Страница:
Так она и ответила Шульге, когда тот попросил её объяснить, чьи часы и откуда.
Перед обыском майор ознакомился со списком украденных у Недбайло вещей. Был уверен, что найдёт что-нибудь у Кирилловой, и его предвидение оправдалось…
В комнатах уже осталось мало работы, и Шульга поручил одному из оперативников осмотреть погреб, вход в который вёл прямо из сеней.
— А вы не задумывались над тем, — обратился майор к Кирилловой, — на какие деньги брат мог купить вам такой ценный подарок? Ведь после освобождения из колонии он нигде не работал.
— Лёша сказал, что продал кое-что из своих вещей.
— Вот как! — удивился майор. — Никогда не думал, что Балабан такой щедрый.
— Просто вы плохо знаете его.
— Скоро узнаем лучше! — уверенно пообещал майор. — Но мне кажется, что и вы не до конца знаете его.
— Я люблю его как родного брата, — возразила Кириллова. — А брат есть брат… одна кровь…
Тем временем из погреба вылез оперативник. В руках он держал коробку из-под леденцов. Молча и как-то торжественно поставил её на стол.
— Вот, — сообщил кратко, — была закопана в погребе.
Шульга посмотрел на Кириллову: женщина даже вся подалась вперёд, смотрела удивлённо и растерянно, и майор сначала подумал, что Кириллова и правда видит коробку впервые. Но не было времени для психологических упражнений — придвинул к себе коробку и снял с неё плотно пригнанную крышку. Подозвал понятых.
— Обратите внимание, — показал он, — коробка закрыта сравнительно недавно — не успела заржаветь. Видите, на крышке только кое-где пятнышки ржавчины…
Но понятым неинтересно было смотреть на крышку, заглядывали в коробку, где лежало что-то завёрнутое в целлофан. В конце концов, содержимое коробки прежде всего интересовало и майора. Он не стал испытывать терпение свидетелей — развернул целлофан, и на стол легли аккуратно крест-накрест заклеенные пачки денег.
— Пять тысяч рублей, — констатировал Шульга.
— Пять тысяч! — вдруг воскликнула Кириллова. — Неужели правда пять тысяч?
Шульга обернулся к ней.
— Вы хотите сказать, что эти деньги не принадлежат вам?
— Боже мой, пять тысяч! — схватилась за голову женщина.
— Вы не ответили на заданный вопрос. Деньги — ваши?
Кириллова обескураженно посмотрела на майора.
— Если бы были мои! Я разве так их прятала бы! Это бы мне до конца жизни…
Она сказала так искренне, что Шульга чуть не поверил ей. Но продолжал сухо и официально:
— Гражданка Кириллова, откуда вы взяли эти деньги и с какой целью закопали их в погребе?
Кириллова всплеснула руками.
— Я — закопала? Зачем бы я закапывала?! — Вдруг смысл всего, что произошло, окончательно дошёл до неё, глаза у женщины недобро загорелись. — Это он, — погрозила пальцем, — только он. И это называется брат! Ведь сел — для чего тебе деньги, ирод проклятый! Для чего, спрашиваю я вас? — 0на обвела присутствующих отчаянным взглядом, но, поняв, что никто не сочувствует ей, обиженно сжала губы. И села на стул.
— А вы уверяли, что хорошо знаете своего брата, — не удержался от укола майор.
Кириллова исподлобья посмотрела на него и ничего не ответила. Шульга быстро закончил формальности, связанные с обыском. Сообщил Кирилловой:
— Сами понимаете, мы вынуждены задержать вас, чтобы выяснить все аспекты дела.
Кириллова, не отвечая, кивнула, а майор раздражённо потёр подбородок. Черт возьми, как он сказал — «аспекты дела»? И почему это человек не умеет выражать свои мысли просто?
…Козюренко сидел на диване и заинтересованно хмыкал, слушая доклад Шульги об обыске в доме Кирилловой. Прошёлся вдоль кабинета, совсем по-мальчишески стараясь ступать только по линии паркета, тянувшегося вдоль ковровой дорожки.
— Думаете, Кириллова не знала о коробке с деньгами? — спросил он.
— Так мне показалось.
— Может быть… Балабан — пройдоха… Но где же он взял деньги?
— Сначала я подумал: сбыл украденное у Недбайло. Однако этих вещей было тысячи на две, ну, на две с половиной. Кроме того, пачки ассигнаций по пятьдесят рублей… Балабан не так глуп, чтобы ходить по магазинам и менять деньги. Кто-то может и заподозрить…
— Поговорим с Кирилловой. Может, она что скажет. — Козюренко сел за стол. — Прикажите привести её.
Кириллова уже пришла в себя. Успела поразмыслить над ситуацией и выработать линию поведения. Она сидела, крепко сжав губы и положив руки на колени, смотрела прямо перед собой и отвечала кратко, хорошо все обдумывая, прежде чем что-нибудь сказать.
— Мы ведём предварительное следствие, Кириллова, — начал Козюренко, — и я ещё не знаю, в какой роли на нем будете фигурировать вы. По крайней мере, нам следует выяснить несколько обстоятельств. Надеюсь, вы поможете нам, потому что это и в наших, и в ваших интересах.
— Да, — едва разжала губы Кириллова.
— Вы утверждаете, что найденная у вас коробка с деньгами не принадлежит вам?
— Конечно.
— Как она попала к вам в погреб?
— Не знаю.
— Кто, кроме вас, лазит туда?
— Дочка. Ну, ещё брат.
— Алексей Балабан?
— Да.
— Дочка могла спрятать деньги?
Губы Кирилловой растянулись в пренебрежительной усмешке.
— Наверно, за всю свою жизнь она не увидит таких денег.
— А Алексей Балабан?
— Это он! — вдруг сорвалась на фальцет Кириллова. — Он, только он! Обвёл меня вокруг пальца! Я его кормила, обстирывала, а он обдурил меня, паразит проклятый!
— Так уж и обдурил! А золотые часы?
— Чего они стоят? Пусть сотню… А я на Лешку сколько потратила!..
— Итак, Кириллова, вы считаете, что деньги в вашем погребе закопал Алексей Балабан? Откуда он мог взять такую сумму?
И снова уголки губ Кирилловой тронула презрительная усмешка.
— Может, нашёл? — ответила ехидно.
— Да, такие деньги на дороге не валяются, — в тон ей ответил полковник. — Но мы ещё вернёмся к этой теме. Скажите, пожалуйста, часто бывал у вас Алексей Балабан?
— Да… — отказываться не было смысла, и Кириллова призналась: — Не выгонишь же, брат все-таки…
— Когда был в последний раз?
— За два дня до этого… до ареста.
— Откуда узнали об аресте? — быстро поинтересовался следователь.
— А я в Городянке была. Дело было…
— Так, дело… — иронически сказал Козюренко, уже слышавший от Шульги о «делах» Кирилловой.
— А вы не помните, был ли у вас Алексей Балабан десятого мая?
— Десятого?… Может, и был…
— Это сразу после Дня Победы, — уточнил Роман Панасович.
— А-а, — вспомнила Кириллова, — приезжал. И в праздники был, и на следующий день. Ушёл, правда, около полудня. Я ему ещё рубль дала на обед… Сидел без копейки, а мне что, рубля жаль?
— У вас хорошая память, — поощрил её Козюренко. — Однако Алексей Балабан утверждает, что и девятого, и десятого мая болел и никуда не выезжал из Городянки.
Кириллова поиграла пальцами на коленях — больше ничем не проявила своих чувств. Что ей до Лёхи, до этого подонка, — иметь столько денег и не поделиться с ней. Она так спрятала бы их, что даже полк милиции никогда не нашёл бы…
Злость на Лёху, обманувшего её, поднялась в ней, и Кириллова твёрдо сказала:
— Врёт Лёха, ей-богу, врёт… Да вы дочку мою спросите. Гулял у нас Лёха девятого. Ещё пол-литра ему выставила… — Воспоминание о пол-литре, должно быть, больше всего уязвляло её, потому что повторила: — Да, пол-литра, и он сам её выдул. Мы же не пьём с дочкой, разве что красного изредка, сладенького.
Козюренко подумал: вот тебе и Балабаново алиби… Ведь заходил к Балабану участковый. Вот балда. Ещё тогда могли выйти на Балабана.
Прервал Кириллову:
— Сейчас мы устроим вам очную ставку с Алексеем Балабаном, и вы повторите только что сказанное.
Женщина дёрнулась, наверно, испугалась, но сразу овладела собой. В конце концов, у неё не было выхода — ведь следователь мог подумать, что деньги и правда принадлежат ей, а это уже была серьёзная угроза для неё.
— Конечно, скажу, — кивнула угодливо. — Это правда. Я и подписку дам…
Следователь приказал увести её в соседнюю комнату. Конвоир привёл Балабана. Козюренко сел на стул напротив подследственного, совсем близко, мог дотронуться рукой. Он угостил Балабана сигаретой, спросил его о чем-то, лишь бы спросить, и незаметно сделал знак Шульге. Тот выставил на стол коробку из-под леденцов.
— Вам знакомо это? — неожиданно спросил Балабана.
Тот отшатнулся, выронив сигарету. Глаза его наполнились ужасом.
— Где вы?.. — начал, но, судорожно глотнув воздух, замолчал. Нагнулся за сигаретой, взял, неудобно держа её двумя пальцами, вид у него был беспомощный.
— Вы выдали себя, Балабан, — сказал Козюренко, — нет смысла выкручиваться. — И, не давая Балабану опомниться, продолжал: — Советую вам рассказать всю правду. Мы и сами знаем многое. Сейчас вы убедитесь в этом. Но у вас ещё есть шансы смягчить свою вину…
Такие слова Балабан, наверно, слышал уже не раз, но теперь они прозвучали особенно весомо. Ведь перед Балабаном на столе лежало неопровержимое вещественное доказательство — коробка из-под леденцов. Он уже собирался было рассказать этому проницательному следователю все, что знал, но в последнее мгновение снова заколебался и упрямо покачал головой.
— Ладно, — сказал как-то уж слишком мягко Козюренко, — оставим эту коробку. Не в коробке дело, в конце концов. Назовите фамилию человека, которому вы передали пистолет.
— Не видел я никакого пистолета! Вы не пришьёте мне этого дела, начальник! Я же говорил, что был болен!
— Ну что ж, Балабан, тогда мы будем вынуждены провести очную ставку, — предупредил Козюренко. — Пригласите понятых, — приказал Шульге, — и Кириллову.
Понятые сели на стулья около стены. Кириллову следователь посадил напротив Балабана.
Объяснив понятым, в чем заключается их задача, Козюренко обратился к Кирилловой:
— Итак, вы утверждаете, что Балабан десятого мая был у вас? И ещё накануне — девятого — пьянствовал в вашем доме?
— Утверждаю, — ответила твёрдо.
У Балабана от обиды задрожала нижняя губа. Ещё немного, и он, казалось, заплачет.
— Врёт она… — начал неуверенно.
— Я вру? — взвизгнула Кириллова. — Это ты , падло, обдурил меня! А как пьянствовал девятого, видели даже соседи, они докажут! И утром десятого видели.
Балабан совсем раскис. И чтобы хоть немножко досадить Анне, пробормотал:
— Но ведь она не рассказала вам, начальник, что сбывала краденое. Я крал, а она продавала. И знала, что краденое.
— Врёт! — даже задохнулась от злости Кириллова. — И такое возводить на меня за мою доброту!
Козюренко приказал увести Кириллову и отпустил понятых. Балабан засунул руки под мышки — они у него снова начали дрожать — и тупо смотрел в пол.
— Кому передали пистолет? — спросил Козюренко.
— Он сам забрал его, — бросил в своё оправдание Балабан. — Подсёк меня самбой и положил на пол!.. Он ограбил меня.
— Кто?
— Семён.
— Кто такой Семён? Фамилия?
— Фамилии я не знаю.
— Где он живёт?
— А он меня в гости не приглашал…
— Не паясничайте, Балабан. Не советую…
— Да нет, начальник, я и правда не знаю. Оно так получилось…
И Балабан рассказал историю знакомства с человеком, назвавшимся Семёном, знакомства, кончившегося кражей в квартире Недбайло.
Когда Балабана увели, Козюренко пересел на диван, вопросительно посмотрел на Шульгу.
— Ну и ну, — покачал он головой, — кажется, и много, а подумаешь — только ниточки…
Майор придвинул к себе клочок бумаги, на которой делал заметки во время допроса Балабана. Разговор записывали на плёнку, но Шульга по привычке не расставался с карандашом. Обвёл толстой линией какое-то слово и сказал, подытоживая:
— Теперь мы знаем точно, что Балабан совершил покушение на сержанта Омельченко. Это первое. После этого у него отбирает пистолет некий Семён. Возможно, самбист. Это второе. Потом Семён вместе с Балабаном обкрадывает квартиру Недбайло. Балабан получает свою долю, причём немалую — пять тысяч. Это третье. Через месяц этот же Семён убивает профессора Стаха и забирает часть его коллекции. Четвёртое. Мне только непонятно, почему Недбайло не заявил об украденных деньгах. Очевидно, потому, что сам приобрёл их нечестным путём.
— Этим Недбайло пусть занимаются обэхаэсовцы. А нам надо все силы бросить на поиски Семена. Завтра следует поинтересоваться в спортобществах всеми Семенами, занимающимися самбо. Это сделает лейтенант Пугач. А вас я попрошу пойти в сберкассу. Тринадцатого мая Семён получил в сберкассе, что на Главпочтамте, четыреста рублей и шёл в дом на центральной площади.
— В этом что-то есть, — пробормотал Шульга.
— Возьмите у прокурора разрешение и поинтересуйтесь вкладчиком, получившим тринадцатого мая четыреста рублей. Вот вам и Семён.
Омельян Иваницкий стоял в очереди на такси на остановке возле Смоленской площади.
Приезжая в Москву, он всегда испытывал сложное чувство духовной подавленности и в то же время какой-то раскованности. Город давил его своими масштабами. Раздражали людские потоки, рёв автомобильных моторов на проспектах.
Но, с другой стороны, именно эта безграничность человеческого моря придавала ему и уверенности, приглушала острое чувство опасности, иногда мучившее в родном городе. Там все время казалось, что уже напали на его след, что вот-вот позвонят ночью или же, вежливо остановив на улице, предложат сесть в машину…
А тут никому нет дела до Омельяна Иваницкого, тут можно позволить себе кой-какие вольности. Правда, в этот свой приезд в Москву Иваницкий пока что ничего не позволил себе, хотя ему и хотелось позвонить нескольким знакомым девушкам. На сей раз у него было очень серьёзное дело…
Иваницкий немного нервничал. Получил командировку на семь дней, прошло уже шесть, а он все ещё нащупывал связи с нужными людьми, боясь даже намекнуть на подлинные масштабы операции. Только сегодня утром один знакомый дал ему телефон и адрес какой-то Марины Алексеевны Яковлевой, которая должна была свести его с нужным человеком.
Иваницкий сразу позвонил Марине Алексеевне. Сказал, что обращается к ней по рекомендации Юзефа Тадеевича, и та ответила, что в шесть будет ждать его.
Наконец подошла машина, и Иваницкий назвал адрес. В район Кунцева, — когда-то там был чуть не край света, а теперь это в черте города.
Такси мчалось по широким московским улицам, а Иваницкий — с тревогой думал о встрече, которая должна была состояться. Его предупредили, что разговаривать придётся с молодой женщиной, что она красива и эксцентрична. И это особенно беспокоило. Разговоры с женщинами всегда немножко пугали его. Он знал, что не вызывает у них симпатий, и поэтому волновался.
Лифт поднял его на шестой этаж комфортабельного кооперативного дома. Иваницкий позвонил, но ему долго никто не открывал. Было, правда, такое ощущение, будто кто-то пристально разглядывает его в глазок.
Наконец дверь открылась, в щель выглянула женщина.
— Вы к кому?
— Марина Алексеевна здесь живёт?
— Это я.
— Меня рекомендовал Юзеф Тадеевич… Я звонил вам сегодня.
Брякнула цепочка, и дверь распахнулась. Иваницкий вошёл в прихожую, с любопытством разглядывая хозяйку. Она и правда была молода и красива.
Они прошли в просторную комнату.
Марина Алексеевна кивнула Иваницкому на кресло, сама принялась возиться у бара. Хозяйка поставила на журнальный столик перед гостем бутылку коньяка и наполнила рюмки.
— Юзеф Тадеевич сказал мне, — сухо начал Иваницкий, — что вы интересуетесь иконами…
— Давайте сначала немножко выпьем, — игриво сказала Марина Алексеевна, — а потом уже поговорим о серьёзных делах, У меня сегодня алкогольное настроение. К тому же Юзеф знает своё дело, и если уж рекомендует он!.. — Марина Алексеевна улыбнулась.
Иваницкий не понял, то ли это дань уму Юзефа Тадеевича, то ли признание его, Иваницкого, деловой весомости. На всякий случай заявил несколько надменно:
— Я, правда, не знаю, сможете ли вы удовлетворить мои интересы. Речь идёт о достаточно большой сумме…
— Не беспокойтесь, — махнула рукой хозяйка. — У нас хватит денег, чтобы купить и не такую мазню. Но не надо сейчас об этом. Выпьем.
Она поставила долгоиграющую пластинку, выдавила в свою рюмку пол-лимона, выпила все, не поморщившись и не закусив, одним духом и закурила ароматный «Кент». Улыбнулась и снова наполнила рюмки.
Потом, анализируя своё поведение в гостях у Марины Алексеевны, Иваницкий очень упрекал себя: ведь держался как последний дурак, — должно быть, сразу опьянел. Он закурил из хозяйкиной пачки и зачем-то начал рассказывать о вчерашней встрече с известным художником. Омельян Иванович и правда встречался с ним. Его познакомили с мэтром, назвав «нашим коллегой». Известный равнодушно, едва взглянув, пожал ему руку, и это задело за живое Иваницкого. Он мысленно перебрал последние произведения мэтра, придумывая им язвительные характеристики. Но теперь хвалился, что высказал все это мэтру прямо в глаза. Московские коллеги, мол, были страшно довольны, что он утёр нос маститому. Марина Алексеевна кивала головой и подливала ему в рюмку, Омельян чем дальше, тем выше поднимался в собственных глазах. А долгоиграющая пластинка все вращалась, звучала нежная интимная мелодия, и Марина Алексеевна, очевидно проникшись уважением к Омельяну, вдруг назвала его на «ты» и пригласила потанцевать.
Она так и сказала: «Я люблю танцевать с красивыми мужчинами», и Иваницкий не мог не согласиться с ней: что-то в нем все-таки есть…
Вдруг он подумал: наплевать на все, когда рядом такая удивительная женщина… Очевидно, Марина думала иначе, потому что она поправила причёску и сказала:
— Сейчас придёт один человек. С ним и решим ваши иконные дела…
Но Иваницкий был настроен на лирический лад.
— Зачем нам третий? — просюсюкал он.
Марина оттолкнула его.
— Не будь остолопом. Я же говорю: сейчас придёт Павел Петрович. С ним и договоришься.
— А я думал, что буду иметь дело… — несколько растерянно сказал Иваницкий.
— Со мной? — обернулась Марина. — Нет, я только познакомлю тебя с Павлом Петровичем. Кстати, — в её голосе зазвучали бархатные интонации, — я беру двадцать процентов.
— Каких двадцать процентов? — не понял Омельян.
— Не придуривайся, мой милый. От общей суммы сделки.
Иваницкий позеленел.
— Больше чем шесть процентов ты не получишь, — решительно сказал он.
— Будь здоров, милый… — указала красивым длинным пальцем на дверь. — Чао.
— Если б ты знала, во что выльются эти шесть процентов, то прикусила бы язык.
— Все так говорят…
— Сколько же ты собираешься заработать на мне?
— Вообще меньше тысячи я не беру. А с тебя? — смерила она Иваницкого острым взглядом. — С тебя тысячи полторы…
Омельян сел напротив Марины, нагло положил ногу на ногу так, что носок туфли очутился чуть ли не перед её носом.
— Шесть процентов составят приблизительно такую сумму только от одной иконы.
— Десять процентов, — настаивала Марина.
— Хорошо, семь. И ни копейки больше!
— Ладно. Семь так семь! — Марина потянулась к коньяку. — Хочешь выпить?
— А сколько ты берёшь с этого?.. — щёлкнул пальцами Иваницкий. — С Павла Петровича?
— Платит клиент, — ответила Марина. — У нас с Павлом Петровичем свои расчёты.
— В конце концов, меня это не касается, — согласился Омельян. Он хотел прибавить ещё что-то, но прозвучал звонок, и Марина пошла открывать. Вернулась с мужчиной лет под пятьдесят, одетым в светлый костюм. Широкий яркий галстук выглядывал из-под пиджака. Он крепко пожал Омельяну руку, сел в кресло, где только что сидела Марина, и бросил взгляд на неё.
— Я приготовлю вам ужин… — поняла та и вышла.
Павел Петрович многозначительно посмотрел ей вслед.
— Золото, а не женщина! — воскликнул он. — Все есть — и тут, — ткнул пальцем в лоб, — и тут… — показал ниже. — Но не будем терять времени. Что можете предложить?
Иваницкий решил сразу пойти ва-банк.
— Рублёва… — сказал он тихо. — Вас интересует Рублёв?
— А ты не того? — бесцеремонно покрутил пальцем возле виска Павел Петрович.
— Разве я похож на сумасшедшего?
— Нет, конечно, нет. Но, может, ты ошибся? Дай взглянуть.
— Вы же сами понимаете, что такие вещи с собой не возят.
— Кота в мешке не покупаем.
— Я приехал, чтобы установить непосредственные контакты…
Павел Петрович откинулся на спинку кресла.
— Рублёв? — вдруг переспросил он и испуганно посмотрел на Иваницкого. — А ты из… — Он назвал город, где жил Иваницкий. — Мне говорили, что Рублёв там есть только в одной частной коллекции профессора… А позавчера я узнал…
— Меня не интересует, о чем вы узнали, — перебил его Иваницкий. — Я предлагаю вам икону Рублёва, которая оценивается по крайней мере в пятьдесят тысяч долларов.
— Но ведь за этой иконой будет охотиться милиция…
— Вы говорите так, будто все, что мы делаем, скрепляется подписью участкового инспектора.
Павел Петрович расхохотался.
— А ты мне нравишься. Ты прав, по канату ходим. Ну что ж, такова уж наша судьба! — вдруг глаза его посуровели. — А вы там не наследили?
— Я вас не знаю, вы — меня…
— Так-то оно так, — согласился Павел Петрович, — и рекомендовал тебя Юзеф. А он плохих людей не рекомендует. Итак, если Рублёв подлинный, даю двадцать пять.
— Тридцать пять тысяч долларов! — бросил Иваницкий.
— Риск… Рискованное дело, икону придётся вывозить за рубеж, а это, сам понимаешь, как сложно!
— А мне плевать! — вдруг рассердился Иваницкий, но сразу же дал задний ход: горячность в таких делах неуместна.
— А-а… — махнул рукой Павел Петрович. — Тебе плевать, а мне деньги платить. Хорошо, тридцать — и считай, что я щедрый.
— А я сегодня уступчивый, — повеселел Иваницкий.
— Все долларами не получишь. Часть золотом.
— Вполне устраивает. Но у нас есть не только Рублёв…
— Будто я этого не знал! Давай, на все найдётся свой покупатель.
— Приятно иметь дело с деловым человеком, — Иваницкий налил коньяку, и они чокнулись, скрепляя сделку.
Шульга задумчиво шёл по центральной улице города. Первая неудача постигла его в сберкассе. Балабан не солгал: правда, тринадцатого мая сберкасса выплатила одному из клиентов ровно четыреста рублей. Но установить личность этого клиента было невозможно — вкладчик получил деньги по книжке на предъявителя.
«Ну что ж, — утешал себя Шульга, — было бы очень просто: в сберкассе тебе называют фамилию бандита, дают его адрес и даже знакомят с образцом подписи. И тебе остаётся только вызвать оперативную машину…»
Шульга позвонил Козюренко и доложил о неудаче. Но тот не смутился. Только посочувствовал:
— Дом на центральной площади большой — придётся повозиться. Я могу выделить вам в помощь…
— Не надо, — не совсем вежливо перебил его Шульга. — Справлюсь и один.
— А я хотел себя предложить в помощь, — засмеялся в трубку Козюренко. — Ну что ж, снимаю свою кандидатуру.
Он положил трубку. Майор вытер платком вспотевшее ухо. Неловко как-то вышло. Следователь хорошо проучил его.
Шульга позвонил в квартиру на последнем этаже. Очевидно, это была большая коммунальная квартира — об этом свидетельствовало несколько кнопок звонков. Открыл майору старичок с седой козлиной бородкой. Приветливо улыбнулся и попятился, уступая дорогу.
Майор знал, что этот дом после войны отстраивался с помощью работников университета. Конечно, большинство из них уже получили квартиры в новых комфортабельных домах, но кое-кто ещё остался, и Шульга подумал, что старичок, должно быть, университетский доцент или профессор.
— Простите, — начал он, — я из милиции. Мы выясняем одно дело — хотел бы поговорить.
Старичок улыбнулся ещё приветливее, захлопнул дверь и засеменил по коридору.
— Входите… входите, пожалуйста. Дело на ногах не решишь, а мы — с открытой душой…
Он усадил Шульгу на старомодный диван с высокой спинкой, зеркалом и полочками, а сам примостился напротив, на крепком, обитом кожей дубовом стуле. Смотрел с любопытством и весьма доброжелательно.
Шульга показал своё удостоверение, но старичок, даже не взглянув на него, назвался сам:
— Федор Якимович Перепелица. Бывший столяр, а теперь пенсионер. Времени у меня достаточно. Итак, слушаю вас.
«Вот тебе и профессор!» — подумал Шульга. Но не разочаровался: может быть, этот непоседливый старичок любит поговорить с соседями и знает такое, о чем настоящий профессор и не догадывается.
— Вот какое дело, уважаемый, — начал без церемонии Шульга, — разыскиваем мы одного человека. Случилось это тринадцатого мая. В подъезде вашего дома ограблен человек. Мы задержали преступника. Теперь ищем потерпевшего? Знаем, что зовут его Семенем, лет ему около тридцати, брюнет, высокий и длинноносый, шёл он к кому-то из жителей этого дома. Не к вам ли?
— Сына у меня Семёном зовут, — дёрнул себя за бородку старичок. — Но я определённо знаю, не грабили его.
Майор насторожился.
— А может, он не сказал, не хотел волновать?
— А я не из нервных И не таимся мы друг от друга. Я Семена на ноги поставил и в люди вывел, доцент он, работает в университете, новую квартиру получил — четыре комнаты. А мы уж со старухой доживаем свой век тут… — закончил он вдруг непоследовательно. Но, поняв, что не сказал главного, прибавил; — Я и говорю: если бы с Семёном что-нибудь случилось, я бы знал. Да и не брюнет он и не высокий.
Перед обыском майор ознакомился со списком украденных у Недбайло вещей. Был уверен, что найдёт что-нибудь у Кирилловой, и его предвидение оправдалось…
В комнатах уже осталось мало работы, и Шульга поручил одному из оперативников осмотреть погреб, вход в который вёл прямо из сеней.
— А вы не задумывались над тем, — обратился майор к Кирилловой, — на какие деньги брат мог купить вам такой ценный подарок? Ведь после освобождения из колонии он нигде не работал.
— Лёша сказал, что продал кое-что из своих вещей.
— Вот как! — удивился майор. — Никогда не думал, что Балабан такой щедрый.
— Просто вы плохо знаете его.
— Скоро узнаем лучше! — уверенно пообещал майор. — Но мне кажется, что и вы не до конца знаете его.
— Я люблю его как родного брата, — возразила Кириллова. — А брат есть брат… одна кровь…
Тем временем из погреба вылез оперативник. В руках он держал коробку из-под леденцов. Молча и как-то торжественно поставил её на стол.
— Вот, — сообщил кратко, — была закопана в погребе.
Шульга посмотрел на Кириллову: женщина даже вся подалась вперёд, смотрела удивлённо и растерянно, и майор сначала подумал, что Кириллова и правда видит коробку впервые. Но не было времени для психологических упражнений — придвинул к себе коробку и снял с неё плотно пригнанную крышку. Подозвал понятых.
— Обратите внимание, — показал он, — коробка закрыта сравнительно недавно — не успела заржаветь. Видите, на крышке только кое-где пятнышки ржавчины…
Но понятым неинтересно было смотреть на крышку, заглядывали в коробку, где лежало что-то завёрнутое в целлофан. В конце концов, содержимое коробки прежде всего интересовало и майора. Он не стал испытывать терпение свидетелей — развернул целлофан, и на стол легли аккуратно крест-накрест заклеенные пачки денег.
— Пять тысяч рублей, — констатировал Шульга.
— Пять тысяч! — вдруг воскликнула Кириллова. — Неужели правда пять тысяч?
Шульга обернулся к ней.
— Вы хотите сказать, что эти деньги не принадлежат вам?
— Боже мой, пять тысяч! — схватилась за голову женщина.
— Вы не ответили на заданный вопрос. Деньги — ваши?
Кириллова обескураженно посмотрела на майора.
— Если бы были мои! Я разве так их прятала бы! Это бы мне до конца жизни…
Она сказала так искренне, что Шульга чуть не поверил ей. Но продолжал сухо и официально:
— Гражданка Кириллова, откуда вы взяли эти деньги и с какой целью закопали их в погребе?
Кириллова всплеснула руками.
— Я — закопала? Зачем бы я закапывала?! — Вдруг смысл всего, что произошло, окончательно дошёл до неё, глаза у женщины недобро загорелись. — Это он, — погрозила пальцем, — только он. И это называется брат! Ведь сел — для чего тебе деньги, ирод проклятый! Для чего, спрашиваю я вас? — 0на обвела присутствующих отчаянным взглядом, но, поняв, что никто не сочувствует ей, обиженно сжала губы. И села на стул.
— А вы уверяли, что хорошо знаете своего брата, — не удержался от укола майор.
Кириллова исподлобья посмотрела на него и ничего не ответила. Шульга быстро закончил формальности, связанные с обыском. Сообщил Кирилловой:
— Сами понимаете, мы вынуждены задержать вас, чтобы выяснить все аспекты дела.
Кириллова, не отвечая, кивнула, а майор раздражённо потёр подбородок. Черт возьми, как он сказал — «аспекты дела»? И почему это человек не умеет выражать свои мысли просто?
…Козюренко сидел на диване и заинтересованно хмыкал, слушая доклад Шульги об обыске в доме Кирилловой. Прошёлся вдоль кабинета, совсем по-мальчишески стараясь ступать только по линии паркета, тянувшегося вдоль ковровой дорожки.
— Думаете, Кириллова не знала о коробке с деньгами? — спросил он.
— Так мне показалось.
— Может быть… Балабан — пройдоха… Но где же он взял деньги?
— Сначала я подумал: сбыл украденное у Недбайло. Однако этих вещей было тысячи на две, ну, на две с половиной. Кроме того, пачки ассигнаций по пятьдесят рублей… Балабан не так глуп, чтобы ходить по магазинам и менять деньги. Кто-то может и заподозрить…
— Поговорим с Кирилловой. Может, она что скажет. — Козюренко сел за стол. — Прикажите привести её.
Кириллова уже пришла в себя. Успела поразмыслить над ситуацией и выработать линию поведения. Она сидела, крепко сжав губы и положив руки на колени, смотрела прямо перед собой и отвечала кратко, хорошо все обдумывая, прежде чем что-нибудь сказать.
— Мы ведём предварительное следствие, Кириллова, — начал Козюренко, — и я ещё не знаю, в какой роли на нем будете фигурировать вы. По крайней мере, нам следует выяснить несколько обстоятельств. Надеюсь, вы поможете нам, потому что это и в наших, и в ваших интересах.
— Да, — едва разжала губы Кириллова.
— Вы утверждаете, что найденная у вас коробка с деньгами не принадлежит вам?
— Конечно.
— Как она попала к вам в погреб?
— Не знаю.
— Кто, кроме вас, лазит туда?
— Дочка. Ну, ещё брат.
— Алексей Балабан?
— Да.
— Дочка могла спрятать деньги?
Губы Кирилловой растянулись в пренебрежительной усмешке.
— Наверно, за всю свою жизнь она не увидит таких денег.
— А Алексей Балабан?
— Это он! — вдруг сорвалась на фальцет Кириллова. — Он, только он! Обвёл меня вокруг пальца! Я его кормила, обстирывала, а он обдурил меня, паразит проклятый!
— Так уж и обдурил! А золотые часы?
— Чего они стоят? Пусть сотню… А я на Лешку сколько потратила!..
— Итак, Кириллова, вы считаете, что деньги в вашем погребе закопал Алексей Балабан? Откуда он мог взять такую сумму?
И снова уголки губ Кирилловой тронула презрительная усмешка.
— Может, нашёл? — ответила ехидно.
— Да, такие деньги на дороге не валяются, — в тон ей ответил полковник. — Но мы ещё вернёмся к этой теме. Скажите, пожалуйста, часто бывал у вас Алексей Балабан?
— Да… — отказываться не было смысла, и Кириллова призналась: — Не выгонишь же, брат все-таки…
— Когда был в последний раз?
— За два дня до этого… до ареста.
— Откуда узнали об аресте? — быстро поинтересовался следователь.
— А я в Городянке была. Дело было…
— Так, дело… — иронически сказал Козюренко, уже слышавший от Шульги о «делах» Кирилловой.
— А вы не помните, был ли у вас Алексей Балабан десятого мая?
— Десятого?… Может, и был…
— Это сразу после Дня Победы, — уточнил Роман Панасович.
— А-а, — вспомнила Кириллова, — приезжал. И в праздники был, и на следующий день. Ушёл, правда, около полудня. Я ему ещё рубль дала на обед… Сидел без копейки, а мне что, рубля жаль?
— У вас хорошая память, — поощрил её Козюренко. — Однако Алексей Балабан утверждает, что и девятого, и десятого мая болел и никуда не выезжал из Городянки.
Кириллова поиграла пальцами на коленях — больше ничем не проявила своих чувств. Что ей до Лёхи, до этого подонка, — иметь столько денег и не поделиться с ней. Она так спрятала бы их, что даже полк милиции никогда не нашёл бы…
Злость на Лёху, обманувшего её, поднялась в ней, и Кириллова твёрдо сказала:
— Врёт Лёха, ей-богу, врёт… Да вы дочку мою спросите. Гулял у нас Лёха девятого. Ещё пол-литра ему выставила… — Воспоминание о пол-литре, должно быть, больше всего уязвляло её, потому что повторила: — Да, пол-литра, и он сам её выдул. Мы же не пьём с дочкой, разве что красного изредка, сладенького.
Козюренко подумал: вот тебе и Балабаново алиби… Ведь заходил к Балабану участковый. Вот балда. Ещё тогда могли выйти на Балабана.
Прервал Кириллову:
— Сейчас мы устроим вам очную ставку с Алексеем Балабаном, и вы повторите только что сказанное.
Женщина дёрнулась, наверно, испугалась, но сразу овладела собой. В конце концов, у неё не было выхода — ведь следователь мог подумать, что деньги и правда принадлежат ей, а это уже была серьёзная угроза для неё.
— Конечно, скажу, — кивнула угодливо. — Это правда. Я и подписку дам…
Следователь приказал увести её в соседнюю комнату. Конвоир привёл Балабана. Козюренко сел на стул напротив подследственного, совсем близко, мог дотронуться рукой. Он угостил Балабана сигаретой, спросил его о чем-то, лишь бы спросить, и незаметно сделал знак Шульге. Тот выставил на стол коробку из-под леденцов.
— Вам знакомо это? — неожиданно спросил Балабана.
Тот отшатнулся, выронив сигарету. Глаза его наполнились ужасом.
— Где вы?.. — начал, но, судорожно глотнув воздух, замолчал. Нагнулся за сигаретой, взял, неудобно держа её двумя пальцами, вид у него был беспомощный.
— Вы выдали себя, Балабан, — сказал Козюренко, — нет смысла выкручиваться. — И, не давая Балабану опомниться, продолжал: — Советую вам рассказать всю правду. Мы и сами знаем многое. Сейчас вы убедитесь в этом. Но у вас ещё есть шансы смягчить свою вину…
Такие слова Балабан, наверно, слышал уже не раз, но теперь они прозвучали особенно весомо. Ведь перед Балабаном на столе лежало неопровержимое вещественное доказательство — коробка из-под леденцов. Он уже собирался было рассказать этому проницательному следователю все, что знал, но в последнее мгновение снова заколебался и упрямо покачал головой.
— Ладно, — сказал как-то уж слишком мягко Козюренко, — оставим эту коробку. Не в коробке дело, в конце концов. Назовите фамилию человека, которому вы передали пистолет.
— Не видел я никакого пистолета! Вы не пришьёте мне этого дела, начальник! Я же говорил, что был болен!
— Ну что ж, Балабан, тогда мы будем вынуждены провести очную ставку, — предупредил Козюренко. — Пригласите понятых, — приказал Шульге, — и Кириллову.
Понятые сели на стулья около стены. Кириллову следователь посадил напротив Балабана.
Объяснив понятым, в чем заключается их задача, Козюренко обратился к Кирилловой:
— Итак, вы утверждаете, что Балабан десятого мая был у вас? И ещё накануне — девятого — пьянствовал в вашем доме?
— Утверждаю, — ответила твёрдо.
У Балабана от обиды задрожала нижняя губа. Ещё немного, и он, казалось, заплачет.
— Врёт она… — начал неуверенно.
— Я вру? — взвизгнула Кириллова. — Это ты , падло, обдурил меня! А как пьянствовал девятого, видели даже соседи, они докажут! И утром десятого видели.
Балабан совсем раскис. И чтобы хоть немножко досадить Анне, пробормотал:
— Но ведь она не рассказала вам, начальник, что сбывала краденое. Я крал, а она продавала. И знала, что краденое.
— Врёт! — даже задохнулась от злости Кириллова. — И такое возводить на меня за мою доброту!
Козюренко приказал увести Кириллову и отпустил понятых. Балабан засунул руки под мышки — они у него снова начали дрожать — и тупо смотрел в пол.
— Кому передали пистолет? — спросил Козюренко.
— Он сам забрал его, — бросил в своё оправдание Балабан. — Подсёк меня самбой и положил на пол!.. Он ограбил меня.
— Кто?
— Семён.
— Кто такой Семён? Фамилия?
— Фамилии я не знаю.
— Где он живёт?
— А он меня в гости не приглашал…
— Не паясничайте, Балабан. Не советую…
— Да нет, начальник, я и правда не знаю. Оно так получилось…
И Балабан рассказал историю знакомства с человеком, назвавшимся Семёном, знакомства, кончившегося кражей в квартире Недбайло.
Когда Балабана увели, Козюренко пересел на диван, вопросительно посмотрел на Шульгу.
— Ну и ну, — покачал он головой, — кажется, и много, а подумаешь — только ниточки…
Майор придвинул к себе клочок бумаги, на которой делал заметки во время допроса Балабана. Разговор записывали на плёнку, но Шульга по привычке не расставался с карандашом. Обвёл толстой линией какое-то слово и сказал, подытоживая:
— Теперь мы знаем точно, что Балабан совершил покушение на сержанта Омельченко. Это первое. После этого у него отбирает пистолет некий Семён. Возможно, самбист. Это второе. Потом Семён вместе с Балабаном обкрадывает квартиру Недбайло. Балабан получает свою долю, причём немалую — пять тысяч. Это третье. Через месяц этот же Семён убивает профессора Стаха и забирает часть его коллекции. Четвёртое. Мне только непонятно, почему Недбайло не заявил об украденных деньгах. Очевидно, потому, что сам приобрёл их нечестным путём.
— Этим Недбайло пусть занимаются обэхаэсовцы. А нам надо все силы бросить на поиски Семена. Завтра следует поинтересоваться в спортобществах всеми Семенами, занимающимися самбо. Это сделает лейтенант Пугач. А вас я попрошу пойти в сберкассу. Тринадцатого мая Семён получил в сберкассе, что на Главпочтамте, четыреста рублей и шёл в дом на центральной площади.
— В этом что-то есть, — пробормотал Шульга.
— Возьмите у прокурора разрешение и поинтересуйтесь вкладчиком, получившим тринадцатого мая четыреста рублей. Вот вам и Семён.
Омельян Иваницкий стоял в очереди на такси на остановке возле Смоленской площади.
Приезжая в Москву, он всегда испытывал сложное чувство духовной подавленности и в то же время какой-то раскованности. Город давил его своими масштабами. Раздражали людские потоки, рёв автомобильных моторов на проспектах.
Но, с другой стороны, именно эта безграничность человеческого моря придавала ему и уверенности, приглушала острое чувство опасности, иногда мучившее в родном городе. Там все время казалось, что уже напали на его след, что вот-вот позвонят ночью или же, вежливо остановив на улице, предложат сесть в машину…
А тут никому нет дела до Омельяна Иваницкого, тут можно позволить себе кой-какие вольности. Правда, в этот свой приезд в Москву Иваницкий пока что ничего не позволил себе, хотя ему и хотелось позвонить нескольким знакомым девушкам. На сей раз у него было очень серьёзное дело…
Иваницкий немного нервничал. Получил командировку на семь дней, прошло уже шесть, а он все ещё нащупывал связи с нужными людьми, боясь даже намекнуть на подлинные масштабы операции. Только сегодня утром один знакомый дал ему телефон и адрес какой-то Марины Алексеевны Яковлевой, которая должна была свести его с нужным человеком.
Иваницкий сразу позвонил Марине Алексеевне. Сказал, что обращается к ней по рекомендации Юзефа Тадеевича, и та ответила, что в шесть будет ждать его.
Наконец подошла машина, и Иваницкий назвал адрес. В район Кунцева, — когда-то там был чуть не край света, а теперь это в черте города.
Такси мчалось по широким московским улицам, а Иваницкий — с тревогой думал о встрече, которая должна была состояться. Его предупредили, что разговаривать придётся с молодой женщиной, что она красива и эксцентрична. И это особенно беспокоило. Разговоры с женщинами всегда немножко пугали его. Он знал, что не вызывает у них симпатий, и поэтому волновался.
Лифт поднял его на шестой этаж комфортабельного кооперативного дома. Иваницкий позвонил, но ему долго никто не открывал. Было, правда, такое ощущение, будто кто-то пристально разглядывает его в глазок.
Наконец дверь открылась, в щель выглянула женщина.
— Вы к кому?
— Марина Алексеевна здесь живёт?
— Это я.
— Меня рекомендовал Юзеф Тадеевич… Я звонил вам сегодня.
Брякнула цепочка, и дверь распахнулась. Иваницкий вошёл в прихожую, с любопытством разглядывая хозяйку. Она и правда была молода и красива.
Они прошли в просторную комнату.
Марина Алексеевна кивнула Иваницкому на кресло, сама принялась возиться у бара. Хозяйка поставила на журнальный столик перед гостем бутылку коньяка и наполнила рюмки.
— Юзеф Тадеевич сказал мне, — сухо начал Иваницкий, — что вы интересуетесь иконами…
— Давайте сначала немножко выпьем, — игриво сказала Марина Алексеевна, — а потом уже поговорим о серьёзных делах, У меня сегодня алкогольное настроение. К тому же Юзеф знает своё дело, и если уж рекомендует он!.. — Марина Алексеевна улыбнулась.
Иваницкий не понял, то ли это дань уму Юзефа Тадеевича, то ли признание его, Иваницкого, деловой весомости. На всякий случай заявил несколько надменно:
— Я, правда, не знаю, сможете ли вы удовлетворить мои интересы. Речь идёт о достаточно большой сумме…
— Не беспокойтесь, — махнула рукой хозяйка. — У нас хватит денег, чтобы купить и не такую мазню. Но не надо сейчас об этом. Выпьем.
Она поставила долгоиграющую пластинку, выдавила в свою рюмку пол-лимона, выпила все, не поморщившись и не закусив, одним духом и закурила ароматный «Кент». Улыбнулась и снова наполнила рюмки.
Потом, анализируя своё поведение в гостях у Марины Алексеевны, Иваницкий очень упрекал себя: ведь держался как последний дурак, — должно быть, сразу опьянел. Он закурил из хозяйкиной пачки и зачем-то начал рассказывать о вчерашней встрече с известным художником. Омельян Иванович и правда встречался с ним. Его познакомили с мэтром, назвав «нашим коллегой». Известный равнодушно, едва взглянув, пожал ему руку, и это задело за живое Иваницкого. Он мысленно перебрал последние произведения мэтра, придумывая им язвительные характеристики. Но теперь хвалился, что высказал все это мэтру прямо в глаза. Московские коллеги, мол, были страшно довольны, что он утёр нос маститому. Марина Алексеевна кивала головой и подливала ему в рюмку, Омельян чем дальше, тем выше поднимался в собственных глазах. А долгоиграющая пластинка все вращалась, звучала нежная интимная мелодия, и Марина Алексеевна, очевидно проникшись уважением к Омельяну, вдруг назвала его на «ты» и пригласила потанцевать.
Она так и сказала: «Я люблю танцевать с красивыми мужчинами», и Иваницкий не мог не согласиться с ней: что-то в нем все-таки есть…
Вдруг он подумал: наплевать на все, когда рядом такая удивительная женщина… Очевидно, Марина думала иначе, потому что она поправила причёску и сказала:
— Сейчас придёт один человек. С ним и решим ваши иконные дела…
Но Иваницкий был настроен на лирический лад.
— Зачем нам третий? — просюсюкал он.
Марина оттолкнула его.
— Не будь остолопом. Я же говорю: сейчас придёт Павел Петрович. С ним и договоришься.
— А я думал, что буду иметь дело… — несколько растерянно сказал Иваницкий.
— Со мной? — обернулась Марина. — Нет, я только познакомлю тебя с Павлом Петровичем. Кстати, — в её голосе зазвучали бархатные интонации, — я беру двадцать процентов.
— Каких двадцать процентов? — не понял Омельян.
— Не придуривайся, мой милый. От общей суммы сделки.
Иваницкий позеленел.
— Больше чем шесть процентов ты не получишь, — решительно сказал он.
— Будь здоров, милый… — указала красивым длинным пальцем на дверь. — Чао.
— Если б ты знала, во что выльются эти шесть процентов, то прикусила бы язык.
— Все так говорят…
— Сколько же ты собираешься заработать на мне?
— Вообще меньше тысячи я не беру. А с тебя? — смерила она Иваницкого острым взглядом. — С тебя тысячи полторы…
Омельян сел напротив Марины, нагло положил ногу на ногу так, что носок туфли очутился чуть ли не перед её носом.
— Шесть процентов составят приблизительно такую сумму только от одной иконы.
— Десять процентов, — настаивала Марина.
— Хорошо, семь. И ни копейки больше!
— Ладно. Семь так семь! — Марина потянулась к коньяку. — Хочешь выпить?
— А сколько ты берёшь с этого?.. — щёлкнул пальцами Иваницкий. — С Павла Петровича?
— Платит клиент, — ответила Марина. — У нас с Павлом Петровичем свои расчёты.
— В конце концов, меня это не касается, — согласился Омельян. Он хотел прибавить ещё что-то, но прозвучал звонок, и Марина пошла открывать. Вернулась с мужчиной лет под пятьдесят, одетым в светлый костюм. Широкий яркий галстук выглядывал из-под пиджака. Он крепко пожал Омельяну руку, сел в кресло, где только что сидела Марина, и бросил взгляд на неё.
— Я приготовлю вам ужин… — поняла та и вышла.
Павел Петрович многозначительно посмотрел ей вслед.
— Золото, а не женщина! — воскликнул он. — Все есть — и тут, — ткнул пальцем в лоб, — и тут… — показал ниже. — Но не будем терять времени. Что можете предложить?
Иваницкий решил сразу пойти ва-банк.
— Рублёва… — сказал он тихо. — Вас интересует Рублёв?
— А ты не того? — бесцеремонно покрутил пальцем возле виска Павел Петрович.
— Разве я похож на сумасшедшего?
— Нет, конечно, нет. Но, может, ты ошибся? Дай взглянуть.
— Вы же сами понимаете, что такие вещи с собой не возят.
— Кота в мешке не покупаем.
— Я приехал, чтобы установить непосредственные контакты…
Павел Петрович откинулся на спинку кресла.
— Рублёв? — вдруг переспросил он и испуганно посмотрел на Иваницкого. — А ты из… — Он назвал город, где жил Иваницкий. — Мне говорили, что Рублёв там есть только в одной частной коллекции профессора… А позавчера я узнал…
— Меня не интересует, о чем вы узнали, — перебил его Иваницкий. — Я предлагаю вам икону Рублёва, которая оценивается по крайней мере в пятьдесят тысяч долларов.
— Но ведь за этой иконой будет охотиться милиция…
— Вы говорите так, будто все, что мы делаем, скрепляется подписью участкового инспектора.
Павел Петрович расхохотался.
— А ты мне нравишься. Ты прав, по канату ходим. Ну что ж, такова уж наша судьба! — вдруг глаза его посуровели. — А вы там не наследили?
— Я вас не знаю, вы — меня…
— Так-то оно так, — согласился Павел Петрович, — и рекомендовал тебя Юзеф. А он плохих людей не рекомендует. Итак, если Рублёв подлинный, даю двадцать пять.
— Тридцать пять тысяч долларов! — бросил Иваницкий.
— Риск… Рискованное дело, икону придётся вывозить за рубеж, а это, сам понимаешь, как сложно!
— А мне плевать! — вдруг рассердился Иваницкий, но сразу же дал задний ход: горячность в таких делах неуместна.
— А-а… — махнул рукой Павел Петрович. — Тебе плевать, а мне деньги платить. Хорошо, тридцать — и считай, что я щедрый.
— А я сегодня уступчивый, — повеселел Иваницкий.
— Все долларами не получишь. Часть золотом.
— Вполне устраивает. Но у нас есть не только Рублёв…
— Будто я этого не знал! Давай, на все найдётся свой покупатель.
— Приятно иметь дело с деловым человеком, — Иваницкий налил коньяку, и они чокнулись, скрепляя сделку.
Шульга задумчиво шёл по центральной улице города. Первая неудача постигла его в сберкассе. Балабан не солгал: правда, тринадцатого мая сберкасса выплатила одному из клиентов ровно четыреста рублей. Но установить личность этого клиента было невозможно — вкладчик получил деньги по книжке на предъявителя.
«Ну что ж, — утешал себя Шульга, — было бы очень просто: в сберкассе тебе называют фамилию бандита, дают его адрес и даже знакомят с образцом подписи. И тебе остаётся только вызвать оперативную машину…»
Шульга позвонил Козюренко и доложил о неудаче. Но тот не смутился. Только посочувствовал:
— Дом на центральной площади большой — придётся повозиться. Я могу выделить вам в помощь…
— Не надо, — не совсем вежливо перебил его Шульга. — Справлюсь и один.
— А я хотел себя предложить в помощь, — засмеялся в трубку Козюренко. — Ну что ж, снимаю свою кандидатуру.
Он положил трубку. Майор вытер платком вспотевшее ухо. Неловко как-то вышло. Следователь хорошо проучил его.
Шульга позвонил в квартиру на последнем этаже. Очевидно, это была большая коммунальная квартира — об этом свидетельствовало несколько кнопок звонков. Открыл майору старичок с седой козлиной бородкой. Приветливо улыбнулся и попятился, уступая дорогу.
Майор знал, что этот дом после войны отстраивался с помощью работников университета. Конечно, большинство из них уже получили квартиры в новых комфортабельных домах, но кое-кто ещё остался, и Шульга подумал, что старичок, должно быть, университетский доцент или профессор.
— Простите, — начал он, — я из милиции. Мы выясняем одно дело — хотел бы поговорить.
Старичок улыбнулся ещё приветливее, захлопнул дверь и засеменил по коридору.
— Входите… входите, пожалуйста. Дело на ногах не решишь, а мы — с открытой душой…
Он усадил Шульгу на старомодный диван с высокой спинкой, зеркалом и полочками, а сам примостился напротив, на крепком, обитом кожей дубовом стуле. Смотрел с любопытством и весьма доброжелательно.
Шульга показал своё удостоверение, но старичок, даже не взглянув на него, назвался сам:
— Федор Якимович Перепелица. Бывший столяр, а теперь пенсионер. Времени у меня достаточно. Итак, слушаю вас.
«Вот тебе и профессор!» — подумал Шульга. Но не разочаровался: может быть, этот непоседливый старичок любит поговорить с соседями и знает такое, о чем настоящий профессор и не догадывается.
— Вот какое дело, уважаемый, — начал без церемонии Шульга, — разыскиваем мы одного человека. Случилось это тринадцатого мая. В подъезде вашего дома ограблен человек. Мы задержали преступника. Теперь ищем потерпевшего? Знаем, что зовут его Семенем, лет ему около тридцати, брюнет, высокий и длинноносый, шёл он к кому-то из жителей этого дома. Не к вам ли?
— Сына у меня Семёном зовут, — дёрнул себя за бородку старичок. — Но я определённо знаю, не грабили его.
Майор насторожился.
— А может, он не сказал, не хотел волновать?
— А я не из нервных И не таимся мы друг от друга. Я Семена на ноги поставил и в люди вывел, доцент он, работает в университете, новую квартиру получил — четыре комнаты. А мы уж со старухой доживаем свой век тут… — закончил он вдруг непоследовательно. Но, поняв, что не сказал главного, прибавил; — Я и говорю: если бы с Семёном что-нибудь случилось, я бы знал. Да и не брюнет он и не высокий.