Страница:
– Гоблины и окаянные голубые тролли! – выкрикнул кто-то.
– А альпинадорцы им помогли, ясное дело! – вмешался третий.
Доусону оставалось только кивнуть. Вдоль северных границ Вангарда война шла уже давно, но когда был разрушен и сожжен этот город под названием Тетмол, который располагался ближе к заливу Короны, чем к местам сражений на севере, стало ясно, что теперь она подкралась сбоку.
Стук копыт прервал разговоры, и пятнадцать воинов разом повернулись навстречу приближавшейся кавалькаде. Впереди и сзади ехали лучшие стражники Пеллинорского замка, в середине – трое монахов, одетых в коричневые рясы, двое легковооруженных советников и две дамы. Обе непринужденно держались в мужском седле, предпочитая оставить женское куртизанкам из владений к югу от залива Короны, где оно как раз вошло в моду. Все взоры устремились на одну из дам, более высокую, которая сохраняла царственную осанку, хотя в ее волосах уже пробивалась седина.
– Зря она покинула замок, – едва слышно пробормотал Доусон и потер усталые глаза, тщетно пытаясь успокоиться.
Он поймал себя на том, что нервно оглядывается по сторонам в ожидании, что откуда-нибудь из леса выскочит орда гоблинов, троллей и прочей нечисти, чтобы совершить самое важное убийство и поставить точку в этой проклятой войне.
Кортеж направился к городским стенам. Солдаты заняли оборонительные позиции, а семеро сановников рысью подъехали к Доусону и его людям.
– Госпожа Гвидра! – Доусон склонился в приветственном поклоне перед своей правительницей, своим другом.
Гвидра легко соскочила с лошади, передав поводья одному из воинов, стоявших поблизости, и некоторое время разглядывала дымящиеся развалины, обугленные тела, вздувшиеся зловонные трупы серо-зеленых гоблинов и зелено-голубых троллей, валявшиеся повсюду.
– Они достойно сражались, – осмелился заметить старый простофиля, торчавший рядом с Доусоном.
– Все погибли? – спросила Гвидра, пристально посмотрев на него.
– Мы не нашли ни одного живого, – подтвердил Доусон.
– Значит, на них напало большое войско, – заметила Гвидра. – Но как? Как удалось ему забраться так далеко на юг?
– Волшебство самхаистов, – прошептал один из монахов.
Абелийцы принялись тихонько молиться блаженному Абелю, чем не столько впечатлили, сколько раздосадовали правительницу, а заодно и Доусона.
– Это дикие земли, миледи, – ответил он. – Жителей мало, дороги почти не охраняются, а если бы и охранялись, то все равно через лес можно легко обойти часовых.
– Их наглость невыносима, – заметила Гвидра и знаком приказала Доусону следовать за собой, а приближенным, включая даже леди Дарлию, свою ближайшую подругу, – оставить их наедине.
Доусон в очередной раз не мог не восхититься тем, как его повелительнице удавалось сохранять самообладание. Та спокойная уверенность, которую она распространяла вокруг себя, поначалу удивила многих при пеллинорском дворе. Четверть века назад, когда ее отец, вдовый владыка Гендрон, неожиданно скончался, упав с лошади на охоте, Гвидра была еще юной девушкой. В этой дикой северной местности, известной как Вангард, Гендрона уважали за то, что ему удавалось удерживать разрозненные общины «в мягком кулаке». Это выражение закрепилось за Гендроном так же, как за его отцом и великим дядей, который владел всем Пеллинором.
– Этого нельзя терпеть, – сказала Гвидра, поджав губы, звенящим от напряжения голосом. – После падения Пеллинорской часовни начались волнения, а теперь, когда новости о судьбе Тетмола распространятся, народ совсем упадет духом.
– Вы опасаетесь, что он начнет сомневаться в стойкости своей правительницы? – спросил Доусон.
Гвидра тяжело вздохнула, бросила на собеседника сердитый взор, но тут же смягчилась. Доусон Маккидж был, возможно, единственным человеком во всем Вангарде, который имел право разговаривать с ней с необходимой искренностью.
– Ты помнишь тот день, когда погиб владыка Гендрон? – мрачно спросила она.
– Я был с вами, когда пришла весть.
Гвидра кивнула.
– Да, – продолжал Доусон. – Начались вздохи и сетования, почему владыка не произвел на свет сына.
– Чем тише голоса, тем лучше они слышны, – заверила его дама. – Отчасти из-за них я так быстро решилась выйти за Пейтера.
Доусона не смутили ее слова.
– Став вашим мужем, он сделался мне другом. Думаю, до него тоже доходили эти слухи. Он не мог не видеть, какую боль они причиняют обожаемой Гвидре.
– Я была тогда совсем девчонкой и, конечно, ничем не успела заслужить их доверие. Даже спустя годы, когда Пейтер умер, у них оставались справедливые сомнения на мой счет.
– Это случилось пятнадцать лет назад, госпожа, – напомнил ей Доусон. – Еще до вашего тридцатилетия. Неужели вы боитесь, что люди до сих пор сомневаются в вас?
– Мы ведем безнадежную войну.
– Это Вангард! Мы вечно воюем то с одними, то с другими. В лесах полным-полно гоблинов, побережье кишит поври, на севере тролли и эти альпинадорские варвары. Я никогда в жизни не встречал более несговорчивого народца.
– Это другое, Доусон, – ответила Гвидра тоном, более красноречивым, чем слова, ибо за ним стояла правда, отрицать которую было бесполезно.
Леди сделала своим любовником абелийского монаха. За два года орден блаженного Абеля распространился по всему Вангарду, вызвав недовольство и открытый гнев опасных и могущественных самхаистов.
– Вы полюбили, – сказал Доусон.
– И повела себя как дура. Поставила сердце выше долга, и теперь вся земля расплачивается.
– Эти церкви затеяли бы войну и без вас, – возразил Доусон. – Посмотрите на юг. Там жрецы воюют руками правителей. Каждый день, говорят, по триста человек погибает.
Леди Гвидра кивнула, соглашаясь с его доводами. Действительно, в других провинциях Хонсе борьба абелийцев и самхаистов за религиозное влияние была не столь очевидна. Там она маскировалась под распри между владыками Делавалом и Этельбертом, но менее реальной и жестокой от этого не становилась.
В южных землях абелийцы явно побеждали. Их магия самоцветов, одновременно целительная и разрушительная, пришлась ко двору многим правителям, жаждущим господства. Самхаисты нашли прибежище на тихом севере, в диких землях, куда редко ступала нога абелийца и где еще реже попадались драгоценные камни. Древняя самхаистская мудрость, связанная со временами года и разными животными, служила вангардцам верой и правдой.
Но потом правительница Гвидра влюбилась в абелийского монаха.
– Будет еще много Тетмолов, – мрачно заключила она. – И много разграбленных общин.
– Умоляю, госпожа, не говорите об этом своим подданным.
Гвидра покачала головой в ответ на сухое замечание Доусона. Воин понял, что она не собирается драматизировать ситуацию и прекрасно осознает свою неспособность противостоять ордам с севера, полчищам старца Беддена.
– Мои переговоры с вождем Данамаргой прошли неудачно, – сказала она. – Его клан, скорее всего, не станет вступать в войну.
Данамарга возглавлял одно из дружественных альпинадорских племен, с которым вангардцы вели торговлю, и был частым гостем в Пеллинорском замке.
– Вот и хорошо, – отозвался Доусон. – Его воины слишком жестоки.
– А еще он не станет договариваться от нашего имени с другими племенами.
– Конечно, влияние самхаистов в Альпинадоре велико. Но вряд ли варвары объединятся с уродливыми гоблинами и скользкими троллями.
Леди Гвидра пожала плечами и устремила взор на выжженную деревню.
– Мы проигрываем, а Данамарга – прагматичный человек. Если победители решат поделить Вангард между собой, то он будет плохим вождем, коли упустит выгоду для своего клана.
– Вангард – это страна. Без нас она пуста, – возмутился Доусон. – Какая польза альпинадорцам от голой земли? Зачем вообще эта война?
Гвидра кивнула в знак понимания. Внутренняя логика подсказывала ей, что, хотя старец Бедден и натравливает на Вангард монстров и варваров, на самом деле он не хочет изгонять вангардцев из их земель и охотиться за ними по всему заливу Короны.
– Старец Бедден и его ученики не собираются устраивать богослужения для гоблинов и троллей, равно как и для альпинадорских варваров, у которых есть свои боги, – сказал Доусон.
– Которые не слишком отличаются от самхаистских божеств, – напомнила Гвидра.
– Да, но вряд ли Данамарга или какой-нибудь другой вождь добровольно отдаст бразды правления жалким священникам Беддена.
– Значит, весь смысл войны только в том, чтобы преподать мне урок, – отозвалась Гвидра.
Доусон промолчал. Трудно было с этим не согласиться.
– Смысл в том, чтобы прогнать абелийцев обратно на юг и закрепить Вангард за самхаистами, – добавил он. – Мы все, включая правительницу Гвидру, заложники войны религий. Она не закончится, когда Бедден выдворит врага из Вангарда. Старец прекрасно знает, что Делавал и Этельберт отдались абелийцам с потрохами, и это очень его злит. Сначала он очистит Вангард, затем использует нас, чтобы через залив добраться прямо до часовни Абеля. Прошу прощения, госпожа, но в такой войне я участвовать не желаю.
Его взволнованный тон не мог не вызвать озорную улыбку на лице леди Гвидры, которая так шла угловатым чертам ее лица и напоминала Доусону о том, насколько красива эта уже немолодая женщина. Прошлый год принес немало волнений, и потому теплая и ободряющая, полная достоинства, но не снисходительная и совершенно обезоруживающая улыбка вангардской правительницы редко освещала ее лицо.
То, что эта улыбка не смогла привлечь на их сторону вождя Данамаргу, говорило о многом: о власти старца Беддена и еще больше – о расстановке сил в войне.
– Что ж, дадим старцу Беддену бой, которого он желает, – произнесла Гвидра, устремив взгляд на юг. – И сами выберем место сражения.
– Армия состоит из переселенцев, – пробормотал Доусон.
– Думаю, пора хонсейцам обратить взор на гостеприимный и прекрасный север, – кивнула дама. – Доходят слухи, что Палмаристаун стал прибежищем крыс и прочего сброда. Еще поговаривают, что часовня Абеля принимает беженцев. А у нас столько земли не хуже, чем в других областях залива Короны, готовой принять всех, кто ищет лучшей доли.
– Все мужчины на войне, потому и деревни пустуют, если только их не сровняли с землей, – напомнил Доусон, но Гвидра не смутилась.
– Такова жизнь, – отозвалась она. – Те, кто придет сражаться за Гвидру, будут отстаивать и свой завтрашний день. Оставшись на юге, они неминуемо попадут в армию либо Делавала, либо Этельберта. Каков бы ни был исход той войны, разве семьи этих солдат в чем-то выиграют? Ни в Палмаристауне, ни в любом другом городе ничего не изменится. Эти помещики – два сапога пара. Они воюют только за собственную выгоду, а никак не ради процветания или безопасности народа. А здесь собрались враги моей армии – гоблины и ледниковые тролли.
– И люди, – заметил Доусон.
– Варвары, – поправила Гвидра. – Какие же они собратья народу Хонсе? Нельзя так называть и тех, кто при малейшей опасности переметнулся во вражеский город.
По всей видимости, у Доусона не осталось возражений.
– На заливе штиль, корабли ждут. – Гвидра глядела на него в упор и победоносно улыбалась.
– В часовню Абеля?..
– Неплохо было бы начать с нее, – заметила Гвидра. – Там знают о нашем положении и не позволят, чтобы Бедден безраздельно властвовал над Вангардом. Пусть они направят вас в города, где еще не успели побывать вербовщики Делавала.
– Если владыка Делавал прознает о том, что я краду людей у него из-под носа… – забеспокоился Доусон.
– А мы ему не скажем!
Воин беспомощно улыбнулся. Когда леди Гвидра принимала решение, переубедить ее было нелегко.
– Они отзовутся, – заверила его она. – У тебя получится их убедить.
Доусон Маккидж прекрасно знал, что стоит за этим «убедить», но, еще раз оглянувшись на останки Тетмола, от которых бросало в дрожь, не раздумывая выбрал из двух зол меньшее. Требовалось серьезное подкрепление, чтобы эта проклятая картина как можно реже представала бы перед ним.
Он снова упал. В четвертый раз. Кадайль бросилась на помощь, но Брансен упрямо отмахнулся. Дрожа и дергаясь, он сумел сперва перевернуться на живот, затем встать на колени. Сочувственный и взволнованный взгляд, которым обменялись Кадайль и Каллен, весьма раздосадовал молодого человека, однако он не подал виду.
Они держали путь из Делавала по дороге, ведущей на северо-северо-запад, вдоль величественного водного пути, недавно переименованного в Мазур Делавал. Северо-восточный берег реки считался цивилизованным, но дорога, вернее сказать – колея, никак не соответствовала этому эпитету. В районе, не тронутом войной, всего в трех днях пути от столицы они шли по неровному, грязному месиву, которое трудно было назвать дорогой. Этот путь, испещренный узловатыми корнями больших ив, мог сбить с толку даже самого осторожного путешественника, что уж говорить о Брансене, давшем себе слово не вынимать душевный камень из кармана; для Брансена каждый шаг превращался в настоящее испытание мужества.
Встав на четвереньки, чтобы отдохнуть и перевести дыхание, Брансен боролся с желанием воспользоваться самоцветом. Молодой человек заметил перед собой красную лужицу и тут только осознал, что во время последнего падения расквасил себе нос и вдобавок разбил губу. Он стал отплевываться. Изо рта полетели кровавые брызги.
Подошедшая Кадайль коснулась его спины, и Брансен напомнил себе о том, что она любит его и, конечно, беспокоится.
– Может быть, на сегодня достаточно? – тихо спросила она.
Муж попытался было возразить, но ничего не выходило.
Он сплюнул кровь, потянулся к карману и наверняка снова упал бы в грязь, если бы Кадайль не подхватила его. Она взяла его за непослушную руку и помогла закрепить самоцвет на лбу.
– Мы едва покрыли две мили, – наконец произнес Брансен настолько четко и уверенно, что сам подивился разнице.
– И еще пять надо постараться успеть пройти до захода солнца, – не сдавалась Кадайль. – Если ты повредишься, то нам не одолеть и мили.
Брансен окинул ее сердитым взглядом.
– Я понимаю, – прошептала Кадайль. – Знаю, что ты скажешь, и не стану делать вид, что у меня есть право с тобой не согласиться. Но прошу тебя, любовь моя, умерь свой пыл. Ты истязаешь свое тело больше, чем оно способно выдержать. Если ты сломаешь ногу, потребуется кое-что посерьезнее душевного камня. Что тогда прикажешь делать нам с мамой?
– Не могу больше терпеть это существо по прозвищу Цапля, – ответил Брансен.
– А я могу.
Не отнимая ото лба самоцвет, молодой человек с невероятным проворством вскочил на ноги. Теперь он был Разбойником, жуликом, который мог взобраться по ненадежным камням замковой стены, бросить вызов лучшему бойцу владыки и одержать победу.
Стоило ему убрать камень, как он снова зашатался, но справился с собой и жестом велел перепуганной Кадайль не приближаться. Положив самоцвет в карман, Брансен двинулся дальше.
Он сделал шаг, неловкий и дрожащий, покачнулся, едва устоял на ногах, но сумел оглянуться на Кадайль, которая, как и ее мать, нахмурившись, смотрела на него.
Тогда Гарибонд трясущейся рукой в очередной раз потянулся за драгоценным амулетом и вынул его вместе с черной шелковой косынкой, которой он обычно закреплял камень на лбу.
– Просто мне не хотелось заканчивать неудачей, – объяснил он, повязывая косынку и натянуто улыбаясь.
Кадайль и Каллен стало очевидно, что он уступил исключительно из уважения к ним.
– Я буду терпелив настолько, насколько смогу, – пообещал он жене.
Несмотря на расстройство, слова его были искренни.
– Я люблю тебя, – сказала Кадайль.
– И с камнем, и без камня, – добавила Каллен.
Брансен облизнул окровавленную губу, удивляясь, как ему удается быть одновременно таким везучим и таким несчастным, как он может в одно и то же время благословлять и ненавидеть целебную магию своего самоцвета. Душевный камень избавил его от немощи, сделал полноценным человеком, если не сказать – героем. Но тот же самый амулет поработил его, поймал в ловушку.
Брансену так хотелось освободиться, но эта свобода была ему невыносима.
– Знаешь, сейчас у тебя получается лучше, чем до того, как ты нашел камень, – заметила Кадайль. – Возможно, этот путь пока тебе не дается, – указала она на разбитую колею. – Но раньше ты не мог осилить даже ровную лужайку во дворе монастыря.
– Ки-Чи-Крии, – напомнил Брансен.
– Обет Джеста Ту. Ты поборешь эту немощь, – кивнула Кадайль. – Ты уже ее поборол, – добавила она и, заметив его удивленный взгляд, пояснила: – Ты победил задолго до того, как нашел средство управлять своим телом. Другие видели в тебе Цаплю, насмехались над тобой или искренне жалели. Но ты всегда был и останешься Брансеном, с душевным камнем или без него, пользуясь им, чтобы пройти по раскуроченной дороге, или нет.
Брансен Гарибонд закрыл глаза и глубоко вздохнул, вместе с воздухом изгоняя из себя все расстройство.
– Жаль, что я не знал своего отца, – произнес он.
Женщины кивнули в знак понимания того, что он хотел сказать.
– Отец освоил Джеста Ту. Он был в Облачном Пути и переписал их книгу, ту самую, по которой меня, тогда еще мальчика, учил Гарибонд. У него нашлись бы ответы.
– Или он указал бы тебе, где их искать.
Брансен кивнул и улыбнулся, искренне и обнадеживающе.
– Гарибонд сказал, что отец отправился в часовню Абеля, на север. Вот если бы удалось его найти…
– Бран Динард был хорошим человеком, – произнесла Каллен, которая шла рядом с дочерью. – Я обязана ему жизнью в той же мере, что и Сен Ви. Он знал, почему меня оставили умирать на дороге и за что искусали змеи. Ему было известно и о том, что это произошло с молчаливого согласия высшего духовенства его церкви. И все же он защищал меня от ужасных поври и прятал, рискуя жизнью. Ты очень похож на него, Брансен. В тебе есть его цельность и чувство справедливости. По сравнению с этими качествами физическая сила ничто.
– Я обрету ее, – ответил Брансен. – Это возможно, и камень – тому доказательство. Я преодолею этот недуг.
– Ничуть не сомневаюсь, – согласилась Каллен. – Я дважды благословенна, ибо меня спас сначала твой отец, а потом ты, Разбойник.
Кадайль взяла Брансена за руку.
– Ну что, пять миль? – спросила она.
– Итого за день будет семь, – отвечал молодой человек. – Завтра пройдем еще семь.
Кадайль запрокинула голову и пристально взглянула упрямому мужу в глаза.
– Две без камня?
– Две с половиной, – отрезал он.
Смех Каллен заставил их обернуться. Она стояла, держа за поводья Дулли.
– И они еще смеют утверждать, будто мой спутник и есть самый большой упрямец, – заметила она, потрясая уздечкой.
Все трое расхохотались. Даже старый Дулли фыркнул и тихонько заржал.
Глава пятая. Мы были бы последними подонками
Откуда-то из темноты на него накатилось протяжное рычание, раскатистое «р», но вдруг оборвалось и стало затухать, словно волна, принявшая обратный бег.
Потом рокот стал нарастать снова, наполнив Кормика заунывной вибрацией и увлекая за собой вперед.
Он инстинктивно повиновался, толком не понимая, вынесет ли этот звук его из бездны и хочется ли этого ему, запертому в кромешной пустоте.
В эту секунду Кормик не желал ничего. Он просто был и не знал, как назвать это – моментом чистого бытия или абсолютного небытия. Но раскатистое «р» влекло его вперед, словно к краю скалы. Он сделал шаг и провалился в черноту. Но стоило открыть глаза, как его ослепило белоснежное сияние. Вернулись ощущения, а с ними и сознание.
Свет оказался отражением солнца, сверкавшим в воде, вкус во рту – вкусом песка, ибо монах лежал лицом вниз. Звук был песней, которую пели поври.
С неимоверным трудом Кормик повернул голову. Гномы в окровавленных беретах, положив руки друг другу на плечи, водили хоровод – несколько шагов влево, потом вправо.
Они двигались с удивительной синхронностью, напевая:
Он зажмурился и застонал, скрипя песком на зубах. Хотелось потрогать рану, но никак было не освободить руки.
Постепенно боль отступила, а поври все пели и кружились, отходя от берега все дальше. На сей раз Кормик не стал поднимать только голову, а медленно повернулся весь, так, что мог лучше видеть их. Он заметил, что гномы окружили кольцом определенное место, какой-то предмет. Прислушавшись к словам песни, монах понял смысл этого странного танца.
Кормик прикусил язык, чтобы нечаянным стоном не прервать печальную церемонию, которая оказалась довольно продолжительной. Наконец кольцо разомкнулось, и стала видна груда сложенных друг на друга камней. Не прерывая пения и по-прежнему держа ритм, гномы выстроились в линию, обошли кругом могилу павшего товарища и направились к берегу.
– Ага, очнулся? – спросил главный поври, когда они вернулись на пляж и стали разбредаться. – А я уж думал, весь день проспишь.
– Правильно сделал бы, – добавил другой карлик зловещим тоном. – А самым умным было бы послушать товарищей и спрятаться в их каменном доме.
– Но так даже веселее, – заметил еще один, шагнул вперед и снял свой алый берет.
В руке у него блеснул кривой зазубренный нож, уже перепачканный кровью, и Кормик понял, что обречен. Поври, прозванные кровавыми колпаками, носили свою главную ценность на голове. Береты стали для гномов чем-то вроде наградной ленты, знака почета. По какому-то волшебству, недоступному другим расам, этот головной убор, смоченный в крови поверженного врага, сиял тем ярче, чем больше побед было на счету его владельца.
Гном, вооруженный ножом, подошел к Кормику. Тот старался побороть страх и озирался в поисках собратьев, но никого не было видно.
Все монахи заперлись в каменной часовне, как заметил один из поври. Кормик не мог даже высвободить руки, чтобы защититься.
Высокая, стройная девушка стремительно бежала по едва различимой лесной тропинке, ведущей на берег. Пышные листья папоротников и низких кустарников то и дело хлестали ее по голым ногам. Была пора полуденной службы, Благословления рыболовов, провести которую надлежало Милкейле, как того требовал ее статус в племени. Она отвела последнюю ветвь, преграждавшую путь, взглянула на скалистый пляж и обнаружила, что берег пуст. Стало ясно, что церемонию придется отложить. Рыбаки, взобравшись на груду камней, все как один напряженно глядели куда-то на юго-восток.
Милкейла подошла к ним и вскоре поняла, в чем дело. По водной глади озера доносился шум сражения, треск копий, обрывки криков.
– Это с острова Часовни, – сказал один из ее соплеменников.
Девушка уже и сама догадалась об этом. Звуки долетали оттуда, где находился маленький, покрытый скалами остров, на котором абелийские чужестранцы соорудили свой скромный монастырь.
– Видать, сейчас родная земля мила монахам как никогда, – съязвил другой рыбак, чем вызвал одобрительные смешки остальных.
Милкейла откинула с лица пышную каштановую гриву, которая отливала медью в лучах восхода и заката, и тоже стала вглядываться в даль, хотя понимала, что на таком расстоянии сквозь дымку ничего увидеть невозможно. Только в ветреную погоду, когда бесконечный туман кое-где рассеивался, с Йоссунфира – так назывался этот остров – можно было заметить монашескую обитель, да и то в виде далекого неясного пятна. Но в этот день пелена казалась сплошной, впрочем, как и почти всегда.
– Уж лучше поври, чем эти монахи, – заметил еще один рыболов, и все закивали.
Милкейла промолчала, чтобы не показать недовольства. Она не разделяла общего мнения. Более того, раньше ее клан Снегопада племени Ян Оссум и братия Абеля были очень дружны. Когда эти странные южные вангардцы только появились на берегах озера, они стали помогать варварам, особенно касте шаманов, к которой принадлежала сама Милкейла. Тогда она еще была юной старательной ученицей. Но потом многие сородичи отвернулись от абелийцев – слишком уж упорствовали монахи в том, что их путь единственно правильный, что только их религия истинная, а потому все обязаны строго блюсти должный порядок и ритуалы.
– А альпинадорцы им помогли, ясное дело! – вмешался третий.
Доусону оставалось только кивнуть. Вдоль северных границ Вангарда война шла уже давно, но когда был разрушен и сожжен этот город под названием Тетмол, который располагался ближе к заливу Короны, чем к местам сражений на севере, стало ясно, что теперь она подкралась сбоку.
Стук копыт прервал разговоры, и пятнадцать воинов разом повернулись навстречу приближавшейся кавалькаде. Впереди и сзади ехали лучшие стражники Пеллинорского замка, в середине – трое монахов, одетых в коричневые рясы, двое легковооруженных советников и две дамы. Обе непринужденно держались в мужском седле, предпочитая оставить женское куртизанкам из владений к югу от залива Короны, где оно как раз вошло в моду. Все взоры устремились на одну из дам, более высокую, которая сохраняла царственную осанку, хотя в ее волосах уже пробивалась седина.
– Зря она покинула замок, – едва слышно пробормотал Доусон и потер усталые глаза, тщетно пытаясь успокоиться.
Он поймал себя на том, что нервно оглядывается по сторонам в ожидании, что откуда-нибудь из леса выскочит орда гоблинов, троллей и прочей нечисти, чтобы совершить самое важное убийство и поставить точку в этой проклятой войне.
Кортеж направился к городским стенам. Солдаты заняли оборонительные позиции, а семеро сановников рысью подъехали к Доусону и его людям.
– Госпожа Гвидра! – Доусон склонился в приветственном поклоне перед своей правительницей, своим другом.
Гвидра легко соскочила с лошади, передав поводья одному из воинов, стоявших поблизости, и некоторое время разглядывала дымящиеся развалины, обугленные тела, вздувшиеся зловонные трупы серо-зеленых гоблинов и зелено-голубых троллей, валявшиеся повсюду.
– Они достойно сражались, – осмелился заметить старый простофиля, торчавший рядом с Доусоном.
– Все погибли? – спросила Гвидра, пристально посмотрев на него.
– Мы не нашли ни одного живого, – подтвердил Доусон.
– Значит, на них напало большое войско, – заметила Гвидра. – Но как? Как удалось ему забраться так далеко на юг?
– Волшебство самхаистов, – прошептал один из монахов.
Абелийцы принялись тихонько молиться блаженному Абелю, чем не столько впечатлили, сколько раздосадовали правительницу, а заодно и Доусона.
– Это дикие земли, миледи, – ответил он. – Жителей мало, дороги почти не охраняются, а если бы и охранялись, то все равно через лес можно легко обойти часовых.
– Их наглость невыносима, – заметила Гвидра и знаком приказала Доусону следовать за собой, а приближенным, включая даже леди Дарлию, свою ближайшую подругу, – оставить их наедине.
Доусон в очередной раз не мог не восхититься тем, как его повелительнице удавалось сохранять самообладание. Та спокойная уверенность, которую она распространяла вокруг себя, поначалу удивила многих при пеллинорском дворе. Четверть века назад, когда ее отец, вдовый владыка Гендрон, неожиданно скончался, упав с лошади на охоте, Гвидра была еще юной девушкой. В этой дикой северной местности, известной как Вангард, Гендрона уважали за то, что ему удавалось удерживать разрозненные общины «в мягком кулаке». Это выражение закрепилось за Гендроном так же, как за его отцом и великим дядей, который владел всем Пеллинором.
– Этого нельзя терпеть, – сказала Гвидра, поджав губы, звенящим от напряжения голосом. – После падения Пеллинорской часовни начались волнения, а теперь, когда новости о судьбе Тетмола распространятся, народ совсем упадет духом.
– Вы опасаетесь, что он начнет сомневаться в стойкости своей правительницы? – спросил Доусон.
Гвидра тяжело вздохнула, бросила на собеседника сердитый взор, но тут же смягчилась. Доусон Маккидж был, возможно, единственным человеком во всем Вангарде, который имел право разговаривать с ней с необходимой искренностью.
– Ты помнишь тот день, когда погиб владыка Гендрон? – мрачно спросила она.
– Я был с вами, когда пришла весть.
Гвидра кивнула.
– Да, – продолжал Доусон. – Начались вздохи и сетования, почему владыка не произвел на свет сына.
– Чем тише голоса, тем лучше они слышны, – заверила его дама. – Отчасти из-за них я так быстро решилась выйти за Пейтера.
Доусона не смутили ее слова.
– Став вашим мужем, он сделался мне другом. Думаю, до него тоже доходили эти слухи. Он не мог не видеть, какую боль они причиняют обожаемой Гвидре.
– Я была тогда совсем девчонкой и, конечно, ничем не успела заслужить их доверие. Даже спустя годы, когда Пейтер умер, у них оставались справедливые сомнения на мой счет.
– Это случилось пятнадцать лет назад, госпожа, – напомнил ей Доусон. – Еще до вашего тридцатилетия. Неужели вы боитесь, что люди до сих пор сомневаются в вас?
– Мы ведем безнадежную войну.
– Это Вангард! Мы вечно воюем то с одними, то с другими. В лесах полным-полно гоблинов, побережье кишит поври, на севере тролли и эти альпинадорские варвары. Я никогда в жизни не встречал более несговорчивого народца.
– Это другое, Доусон, – ответила Гвидра тоном, более красноречивым, чем слова, ибо за ним стояла правда, отрицать которую было бесполезно.
Леди сделала своим любовником абелийского монаха. За два года орден блаженного Абеля распространился по всему Вангарду, вызвав недовольство и открытый гнев опасных и могущественных самхаистов.
– Вы полюбили, – сказал Доусон.
– И повела себя как дура. Поставила сердце выше долга, и теперь вся земля расплачивается.
– Эти церкви затеяли бы войну и без вас, – возразил Доусон. – Посмотрите на юг. Там жрецы воюют руками правителей. Каждый день, говорят, по триста человек погибает.
Леди Гвидра кивнула, соглашаясь с его доводами. Действительно, в других провинциях Хонсе борьба абелийцев и самхаистов за религиозное влияние была не столь очевидна. Там она маскировалась под распри между владыками Делавалом и Этельбертом, но менее реальной и жестокой от этого не становилась.
В южных землях абелийцы явно побеждали. Их магия самоцветов, одновременно целительная и разрушительная, пришлась ко двору многим правителям, жаждущим господства. Самхаисты нашли прибежище на тихом севере, в диких землях, куда редко ступала нога абелийца и где еще реже попадались драгоценные камни. Древняя самхаистская мудрость, связанная со временами года и разными животными, служила вангардцам верой и правдой.
Но потом правительница Гвидра влюбилась в абелийского монаха.
– Будет еще много Тетмолов, – мрачно заключила она. – И много разграбленных общин.
– Умоляю, госпожа, не говорите об этом своим подданным.
Гвидра покачала головой в ответ на сухое замечание Доусона. Воин понял, что она не собирается драматизировать ситуацию и прекрасно осознает свою неспособность противостоять ордам с севера, полчищам старца Беддена.
– Мои переговоры с вождем Данамаргой прошли неудачно, – сказала она. – Его клан, скорее всего, не станет вступать в войну.
Данамарга возглавлял одно из дружественных альпинадорских племен, с которым вангардцы вели торговлю, и был частым гостем в Пеллинорском замке.
– Вот и хорошо, – отозвался Доусон. – Его воины слишком жестоки.
– А еще он не станет договариваться от нашего имени с другими племенами.
– Конечно, влияние самхаистов в Альпинадоре велико. Но вряд ли варвары объединятся с уродливыми гоблинами и скользкими троллями.
Леди Гвидра пожала плечами и устремила взор на выжженную деревню.
– Мы проигрываем, а Данамарга – прагматичный человек. Если победители решат поделить Вангард между собой, то он будет плохим вождем, коли упустит выгоду для своего клана.
– Вангард – это страна. Без нас она пуста, – возмутился Доусон. – Какая польза альпинадорцам от голой земли? Зачем вообще эта война?
Гвидра кивнула в знак понимания. Внутренняя логика подсказывала ей, что, хотя старец Бедден и натравливает на Вангард монстров и варваров, на самом деле он не хочет изгонять вангардцев из их земель и охотиться за ними по всему заливу Короны.
– Старец Бедден и его ученики не собираются устраивать богослужения для гоблинов и троллей, равно как и для альпинадорских варваров, у которых есть свои боги, – сказал Доусон.
– Которые не слишком отличаются от самхаистских божеств, – напомнила Гвидра.
– Да, но вряд ли Данамарга или какой-нибудь другой вождь добровольно отдаст бразды правления жалким священникам Беддена.
– Значит, весь смысл войны только в том, чтобы преподать мне урок, – отозвалась Гвидра.
Доусон промолчал. Трудно было с этим не согласиться.
– Смысл в том, чтобы прогнать абелийцев обратно на юг и закрепить Вангард за самхаистами, – добавил он. – Мы все, включая правительницу Гвидру, заложники войны религий. Она не закончится, когда Бедден выдворит врага из Вангарда. Старец прекрасно знает, что Делавал и Этельберт отдались абелийцам с потрохами, и это очень его злит. Сначала он очистит Вангард, затем использует нас, чтобы через залив добраться прямо до часовни Абеля. Прошу прощения, госпожа, но в такой войне я участвовать не желаю.
Его взволнованный тон не мог не вызвать озорную улыбку на лице леди Гвидры, которая так шла угловатым чертам ее лица и напоминала Доусону о том, насколько красива эта уже немолодая женщина. Прошлый год принес немало волнений, и потому теплая и ободряющая, полная достоинства, но не снисходительная и совершенно обезоруживающая улыбка вангардской правительницы редко освещала ее лицо.
То, что эта улыбка не смогла привлечь на их сторону вождя Данамаргу, говорило о многом: о власти старца Беддена и еще больше – о расстановке сил в войне.
– Что ж, дадим старцу Беддену бой, которого он желает, – произнесла Гвидра, устремив взгляд на юг. – И сами выберем место сражения.
– Армия состоит из переселенцев, – пробормотал Доусон.
– Думаю, пора хонсейцам обратить взор на гостеприимный и прекрасный север, – кивнула дама. – Доходят слухи, что Палмаристаун стал прибежищем крыс и прочего сброда. Еще поговаривают, что часовня Абеля принимает беженцев. А у нас столько земли не хуже, чем в других областях залива Короны, готовой принять всех, кто ищет лучшей доли.
– Все мужчины на войне, потому и деревни пустуют, если только их не сровняли с землей, – напомнил Доусон, но Гвидра не смутилась.
– Такова жизнь, – отозвалась она. – Те, кто придет сражаться за Гвидру, будут отстаивать и свой завтрашний день. Оставшись на юге, они неминуемо попадут в армию либо Делавала, либо Этельберта. Каков бы ни был исход той войны, разве семьи этих солдат в чем-то выиграют? Ни в Палмаристауне, ни в любом другом городе ничего не изменится. Эти помещики – два сапога пара. Они воюют только за собственную выгоду, а никак не ради процветания или безопасности народа. А здесь собрались враги моей армии – гоблины и ледниковые тролли.
– И люди, – заметил Доусон.
– Варвары, – поправила Гвидра. – Какие же они собратья народу Хонсе? Нельзя так называть и тех, кто при малейшей опасности переметнулся во вражеский город.
По всей видимости, у Доусона не осталось возражений.
– На заливе штиль, корабли ждут. – Гвидра глядела на него в упор и победоносно улыбалась.
– В часовню Абеля?..
– Неплохо было бы начать с нее, – заметила Гвидра. – Там знают о нашем положении и не позволят, чтобы Бедден безраздельно властвовал над Вангардом. Пусть они направят вас в города, где еще не успели побывать вербовщики Делавала.
– Если владыка Делавал прознает о том, что я краду людей у него из-под носа… – забеспокоился Доусон.
– А мы ему не скажем!
Воин беспомощно улыбнулся. Когда леди Гвидра принимала решение, переубедить ее было нелегко.
– Они отзовутся, – заверила его она. – У тебя получится их убедить.
Доусон Маккидж прекрасно знал, что стоит за этим «убедить», но, еще раз оглянувшись на останки Тетмола, от которых бросало в дрожь, не раздумывая выбрал из двух зол меньшее. Требовалось серьезное подкрепление, чтобы эта проклятая картина как можно реже представала бы перед ним.
Он снова упал. В четвертый раз. Кадайль бросилась на помощь, но Брансен упрямо отмахнулся. Дрожа и дергаясь, он сумел сперва перевернуться на живот, затем встать на колени. Сочувственный и взволнованный взгляд, которым обменялись Кадайль и Каллен, весьма раздосадовал молодого человека, однако он не подал виду.
Они держали путь из Делавала по дороге, ведущей на северо-северо-запад, вдоль величественного водного пути, недавно переименованного в Мазур Делавал. Северо-восточный берег реки считался цивилизованным, но дорога, вернее сказать – колея, никак не соответствовала этому эпитету. В районе, не тронутом войной, всего в трех днях пути от столицы они шли по неровному, грязному месиву, которое трудно было назвать дорогой. Этот путь, испещренный узловатыми корнями больших ив, мог сбить с толку даже самого осторожного путешественника, что уж говорить о Брансене, давшем себе слово не вынимать душевный камень из кармана; для Брансена каждый шаг превращался в настоящее испытание мужества.
Встав на четвереньки, чтобы отдохнуть и перевести дыхание, Брансен боролся с желанием воспользоваться самоцветом. Молодой человек заметил перед собой красную лужицу и тут только осознал, что во время последнего падения расквасил себе нос и вдобавок разбил губу. Он стал отплевываться. Изо рта полетели кровавые брызги.
Подошедшая Кадайль коснулась его спины, и Брансен напомнил себе о том, что она любит его и, конечно, беспокоится.
– Может быть, на сегодня достаточно? – тихо спросила она.
Муж попытался было возразить, но ничего не выходило.
Он сплюнул кровь, потянулся к карману и наверняка снова упал бы в грязь, если бы Кадайль не подхватила его. Она взяла его за непослушную руку и помогла закрепить самоцвет на лбу.
– Мы едва покрыли две мили, – наконец произнес Брансен настолько четко и уверенно, что сам подивился разнице.
– И еще пять надо постараться успеть пройти до захода солнца, – не сдавалась Кадайль. – Если ты повредишься, то нам не одолеть и мили.
Брансен окинул ее сердитым взглядом.
– Я понимаю, – прошептала Кадайль. – Знаю, что ты скажешь, и не стану делать вид, что у меня есть право с тобой не согласиться. Но прошу тебя, любовь моя, умерь свой пыл. Ты истязаешь свое тело больше, чем оно способно выдержать. Если ты сломаешь ногу, потребуется кое-что посерьезнее душевного камня. Что тогда прикажешь делать нам с мамой?
– Не могу больше терпеть это существо по прозвищу Цапля, – ответил Брансен.
– А я могу.
Не отнимая ото лба самоцвет, молодой человек с невероятным проворством вскочил на ноги. Теперь он был Разбойником, жуликом, который мог взобраться по ненадежным камням замковой стены, бросить вызов лучшему бойцу владыки и одержать победу.
Стоило ему убрать камень, как он снова зашатался, но справился с собой и жестом велел перепуганной Кадайль не приближаться. Положив самоцвет в карман, Брансен двинулся дальше.
Он сделал шаг, неловкий и дрожащий, покачнулся, едва устоял на ногах, но сумел оглянуться на Кадайль, которая, как и ее мать, нахмурившись, смотрела на него.
Тогда Гарибонд трясущейся рукой в очередной раз потянулся за драгоценным амулетом и вынул его вместе с черной шелковой косынкой, которой он обычно закреплял камень на лбу.
– Просто мне не хотелось заканчивать неудачей, – объяснил он, повязывая косынку и натянуто улыбаясь.
Кадайль и Каллен стало очевидно, что он уступил исключительно из уважения к ним.
– Я буду терпелив настолько, насколько смогу, – пообещал он жене.
Несмотря на расстройство, слова его были искренни.
– Я люблю тебя, – сказала Кадайль.
– И с камнем, и без камня, – добавила Каллен.
Брансен облизнул окровавленную губу, удивляясь, как ему удается быть одновременно таким везучим и таким несчастным, как он может в одно и то же время благословлять и ненавидеть целебную магию своего самоцвета. Душевный камень избавил его от немощи, сделал полноценным человеком, если не сказать – героем. Но тот же самый амулет поработил его, поймал в ловушку.
Брансену так хотелось освободиться, но эта свобода была ему невыносима.
– Знаешь, сейчас у тебя получается лучше, чем до того, как ты нашел камень, – заметила Кадайль. – Возможно, этот путь пока тебе не дается, – указала она на разбитую колею. – Но раньше ты не мог осилить даже ровную лужайку во дворе монастыря.
– Ки-Чи-Крии, – напомнил Брансен.
– Обет Джеста Ту. Ты поборешь эту немощь, – кивнула Кадайль. – Ты уже ее поборол, – добавила она и, заметив его удивленный взгляд, пояснила: – Ты победил задолго до того, как нашел средство управлять своим телом. Другие видели в тебе Цаплю, насмехались над тобой или искренне жалели. Но ты всегда был и останешься Брансеном, с душевным камнем или без него, пользуясь им, чтобы пройти по раскуроченной дороге, или нет.
Брансен Гарибонд закрыл глаза и глубоко вздохнул, вместе с воздухом изгоняя из себя все расстройство.
– Жаль, что я не знал своего отца, – произнес он.
Женщины кивнули в знак понимания того, что он хотел сказать.
– Отец освоил Джеста Ту. Он был в Облачном Пути и переписал их книгу, ту самую, по которой меня, тогда еще мальчика, учил Гарибонд. У него нашлись бы ответы.
– Или он указал бы тебе, где их искать.
Брансен кивнул и улыбнулся, искренне и обнадеживающе.
– Гарибонд сказал, что отец отправился в часовню Абеля, на север. Вот если бы удалось его найти…
– Бран Динард был хорошим человеком, – произнесла Каллен, которая шла рядом с дочерью. – Я обязана ему жизнью в той же мере, что и Сен Ви. Он знал, почему меня оставили умирать на дороге и за что искусали змеи. Ему было известно и о том, что это произошло с молчаливого согласия высшего духовенства его церкви. И все же он защищал меня от ужасных поври и прятал, рискуя жизнью. Ты очень похож на него, Брансен. В тебе есть его цельность и чувство справедливости. По сравнению с этими качествами физическая сила ничто.
– Я обрету ее, – ответил Брансен. – Это возможно, и камень – тому доказательство. Я преодолею этот недуг.
– Ничуть не сомневаюсь, – согласилась Каллен. – Я дважды благословенна, ибо меня спас сначала твой отец, а потом ты, Разбойник.
Кадайль взяла Брансена за руку.
– Ну что, пять миль? – спросила она.
– Итого за день будет семь, – отвечал молодой человек. – Завтра пройдем еще семь.
Кадайль запрокинула голову и пристально взглянула упрямому мужу в глаза.
– Две без камня?
– Две с половиной, – отрезал он.
Смех Каллен заставил их обернуться. Она стояла, держа за поводья Дулли.
– И они еще смеют утверждать, будто мой спутник и есть самый большой упрямец, – заметила она, потрясая уздечкой.
Все трое расхохотались. Даже старый Дулли фыркнул и тихонько заржал.
Глава пятая. Мы были бы последними подонками
Потом рокот стал нарастать снова, наполнив Кормика заунывной вибрацией и увлекая за собой вперед.
Он инстинктивно повиновался, толком не понимая, вынесет ли этот звук его из бездны и хочется ли этого ему, запертому в кромешной пустоте.
В эту секунду Кормик не желал ничего. Он просто был и не знал, как назвать это – моментом чистого бытия или абсолютного небытия. Но раскатистое «р» влекло его вперед, словно к краю скалы. Он сделал шаг и провалился в черноту. Но стоило открыть глаза, как его ослепило белоснежное сияние. Вернулись ощущения, а с ними и сознание.
Свет оказался отражением солнца, сверкавшим в воде, вкус во рту – вкусом песка, ибо монах лежал лицом вниз. Звук был песней, которую пели поври.
С неимоверным трудом Кормик повернул голову. Гномы в окровавленных беретах, положив руки друг другу на плечи, водили хоровод – несколько шагов влево, потом вправо.
Они двигались с удивительной синхронностью, напевая:
Кормик попытался поднять голову повыше, но не смог. Только теперь он понял, что крепко связан. Его руки были туго стянуты за спиной, жесткие стебли ползучих растений мучительно впивались в запястья. Но это было ничто в сравнении с болью, которая пронзала голову, стоило пошевелить ею. Словно горячие угли жгли ему затылок, и юноша снова зарылся лицом в песок, не в силах терпеть муку.
Я усну в земле холодной,
Не состарившись, умру я,
Лягу в черную могилу,
Пропаду я в ней навеки
После боя, ярких вспышек
Наших огненных беретов.
Вы не лейте слезы, други,
Закопайте меня глубже,
Чтобы я не слышал шума,
Чтобы мог я спать спокойно.
Долго мать-земля носила,
Жизнь промчалась в ратных битвах,
Но засохла река жизни
И пришел мой победитель.
Я усну в земле холодной,
Не состарившись, умру я,
Закопайте меня глубже,
Чтобы мог я спать спокойно.
Он зажмурился и застонал, скрипя песком на зубах. Хотелось потрогать рану, но никак было не освободить руки.
Постепенно боль отступила, а поври все пели и кружились, отходя от берега все дальше. На сей раз Кормик не стал поднимать только голову, а медленно повернулся весь, так, что мог лучше видеть их. Он заметил, что гномы окружили кольцом определенное место, какой-то предмет. Прислушавшись к словам песни, монах понял смысл этого странного танца.
Кормик прикусил язык, чтобы нечаянным стоном не прервать печальную церемонию, которая оказалась довольно продолжительной. Наконец кольцо разомкнулось, и стала видна груда сложенных друг на друга камней. Не прерывая пения и по-прежнему держа ритм, гномы выстроились в линию, обошли кругом могилу павшего товарища и направились к берегу.
– Ага, очнулся? – спросил главный поври, когда они вернулись на пляж и стали разбредаться. – А я уж думал, весь день проспишь.
– Правильно сделал бы, – добавил другой карлик зловещим тоном. – А самым умным было бы послушать товарищей и спрятаться в их каменном доме.
– Но так даже веселее, – заметил еще один, шагнул вперед и снял свой алый берет.
В руке у него блеснул кривой зазубренный нож, уже перепачканный кровью, и Кормик понял, что обречен. Поври, прозванные кровавыми колпаками, носили свою главную ценность на голове. Береты стали для гномов чем-то вроде наградной ленты, знака почета. По какому-то волшебству, недоступному другим расам, этот головной убор, смоченный в крови поверженного врага, сиял тем ярче, чем больше побед было на счету его владельца.
Гном, вооруженный ножом, подошел к Кормику. Тот старался побороть страх и озирался в поисках собратьев, но никого не было видно.
Все монахи заперлись в каменной часовне, как заметил один из поври. Кормик не мог даже высвободить руки, чтобы защититься.
Высокая, стройная девушка стремительно бежала по едва различимой лесной тропинке, ведущей на берег. Пышные листья папоротников и низких кустарников то и дело хлестали ее по голым ногам. Была пора полуденной службы, Благословления рыболовов, провести которую надлежало Милкейле, как того требовал ее статус в племени. Она отвела последнюю ветвь, преграждавшую путь, взглянула на скалистый пляж и обнаружила, что берег пуст. Стало ясно, что церемонию придется отложить. Рыбаки, взобравшись на груду камней, все как один напряженно глядели куда-то на юго-восток.
Милкейла подошла к ним и вскоре поняла, в чем дело. По водной глади озера доносился шум сражения, треск копий, обрывки криков.
– Это с острова Часовни, – сказал один из ее соплеменников.
Девушка уже и сама догадалась об этом. Звуки долетали оттуда, где находился маленький, покрытый скалами остров, на котором абелийские чужестранцы соорудили свой скромный монастырь.
– Видать, сейчас родная земля мила монахам как никогда, – съязвил другой рыбак, чем вызвал одобрительные смешки остальных.
Милкейла откинула с лица пышную каштановую гриву, которая отливала медью в лучах восхода и заката, и тоже стала вглядываться в даль, хотя понимала, что на таком расстоянии сквозь дымку ничего увидеть невозможно. Только в ветреную погоду, когда бесконечный туман кое-где рассеивался, с Йоссунфира – так назывался этот остров – можно было заметить монашескую обитель, да и то в виде далекого неясного пятна. Но в этот день пелена казалась сплошной, впрочем, как и почти всегда.
– Уж лучше поври, чем эти монахи, – заметил еще один рыболов, и все закивали.
Милкейла промолчала, чтобы не показать недовольства. Она не разделяла общего мнения. Более того, раньше ее клан Снегопада племени Ян Оссум и братия Абеля были очень дружны. Когда эти странные южные вангардцы только появились на берегах озера, они стали помогать варварам, особенно касте шаманов, к которой принадлежала сама Милкейла. Тогда она еще была юной старательной ученицей. Но потом многие сородичи отвернулись от абелийцев – слишком уж упорствовали монахи в том, что их путь единственно правильный, что только их религия истинная, а потому все обязаны строго блюсти должный порядок и ритуалы.