Страница:
– Знаешь что, – Искра неожиданно положил мне ладонь на плечо, – я тебя не отдам. Ни золотым шассам, ни уж тем более змееловам. Только если меня раздерут на совершенно нефункциональные части.
Я удивленно подняла на него взгляд, но харлекин уже беззаботно улыбался, протягивая мне застиранную добела мягкую льняную ленту.
– Завязывай глаза. Прямо за лесом стоит деревня, и мне не хочется, чтобы мы, уйдя от дудочников, так по-глупому попались кому-нибудь из местных. Здесь из-за близости к Лиходолью к каждому пришлому человеку относятся с редким подозрением.
– Мало ли кому чего почудится, – неуверенно ответила я, но повязку все-таки надела. Гадость редкая. Опять придется смотреть сквозь частую сеточку, без нужды напрягая глаза, и одергивать себя, чтобы не сболтнуть лишнего. Слепая девушка, уверенно идущая по дороге благодаря дорожной узорчатой палке и спутнику, заботливо поддерживающему ее под локоть, подозрений не вызовет, а вот если она кинется помогать споткнувшемуся ребенку или подбирать выпавший у кого-то сверток, то лишних вопросов точно не избежать. Особенно в области, прилегающей к проклятой степи.
– В том-то и проблема, Змейка. – Искра осторожно поправил ленту, чтобы она сидела ровно, и отвел назад ворох пропылившихся косичек, которые я никак не могла собрать в толковую прическу, чтобы не мешались. – Попусту таким людям чудится очень редко.
Оборотень ускорил шаг, увлекая меня за собой и беззаботно насвистывая какую-то не слишком мелодичную песенку, но окружавшее его алое с золотыми сполохами сияние потускнело, кое-где показались тревога и беспокойство, тщательно скрываемые и потому едва заметные. Почти невидимые, как только-только проявляющиеся на отполированных до блеска латах пятна ржавчины, медленно, но верно разъедающие металл.
Искра тревожился каждый раз, подходя к какому-нибудь селу или деревеньке, и чем ближе к южному торговому тракту, тем сильнее. Он тщательно скрывал свое беспокойство за маской отвязной наглости, беззаботности или колкой невозмутимости, старался как можно меньше задерживаться среди людей и покидал поселение раньше, чем местные жители успевали запомнить наши лица.
Вот только его нервозность росла день ото дня, и временами я замечала, как в его «слепке личности» проскакивает яркий огонек-одержимость наподобие того, что я когда-то заметила под сердцем разноглазого дудочника. Непонятная, необъяснимая страсть к чему-то, что нельзя просто так отыскать или прибрать к рукам. Чаще всего харлекин успевал подавить, загасить этот огонек раньше, чем он успевал разгореться хотя бы до размеров пламени свечи, но полностью затушить эту искру ему так и не удавалось.
Она и сейчас мерцала ослепительно-яркой рыжей звездой в сердцевине золотой «заплатки», под которой пряталось проросшее каменное семечко из шассьего подземного сада…
Деревня Овражье пряталась от чужих глаз в широченном неглубоком котловане, оставшемся после высохшего озера. Края глинистой чаши, когда-то бывшие берегами, заросли лещиной и высокой травой, и если бы не дым, поднимавшийся над печными трубами и выдававший человечье жилье, вряд ли случайный прохожий обнаружил бы это поселение за частоколом из вековых елок и березовым подлеском. Название деревни мне прочитал Искра, когда вывел меня по тропинке к широкой наезженной дороге, у обочины которой была установлена шильда, – как оказалось, шассье зрение не позволяет читать. Буквы виднелись едва-едва и казались туманными расплывчатыми черточками, еле намеченными на подгнившей деревянной доске. Я не поленилась – подошла ближе и провела кончиками пальцев по надписи, которая оказалась вырезана довольно глубокими, хорошо ощутимыми выемками. Странное дело – на таррах линии рисунка гораздо тоньше и почти не чувствуются под пальцами, но я их превосходно вижу, будто вышивку из цветных шелковых нитей, а здесь даже не могу сосредоточиться на зыбких черточках, не то что прочитать написанное.
Неширокая желтовато-бурая дорога вывела нас к пологому спуску, по которому можно было сойти вниз, не рискуя покатиться кубарем, но и то пришлось одной рукой упирать посох в утоптанную глину, а другой хвататься за Искру, чтобы не споткнуться. Село Овражье, расположившееся в тенистом уголке котлована, состояло всего из шести изб, возвышающихся над высокими луговыми травами на крепких столбах. Как объяснил харлекин, когда я задала ему вопрос о «курьих ножках», столбы, приподнимающие дом, необходимы, чтобы первый этаж не заливало во время весеннего паводка. И дело вовсе не в подземных ключах, когда-то питавших озеро, а в тающем снеге, которого по зиме наметает в деревеньку прилично, несмотря на лес, дающий неплохую защиту от ветров.
– Интересно, а зачем людям вообще было осушать озеро? – поинтересовалась я вслух, все еще держа левую руку на сгибе локтя харлекина и стараясь по возможности не слишком крутить головой. Искра лишь неопределенно хмыкнул и накрыл мои пальцы свободной ладонью.
– Кто знает. Наемные работники – люди подневольные. Им приказали, они и сделали и, скорее всего, даже не поинтересовались, ради чего. – Харлекин наставительно поднял кверху указательный палец. – А все потому, что простой люд слишком привык подчиняться решениям господ в бобровых шапках и шитых золотом камзолах.
– Не паясничай. – Я легонько сжала пальцы, лежащие на его руке.
– Почему нет? – Искра улыбнулся, а потом осторожно поцеловал меня в щеку и бережно поправил повязку на моем лице. – О, мы не успели даже к забору подойти, а нас уже встречают.
И в самом деле – до шаткого плетня, способного уберечь разве что от волков, оставалось еще шагов двадцать, а у приоткрытых ворот уже теснились полдесятка человек, странно худых, с небольшими колунами за поясом. Сквозь полотняную ленту я заметила вокруг людей лишь призрачную, почти бесцветную дымку, какая встречается у тех, кто находится на грани жизни и смерти. У неизлечимо больных или раненых, стоящих одной ногой в могиле. Именно в такую туманную пелену за несколько дней до смерти превратилось ярчайшее сияние лирхи Ровины, когда она выгорала изнутри от тяжкой легочной болезни, обостренной ледяными зимними сквозняками. Может, в этой деревне люди тоже больны, вот и встречают неласково любых гостей, стремясь отворотить куда подальше от ставшего гиблым места?
– Вы кто такие будете? – поинтересовался высокий, но сильно ссутулившийся мужчина, не снимающий ладони с висящего на поясе небольшого топорика на короткой резной ручке. Я видела такие «игрушки» в таборе, когда в день зимнего солнцеворота ромалийцы соревновались друг с другом в силе и ловкости, стараясь попасть с тридцати шагов в фальшивую монетку, прибитую к толстенному бревну. И ведь попадали, да так часто и точно, что одной монеты на всех желающих попросту не хватало, приходилось целую горсть заготавливать. – Зачем пришли?
– Путники мы. – Голос у Искры звучал ровно и чуть небрежно, но рука, за которую я цеплялась, изображая слепую, напряглась и одеревенела. – К южному тракту идем, хотим присоединиться к торговому каравану. Говорят, платят там хорошо.
– Кому хорошо, а кому и не очень, – хмыкнул «старшина», с трудом расправляя плечи и делая шаг вперед. Ростом он оказался почти вровень с харлекином, но в отличие от широкоплечего и крепко сбитого оборотня был болезненно худым и тощим. Когда-то яркая, а ныне выцветшая до невразумительного коричневого цвета рубаха висела на нем, как мешок на пугале, широкий кожаный ремень оказался обернутым вокруг пояса почти в два раза, да и в целом казалось, будто бы на мужчине надета одежда с чужого плеча, куда как более крепкого и упитанного. – Сомневаюсь я, что в обозе нужен разбойник да слепая девка, там и честных здоровых людей не всякий раз возьмут. И не тянись к мечу, молодец, до чужих дел мне интереса нет. К нам с чего пожаловали?
– Отдохнуть и завтра утром пойти своей дорогой, – негромко ответил Искра, осторожно приобнимая меня за плечо и притягивая к теплому твердому боку. – Женка моя совсем устала, тяжело ей, слепой, на дороге, пусть даже с провожатым. Пустит кто нас на ночь или нам под елкой от студеной ночи укрываться?
– А вот сейчас узнаем.
Я вздрогнула, услышав у себя за спиной высокий женский голос, и едва успела зажмуриться, как чьи-то пальцы грубо сдернули с моего лица повязку, неосторожно зацепив одну из тонких косичек, кое-как собранных лентой на затылке. Слепота обрушилась резко и неотвратимо, как будто кто-то захлопнул в моей голове ставни, отрезавшие от яркого солнечного света. Я неловко качнулась, ощупью ухватилась за Искров пояс мгновенно вспотевшей ладонью и едва удержалась, чтобы не обернуться и не окинуть шассьим взглядом ту, что умудрилась неслышно подобраться со спины даже к харлекину.
– Гляди-ка, и вправду слепая, – произнес тот же самый женский голос, и моего подбородка осторожно, едва ощутимо, коснулась холодная, будто неживая ладонь. – А так уверенно по дорожке спускалась, будто зрячая.
– Провожатый хороший, – отозвалась я, отодвигаясь прочь от неприятного прикосновения. – Верни ленту, не хочу пугать людей пустым взглядом.
– Нас не испугаешь, милая. – Голос насмешливо взлетел, став неприятно тонким, чуть визгливым, режущим слух. – Мы честных людей не боимся, а уж слепых и подавно. Но вот скрытничающих, прячущих глаза за повязкой опасаемся. Так что если не хочется под елкой мерзнуть – будь добра ходить как есть.
Я молча кивнула, стиснула пальцы на Искровом локте и неуверенно шагнула вперед, на краткое мгновение ощутив на лице прикосновение влажного, прохладного тумана. Пахло речной тиной, болотом и камышами – наверняка не все озеро осушили до конца и где-нибудь посреди высокой жесткой травы до сих пор скрывается небольшой прудик, оставшийся на месте глубокого омута, илистой чаши, которую ромалийцы называли «русалочьей постелью».
– Ночевать у нас будете, – раздался уже однажды услышанный голос худого мужика с топориком на поясе. – Вы на дочку мою не держите обиды – время сейчас нелегкое, неспокойное. Вот и одергивает она каждого встречного-поперечного, что к нам в Овражье заглядывает.
– Везде сейчас нелегко, а спокойствия даже в Новограде не сыщется, – усмехнулся Искра, ловко поддерживая меня за пояс, когда я неловко споткнулась о вывернутый из земли камешек, больно ушибив большой палец на ноге даже сквозь крепкий башмачок. – Но со слепых там повязки среди бела дня не снимают.
– Нечисть там тоже не у всякого двора встречается, – в тон ответила девушка, а потом сунула мне в ладонь скомканную, чуть влажную от пота полотняную ленту. – Ты не подумай, чужого мне не надо, но вот за свое я буду драться. И не важно, с человеком или с нечистью. Понятно?
– Отчего же не понять, – легко согласилась я. – Своя рубашка ближе к телу.
– Вот и умница. – В голосе девушки послышалась усмешка. – Тогда добро пожаловать, раз пришли. Людям здесь всегда рады.
Тихо стукнулись, закрываясь, створки ворот за нашими спинами, и только тогда я осознала, какая же в деревне стоит тишина. Не мертвая, навроде той, что я слышала в Загряде, когда все звуки будто отсекаются, другая, но все равно неправильная. Птичьи трели доносились еле-еле, как через плотное стеганое одеяло, людские голоса звучали тише, приглушенней, чем у забора. Единственный звук, раздающийся звонко и чисто, – журчание воды где-то неподалеку. Громкое и уверенное – словно бойкий ручеек пробивается из земли чистым студеным ключом, переливается по узкому неглубокому руслу, скатывается по небольшим камушкам-порожкам…
– Здесь ступеньки. – Голос харлекина тоже стал глуше, ниже и раскатистей. Нижний конец палки, которым я прощупывала дорогу на шаг перед собой, стукнулся о высокое крыльцо. – Дом на сваях, так что подниматься подольше, чем в обычную избу.
Одна ступень, другая – всего я насчитала восемь. Высоковато получается, хотя, если вспомнить, что домик этот стоит на «курьих ножках», – то в самый раз.
Переступить через низкий порожек, о котором меня так же предупредил харлекин, – и под ногами оказался плотный коврик. Запах свежего хлеба и подгоревших капустных листьев, сухих травяных сборов и нагретого на солнце смолистого дерева. Горница с печью.
Искра осторожно усадил меня на лавку, развернул к столешнице и положил мои ладони на прохладную глиняную кружку с выщербленным краем.
– Пей, хозяева молоком поделились.
– Спасибо. – Я улыбнулась этим невидимым хозяевам, стучащим за спиной какой-то кухонной утварью.
– На здоровье. – Голос девушки, неласково встретившей нас на входе в деревню, слегка потеплел и уже не звенел перетянутой струной. – Вечером баньку истоплю, помогу тебе волосы промыть от пыли. И какой только изверг такую красоту в степняцкие косички заплел, а? Куда муж-то смотрел?
Вопрос остался без ответа. Я глотнула холодного, чересчур жидкого, будто разбавленного водой молока с легким, почти неощутимым травянистым привкусом и кое-как расправила сведенные плечи.
Искренне надеюсь, что ощущение взгляда, упорно сверлящего спину меж лопаток, мне всего лишь почудилось. До Лиходолья еще далеко, но после Загряды я не верила, что Орден Змееловов может поддерживать порядок в Славении. Что он может хоть что-то, помимо уничтожения «откупных жертв» и поиска шассьих гнезд.
Впрочем, нам ли с Искрой бояться чудовищ?
Глава 2
Я удивленно подняла на него взгляд, но харлекин уже беззаботно улыбался, протягивая мне застиранную добела мягкую льняную ленту.
– Завязывай глаза. Прямо за лесом стоит деревня, и мне не хочется, чтобы мы, уйдя от дудочников, так по-глупому попались кому-нибудь из местных. Здесь из-за близости к Лиходолью к каждому пришлому человеку относятся с редким подозрением.
– Мало ли кому чего почудится, – неуверенно ответила я, но повязку все-таки надела. Гадость редкая. Опять придется смотреть сквозь частую сеточку, без нужды напрягая глаза, и одергивать себя, чтобы не сболтнуть лишнего. Слепая девушка, уверенно идущая по дороге благодаря дорожной узорчатой палке и спутнику, заботливо поддерживающему ее под локоть, подозрений не вызовет, а вот если она кинется помогать споткнувшемуся ребенку или подбирать выпавший у кого-то сверток, то лишних вопросов точно не избежать. Особенно в области, прилегающей к проклятой степи.
– В том-то и проблема, Змейка. – Искра осторожно поправил ленту, чтобы она сидела ровно, и отвел назад ворох пропылившихся косичек, которые я никак не могла собрать в толковую прическу, чтобы не мешались. – Попусту таким людям чудится очень редко.
Оборотень ускорил шаг, увлекая меня за собой и беззаботно насвистывая какую-то не слишком мелодичную песенку, но окружавшее его алое с золотыми сполохами сияние потускнело, кое-где показались тревога и беспокойство, тщательно скрываемые и потому едва заметные. Почти невидимые, как только-только проявляющиеся на отполированных до блеска латах пятна ржавчины, медленно, но верно разъедающие металл.
Искра тревожился каждый раз, подходя к какому-нибудь селу или деревеньке, и чем ближе к южному торговому тракту, тем сильнее. Он тщательно скрывал свое беспокойство за маской отвязной наглости, беззаботности или колкой невозмутимости, старался как можно меньше задерживаться среди людей и покидал поселение раньше, чем местные жители успевали запомнить наши лица.
Вот только его нервозность росла день ото дня, и временами я замечала, как в его «слепке личности» проскакивает яркий огонек-одержимость наподобие того, что я когда-то заметила под сердцем разноглазого дудочника. Непонятная, необъяснимая страсть к чему-то, что нельзя просто так отыскать или прибрать к рукам. Чаще всего харлекин успевал подавить, загасить этот огонек раньше, чем он успевал разгореться хотя бы до размеров пламени свечи, но полностью затушить эту искру ему так и не удавалось.
Она и сейчас мерцала ослепительно-яркой рыжей звездой в сердцевине золотой «заплатки», под которой пряталось проросшее каменное семечко из шассьего подземного сада…
Деревня Овражье пряталась от чужих глаз в широченном неглубоком котловане, оставшемся после высохшего озера. Края глинистой чаши, когда-то бывшие берегами, заросли лещиной и высокой травой, и если бы не дым, поднимавшийся над печными трубами и выдававший человечье жилье, вряд ли случайный прохожий обнаружил бы это поселение за частоколом из вековых елок и березовым подлеском. Название деревни мне прочитал Искра, когда вывел меня по тропинке к широкой наезженной дороге, у обочины которой была установлена шильда, – как оказалось, шассье зрение не позволяет читать. Буквы виднелись едва-едва и казались туманными расплывчатыми черточками, еле намеченными на подгнившей деревянной доске. Я не поленилась – подошла ближе и провела кончиками пальцев по надписи, которая оказалась вырезана довольно глубокими, хорошо ощутимыми выемками. Странное дело – на таррах линии рисунка гораздо тоньше и почти не чувствуются под пальцами, но я их превосходно вижу, будто вышивку из цветных шелковых нитей, а здесь даже не могу сосредоточиться на зыбких черточках, не то что прочитать написанное.
Неширокая желтовато-бурая дорога вывела нас к пологому спуску, по которому можно было сойти вниз, не рискуя покатиться кубарем, но и то пришлось одной рукой упирать посох в утоптанную глину, а другой хвататься за Искру, чтобы не споткнуться. Село Овражье, расположившееся в тенистом уголке котлована, состояло всего из шести изб, возвышающихся над высокими луговыми травами на крепких столбах. Как объяснил харлекин, когда я задала ему вопрос о «курьих ножках», столбы, приподнимающие дом, необходимы, чтобы первый этаж не заливало во время весеннего паводка. И дело вовсе не в подземных ключах, когда-то питавших озеро, а в тающем снеге, которого по зиме наметает в деревеньку прилично, несмотря на лес, дающий неплохую защиту от ветров.
– Интересно, а зачем людям вообще было осушать озеро? – поинтересовалась я вслух, все еще держа левую руку на сгибе локтя харлекина и стараясь по возможности не слишком крутить головой. Искра лишь неопределенно хмыкнул и накрыл мои пальцы свободной ладонью.
– Кто знает. Наемные работники – люди подневольные. Им приказали, они и сделали и, скорее всего, даже не поинтересовались, ради чего. – Харлекин наставительно поднял кверху указательный палец. – А все потому, что простой люд слишком привык подчиняться решениям господ в бобровых шапках и шитых золотом камзолах.
– Не паясничай. – Я легонько сжала пальцы, лежащие на его руке.
– Почему нет? – Искра улыбнулся, а потом осторожно поцеловал меня в щеку и бережно поправил повязку на моем лице. – О, мы не успели даже к забору подойти, а нас уже встречают.
И в самом деле – до шаткого плетня, способного уберечь разве что от волков, оставалось еще шагов двадцать, а у приоткрытых ворот уже теснились полдесятка человек, странно худых, с небольшими колунами за поясом. Сквозь полотняную ленту я заметила вокруг людей лишь призрачную, почти бесцветную дымку, какая встречается у тех, кто находится на грани жизни и смерти. У неизлечимо больных или раненых, стоящих одной ногой в могиле. Именно в такую туманную пелену за несколько дней до смерти превратилось ярчайшее сияние лирхи Ровины, когда она выгорала изнутри от тяжкой легочной болезни, обостренной ледяными зимними сквозняками. Может, в этой деревне люди тоже больны, вот и встречают неласково любых гостей, стремясь отворотить куда подальше от ставшего гиблым места?
– Вы кто такие будете? – поинтересовался высокий, но сильно ссутулившийся мужчина, не снимающий ладони с висящего на поясе небольшого топорика на короткой резной ручке. Я видела такие «игрушки» в таборе, когда в день зимнего солнцеворота ромалийцы соревновались друг с другом в силе и ловкости, стараясь попасть с тридцати шагов в фальшивую монетку, прибитую к толстенному бревну. И ведь попадали, да так часто и точно, что одной монеты на всех желающих попросту не хватало, приходилось целую горсть заготавливать. – Зачем пришли?
– Путники мы. – Голос у Искры звучал ровно и чуть небрежно, но рука, за которую я цеплялась, изображая слепую, напряглась и одеревенела. – К южному тракту идем, хотим присоединиться к торговому каравану. Говорят, платят там хорошо.
– Кому хорошо, а кому и не очень, – хмыкнул «старшина», с трудом расправляя плечи и делая шаг вперед. Ростом он оказался почти вровень с харлекином, но в отличие от широкоплечего и крепко сбитого оборотня был болезненно худым и тощим. Когда-то яркая, а ныне выцветшая до невразумительного коричневого цвета рубаха висела на нем, как мешок на пугале, широкий кожаный ремень оказался обернутым вокруг пояса почти в два раза, да и в целом казалось, будто бы на мужчине надета одежда с чужого плеча, куда как более крепкого и упитанного. – Сомневаюсь я, что в обозе нужен разбойник да слепая девка, там и честных здоровых людей не всякий раз возьмут. И не тянись к мечу, молодец, до чужих дел мне интереса нет. К нам с чего пожаловали?
– Отдохнуть и завтра утром пойти своей дорогой, – негромко ответил Искра, осторожно приобнимая меня за плечо и притягивая к теплому твердому боку. – Женка моя совсем устала, тяжело ей, слепой, на дороге, пусть даже с провожатым. Пустит кто нас на ночь или нам под елкой от студеной ночи укрываться?
– А вот сейчас узнаем.
Я вздрогнула, услышав у себя за спиной высокий женский голос, и едва успела зажмуриться, как чьи-то пальцы грубо сдернули с моего лица повязку, неосторожно зацепив одну из тонких косичек, кое-как собранных лентой на затылке. Слепота обрушилась резко и неотвратимо, как будто кто-то захлопнул в моей голове ставни, отрезавшие от яркого солнечного света. Я неловко качнулась, ощупью ухватилась за Искров пояс мгновенно вспотевшей ладонью и едва удержалась, чтобы не обернуться и не окинуть шассьим взглядом ту, что умудрилась неслышно подобраться со спины даже к харлекину.
– Гляди-ка, и вправду слепая, – произнес тот же самый женский голос, и моего подбородка осторожно, едва ощутимо, коснулась холодная, будто неживая ладонь. – А так уверенно по дорожке спускалась, будто зрячая.
– Провожатый хороший, – отозвалась я, отодвигаясь прочь от неприятного прикосновения. – Верни ленту, не хочу пугать людей пустым взглядом.
– Нас не испугаешь, милая. – Голос насмешливо взлетел, став неприятно тонким, чуть визгливым, режущим слух. – Мы честных людей не боимся, а уж слепых и подавно. Но вот скрытничающих, прячущих глаза за повязкой опасаемся. Так что если не хочется под елкой мерзнуть – будь добра ходить как есть.
Я молча кивнула, стиснула пальцы на Искровом локте и неуверенно шагнула вперед, на краткое мгновение ощутив на лице прикосновение влажного, прохладного тумана. Пахло речной тиной, болотом и камышами – наверняка не все озеро осушили до конца и где-нибудь посреди высокой жесткой травы до сих пор скрывается небольшой прудик, оставшийся на месте глубокого омута, илистой чаши, которую ромалийцы называли «русалочьей постелью».
– Ночевать у нас будете, – раздался уже однажды услышанный голос худого мужика с топориком на поясе. – Вы на дочку мою не держите обиды – время сейчас нелегкое, неспокойное. Вот и одергивает она каждого встречного-поперечного, что к нам в Овражье заглядывает.
– Везде сейчас нелегко, а спокойствия даже в Новограде не сыщется, – усмехнулся Искра, ловко поддерживая меня за пояс, когда я неловко споткнулась о вывернутый из земли камешек, больно ушибив большой палец на ноге даже сквозь крепкий башмачок. – Но со слепых там повязки среди бела дня не снимают.
– Нечисть там тоже не у всякого двора встречается, – в тон ответила девушка, а потом сунула мне в ладонь скомканную, чуть влажную от пота полотняную ленту. – Ты не подумай, чужого мне не надо, но вот за свое я буду драться. И не важно, с человеком или с нечистью. Понятно?
– Отчего же не понять, – легко согласилась я. – Своя рубашка ближе к телу.
– Вот и умница. – В голосе девушки послышалась усмешка. – Тогда добро пожаловать, раз пришли. Людям здесь всегда рады.
Тихо стукнулись, закрываясь, створки ворот за нашими спинами, и только тогда я осознала, какая же в деревне стоит тишина. Не мертвая, навроде той, что я слышала в Загряде, когда все звуки будто отсекаются, другая, но все равно неправильная. Птичьи трели доносились еле-еле, как через плотное стеганое одеяло, людские голоса звучали тише, приглушенней, чем у забора. Единственный звук, раздающийся звонко и чисто, – журчание воды где-то неподалеку. Громкое и уверенное – словно бойкий ручеек пробивается из земли чистым студеным ключом, переливается по узкому неглубокому руслу, скатывается по небольшим камушкам-порожкам…
– Здесь ступеньки. – Голос харлекина тоже стал глуше, ниже и раскатистей. Нижний конец палки, которым я прощупывала дорогу на шаг перед собой, стукнулся о высокое крыльцо. – Дом на сваях, так что подниматься подольше, чем в обычную избу.
Одна ступень, другая – всего я насчитала восемь. Высоковато получается, хотя, если вспомнить, что домик этот стоит на «курьих ножках», – то в самый раз.
Переступить через низкий порожек, о котором меня так же предупредил харлекин, – и под ногами оказался плотный коврик. Запах свежего хлеба и подгоревших капустных листьев, сухих травяных сборов и нагретого на солнце смолистого дерева. Горница с печью.
Искра осторожно усадил меня на лавку, развернул к столешнице и положил мои ладони на прохладную глиняную кружку с выщербленным краем.
– Пей, хозяева молоком поделились.
– Спасибо. – Я улыбнулась этим невидимым хозяевам, стучащим за спиной какой-то кухонной утварью.
– На здоровье. – Голос девушки, неласково встретившей нас на входе в деревню, слегка потеплел и уже не звенел перетянутой струной. – Вечером баньку истоплю, помогу тебе волосы промыть от пыли. И какой только изверг такую красоту в степняцкие косички заплел, а? Куда муж-то смотрел?
Вопрос остался без ответа. Я глотнула холодного, чересчур жидкого, будто разбавленного водой молока с легким, почти неощутимым травянистым привкусом и кое-как расправила сведенные плечи.
Искренне надеюсь, что ощущение взгляда, упорно сверлящего спину меж лопаток, мне всего лишь почудилось. До Лиходолья еще далеко, но после Загряды я не верила, что Орден Змееловов может поддерживать порядок в Славении. Что он может хоть что-то, помимо уничтожения «откупных жертв» и поиска шассьих гнезд.
Впрочем, нам ли с Искрой бояться чудовищ?
Глава 2
Сквозь узкую щелочку в неплотно прикрытых ставнях был виден лишь заливной луг и кусочек огорода, на котором тянулись к небу широкие венчики подсолнухов. Солнце уже скрылось за деревьями, но последние, уже почти не греющие, закатные лучи еще заливали светом домик, в котором нам разрешили остаться на ночь. Комнатка под самой крышей была крохотной, душной, со скрипучим полом и очень низким потолком, под которым даже мне приходилось ходить, склонив голову, чего уж говорить о более рослом харлекине. Где-то шуршали мыши, пахло пылью, сеном и совсем немного – сыростью и речной тиной.
Деревня как деревня. Тихая, спокойная и малонаселенная. Разве что чем ближе к Лиходолью – тем подозрительнее и недоверчивее жители к пришлым людям, и если раньше на нас с Искрой лишь косо смотрели, то в Овражье дошли до требования снять повязку с глаз слепой. Интересно, что будет дальше? Требование выпить заговоренной воды с солью, прикоснуться к холодному железу и на всякий случай послушать музыку дудочника, если, конечно, таковой каким-то чудом окажется в караване или городке?
Я невольно улыбнулась, пытаясь представить себе смельчака, который рискнет потребовать у Искры выполнения какого-нибудь суеверного обряда, призванного отгонять нелюдь. Сомневаюсь, что харлекин будет кувыркаться через нож, доказывая, что он не обрастает волчьей шерстью под полной луной…
– Ты здесь, пришлая? – Звонкий, высокий девичий голос неожиданно раздался внизу, под комнатой. Доски тут тонкие, плохо подогнанные – при желании можно переговариваться через щели, а уж с таким голосищем, как у дочки деревенского старосты, и подавно.
– Здесь я, здесь, – неохотно отозвалась я, услышав быстрые шаги, поднимающиеся по узенькой скрипучей лесенке, и торопливо зажмурилась.
Снова темнота, жуткая, непроглядная. И как в такой жить можно? А люди как-то целую жизнь проживают, умудряясь искренне радоваться этой самой жизни, улыбаются и плачут под ромалийские песни, находят любимых и растят детей. Встречала я слепых не раз, пока путешествовала с ромалийским табором, но никогда не думала, что сама окажусь в их числе.
Скрипнула половица, легкие шаги приблизились, и я поневоле вздрогнула, когда на колени мне упало жесткое льняное полотенце.
– Пойдем, провожу тебя до бани, а то сослепу на лестнице упадешь и свернешь шею, а мне перед твоим мужем оправдываться. – Сильная, крепкая женская рука поддела меня под локоть и рывком подняла с лавки, да так быстро, что я едва успела схватить полотенце, не давая ему соскользнуть с колен. – Меня, кстати, Литой кличут. А тебя, пришлая?
Я на мгновение задержалась с ответом, а потом назвала имя, когда-то давно, еще в прошлой жизни, данное лирхой Ровиной. Привыкла я к нему и уже редко откликалась на родное, подаренное матерью в шассьем гнездовище. Даже Искра, поначалу пробовавший звать меня шассьим именем, довольно быстро вернулся к ставшему привычным прозвищу и вспоминал о ромалийском имени только в людских деревнях.
– Мия, значит. – Дочка старосты цокнула языком, пару раз повторила новое слово, то меняя ударение, то растягивая гласные. Будто на вкус пробовала. – Пойдем, красавица, в баньку. Я тебя придержу.
– А палку мою взять? – запоздало спохватилась я, пытаясь вывернуться из цепкой руки Литы, крепко державшей меня повыше локтя. Дотянулась свободной рукой до длинных шершавых пальцев: холодные как лед.
– Да зачем она тебе в бане-то? – удивилась моя провожатая, мягко направляя меня в сторону выхода. – Напитается влажным жаром, а потом того гляди – рассохнется и сломается по дороге, оно тебе надо? Ты осторожней, тут ступеньки начинаются. Я тебя до баньки провожу и обратно, до дома. Или мужа твоего позову, если мне не доверяешь. Давай – ножку вниз, тут ступенька высокая будет…
Вот так с грехом пополам мы и спустились – одной рукой я скользила по гладким перилам, сделанным из тонкого деревца со снятой корой, за другую меня поддерживала Лита, предупредив, когда лестница наконец-то закончилась. Несколько шагов вперед, переступить через порожек – это была горница, я запомнила ее по пряному аромату трав, висевших в пучках где-то под потолком. Еще одна лестница – на этот раз крыльцо. Свежий, ставший сырым и прохладным ветер с запахом застоявшейся воды окатил лицо неприятной моросью. Странно, только недавно смотрела в окно – небо было ясным, если не считать нескольких пушистых облачков над макушками деревьев, а сейчас кажется, будто его от края до края затянуло сырой пепельно-серой пеленой туч, сыплющей противной изморосью.
– Ой, а вот и муж твой отыскался, – звонко рассмеялась старостина дочка, ведя меня по неровной вытоптанной дорожке. – Ходит вокруг бани да нехорошо так на наших баб зыркает, будто боится.
Искра-то и боится? Ну-ну. Скорее, как и я, чувствует себя неуютно в крохотном людском поселении, где в случае чего не спрячешься, не скроешься в толпе – ведь все здесь на виду. Любая новость разносится быстрее степного пожара, и стоит кому-то в чем-то тебя заподозрить, как вся деревня поднимется и вытолкает взашей, а то и на вилы поднять попытается.
– Видать, любит тебя крепко, – холодно и, как мне показалось, с легкой завистью произнесла Лита, ускоряя шаг и тем самым вынуждая меня ухватиться за ее крепкое, натруженное запястье свободной рукой.
Под пальцами я ощутила какую-то плетеную веревочку не то из конского волоса, не то из тонкого-тонкого льна, протянутую сквозь гладкие холодные бусинки. Амулет какой-то, не иначе. Любят крестьяне увешивать себя побрякушками по поводу и без него, причем в каждой деревне чаще всего оказывается свой оберег «на всякий случай». Будучи еще в ромалийском таборе, я как-то видела у Ровины целую шкатулку, наполненную оберегами со всех концов Славении: были там и крохотные, с ноготок размером, железные подковки, и кольца с выбитыми на ободке словами коротенькой молитвы к единому людскому богу, и плетеные свадебные пояски с кисточками, украшенными костяными бусинами. Разные они все были, и грубые, будто сделанные неумелыми еще детскими ручонками, и изящные, вышедшие из рук городских мастеров своего дела, но их все объединяла одна цель – защитить своего владельца от нечистой силы, от подлунной нежити и призраков.
– Не тронь!
По пальцам сильно, с оттяжкой, хлестнула крепкая ладонь. Я отшатнулась, выпуская локоть старостиной дочки, отступила на шаг назад, чувствуя под ногами не глинистую дорожку, а скользкую высокую траву, жесткую, колющую лодыжки даже сквозь тонкие вязаные носки. Осока, злая болотная трава. За такую и не ухватишься толком, не изрезав пальцы до крови.
– Куда пятишься, дурища слепая! – Окрик, раздражения в котором куда больше, чем злости. Шершавая натруженная ладонь хватает меня за запястье и тянет прочь из колючей травы. – До пруда пять шагов, еще не хватало, чтобы шею свернула на обрыве!
Я промолчала, покорно позволяя вывести себя на дорожку. Лита, по-видимому, расценила мое молчание как обиду и уже гораздо мягче произнесла:
– Не серчай за грубость. Амулет чужим нельзя трогать, а то силу потерять может.
– Поняла. Я же не нарочно. – Я постаралась улыбнуться, не зная, смотрит ли на меня старостина дочка. – У меня пальцы заменяют глаза, коснулась – вроде как взглядом окинула. От чего оберегаешься?
– От безбрачия, – очень тихо и очень серьезно ответила девушка. – Ты голову наклони, у баньки притолока низенькая. Пришли мы уже.
Скрипнула, открываясь, дверь, и в лицо мне пахнуло влажным жаром с ароматом дыма и еловой хвои. Заливистый женский хохот доносился откуда-то из глубины бани, звонкий, задорный, – похоже, банный день тут устроила вся женская половина этой крохотной деревеньки, и мне, честно говоря, стало не по себе. Было что-то неправильное в этой тесной баньке, где аромат хвои мешался со сладковатым, едва ощутимым запахом болотного аира и перечной мяты. Вроде и Искра за дверью оберегает, чтобы беды не стряслось, и бабам здешним я ничем насолить не успела, а все равно гложет что-то изнутри, царапает, будто туго свернувшаяся внутри человечьего тела золотая шасса топорщит янтарный гребень и тихонечко, предупреждающе шипит.
– Раздевайся, Мия. – Старостина дочка аккуратно подтолкнула меня к узенькой лавке, на которой я нащупала ворох сброшенной одежды, и захлопнула дверь предбанника, не давая теплу ускользать. – Прямо догола. Снимай все. Пока бабы тебя помоют, я быстренько платье твое простирну и сушить вывешу, а то пропылилось все. Да не бойся ты, не обидят тебя в парильне. Только на высокую полку не забирайся, и все хорошо будет.
Я кивнула и принялась теребить узелок на горловине застиранного добела льняного платья, того самого, что валялось, зашитое в мешок, в углу Искровой хибары, где он предпочитал прятаться после не самой удачной охоты в Загряде. Небольшой «ничейный» домик, выстроенный у самой реки. С прохудившейся крышей, обшарпанными стенами и облезлым крыльцом. Помню, как подгнившие мостки стонали под тяжестью железного оборотня, когда тот выбирался из воды, держа меня, успевшую сменить облик и потому трясущуюся от холода, на плече. Как Искра заносил меня в дом, второпях едва не высадив хитро подпертую дверь, как метался по холодному, сырому залу, ища, во что меня завернуть и как согреть, пока я не простыла до полусмерти в человечьем облике. Это платье он нашел уже потом, после того как я проснулась рано утром на полу у жарко горящей печи завернутая в два ветхих одеяла и прижатая к обнаженной груди Искры, успевшего сменить облик и согревавшего меня теплом человеческого тела. Я не стала спрашивать, кому принадлежало это платье, надорванное по плечевому шву и с обтрепанным подолом, но новому телу оно оказалось как раз впору. И оказалось настолько удобным, что позже я не захотела менять его на более нарядное, яркого зеленого цвета, выторгованное харлекином на базаре ближайшего к Загряде села. Так и лежит обновка, аккуратно свернутая, в моей сумке вместе с таррами и золотыми Ровиниными браслетами.
Рядом раздался беззлобный смешок, и прохладные руки старостиной дочки быстро стянули с меня платье вместе с нижней сорочкой, сноровисто обернули колючее, жесткое полотенце вокруг бедер и осторожно завели в разогретую, наполненную влажным паром и заливистым женским хохотом баню. Но стоило мне пересечь порог, как на голову опрокинулась бадейка с теплой, почти горячей водой, а потом кто-то несильно шлепнул меня веником по спине, отчего я дернулась и едва не зашипела, вжимая голову в плечи.
– Ну что ты боишься, пришлая? Не чурайся, не обидим, – раздался рядом красивый, сочный женский голос, и на плечо мне опустилась горячая мокрая ладонь, узкая и крепкая, с длинными пальцами. – Садись на лавку, сейчас я тебя как следует пропарю, будешь сиять, как солнышко в полдень.
Кто-то лихо сдернул полотенце с моих бедер и сразу же звонко припечатал мокрыми ветками по обнажившемуся месту, женские голоса зазвучали вразнобой и меня принялись намыливать в четыре руки. От пара слегка кружилась голова, запах еловой хвои почти забивал странный, едва ощутимый запах болотной травы, а женщины, промывавшие мои косички от грязи и дорожной пыли, уже не просто болтали и смеялись – они пели.
Пели без слов, выводя одну тягучую ноту за другой, голоса сливались в единый поток, как ручейки в реку, звенели весенней капелью, усыпляя тревогу, расслабляя. Тонкие женские пальцы скользят по спине, затылку, разбирают липнущие к плечам косички, которые теперь тоже пахнут сладковатыми корневищами, влажной землей и водой, затянутой ряской и кувшинками. Все реже шлепает измочаленный веничек по пояснице, будто отстукивая замедляющийся сердечный ритм. Воздуха не хватает – мне чудится, что я плаваю в густом влажном тумане, жарком и душном, что он стягивается вокруг меня плотным кольцом, призрачными объятиями южной речной змеи, что оборачивается вокруг заночевавшего на берегу человека и душит, пока тот спит.
Деревня как деревня. Тихая, спокойная и малонаселенная. Разве что чем ближе к Лиходолью – тем подозрительнее и недоверчивее жители к пришлым людям, и если раньше на нас с Искрой лишь косо смотрели, то в Овражье дошли до требования снять повязку с глаз слепой. Интересно, что будет дальше? Требование выпить заговоренной воды с солью, прикоснуться к холодному железу и на всякий случай послушать музыку дудочника, если, конечно, таковой каким-то чудом окажется в караване или городке?
Я невольно улыбнулась, пытаясь представить себе смельчака, который рискнет потребовать у Искры выполнения какого-нибудь суеверного обряда, призванного отгонять нелюдь. Сомневаюсь, что харлекин будет кувыркаться через нож, доказывая, что он не обрастает волчьей шерстью под полной луной…
– Ты здесь, пришлая? – Звонкий, высокий девичий голос неожиданно раздался внизу, под комнатой. Доски тут тонкие, плохо подогнанные – при желании можно переговариваться через щели, а уж с таким голосищем, как у дочки деревенского старосты, и подавно.
– Здесь я, здесь, – неохотно отозвалась я, услышав быстрые шаги, поднимающиеся по узенькой скрипучей лесенке, и торопливо зажмурилась.
Снова темнота, жуткая, непроглядная. И как в такой жить можно? А люди как-то целую жизнь проживают, умудряясь искренне радоваться этой самой жизни, улыбаются и плачут под ромалийские песни, находят любимых и растят детей. Встречала я слепых не раз, пока путешествовала с ромалийским табором, но никогда не думала, что сама окажусь в их числе.
Скрипнула половица, легкие шаги приблизились, и я поневоле вздрогнула, когда на колени мне упало жесткое льняное полотенце.
– Пойдем, провожу тебя до бани, а то сослепу на лестнице упадешь и свернешь шею, а мне перед твоим мужем оправдываться. – Сильная, крепкая женская рука поддела меня под локоть и рывком подняла с лавки, да так быстро, что я едва успела схватить полотенце, не давая ему соскользнуть с колен. – Меня, кстати, Литой кличут. А тебя, пришлая?
Я на мгновение задержалась с ответом, а потом назвала имя, когда-то давно, еще в прошлой жизни, данное лирхой Ровиной. Привыкла я к нему и уже редко откликалась на родное, подаренное матерью в шассьем гнездовище. Даже Искра, поначалу пробовавший звать меня шассьим именем, довольно быстро вернулся к ставшему привычным прозвищу и вспоминал о ромалийском имени только в людских деревнях.
– Мия, значит. – Дочка старосты цокнула языком, пару раз повторила новое слово, то меняя ударение, то растягивая гласные. Будто на вкус пробовала. – Пойдем, красавица, в баньку. Я тебя придержу.
– А палку мою взять? – запоздало спохватилась я, пытаясь вывернуться из цепкой руки Литы, крепко державшей меня повыше локтя. Дотянулась свободной рукой до длинных шершавых пальцев: холодные как лед.
– Да зачем она тебе в бане-то? – удивилась моя провожатая, мягко направляя меня в сторону выхода. – Напитается влажным жаром, а потом того гляди – рассохнется и сломается по дороге, оно тебе надо? Ты осторожней, тут ступеньки начинаются. Я тебя до баньки провожу и обратно, до дома. Или мужа твоего позову, если мне не доверяешь. Давай – ножку вниз, тут ступенька высокая будет…
Вот так с грехом пополам мы и спустились – одной рукой я скользила по гладким перилам, сделанным из тонкого деревца со снятой корой, за другую меня поддерживала Лита, предупредив, когда лестница наконец-то закончилась. Несколько шагов вперед, переступить через порожек – это была горница, я запомнила ее по пряному аромату трав, висевших в пучках где-то под потолком. Еще одна лестница – на этот раз крыльцо. Свежий, ставший сырым и прохладным ветер с запахом застоявшейся воды окатил лицо неприятной моросью. Странно, только недавно смотрела в окно – небо было ясным, если не считать нескольких пушистых облачков над макушками деревьев, а сейчас кажется, будто его от края до края затянуло сырой пепельно-серой пеленой туч, сыплющей противной изморосью.
– Ой, а вот и муж твой отыскался, – звонко рассмеялась старостина дочка, ведя меня по неровной вытоптанной дорожке. – Ходит вокруг бани да нехорошо так на наших баб зыркает, будто боится.
Искра-то и боится? Ну-ну. Скорее, как и я, чувствует себя неуютно в крохотном людском поселении, где в случае чего не спрячешься, не скроешься в толпе – ведь все здесь на виду. Любая новость разносится быстрее степного пожара, и стоит кому-то в чем-то тебя заподозрить, как вся деревня поднимется и вытолкает взашей, а то и на вилы поднять попытается.
– Видать, любит тебя крепко, – холодно и, как мне показалось, с легкой завистью произнесла Лита, ускоряя шаг и тем самым вынуждая меня ухватиться за ее крепкое, натруженное запястье свободной рукой.
Под пальцами я ощутила какую-то плетеную веревочку не то из конского волоса, не то из тонкого-тонкого льна, протянутую сквозь гладкие холодные бусинки. Амулет какой-то, не иначе. Любят крестьяне увешивать себя побрякушками по поводу и без него, причем в каждой деревне чаще всего оказывается свой оберег «на всякий случай». Будучи еще в ромалийском таборе, я как-то видела у Ровины целую шкатулку, наполненную оберегами со всех концов Славении: были там и крохотные, с ноготок размером, железные подковки, и кольца с выбитыми на ободке словами коротенькой молитвы к единому людскому богу, и плетеные свадебные пояски с кисточками, украшенными костяными бусинами. Разные они все были, и грубые, будто сделанные неумелыми еще детскими ручонками, и изящные, вышедшие из рук городских мастеров своего дела, но их все объединяла одна цель – защитить своего владельца от нечистой силы, от подлунной нежити и призраков.
– Не тронь!
По пальцам сильно, с оттяжкой, хлестнула крепкая ладонь. Я отшатнулась, выпуская локоть старостиной дочки, отступила на шаг назад, чувствуя под ногами не глинистую дорожку, а скользкую высокую траву, жесткую, колющую лодыжки даже сквозь тонкие вязаные носки. Осока, злая болотная трава. За такую и не ухватишься толком, не изрезав пальцы до крови.
– Куда пятишься, дурища слепая! – Окрик, раздражения в котором куда больше, чем злости. Шершавая натруженная ладонь хватает меня за запястье и тянет прочь из колючей травы. – До пруда пять шагов, еще не хватало, чтобы шею свернула на обрыве!
Я промолчала, покорно позволяя вывести себя на дорожку. Лита, по-видимому, расценила мое молчание как обиду и уже гораздо мягче произнесла:
– Не серчай за грубость. Амулет чужим нельзя трогать, а то силу потерять может.
– Поняла. Я же не нарочно. – Я постаралась улыбнуться, не зная, смотрит ли на меня старостина дочка. – У меня пальцы заменяют глаза, коснулась – вроде как взглядом окинула. От чего оберегаешься?
– От безбрачия, – очень тихо и очень серьезно ответила девушка. – Ты голову наклони, у баньки притолока низенькая. Пришли мы уже.
Скрипнула, открываясь, дверь, и в лицо мне пахнуло влажным жаром с ароматом дыма и еловой хвои. Заливистый женский хохот доносился откуда-то из глубины бани, звонкий, задорный, – похоже, банный день тут устроила вся женская половина этой крохотной деревеньки, и мне, честно говоря, стало не по себе. Было что-то неправильное в этой тесной баньке, где аромат хвои мешался со сладковатым, едва ощутимым запахом болотного аира и перечной мяты. Вроде и Искра за дверью оберегает, чтобы беды не стряслось, и бабам здешним я ничем насолить не успела, а все равно гложет что-то изнутри, царапает, будто туго свернувшаяся внутри человечьего тела золотая шасса топорщит янтарный гребень и тихонечко, предупреждающе шипит.
– Раздевайся, Мия. – Старостина дочка аккуратно подтолкнула меня к узенькой лавке, на которой я нащупала ворох сброшенной одежды, и захлопнула дверь предбанника, не давая теплу ускользать. – Прямо догола. Снимай все. Пока бабы тебя помоют, я быстренько платье твое простирну и сушить вывешу, а то пропылилось все. Да не бойся ты, не обидят тебя в парильне. Только на высокую полку не забирайся, и все хорошо будет.
Я кивнула и принялась теребить узелок на горловине застиранного добела льняного платья, того самого, что валялось, зашитое в мешок, в углу Искровой хибары, где он предпочитал прятаться после не самой удачной охоты в Загряде. Небольшой «ничейный» домик, выстроенный у самой реки. С прохудившейся крышей, обшарпанными стенами и облезлым крыльцом. Помню, как подгнившие мостки стонали под тяжестью железного оборотня, когда тот выбирался из воды, держа меня, успевшую сменить облик и потому трясущуюся от холода, на плече. Как Искра заносил меня в дом, второпях едва не высадив хитро подпертую дверь, как метался по холодному, сырому залу, ища, во что меня завернуть и как согреть, пока я не простыла до полусмерти в человечьем облике. Это платье он нашел уже потом, после того как я проснулась рано утром на полу у жарко горящей печи завернутая в два ветхих одеяла и прижатая к обнаженной груди Искры, успевшего сменить облик и согревавшего меня теплом человеческого тела. Я не стала спрашивать, кому принадлежало это платье, надорванное по плечевому шву и с обтрепанным подолом, но новому телу оно оказалось как раз впору. И оказалось настолько удобным, что позже я не захотела менять его на более нарядное, яркого зеленого цвета, выторгованное харлекином на базаре ближайшего к Загряде села. Так и лежит обновка, аккуратно свернутая, в моей сумке вместе с таррами и золотыми Ровиниными браслетами.
Рядом раздался беззлобный смешок, и прохладные руки старостиной дочки быстро стянули с меня платье вместе с нижней сорочкой, сноровисто обернули колючее, жесткое полотенце вокруг бедер и осторожно завели в разогретую, наполненную влажным паром и заливистым женским хохотом баню. Но стоило мне пересечь порог, как на голову опрокинулась бадейка с теплой, почти горячей водой, а потом кто-то несильно шлепнул меня веником по спине, отчего я дернулась и едва не зашипела, вжимая голову в плечи.
– Ну что ты боишься, пришлая? Не чурайся, не обидим, – раздался рядом красивый, сочный женский голос, и на плечо мне опустилась горячая мокрая ладонь, узкая и крепкая, с длинными пальцами. – Садись на лавку, сейчас я тебя как следует пропарю, будешь сиять, как солнышко в полдень.
Кто-то лихо сдернул полотенце с моих бедер и сразу же звонко припечатал мокрыми ветками по обнажившемуся месту, женские голоса зазвучали вразнобой и меня принялись намыливать в четыре руки. От пара слегка кружилась голова, запах еловой хвои почти забивал странный, едва ощутимый запах болотной травы, а женщины, промывавшие мои косички от грязи и дорожной пыли, уже не просто болтали и смеялись – они пели.
Пели без слов, выводя одну тягучую ноту за другой, голоса сливались в единый поток, как ручейки в реку, звенели весенней капелью, усыпляя тревогу, расслабляя. Тонкие женские пальцы скользят по спине, затылку, разбирают липнущие к плечам косички, которые теперь тоже пахнут сладковатыми корневищами, влажной землей и водой, затянутой ряской и кувшинками. Все реже шлепает измочаленный веничек по пояснице, будто отстукивая замедляющийся сердечный ритм. Воздуха не хватает – мне чудится, что я плаваю в густом влажном тумане, жарком и душном, что он стягивается вокруг меня плотным кольцом, призрачными объятиями южной речной змеи, что оборачивается вокруг заночевавшего на берегу человека и душит, пока тот спит.