Страница:
– Успели позвонить? Кому?
– Так я вам и сказал… Кому хотел, тому и позвонил. Пустите! Мне больно!
Юноши немного отпустили руки Белоштана, а один из них достал наручники и громко щелкнул ими за спиной арестованного. Вот будет картина, подумал Белоштан, когда при выходе с фабрики все увидят директора в наручниках. Заскрежетав зубами от злобы и унижения, Белоштан осознал, что он уже не всемогущий, пока еще подследственный, а потом будет называться преступником – и быть ему им год, два, а может, и больше…
Но минуют черные годы и снова жизнь обязательно улыбнется ему, ибо она на самом деле удивительна и прекрасна…
– Можно? – спросил. – Я Микитайло Василий Степанович. Вызывали?
Сидоренко решил, что вышиванка не очень подходит к джинсам и не свидетельствует об изысканных вкусах Микитайло. Однако, когда парень носит ее, уже говорит если не о духовности, то о явной склонности к старине, к национальному, а это всегда приятно. Похоже, в душе юноши где-то тлеет совсем незаметная искорка, которую можно раздуть…
– Садитесь, Василий Степанович. – Почему-то в душе Сидоренко потеплело, хотя разговор с Микитайло предстоял не из приятных. – Я хочу предупредить вас, что за ложные показания вы будете отвечать… – Он говорил эти стандартные слова, а сам смотрел на улыбающееся круглое лицо Микитайло и думал: как сложится беседа? Физиономия вроде симпатичная и глаза живые, но это еще ни о чем не говорит, есть такие внешне симпатичные типы, доводящие следователей до белого каления.
Микитайло положил руки на колени, плотно обтянутые «варенками», кивал, соглашаясь, как бы обещая говорить правду, и только правду. Но когда Сидоренко спросил, знает ли он Наталью Лукиничну Пуговицу, нахмурился и опустил глаза.
– Знал… – ответил с подтекстом.
– Хотите сказать, что сейчас не поддерживаете с ней никаких отношений?
– Не поддерживаю и не буду поддерживать.
– Это ваше дело, Василий Степанович, и, наконец, это говорит не в вашу пользу. Объясните, как вам удалось пробить квартиру в Городе для Пуговицы?
– Я?.. Пуговице?.. Квартиру?.. – Удивление Микитайло было настолько искренним, что, если бы Сидоренко не знал нюансов дела, мог бы подумать: на Микитайло возвели поклеп.
«Ну и жук, – мелькнула мысль, – ну и проходимец, и сорочку, наверное, надел не без расчета: мол, свой своего не утопит…»
– Да, квартиру, – повторил Сидоренко. – И хочу вас предупредить: искреннее раскаяние и помощь следствию всегда учитывается судом.
– Вы только подумайте: я организовал квартиру! – возмутился Микитайло. – Однако кто я есть, товарищ следователь? Кто, спрашиваю вас? Шофер я, обыкновенный шоферюга. Что от меня зависит? Ну, вожу председателя городского Совета, ну и что? Товарищ Пирий у нас строгий, к нему с такими вопросами и не обращайся, ибо так врежет!
– В каких отношениях пребывали с Пуговицей? Глаза у Микитайло блудливо забегали.
– Понравилась она мне… Познакомились, выходит, в райцентре Карпивицы, был я там с шефом в командировке, руку порезал, заглянул в больницу, и она перевязала. Молодая женщина, красивая, начала мне в глаза бесики пускать и вроде охмурила. Вы только никому не говорите, товарищ следователь, но уж такая судьба вышла: сошлись мы с Пуговицей и любил я ее, пока не раскусил окончательно. Ведь женщины всегда такие: сначала угождают и в любви клянутся, слова всякие произносят, а потом – давай и давай! А я ведь не двужильный и не миллионер – у меня зарплата шоферская. Ну, – улыбнулся доверчиво, – иногда сотню или другую где-нибудь урвешь, но что нынче сотня? Тьфу…
– И все же на эту шоферскую зарплату вы умудрились приобрести «Волгу»…
– Экономил… – вздохнул Микитайло. – На хлебе и воде, можно сказать, сидели, да еще родители помогали, протянули руку помощи, без них где бы я сто пятьдесят тысяч собрал?
– Ладно, про «Волгу» поговорим потом. А сейчас все же вернемся к Пуговице. Я понял, что были вы с Натальей Лукиничной в интимных отношениях…
– Признаю, был в этих, как вы интересно сказали, интимных… Действительно, жили мы с ней… Вначале я часто наведывался в Карпивицы, потом она переехала в Город.
– Как переехала?
– Говорила: перевели ее как специалиста. С получением жилплощади. За нее сам завоблздравотделом Шарий хлопотал, а может?.. – Неожиданно Микитайло округлил глаза и стукнул себя кулаком по лбу. – А если она и ему бесики пускала и охмурила? Наталка такая – все может…
– Скверно, Микитайло, на женщину наговаривать, вы же ей в любви объяснились и в Город помогли переселиться.
– И это Наталка вам сама сказала? Соврала, товарищ следователь, ей-богу, соврала!
– Скверно, Микитайло. Вы хотите доказать мне, что обыкновенную медсестру могут перевести в областной центр и в рекордно короткое время, за месяц, предоставить ей отдельную двухкомнатную квартиру? Когда в Городе так сложно с жильем? Бросьте мне сказки рассказывать, Микитайло, тут и дурак все поймет.
– А я что говорю? Конечно, без протекции не обошлось. Наталка – она хитрая, наверное, и со мной, и с товарищем Шарием крутила. Он и помог ей.
– А товарищ Шарий заявляет: вы приехали к нему с заготовленным прошением на имя председателя и он проявил мягкотелость – подписал. А Пуговицу Шарий никогда в жизни не видел. Так же, как и она его. И доказать это не так уж сложно.
Микитайло опустил голову и, шмыгнув носом, произнес плаксиво:
– Ну ладно: виноват я, товарищ следователь. Совсем от этой проклятой Пуговицы голову потерял. В ногах у товарища Пирия валялся. Он и слушать не хотел, но все же удалось разжалобить.
– Констатируем: мэр Города Пирий, идя вам навстречу, незаконно без очереди устроил вашей любовнице Наталье Пуговице квартиру в Городе.
– Так уж получилось. Но я очень товарища Пирия просил. В ногах ползал…
– А скажите, Микитайло, когда вы гражданке Гофман квартиру в Городе отстроили, тоже в ногах Пирия валялись?
Микитайло сжал колени пальцами, зло сверкнуло у него в глазах.
– Не знаю я никакой Гофманихи… – высказался после паузы.
– Мы устроим вам с ней очную ставку.
– Пожалуйста, устраивайте… На порядочного человека всегда можно наговорить!
– Считаете себя порядочным?
– Что вы из меня душу вытягиваете? – вскипел шофер. – Уцепились как клещ… Ну любил я Пуговицу, ну помог с квартирой, разве это преступление? Ну осудит меня коллектив, то есть общественность, а при чем здесь прокуратура? Преступников надо ловить, товарищ следователь, а не к простым людям цепляться!
– Преступников – это вы правильно сказали. И разговор у нас с вами, Микитайло, только начинается.
– А я не возражаю. Вы будете спрашивать, а я буду отвечать.
– Вот я и спрашиваю: сколько вы получили от гражданки Гофман за трехкомнатную квартиру?
– Побойтесь бога: эта Гофман – жена погибшего солдата, ей льготы положены, зачем же ей квартиру устраивать?
– А сказали, что не знаете Гофман.
– Забыл, а сейчас вспомнил.
– Вспомните также, что Гофман никакими льготами не пользуется, это вы сами придумали, чтобы хоть как-то подвести базу под свою первую аферу. Сколько взяли с Гофман?
– Побойтесь бога!..
– Сто тысяч вы взяли с гражданки Гофман. Такая такса была у вас с Пирием – сто тысяч за трехкомнатную квартиру и семьдесят за двухкомнатную. Сколько оставалось вам?
– Оболгали меня…
– Вначале Гофман, потом Заровский, Хорошилова, Шульженко? Хватит пока фамилий?
– Хватит! – поднял руку Микитайло. – А вы славно поработали.
– На том и стоим. Ну так как, договоримся, Микитайло, состоится у нас откровенный разговор или нет?
– У-у, сука! – схватился за голову Микитайло. – У-у, неблагодарная! А я ей угождал, на руках носил. Все они такие: пока угождаешь, на шею вешаются, а что не так – продадут и ногами разотрут. Ножками, в сапожках – красных, австрийских, какие я же ей и подарил!
– Не надо эмоций, Микитайло.
– Правда, не надо, – согласился тот неожиданно спокойно. Подловили вы меня, товарищ следователь. Или уже говорить – гражданин?
– Говорите, как хотите, только правду.
– Если правду, то правду. Я человек маленький, по-маленькому и брал. Десять процентов комиссионных, как заведено. То есть клиентов искал… Точнее, не искал – сами лезли. Потому что жилищный кооператив искать долго, не всех принимают, да еще загонят на окраину, где будешь колхозными полями любоваться, а у нас фирма, квартира через два-три месяца, конечно, не на Центральном проспекте, но рядом. Мне часть, начальству – остальные, и запротоколируйте, пожалуйста, что гражданин Микитайло дал эти показания добровольно, без принуждения, помогая следственным органам раскрывать государственных преступников.
– Ну, не совсем добровольно, – улыбнулся Сидоренко, – да бог с вами. Теперь, Микитайло, нам придется говорить долго и часто, пока все до мелочей не выясним.
– А вы, вижу, придирчивый.
– Профессия обязывает.
– Сколько мне дадут? – вдруг поинтересовался Микитайло.
– Значительно меньше, чем шефу.
– Ну-у, до него у вас руки не дотянутся. Чтобы Кирилла Семеновича да к суду, – удивленно повертел головой. – Не может быть!
– Почему же не может?
– Власть не позволит.
– Плохо вы думаете о новой власти, Микитайло.
– Потому что все время ее вожу. Наслышался и насмотрелся.
– Возите вы не новую власть, а людей, которые компрометируют ее.
– Выходит, много развелось таких.
– Давайте к делу, Микитайло. Вот вам бумага, ручка, садитесь за тот столик и пишите. Детально и обо всем.
– Слушаюсь, товарищ следователь, – сказал Микитайло, а сам подумал: «Не делай из меня дурака. Черта с два все напишу. Четыре фамилии назвал, и хватит. Больше не было – за сорок тысяч много не дадут, жалко только „Волгу“ – конфискуют… Хотя машина на тещу оформлена и можно выкрутиться. Теща молодец, она сразу смекнет, что к чему, и сохранит „Волгу“ до моего возвращения. Главное: валить все на начальство – девять десятых Пирий брал, скряга проклятый. И заставлял искать клиентов, а наше дело телячье, кто против начальства попрет? Главное сейчас – разжалобить. А этого следователя не разжалобишь, не мужик – кремень. А вот судью да народных заседателей попробую… Попал я, бедный и несчастный, в пасть, нажали на меня, а человек я слабый и неопытный, каюсь и принимаю наказание… Может, год или два сбросят… Не вешай носа, Микитайло, – не так страшен черт, как его малюют!»
Любчик получила направление на трикотажную фабрику в Городе после окончания политехнического института, и Белоштан сразу положил глаз на совсем юную и красивую заместителя главного технолога. Всякими правдами и неправдами он выбил для нее отдельную однокомнатную квартиру. Любчик оценила это и пригласила Георгия Васильевича на новоселье. Почему-то получилось так, что Белоштан оказался единственным гостем: намек был более чем прозрачный – с того вечера Георгий Васильевич стал почти ежедневно проведывать молодого специалиста.
Честно говоря, иногда у Белоштана возникала мысль круто поломать жизнь и совсем перейти к Любчику, но, поразмыслив, они условились пока не делать этого – жизнь сложная и непредсказуемая, все может случиться, даже конфискация имущества, а до Любчика у прокуратуры и милиции руки не дотянутся.
Так окончательно и решили. Любчик, правда, проплакала тогда полночи, однако быстро успокоилась. Тем более что Георгий Васильевич через какой-то месяц устроил вселение в новую и престижную квартиру. Пришлось прописать и родителей Любчика, но мать с отцом приезжали редко, они жили недалеко в живописном селе на берегу реки, и Белоштан приступил там к строительству двухэтажной комфортабельной виллы с террасой, выходившей на луговой простор.
Виллу построили ударными темпами – за год. Считалась она собственностью родителей Любчика, хотя они, как и раньше, ютились в старом, темном помещении – и не потому, что Георгий Васильевич запрещал переселяться, наоборот, родителям была отведена большая комната на первом этаже, к тому же старая, невзрачная халупа на одном дворе с нарядной виллой раздражала Белоштана, однако старики почему-то упрямились, и Георгий Васильевич в конце концов смирился, отгородившись от деревенского домика густо посаженными кустами сирени.
В тот день, когда Белоштана вывели из кабинета в наручниках, все на фабрике с любопытством поглядывали на Любчика – ее отношения с директором не были секретом, – но она мужественно выдержала эту пытку и дала волю чувствам только дома. Однако горе не подкосило ее, когда-то они с Жорой обговорили и такую ситуацию, и Любчик, памятуя наставления Белоштана, стала действовать. В конце концов, сделать надо было не так уж и много. Из девятисот тысяч наличными, которые хранились дома, оставила только десять тысяч, остальные в тот же вечер отдала подругам – кто его знает, может, милиции удастся добиться разрешения на обыск ее квартиры – зачем раздражать следователей? Убрала из стенки несколько хрустальных ваз, подаренные Жорой дорогие статуэтки севрского фарфора и была довольна – не осталось ничего, за что мог бы зацепиться придирчивый глаз.
Сидоренко пришел к Любчику, когда она уже решила, что все обошлось и милиция не докопалась до ее отношений с Белоштаном. Случилось это в субботу утром – Любчик только что встала и бродила по квартире в халате. Еще неделю назад они с Жорой в это время ехали к родителям или уже купались в реке. Как правило, выезжали в пятницу вечером или в субботу на рассвете: полтора часа быстрой езды – и на месте. Мать готовила на завтрак Жорину любимую печень, а она прихлебывала кофе с тоненьким кусочком нежирной ветчины – надо следить за фигурой, деревенская еда не для нее.
Любчик заглянула в «глазок», увидела мужчину – высокий, темноволосый, скуластый, внешне симпатичный, – застегнула халат, только после этого поинтересовалась, что нужно незнакомцу. Тот ответил, что из прокуратуры и хочет поговорить. Любчик пожалела, что не успела навести марафет, с досадой взглянула в зеркало и впустила гостя.
Мужчина вынул удостоверение и назвался Сидоренко. Любчик посадила его в гостиной, сама же прошла в спальню привести себя в порядок. Надела скромную белую юбку и закрытую кофту, подкрасила губы и, убедившись, что выглядит более-менее прилично, вышла к следователю. Тот сидел в низком удобном кресле, вытянув ноги. Увидев Любчика, сделал попытку встать, но она, протестуя, махнула рукой и устроилась в таком же кресле напротив. Короткая юбка не закрывала колени, Любчик попробовала одернуть ее, но круглые колени все же выглядывали предательски, и Любчик решила, что в конце концов сойдет и так. Она кивнула на журнальный столик, где лежала распечатанная пачка сигарет, предложила Сидоренко закурить, он отказался, и тогда Любчик сказала просто:
– Не так уж сложно догадаться, что именно привело вас ко мне. Хотите знать что-то о Белоштане?
Сидоренко, насколько позволяло кресло, выпрямился. Произнес:
– Разговор наш, Любовь Антоновна, неофициальный, хотел бы предупредить: вы можете не говорить всего. Правда, тогда придется вызывать вас в прокуратуру.
Любчик замахала руками:
– У меня никаких секретов, и я попытаюсь ответить на все ваши вопросы.
– Надеюсь на это… Скажите, Любовь Антоновна, в каких отношениях вы были с Белоштаном?
– В дружественных. Я бы сказала, больше, чем в дружественных. Если хотите, я была любовницей Георгия Васильевича и не стыжусь этого. Теперь, учитывая ситуацию, многие отрекутся от Белоштана, а я никогда. Считаю его человеком умным, энергичным и верным. Он – настоящий мужчина, и любая женщина была бы счастлива с ним. Конечно, размах и щедрость!.. За это только можно поклониться…
– Ну, – вставил осторожно Сидоренко, – Георгий Васильевич мог быть щедрым. В наших условиях не каждому мужчине удается демонстрировать размах.
– Вы можете сказать: у нас зря не арестовывают и следствие имеет против Белоштана неоспоримые доказательства…
– Да, имеем.
– А я в них не верю! – воскликнула Любчик, будто и на самом деле была честной.
– Я только следователь, а последнее слово за судом.
– Возможно, вы верите в судебную справедливость, а я не уверена в ней.
– Оставим это. Я пришел к вам совсем для другого разговора.
– Ничего плохого о Георгии Васильевиче не скажу.
– В этом я не сомневался. Есть данные, что на вашей квартире собиралась компания Белоштана.
– Разве это запрещено? Георгий Васильевич был директором фабрики и видным человеком в Городе. Был до последнего времени, пока его не оклеветали. А вы, – вдруг вырвалось, – поверили в подлую клевету! Знаете, какие у нас люди? Перегрызают горло друг другу, не могут пережить, если хоть кто-нибудь выделяется из общей массы, возвышается над другими. А Георгий Васильевич как раз и возвышался. Поскольку был талантливым и неординарным. Таких руководителей у нас днем с огнем не найдешь!
«Жил сам и другим давал, – добавила уже мысленно. – В цехе на Индустриальной женщины зарабатывали по четыре тысячи и больше рублей в месяц, они молились на Жору, но разве ты поймешь это?»
«Бандит твой Белоштан, – чуть не сорвалось с языка у Сидоренко, – обыкновенный вульгарный преступник, возможно, и с внешним блеском, на самом же деле – жулик, шулер, сукин сын, одним словом».
– Не надоели вам Белоштановы друзья? – спросил.
– А я женщина компанейская, – парировала Любчик, – и мне было приятно принимать их.
– Хотите подчеркнуть: люди собирались достойные и уважаемые?
– Раз или два в неделю Георгий Васильевич устраивал пульку. Вы играете в преферанс?
– Не дал бог разума.
– А ко мне приходили люди смышленые…
– И достойные?
– Куда уж достойней! Сам мэр города Пирий, еще Мокий Петрович с Хмизом…
– Директор базы, которого убили?
– Степана жалко, – погрустнела Любчик, совсем искренне, потому что действительно симпатизировала Хмизу: самый младший из всех Жориных приятелей, наверное, самый порядочный, без откровенного цинизма, которым отличались Пирий и Псурцев.
– Жаль, – сказал Сидоренко. – У Хмиза вся жизнь была впереди. Кто был заинтересован, чтобы убрать его? – спросил, не сводя глаз с Любчика. – Может, слыхали чьи-нибудь предположения на этот счет?
Тут Любчик, вспомнила, как пришел к ней Белоштан – это случилось в тот вечер, когда убили Степана. Она узнала об убийстве на другой день – в Городе пошли слухи о случае на двадцать третьем километре, ей позвонила Ольга Перепада, от нее ничего не скроешь, первая в городе сплетница, так вот, Ольга позвонила и без злорадства, зная, что Хмиз иногда бывал у нее в гостях, сообщила: кто-то застрелил Степана. А накануне вечером к ней приехал Жора, был он какой-то взвинченный и нервный, налил полстакана водки и выпил не закусывая, как алкаш в подворотне. Она предложила ему бутерброд с балыком или икрой, но Жора посмотрел на нее отсутствующим взглядом, налил еще полстакана и выдул одним глотком, водка только булькнула в горле. Шлепнулся в кресло: закрыл глаза и пробормотал:
– Вот и все…
– Что – все? – не поняла Любчик.
– Ничего…
– Ты никогда так не пил!
– Черт с ним! – внезапно вырвалось у Жоры. – Собаке собачья… – Он замолчал, внимательно посмотрев на Любчика, вымученно улыбнулся и приказал: – Выпей и ты.
– Неприятности? – поинтересовалась она, но Жора отделался какой-то шуткой и попросил чего-нибудь горячего – печенку или, в крайнем случае, яичницу.
«Как же он сказал тогда? – вспомнила Любчик. – Да… Собаке собачья… Слово „смерть“ он не произнес, но и так было ясно».
Тогда вечером она не придала этому значения, однако сейчас до нее дошел смысл этих слов – выходит, Жора уже тогда знал о Степином конце. А может?..
«Да, исключено, – повторила про себя Любчик, хотя никогда не была убеждена в противоположном. Наконец пришла к выводу: – Жора никогда и ничего не делал зря, следовательно, так было надо, и о Хмизе не стоит вспоминать. Забыть и поставить точку…»
Пожала плечами и ответила, не пряча глаза:
– Кто же мог угрожать Степану? Такой славный человек… Мы так переживаем его смерть…
– Георгий Васильевич хорошо играл в преферанс? – неожиданно спросил Сидоренко.
Любчик пожала плечами:
– Откуда я знаю…
– Проигрывал или выигрывал? Любчик наморщила лоб.
– Лучше всех играл Пирий: все называли его профессором. Выигрывал чаще всех.
– Много?
«Так я тебе и расскажу, – подумала Любчик, – что и Губа, и Хмиз, и сам Жора фактически сознательно проигрывали Пирию… За вечер – двадцать-тридцать тысяч, сама видела, как рассчитывались».
– Не знаю, не женское это дело.
– От любопытного женского глаза ничего не скроется, – возразил Сидоренко.
– После преферанса мужчины пили водку и закусывали, а я готовила ужин…
– А Псурцев играл? – вдруг спросил следователь.
– Нет, он приходил позже, – вырвалось у Любчика. Но сразу пожалела, что слова уже слетели с языка. – Вы не подумайте плохое, выпивали немного, по две-три рюмки, больше разговаривали.
– И о чем же?
«О цехе на Индустриальной, – в мыслях зло улыбнулась Любчик, – и о квартире в новом здании за миллион…»
– О чем могут говорить мужчины? – махнула рукой. – О футболе, киевском «Динамо», как оно обставит «Спартак»… Это мы о тряпках говорим, а у них футбол и политика, политика и футбол.
«А она не так проста, как кажется», – подумал Сидоренко и перевел разговор на другое:
– Белоштан помогал вам обживаться в этой квартире? Кооперативная или государственная?
– Знаете, сколько сейчас кооперативные стоят? – с испугом округлила глаза Любчик. – Где я такие деньги возьму? Квартира государственная, тут отец с матерью прописаны, летом они в деревне, осенью снова ко мне…
– Три комнаты на троих?
– Растет народное благосостояние! – нагло улыбнулась Любчик. – Партия выдвинула лозунг: до двухтысячного года каждой семье отдельную квартиру.
– Но у вас же была отдельная…
– Однокомнатная, а родителям в деревне трудновато.
– И поэтому они возвели в Дедовцах двухэтажный дом?
– Да… – вздохнула Любчик, спрятав в глазах злые огоньки, – мы решили не покидать Дедовцы. Там похоронены предки. Родители взяли у государства ссуду, кажется, сто тысяч, одолжили еще у соседей, я тоже помогла, вот и построились. А что, извините, нельзя?
– Да, – кивнул Сидоренко, – нельзя за счет государства незаконно улучшать свои жилищные условия. Знаете, какая на фабрике очередь?
– Не знаю и знать не хочу!
– Воспользовавшись знакомством с Пирием, вы обошли других.
– А вы, прежде чем делать такое безответственное заявление, спросите у самого Кирилла Семеновича, обращалась ли я к нему?
– Конечно, Пирий не подтвердит этого.
– Между прочим, нас трое в трехкомнатной, а в таких квартирах живут и по два человека.
– Свинство.
– А я считаю: свинство то, что люди по десять лет квартиры ждут. Говорим о правах человека, из дефицита не вылезаем…
– Но вас, думается, миновала чаша сия… – обвел глазами комнату Сидоренко. – Живете с комфортом.
«Увидел бы ты мой фарфор… – Любчик мысленно показала Сидоренко фигу. – Но не дотянутся у тебя до меня руки».
А Сидоренко подумал почти о том же:
«Не подкопаешься… Однако, проклятая баба, как все обставила. Родители ссуду взяли – под те сто тысяч пятьсот можно истратить, и ничего не докажешь. Чисто сделано…»
И впервые пожалел, что миновало сталинское время. Тогда можно было и не считаться с законом: за ушко да на солнышко… Но сразу же осудил себя. Ну выскользнула у него из рук эта несчастная женщина, ну нет статьи, на основе которой можно было бы возбудить против нее судебное дело. Нет так нет, пусть существует… Если и дальше будет идти по белоштанскому пути, обязательно где-нибудь споткнется…
– Дали мы маху с Хусаиновым, – сказал Гусак. – С чем выйдем на суд? Пшик, а не дело, Сохань зажал руки между коленями, согласился:
– Нет убедительных доказательств. Хотя и твердо убежден…
– Думаете, мне хочется отпускать этого мерзавца? – поморщился Гусак. – Я тоже уверен, что Хусаинов убийца. Но что из этого?
– Давайте обыщем Филину квартиру еще раз.
– Думаете, что-нибудь недосмотрели? Хусаинов не такой дурак, чтобы давать нам козыри.
– Это наш последний шанс.
– Последний, – согласился Гусак. – Только вот что: мобилизуйте самых лучших следователей.
– Какие уж есть… – махнул рукой Сохань. Он не был уверен, что повторный обыск что-нибудь даст, но других предложений пока не было.
– Так я вам и сказал… Кому хотел, тому и позвонил. Пустите! Мне больно!
Юноши немного отпустили руки Белоштана, а один из них достал наручники и громко щелкнул ими за спиной арестованного. Вот будет картина, подумал Белоштан, когда при выходе с фабрики все увидят директора в наручниках. Заскрежетав зубами от злобы и унижения, Белоштан осознал, что он уже не всемогущий, пока еще подследственный, а потом будет называться преступником – и быть ему им год, два, а может, и больше…
Но минуют черные годы и снова жизнь обязательно улыбнется ему, ибо она на самом деле удивительна и прекрасна…
* * *
В дверь деликатно постучали, и в комнату к Сидоренко заглянул круглолицый парень в джинсах-«варенках» и вышитой сорочке.– Можно? – спросил. – Я Микитайло Василий Степанович. Вызывали?
Сидоренко решил, что вышиванка не очень подходит к джинсам и не свидетельствует об изысканных вкусах Микитайло. Однако, когда парень носит ее, уже говорит если не о духовности, то о явной склонности к старине, к национальному, а это всегда приятно. Похоже, в душе юноши где-то тлеет совсем незаметная искорка, которую можно раздуть…
– Садитесь, Василий Степанович. – Почему-то в душе Сидоренко потеплело, хотя разговор с Микитайло предстоял не из приятных. – Я хочу предупредить вас, что за ложные показания вы будете отвечать… – Он говорил эти стандартные слова, а сам смотрел на улыбающееся круглое лицо Микитайло и думал: как сложится беседа? Физиономия вроде симпатичная и глаза живые, но это еще ни о чем не говорит, есть такие внешне симпатичные типы, доводящие следователей до белого каления.
Микитайло положил руки на колени, плотно обтянутые «варенками», кивал, соглашаясь, как бы обещая говорить правду, и только правду. Но когда Сидоренко спросил, знает ли он Наталью Лукиничну Пуговицу, нахмурился и опустил глаза.
– Знал… – ответил с подтекстом.
– Хотите сказать, что сейчас не поддерживаете с ней никаких отношений?
– Не поддерживаю и не буду поддерживать.
– Это ваше дело, Василий Степанович, и, наконец, это говорит не в вашу пользу. Объясните, как вам удалось пробить квартиру в Городе для Пуговицы?
– Я?.. Пуговице?.. Квартиру?.. – Удивление Микитайло было настолько искренним, что, если бы Сидоренко не знал нюансов дела, мог бы подумать: на Микитайло возвели поклеп.
«Ну и жук, – мелькнула мысль, – ну и проходимец, и сорочку, наверное, надел не без расчета: мол, свой своего не утопит…»
– Да, квартиру, – повторил Сидоренко. – И хочу вас предупредить: искреннее раскаяние и помощь следствию всегда учитывается судом.
– Вы только подумайте: я организовал квартиру! – возмутился Микитайло. – Однако кто я есть, товарищ следователь? Кто, спрашиваю вас? Шофер я, обыкновенный шоферюга. Что от меня зависит? Ну, вожу председателя городского Совета, ну и что? Товарищ Пирий у нас строгий, к нему с такими вопросами и не обращайся, ибо так врежет!
– В каких отношениях пребывали с Пуговицей? Глаза у Микитайло блудливо забегали.
– Понравилась она мне… Познакомились, выходит, в райцентре Карпивицы, был я там с шефом в командировке, руку порезал, заглянул в больницу, и она перевязала. Молодая женщина, красивая, начала мне в глаза бесики пускать и вроде охмурила. Вы только никому не говорите, товарищ следователь, но уж такая судьба вышла: сошлись мы с Пуговицей и любил я ее, пока не раскусил окончательно. Ведь женщины всегда такие: сначала угождают и в любви клянутся, слова всякие произносят, а потом – давай и давай! А я ведь не двужильный и не миллионер – у меня зарплата шоферская. Ну, – улыбнулся доверчиво, – иногда сотню или другую где-нибудь урвешь, но что нынче сотня? Тьфу…
– И все же на эту шоферскую зарплату вы умудрились приобрести «Волгу»…
– Экономил… – вздохнул Микитайло. – На хлебе и воде, можно сказать, сидели, да еще родители помогали, протянули руку помощи, без них где бы я сто пятьдесят тысяч собрал?
– Ладно, про «Волгу» поговорим потом. А сейчас все же вернемся к Пуговице. Я понял, что были вы с Натальей Лукиничной в интимных отношениях…
– Признаю, был в этих, как вы интересно сказали, интимных… Действительно, жили мы с ней… Вначале я часто наведывался в Карпивицы, потом она переехала в Город.
– Как переехала?
– Говорила: перевели ее как специалиста. С получением жилплощади. За нее сам завоблздравотделом Шарий хлопотал, а может?.. – Неожиданно Микитайло округлил глаза и стукнул себя кулаком по лбу. – А если она и ему бесики пускала и охмурила? Наталка такая – все может…
– Скверно, Микитайло, на женщину наговаривать, вы же ей в любви объяснились и в Город помогли переселиться.
– И это Наталка вам сама сказала? Соврала, товарищ следователь, ей-богу, соврала!
– Скверно, Микитайло. Вы хотите доказать мне, что обыкновенную медсестру могут перевести в областной центр и в рекордно короткое время, за месяц, предоставить ей отдельную двухкомнатную квартиру? Когда в Городе так сложно с жильем? Бросьте мне сказки рассказывать, Микитайло, тут и дурак все поймет.
– А я что говорю? Конечно, без протекции не обошлось. Наталка – она хитрая, наверное, и со мной, и с товарищем Шарием крутила. Он и помог ей.
– А товарищ Шарий заявляет: вы приехали к нему с заготовленным прошением на имя председателя и он проявил мягкотелость – подписал. А Пуговицу Шарий никогда в жизни не видел. Так же, как и она его. И доказать это не так уж сложно.
Микитайло опустил голову и, шмыгнув носом, произнес плаксиво:
– Ну ладно: виноват я, товарищ следователь. Совсем от этой проклятой Пуговицы голову потерял. В ногах у товарища Пирия валялся. Он и слушать не хотел, но все же удалось разжалобить.
– Констатируем: мэр Города Пирий, идя вам навстречу, незаконно без очереди устроил вашей любовнице Наталье Пуговице квартиру в Городе.
– Так уж получилось. Но я очень товарища Пирия просил. В ногах ползал…
– А скажите, Микитайло, когда вы гражданке Гофман квартиру в Городе отстроили, тоже в ногах Пирия валялись?
Микитайло сжал колени пальцами, зло сверкнуло у него в глазах.
– Не знаю я никакой Гофманихи… – высказался после паузы.
– Мы устроим вам с ней очную ставку.
– Пожалуйста, устраивайте… На порядочного человека всегда можно наговорить!
– Считаете себя порядочным?
– Что вы из меня душу вытягиваете? – вскипел шофер. – Уцепились как клещ… Ну любил я Пуговицу, ну помог с квартирой, разве это преступление? Ну осудит меня коллектив, то есть общественность, а при чем здесь прокуратура? Преступников надо ловить, товарищ следователь, а не к простым людям цепляться!
– Преступников – это вы правильно сказали. И разговор у нас с вами, Микитайло, только начинается.
– А я не возражаю. Вы будете спрашивать, а я буду отвечать.
– Вот я и спрашиваю: сколько вы получили от гражданки Гофман за трехкомнатную квартиру?
– Побойтесь бога: эта Гофман – жена погибшего солдата, ей льготы положены, зачем же ей квартиру устраивать?
– А сказали, что не знаете Гофман.
– Забыл, а сейчас вспомнил.
– Вспомните также, что Гофман никакими льготами не пользуется, это вы сами придумали, чтобы хоть как-то подвести базу под свою первую аферу. Сколько взяли с Гофман?
– Побойтесь бога!..
– Сто тысяч вы взяли с гражданки Гофман. Такая такса была у вас с Пирием – сто тысяч за трехкомнатную квартиру и семьдесят за двухкомнатную. Сколько оставалось вам?
– Оболгали меня…
– Вначале Гофман, потом Заровский, Хорошилова, Шульженко? Хватит пока фамилий?
– Хватит! – поднял руку Микитайло. – А вы славно поработали.
– На том и стоим. Ну так как, договоримся, Микитайло, состоится у нас откровенный разговор или нет?
– У-у, сука! – схватился за голову Микитайло. – У-у, неблагодарная! А я ей угождал, на руках носил. Все они такие: пока угождаешь, на шею вешаются, а что не так – продадут и ногами разотрут. Ножками, в сапожках – красных, австрийских, какие я же ей и подарил!
– Не надо эмоций, Микитайло.
– Правда, не надо, – согласился тот неожиданно спокойно. Подловили вы меня, товарищ следователь. Или уже говорить – гражданин?
– Говорите, как хотите, только правду.
– Если правду, то правду. Я человек маленький, по-маленькому и брал. Десять процентов комиссионных, как заведено. То есть клиентов искал… Точнее, не искал – сами лезли. Потому что жилищный кооператив искать долго, не всех принимают, да еще загонят на окраину, где будешь колхозными полями любоваться, а у нас фирма, квартира через два-три месяца, конечно, не на Центральном проспекте, но рядом. Мне часть, начальству – остальные, и запротоколируйте, пожалуйста, что гражданин Микитайло дал эти показания добровольно, без принуждения, помогая следственным органам раскрывать государственных преступников.
– Ну, не совсем добровольно, – улыбнулся Сидоренко, – да бог с вами. Теперь, Микитайло, нам придется говорить долго и часто, пока все до мелочей не выясним.
– А вы, вижу, придирчивый.
– Профессия обязывает.
– Сколько мне дадут? – вдруг поинтересовался Микитайло.
– Значительно меньше, чем шефу.
– Ну-у, до него у вас руки не дотянутся. Чтобы Кирилла Семеновича да к суду, – удивленно повертел головой. – Не может быть!
– Почему же не может?
– Власть не позволит.
– Плохо вы думаете о новой власти, Микитайло.
– Потому что все время ее вожу. Наслышался и насмотрелся.
– Возите вы не новую власть, а людей, которые компрометируют ее.
– Выходит, много развелось таких.
– Давайте к делу, Микитайло. Вот вам бумага, ручка, садитесь за тот столик и пишите. Детально и обо всем.
– Слушаюсь, товарищ следователь, – сказал Микитайло, а сам подумал: «Не делай из меня дурака. Черта с два все напишу. Четыре фамилии назвал, и хватит. Больше не было – за сорок тысяч много не дадут, жалко только „Волгу“ – конфискуют… Хотя машина на тещу оформлена и можно выкрутиться. Теща молодец, она сразу смекнет, что к чему, и сохранит „Волгу“ до моего возвращения. Главное: валить все на начальство – девять десятых Пирий брал, скряга проклятый. И заставлял искать клиентов, а наше дело телячье, кто против начальства попрет? Главное сейчас – разжалобить. А этого следователя не разжалобишь, не мужик – кремень. А вот судью да народных заседателей попробую… Попал я, бедный и несчастный, в пасть, нажали на меня, а человек я слабый и неопытный, каюсь и принимаю наказание… Может, год или два сбросят… Не вешай носа, Микитайло, – не так страшен черт, как его малюют!»
* * *
Узнав, что Жору арестовали, Любчик весь день ходила с мокрыми глазами – она любила Белоштана, и известие об аресте поразило и подкосило ее, хотя подспудно и готовилась к такому финалу.Любчик получила направление на трикотажную фабрику в Городе после окончания политехнического института, и Белоштан сразу положил глаз на совсем юную и красивую заместителя главного технолога. Всякими правдами и неправдами он выбил для нее отдельную однокомнатную квартиру. Любчик оценила это и пригласила Георгия Васильевича на новоселье. Почему-то получилось так, что Белоштан оказался единственным гостем: намек был более чем прозрачный – с того вечера Георгий Васильевич стал почти ежедневно проведывать молодого специалиста.
Честно говоря, иногда у Белоштана возникала мысль круто поломать жизнь и совсем перейти к Любчику, но, поразмыслив, они условились пока не делать этого – жизнь сложная и непредсказуемая, все может случиться, даже конфискация имущества, а до Любчика у прокуратуры и милиции руки не дотянутся.
Так окончательно и решили. Любчик, правда, проплакала тогда полночи, однако быстро успокоилась. Тем более что Георгий Васильевич через какой-то месяц устроил вселение в новую и престижную квартиру. Пришлось прописать и родителей Любчика, но мать с отцом приезжали редко, они жили недалеко в живописном селе на берегу реки, и Белоштан приступил там к строительству двухэтажной комфортабельной виллы с террасой, выходившей на луговой простор.
Виллу построили ударными темпами – за год. Считалась она собственностью родителей Любчика, хотя они, как и раньше, ютились в старом, темном помещении – и не потому, что Георгий Васильевич запрещал переселяться, наоборот, родителям была отведена большая комната на первом этаже, к тому же старая, невзрачная халупа на одном дворе с нарядной виллой раздражала Белоштана, однако старики почему-то упрямились, и Георгий Васильевич в конце концов смирился, отгородившись от деревенского домика густо посаженными кустами сирени.
В тот день, когда Белоштана вывели из кабинета в наручниках, все на фабрике с любопытством поглядывали на Любчика – ее отношения с директором не были секретом, – но она мужественно выдержала эту пытку и дала волю чувствам только дома. Однако горе не подкосило ее, когда-то они с Жорой обговорили и такую ситуацию, и Любчик, памятуя наставления Белоштана, стала действовать. В конце концов, сделать надо было не так уж и много. Из девятисот тысяч наличными, которые хранились дома, оставила только десять тысяч, остальные в тот же вечер отдала подругам – кто его знает, может, милиции удастся добиться разрешения на обыск ее квартиры – зачем раздражать следователей? Убрала из стенки несколько хрустальных ваз, подаренные Жорой дорогие статуэтки севрского фарфора и была довольна – не осталось ничего, за что мог бы зацепиться придирчивый глаз.
Сидоренко пришел к Любчику, когда она уже решила, что все обошлось и милиция не докопалась до ее отношений с Белоштаном. Случилось это в субботу утром – Любчик только что встала и бродила по квартире в халате. Еще неделю назад они с Жорой в это время ехали к родителям или уже купались в реке. Как правило, выезжали в пятницу вечером или в субботу на рассвете: полтора часа быстрой езды – и на месте. Мать готовила на завтрак Жорину любимую печень, а она прихлебывала кофе с тоненьким кусочком нежирной ветчины – надо следить за фигурой, деревенская еда не для нее.
Любчик заглянула в «глазок», увидела мужчину – высокий, темноволосый, скуластый, внешне симпатичный, – застегнула халат, только после этого поинтересовалась, что нужно незнакомцу. Тот ответил, что из прокуратуры и хочет поговорить. Любчик пожалела, что не успела навести марафет, с досадой взглянула в зеркало и впустила гостя.
Мужчина вынул удостоверение и назвался Сидоренко. Любчик посадила его в гостиной, сама же прошла в спальню привести себя в порядок. Надела скромную белую юбку и закрытую кофту, подкрасила губы и, убедившись, что выглядит более-менее прилично, вышла к следователю. Тот сидел в низком удобном кресле, вытянув ноги. Увидев Любчика, сделал попытку встать, но она, протестуя, махнула рукой и устроилась в таком же кресле напротив. Короткая юбка не закрывала колени, Любчик попробовала одернуть ее, но круглые колени все же выглядывали предательски, и Любчик решила, что в конце концов сойдет и так. Она кивнула на журнальный столик, где лежала распечатанная пачка сигарет, предложила Сидоренко закурить, он отказался, и тогда Любчик сказала просто:
– Не так уж сложно догадаться, что именно привело вас ко мне. Хотите знать что-то о Белоштане?
Сидоренко, насколько позволяло кресло, выпрямился. Произнес:
– Разговор наш, Любовь Антоновна, неофициальный, хотел бы предупредить: вы можете не говорить всего. Правда, тогда придется вызывать вас в прокуратуру.
Любчик замахала руками:
– У меня никаких секретов, и я попытаюсь ответить на все ваши вопросы.
– Надеюсь на это… Скажите, Любовь Антоновна, в каких отношениях вы были с Белоштаном?
– В дружественных. Я бы сказала, больше, чем в дружественных. Если хотите, я была любовницей Георгия Васильевича и не стыжусь этого. Теперь, учитывая ситуацию, многие отрекутся от Белоштана, а я никогда. Считаю его человеком умным, энергичным и верным. Он – настоящий мужчина, и любая женщина была бы счастлива с ним. Конечно, размах и щедрость!.. За это только можно поклониться…
– Ну, – вставил осторожно Сидоренко, – Георгий Васильевич мог быть щедрым. В наших условиях не каждому мужчине удается демонстрировать размах.
– Вы можете сказать: у нас зря не арестовывают и следствие имеет против Белоштана неоспоримые доказательства…
– Да, имеем.
– А я в них не верю! – воскликнула Любчик, будто и на самом деле была честной.
– Я только следователь, а последнее слово за судом.
– Возможно, вы верите в судебную справедливость, а я не уверена в ней.
– Оставим это. Я пришел к вам совсем для другого разговора.
– Ничего плохого о Георгии Васильевиче не скажу.
– В этом я не сомневался. Есть данные, что на вашей квартире собиралась компания Белоштана.
– Разве это запрещено? Георгий Васильевич был директором фабрики и видным человеком в Городе. Был до последнего времени, пока его не оклеветали. А вы, – вдруг вырвалось, – поверили в подлую клевету! Знаете, какие у нас люди? Перегрызают горло друг другу, не могут пережить, если хоть кто-нибудь выделяется из общей массы, возвышается над другими. А Георгий Васильевич как раз и возвышался. Поскольку был талантливым и неординарным. Таких руководителей у нас днем с огнем не найдешь!
«Жил сам и другим давал, – добавила уже мысленно. – В цехе на Индустриальной женщины зарабатывали по четыре тысячи и больше рублей в месяц, они молились на Жору, но разве ты поймешь это?»
«Бандит твой Белоштан, – чуть не сорвалось с языка у Сидоренко, – обыкновенный вульгарный преступник, возможно, и с внешним блеском, на самом же деле – жулик, шулер, сукин сын, одним словом».
– Не надоели вам Белоштановы друзья? – спросил.
– А я женщина компанейская, – парировала Любчик, – и мне было приятно принимать их.
– Хотите подчеркнуть: люди собирались достойные и уважаемые?
– Раз или два в неделю Георгий Васильевич устраивал пульку. Вы играете в преферанс?
– Не дал бог разума.
– А ко мне приходили люди смышленые…
– И достойные?
– Куда уж достойней! Сам мэр города Пирий, еще Мокий Петрович с Хмизом…
– Директор базы, которого убили?
– Степана жалко, – погрустнела Любчик, совсем искренне, потому что действительно симпатизировала Хмизу: самый младший из всех Жориных приятелей, наверное, самый порядочный, без откровенного цинизма, которым отличались Пирий и Псурцев.
– Жаль, – сказал Сидоренко. – У Хмиза вся жизнь была впереди. Кто был заинтересован, чтобы убрать его? – спросил, не сводя глаз с Любчика. – Может, слыхали чьи-нибудь предположения на этот счет?
Тут Любчик, вспомнила, как пришел к ней Белоштан – это случилось в тот вечер, когда убили Степана. Она узнала об убийстве на другой день – в Городе пошли слухи о случае на двадцать третьем километре, ей позвонила Ольга Перепада, от нее ничего не скроешь, первая в городе сплетница, так вот, Ольга позвонила и без злорадства, зная, что Хмиз иногда бывал у нее в гостях, сообщила: кто-то застрелил Степана. А накануне вечером к ней приехал Жора, был он какой-то взвинченный и нервный, налил полстакана водки и выпил не закусывая, как алкаш в подворотне. Она предложила ему бутерброд с балыком или икрой, но Жора посмотрел на нее отсутствующим взглядом, налил еще полстакана и выдул одним глотком, водка только булькнула в горле. Шлепнулся в кресло: закрыл глаза и пробормотал:
– Вот и все…
– Что – все? – не поняла Любчик.
– Ничего…
– Ты никогда так не пил!
– Черт с ним! – внезапно вырвалось у Жоры. – Собаке собачья… – Он замолчал, внимательно посмотрев на Любчика, вымученно улыбнулся и приказал: – Выпей и ты.
– Неприятности? – поинтересовалась она, но Жора отделался какой-то шуткой и попросил чего-нибудь горячего – печенку или, в крайнем случае, яичницу.
«Как же он сказал тогда? – вспомнила Любчик. – Да… Собаке собачья… Слово „смерть“ он не произнес, но и так было ясно».
Тогда вечером она не придала этому значения, однако сейчас до нее дошел смысл этих слов – выходит, Жора уже тогда знал о Степином конце. А может?..
«Да, исключено, – повторила про себя Любчик, хотя никогда не была убеждена в противоположном. Наконец пришла к выводу: – Жора никогда и ничего не делал зря, следовательно, так было надо, и о Хмизе не стоит вспоминать. Забыть и поставить точку…»
Пожала плечами и ответила, не пряча глаза:
– Кто же мог угрожать Степану? Такой славный человек… Мы так переживаем его смерть…
– Георгий Васильевич хорошо играл в преферанс? – неожиданно спросил Сидоренко.
Любчик пожала плечами:
– Откуда я знаю…
– Проигрывал или выигрывал? Любчик наморщила лоб.
– Лучше всех играл Пирий: все называли его профессором. Выигрывал чаще всех.
– Много?
«Так я тебе и расскажу, – подумала Любчик, – что и Губа, и Хмиз, и сам Жора фактически сознательно проигрывали Пирию… За вечер – двадцать-тридцать тысяч, сама видела, как рассчитывались».
– Не знаю, не женское это дело.
– От любопытного женского глаза ничего не скроется, – возразил Сидоренко.
– После преферанса мужчины пили водку и закусывали, а я готовила ужин…
– А Псурцев играл? – вдруг спросил следователь.
– Нет, он приходил позже, – вырвалось у Любчика. Но сразу пожалела, что слова уже слетели с языка. – Вы не подумайте плохое, выпивали немного, по две-три рюмки, больше разговаривали.
– И о чем же?
«О цехе на Индустриальной, – в мыслях зло улыбнулась Любчик, – и о квартире в новом здании за миллион…»
– О чем могут говорить мужчины? – махнула рукой. – О футболе, киевском «Динамо», как оно обставит «Спартак»… Это мы о тряпках говорим, а у них футбол и политика, политика и футбол.
«А она не так проста, как кажется», – подумал Сидоренко и перевел разговор на другое:
– Белоштан помогал вам обживаться в этой квартире? Кооперативная или государственная?
– Знаете, сколько сейчас кооперативные стоят? – с испугом округлила глаза Любчик. – Где я такие деньги возьму? Квартира государственная, тут отец с матерью прописаны, летом они в деревне, осенью снова ко мне…
– Три комнаты на троих?
– Растет народное благосостояние! – нагло улыбнулась Любчик. – Партия выдвинула лозунг: до двухтысячного года каждой семье отдельную квартиру.
– Но у вас же была отдельная…
– Однокомнатная, а родителям в деревне трудновато.
– И поэтому они возвели в Дедовцах двухэтажный дом?
– Да… – вздохнула Любчик, спрятав в глазах злые огоньки, – мы решили не покидать Дедовцы. Там похоронены предки. Родители взяли у государства ссуду, кажется, сто тысяч, одолжили еще у соседей, я тоже помогла, вот и построились. А что, извините, нельзя?
– Да, – кивнул Сидоренко, – нельзя за счет государства незаконно улучшать свои жилищные условия. Знаете, какая на фабрике очередь?
– Не знаю и знать не хочу!
– Воспользовавшись знакомством с Пирием, вы обошли других.
– А вы, прежде чем делать такое безответственное заявление, спросите у самого Кирилла Семеновича, обращалась ли я к нему?
– Конечно, Пирий не подтвердит этого.
– Между прочим, нас трое в трехкомнатной, а в таких квартирах живут и по два человека.
– Свинство.
– А я считаю: свинство то, что люди по десять лет квартиры ждут. Говорим о правах человека, из дефицита не вылезаем…
– Но вас, думается, миновала чаша сия… – обвел глазами комнату Сидоренко. – Живете с комфортом.
«Увидел бы ты мой фарфор… – Любчик мысленно показала Сидоренко фигу. – Но не дотянутся у тебя до меня руки».
А Сидоренко подумал почти о том же:
«Не подкопаешься… Однако, проклятая баба, как все обставила. Родители ссуду взяли – под те сто тысяч пятьсот можно истратить, и ничего не докажешь. Чисто сделано…»
И впервые пожалел, что миновало сталинское время. Тогда можно было и не считаться с законом: за ушко да на солнышко… Но сразу же осудил себя. Ну выскользнула у него из рук эта несчастная женщина, ну нет статьи, на основе которой можно было бы возбудить против нее судебное дело. Нет так нет, пусть существует… Если и дальше будет идти по белоштанскому пути, обязательно где-нибудь споткнется…
* * *
Сохань сидел в кабинете Гусака, понуро опустив плечи, и старался не смотреть ему в глаза.– Дали мы маху с Хусаиновым, – сказал Гусак. – С чем выйдем на суд? Пшик, а не дело, Сохань зажал руки между коленями, согласился:
– Нет убедительных доказательств. Хотя и твердо убежден…
– Думаете, мне хочется отпускать этого мерзавца? – поморщился Гусак. – Я тоже уверен, что Хусаинов убийца. Но что из этого?
– Давайте обыщем Филину квартиру еще раз.
– Думаете, что-нибудь недосмотрели? Хусаинов не такой дурак, чтобы давать нам козыри.
– Это наш последний шанс.
– Последний, – согласился Гусак. – Только вот что: мобилизуйте самых лучших следователей.
– Какие уж есть… – махнул рукой Сохань. Он не был уверен, что повторный обыск что-нибудь даст, но других предложений пока не было.