добавил он, вставая.
   За ним поднялись и все остальные и, пользуясь тем, что трюм был освещен небольшим окном, легко дошли до люка, открывавшегося в межпалубное пространство.
   — Ба! Да тут даже и не заперто! — с удивлением вскричал старый далмат, видя, что люк свободно поднимается от простого нажима его руки. — Что бы это значило?
   — А это значит, что я снял железный болт — вот и все, послышался в ответ чей-то насмешливый голос.
   Из уст пленников вырвался единодушный возглас изумления:
   — Ренегат!
   — Да, он самый, пришедший от герцогини, чтобы освободить вас, — продолжал тот же голос.
   Через мгновение поляк спустился с лесенки и очутился посреди пленных, которые скорее готовы были схватить его за горло и задушить, чем поверить его словам.
   — Вы… вы хотите освободить нас! — вскричал дедушка Стаке. — Изволите шутить, господин польский медведь! Но предупреждаю вас, что ваши штуки с нами могут обойтись вам очень дорого.
   Поляк пожал плечами и серьезным голосом сказал лейтенанту:
   — Поставьте одного из ваших людей возле трапа для наблюдения. Турки не должны знать того, что я должен вам сказать, иначе я лишусь своей шкуры…
   — Эль-Кадур, — обратился Перпиньяно к арабу, — стань вот тут на часах. Как только заметишь, что кто-нибудь приближается к люку, извести нас.
   Араб поклонился и неслышно подкрался к трапу, около которого и притаился.
   — Теперь можете говорить безбоязненно, капитан, — предложил венецианец поляку.
   — Вы тут составляли заговоры, не так ли? — начал Лащинский.
   — Мы?! — вскричал старый моряк, делая негодующее лицо.
   — Да, вы. Я ведь слышал, как вы говорили…
   — Это правда, мы говорили, но только о луне, решая вопрос, правда ли, что на ней изображены пара глаз, нос и рот…
   — Будет тебе балагурить, моряк, — прервал с досадой Лащинский. — Не время дурачиться… Вы задумали поджечь галеру? Да? Сознайтесь…