Голоса становятся громче, они дребезжат перетянутой струной, звенят битым стеклом, неприятно режущим слух.
   Золотая шасса внутри человеческого тела разворачивает тугие кольца, я почти слышу резкое, предупреждающее шипение, на долю секунды перекрывшее колдовское пение, – и успеваю скатиться с лавки до того, как на нее с шумом обрушивается вода из перевернутой шайки.
   Капли, попавшие на плечо, жгут раскаленным железом. Кипяток! Крутой кипяток, который даже не попытались остудить: как зачерпнули из котла, так и собирались вылить мне на голову!
   Я оттолкнула женщину, которая пыталась вздернуть меня на ноги, моргнула, возвращая шассье зрение, – и на миг остолбенела.
   В перламутрово-сером влажном тумане, заполонившем баню, вокруг меня плясали четыре тронутые угольной чернотой тени. Зыбкие, не имеющие четких контуров, состоящие из сизой воды с утонувшим на месте сердца тусклым огоньком в черной траурной каемке. Не люди, но и не призраки. Нечто среднее, в равной мере принадлежащее обоим мирам. Блеклое, будто застиранное добела подобие человеческой личины, не имеющее ни одной четкой линии, за исключением глаз – ярких, густо-синих, с голубоватым белком, пронизанным темно-серой сеточкой. Как рисунок на мраморной колонне.
   Я зашипела, руками, моментально одевшимися золотой чешуей, стряхнула липкую паутину колдовства, опутавшую меня с головы до ног и отзывающуюся в ушах тонким, высоким звоном. Тени отпрянули, сочный женский голос затянул новую песню – и вода, что разлилась по полу большими лужами, вдруг взметнулась к низкому потолку сплошной завесой, скрутилась сама по себе в тугой жгут, роняющий во все стороны обжигающе-горячие капли, и попыталась выплеснуться мне прямо в глаза. Так стремительно и неожиданно, что я едва успела спрятать лицо в сгиб локтя, обросший жесткой чешуей, как в него ударила струя кипятка.
   Из горла невольно вырвалось раздраженное шипение, я слепо махнула перед собой свободной рукой и сразу почувствовала, как короткие когти вспарывают упругую прохладную плоть, как на пальцы льется не кровь, а чуть теплая, вязкая жидкость, больше похожая на разбавленное водой молоко.
   Высокий, на грани слышимости визг птицей взлетает к потолку, обрывая стройное пение, и я шагнула назад, нащупывая ручку двери. Заперто.
   Беглый взгляд на зыбкие тени, отступившие в жаркое, влажное марево. Запах болотной травы окончательно перебил аромат хвои, да и облако пара, висящее густыми клубами под потолком, стало прохладнее, светлее и теперь больше напоминало туман над рекой.
   Озарение как яркая вспышка, как холодная вода, выплеснутая на макушку.
 
   …Худые, унизанные широкими перстнями пальцы лирхи Ровины ловко тасовали стопку тарр над низеньким круглым столиком, накрытым синим шелковым платком. В тишине фургона, занавешенного войлоком, раздавались еле слышные щелчки – это разрисованные деревянные пластинки, перемешиваясь, ударялись друг о друга. Приятно звенели золотые колокольца на тяжелых браслетах, монетки, вплетенные в длинные черные с проседью косы, блестели, отражая неяркий свет лампы. Ровина выровняла деревянную стопку и начала расклад, то и дело поднимая на меня взгляд бирюзовых глаз. Вытащила первую тарру, на которой я успела заметить женщину, льющую из кувшина воду в небольшое озерцо, расправила ссутуленные плечи и посмотрела на меня внимательно, неотрывно.
   – Ясмия, а что ты знаешь о русалках?
   Я ненадолго задумалась. О русалках я слышала по большому счету только от рыбаков, что промышляли на реках, а потом продавали улов на торжище, и байки эти, скорее всего, имели мало общего с жизнью.
   – Только то, что они живут под водой и у них есть рыбий хвост. А еще то, что русалками становятся юные девушки, утопившиеся из-за несчастной любви, – ответила я, наблюдая за тем, как Ровина с трудом сдерживает улыбку, трепещущую в уголках губ.
   – Наверняка там же ты слышала, что русалки лунной ночью выходят на берег и соблазняют женатых мужчин, – усмехнулась лирха, откладывая в сторону тарры и устраивая подбородок на сцепленных в замок пальцах. – Знаешь, иногда я удивляюсь тому, сколько разных историй и сказок напридумывали люди, чтобы объяснить необъяснимое или перестать бояться непонятного. А с русалками все не так просто, как кажется на первый взгляд. Они уже не люди, но еще не совсем нечисть.
   – А кто же? – Я привстала, чтобы сделать поярче огонек светильника, отчего тени на колышущихся войлочных стенках фургона стали только гуще и четче. Лирха глубоко вздохнула и отвела взгляд.
   – Ведьмы, когда-то заключившие договор с водяной нечистью. Несчастные, в общем-то, женщины, которых жажда силы, власти или любви пригнала в полнолуние к заветному водоему, к озеру или пруду. Русалки никогда не рождаются из проточных вод, но жить могут рядом с любой рекой или ручьем. Вода становится их сутью и жизнью, они могут провести ночь на дне озера и с рассветом выплыть на поверхность обновленными и помолодевшими. Могут управлять дождем и туманом и даже вывести реку из берегов, затопив посевы и дома.
   Ровина ненадолго прервалась, села ровно и зябко потерла ладони друг о друга.
   – Ясмия, внученька, достань мне теплую шаль из сундука, прохладно становится. Видать, зима совсем близко подобралась, вот и ноют старые кости, как есть, заморозки чуют.
   Я торопливо поднялась с большой, набитой овечьей шерстью подушки, пробралась в дальний угол фургона, где стояли легкие плетеные сундуки, изнутри выстланные провощенной кожей. Такие были почти в каждой повозке – удобные и легкие, не пропускающие воду, их делали ромалийцы долгими зимними вечерами. Часть оставляли на нужды табора, а остальное продавали. Очень ценились на рынках эти ромалийские сундуки: возить в таких товары, особенно полотно, гораздо удобней, чем в тяжелых, окованных железом коробах. Да и стоили плетеные сундуки куда дешевле.
   Пальцы нащупали мягкую шерстяную паутину, извлекая на свет лампы светло-серый платок, больше похожий на кружево из воздушных, пушистых ниток. Тонкую, почти ничего не весящую шаль, в которую я могла закутаться почти целиком, можно было с легкостью протянуть через обручальное кольцо, а грела эта «паутина» почему-то лучше хорошего осеннего плаща.
   – Держи, бабушка Ровина. – Я подошла к лирхе, осторожно накрывая ее плечи шалью, будто княжеской мантией, и села рядом, стараясь поймать задумчивый взгляд «зрячей» женщины. – А русалки могут жить среди людей или только у воды?
   – Могут и среди людей жить, – задумчиво ответила лирха, снимая со стопки верхнюю тарру и кладя ее рядом с первой «рубашкой» вверх. – Но только если привяжут к себе человека.
   – Надолго?
   – Навсегда. – Взгляд ромалийки становится жестким, холодным, тонкие черные брови сдвигаются к переносице. – До самой смерти привязанный к русалке человек живет за двоих. Быстрее стареет, чахнет, теряет здоровье и силы, а русалка спокойно ходит по земле и может вовсе не ночевать в озере. Достаточно окунаться с головой в заповедном водоеме на закате – и все.
   – И ничего нельзя сделать? – Мне почему-то стало неуютно, как будто бы, сама того не желая, я прикоснулась к чужой тайне. К толком не зарубцевавшейся ране на сердце, которую стыдливо скрывают от посторонних глаз. Лирха качнула головой, монетки, вплетенные в длинные косы, едва слышно звякнули.
   – Нельзя. Убьешь русалку – к человеку все равно не вернутся растраченные молодость и здоровье, а вот горя можно принести много.
   – Горя? – Я недоверчиво взглянула на лирху. – Разве свобода от русалки, крадущей жизнь, – это горе?
   – Если любишь всем сердцем, то еще какое. – Ровина тяжело вздохнула и неожиданно положила теплую сухую ладонь мне на макушку. – Люди – существа странные. Они способны всей душой привязываться к кому угодно, даже к водяной ведьме, выпивающей из них силы и здоровье.
   Я так и не задала лирхе вопрос, который крутился на языке.
   Может ли человек так же крепко привязаться к шассе?..
 
   Русалки! Здесь, в деревне, выстроенной на дне осушенного озера. Неудивительно, что мужики, встречавшие нас с Искрой при входе в Овражье, казались больными: каждый из них был повязан с русалкой, не имевшей возможности надолго покинуть тот жалкий пруд, который остался на месте заповедного озера. Им уже давно стало тесно, силы на всех не хватало, вот они и потянулись к людям, стараясь зацепить каждого пришлого, чтобы как-то оттянуть собственную неотвратимо наступающую старость. Ведь ведьма, повязанная с водяной нечистью, лишившись источника силы, начинает стареть куда быстрее обычного человека – еще вечером это могла быть юная девушка, которая поутру становится зрелой женщиной, а к полудню превращается в старуху и остается таковой, пока не скроется от солнца на дне заповедного водоема.
   Или же пока не привяжется к человеку, который будет стареть вместо нее…
   Густой туман, заполонивший баню, стал ледяным, сгустился так, что даже шассьи глаза перестали видеть хоть что-то дальше вытянутой руки. Стало тихо-тихо, только где-то раздавалось еле слышное журчание воды, негромкие всплески, будто кто-то шлепает по мелкой лужице, топчется на месте, не приближаясь, но и не отдаляясь.
   Искра, чтоб тебя! Где ты, когда нужен больше всего?!
   Я ударила кулаком по двери, доски глухо загудели, но не поддались ни на волосок. Здесь мне русалок не победить – вокруг вода и слишком мало места что для ромалийских плясок, что для драки. Надо наружу, под открытое небо, где у меня есть шанс выстоять и сохранить человеческий облик.
   Туман неожиданно разошелся к стенам, как две половинки занавеса, который отдергивали загрядские актеры, ставившие малопонятные пьесы на площадях, и прямо в лицо мне с шумом двинулась высоченная, от пола до потолка, водяная стена, пышущая влажным жаром и роняющая с кипящего гребня обжигающие капли.
   От очередного удара покрытыми золотой чешуей руками дверной косяк раскололся на длинные узкие щепки, и я вылетела в предбанник, подгоняемая катящимся за спиной водяным валом. Перепрыгнула через чурбачок, которым была заботливо подперта дверь, чуть не наступила босой ногой на торчащий из какой-то досочки гнутый железный гвоздь и выбежала наружу, под открытое небо, плачущее по-осеннему холодным дождем.
   – Как ты выбралась?! – Голос старостиной дочки, от возмущения поднявшийся до неприятного, режущего слух визга, раздался совсем рядом, легко перекрывая и шелест дождя, и шум водяной стены, выкатившейся из бани и сорвавшейся со ступенек уже остывшим, чуть теплым потоком.
   Я резко обернулась, так, что намокшие косички с еле слышным свистом рассекли воздух и ощутимо шлепнули по плечу. Взглянула на высокую, нескладную девушку шассьим взглядом, безошибочно определяя в ней русалку. Водяную ведьму с едва трепещущим под сердцем пламешком-жизнью. Молодую и, похоже, недавно инициированную более старшими и опытными русалками. Еще не привязавшуюся к человеку и потому обладающую более слабым огонечком, загасить который так же просто, как и тусклую, невесть как теплящуюся искру нежити. Только протянуть когтистую, покрытую золотой чешуей руку, и сдавить огонек меж пальцами. Легко – как свечу потушить.
   Боги Тхалисса, и этого я испугалась?
   Холодные капли дождя барабанили по голой и без того мокрой спине, щекотливыми струйками скатывались по плечам, а я смотрела, как блеклый ореол молоденькой русалки окрашивается страхом и возмущением, и чувствовала, как мой собственный страх отступает, сменяясь глухим раздражением. Похоже, что девица положила глаз на Искру, приняв его за здорового, крепкого мужика, привязав которого, сумеет выкупить себе лет двадцать – двадцать пять красоты, молодости и сил. А слепая женка, что он водит за руку, будет только мешать, и потому если она случайно угорит в бане – знать, судьба такая, горькая…
   – Змейка!
   Я развернулась на знакомый голос, машинально хватая когтистой, поросшей золотой чешуей ладонью деревянный посох с обломанным, сточенным по дороге нижним концом. Над головой глухо рокотал гром, небеса потемнели, и я почувствовала, как по спине начинают колотить мелкие ледяные градинки. Краем глаза заметила яркое, сияющее алым и золотым пятно. Харлекин, злющий до невозможности, одним небрежным ударом отбросил молоденькую русалку в сторону и оказался рядом так быстро, что я даже не успела заметить это стремительное движение. Руки у Искры уже отливают стальным блеском, удлинившимся пальцам не слишком удобно держать короткий широкий меч, а из горла вырывается низкое, глухое рычание…
   Мгновение затишья – и прежде, чем харлекин успел кинуться на русалок, раздается грубоватый, резкий окрик, который разом перекрыл и шум дождя, и плеск бурлящей в прудике воды. Град мгновенно прекратился, и я с изумлением увидела, как русалки отступают к людям, столпившимся на дорожке, ведущей от домов к бане. К тем самым «привязанным», вооруженным самострелами и грубо ошкуренными острогами.
   – Уходите. – Голос худого мужика, того самого, что встречал нас у ограды, едва заметно дрожал. Староста Овражьего посторонился, пропуская вперед человека, который бросил на дорогу туго увязанный тючок, из которого высовывалась ременная лента Искровой походной сумки. – Забирайте свое добро и уходите. Они вас не тронут.
   – А вас? – Я почувствовала, как на мои плечи опускается плащ Искры, и торопливо запахнула широкие полы, скрывая наготу. – Вы знаете, кто они?
   Человек не ответил, но я и так поняла, что знает. Причем очень давно. И возможно, еще до того момента, как одна из русалок привязала его к себе. До того, как водяная ведьма родила ему дочь – ребенка, который по достижении определенного возраста вынужден был ночевать не в постели, а на дне затянутого ряской, постепенно мелеющего пруда. До того, как пришлось подыскивать ей «жениха»…
   – И не стыдно было? – Искра сунул меч в ножны, уверенной, чуть развязной походкой подошел к тюку с вещами, забрасывая его на плечо совершенно спокойно, будто не замечал ни направленных на него самострелов, ни русалок, жавшихся к воде заветного пруда. – До Лиходолья всего ничего, а вы здесь русалок прикормили, да еще и путников в расход пускаете. Змееловов на вас нет.
   – Не тебе стыдить. – Долговязый староста аккуратно положил самострел на утоптанную землю и пошел к дочери, все еще ничком лежащей в высокой траве. Помог подняться, встряхнул, краем рукава обтер мокрое от слез лицо, на котором уже расплывался здоровенный синячище от тяжелой Искровой руки, огладил по встрепанным волосам. Поднял на меня усталый, тяжелый взгляд. – Как думаешь, сколько лет моему ребенку?
   Харлекин пожал плечами, запуская руку в тюк и нашаривая там зеленое платье, которое протянул мне, все еще прячущейся за его широкой спиной от чужих взглядов.
   – Восемь, – тихо произнес человек, и я, пытавшаяся натянуть платье, изобилующее завязками, через голову, ненадолго перестала бороться с одеждой и выглянула из-за спины Искры, думая, что ослышалась. На вид девушке было не меньше семнадцати, и даже плачущей она казалась не сильно моложе. – Дети русалок очень быстро взрослеют, а старятся еще быстрее. Еще полгода, самое большее год – и она будет старухой.
   – Если не привяжется к человеку, – уточнила я, справившись-таки с платьем и одергивая подол.
   – Если не привяжется к человеку, – спокойно подтвердил староста. – Это не так плохо, как кажется. Русалки не только красивы. Они беззаветно верны до самой смерти – тем, кто прошел через предательство, этого более чем достаточно.
   – Ты не обижайся, добрый человек. – Искра улыбался широко и почти беззаботно, терпеливо дожидаясь, пока я затяну боковые шнуровки платья и возьму в руки посох. – Но я что-то не ощущаю себя настолько несчастным и уставшим от жизни, чтобы броситься в объятия сопливой девчонки, которая будет жить за мой счет в прямом смысле этого слова.
   – Даже после смерти нелюдки, которую прячешь за собой?
   Кто-то из крестьян успел хохотнуть, прежде чем Искра звонко клацнул железными зубами, и сразу же осекся, трусливо скрываясь из виду за спинами соседей. Харлекин ухмыльнулся, кладя мне на плечо отяжелевшую металлическую ладонь, увенчанную острыми когтями, и потянул за собой. Люди шарахались с его дороги – они, похоже, забыли про самострелы и остроги, глядя на то, как пришлый со слегка разбойничьим лицом меняется, покрываясь полированными латами, как встрепанные рыжие волосы вытягиваются, выцветают, рассыпаясь по плечам серебристыми струнами…
   – Думаешь, они на нас донесут в Орден? – поинтересовалась я у Искры, когда мы уже покинули деревеньку, и Овражье скрылось за чернеющим в последних солнечных лучах пролеском.
   – Не донесут, – уверенно отозвался харлекин, почему-то старательно отводя взгляд, пока я, высоко подоткнув подол платья, отмывала ноги от налипшей грязи в неглубоком лесном ручейке. – Потому что в противном случае их драгоценных русалочек первыми пустят под нож из холодного железа. А нас еще поискать придется.
   Я прихлопнула противно звенящего над ухом очередного комара, собратьев которого над ручейком кружилось видимо-невидимо, обулась и подошла к Искре, задумчиво созерцающему содержимое разворошенного тючка.
   – Чего-то не хватает?
   – Денег, – вздохнул харлекин, выуживая из сумки неаккуратно сложенный плащ и протягивая его мне. – Их, как известно, всегда не хватает, особенно в дороге. А еще мы лишились драной тряпки из мешковины, которую ты упорно называла платьем.
   – Оно мне нравилось, – возразила я, вытаскивая из сумки небольшой кусок льняного полотна и примеряясь, как бы половчее отрезать от него ленту для новой повязки.
   – Если хочешь, я за ним вернусь, – равнодушно предложил Искра, все еще перебиравший сваленные в кучу вещи и аккуратно раскладывая их по сумкам.
   Я покачала головой, неловко, неумело распарывая ножом крепкую холстину. Не настолько я любила это платье, чтобы возвращаться за ним в логовище русалок.
   Тр-р-ресь!
   Ткань неожиданно легко поддалась, нож ушел вниз и полоснул лезвием по основанию большого пальца на левой руке, которой удерживала ткань. Я зашипела от боли, роняя в траву и нож, и холстину, зажала пальцами скользкую от крови царапину, оказавшуюся неожиданно глубокой.
   – И вот так всегда, – услышала я над головой низкий, рокочущий голос Искры. – На минуту не отвернешься…
   Небольшой порез рыжий обрабатывал так долго и тщательно, словно от этого зависела моя жизнь, и при этом так и не поднял на меня лисьего взгляда, прикипев им к тонкой темно-красной полоске, ярко выделяющейся на бледной, незагорелой коже. Криво отрезанная полотняная лента пошла на бинт – харлекин затянул узел и только тогда выпрямился и посмотрел мне в лицо.
   – У тебя теперь тело взрослой женщины. – Его голос звучал низко, очень низко и глухо, кончики пальцев, только что аккуратно наматывающих бинт, скользнули вверх по моей руке, по кое-как затянутому рукаву платья, коснулись открытого плеча. – Не ребенка.
   – Тебе нравится? – спросила я и сразу же пожалела.
   Потому что золотой лепесток пламени-одержимости, что ровно горел у Искры где-то под сердцем, вдруг полыхнул так ярко, что на мгновение ослепил мои шассьи глаза. Тонкая пленочка спокойствия, которая сдерживала этот огонек, лопнула, как мыльный пузырь, рыжий качнулся вперед, крепко обнимая меня и прижимая к широкой груди, зарываясь лицом во влажные степняцкие косички, холодившие шею.
   – Нравится. – Широкая горячая ладонь харлекина соскользнула по моей спине, оставив полосу приятного, будоражащего тепла, задержалась на талии – и опустилась еще ниже. – Очень.
   Он явно хотел добавить что-то еще, как где-то неподалеку звонко загудел рожок. Я слышала точно такой же, когда путешествовала с ромалийским табором, – это был сигнал к остановке, поиску места на ночлег. Значит, мы совсем рядом с торговой дорогой и, если повезет, можно будет напроситься в караван, идущий прямиком до реки Валуши, за которой расстилается огромная степь. Место, где можно не бояться дудочников-змееловов, где можно не оглядываться через плечо, опасаясь, что на тебя донесут в славный Орден или же попытаются поднять на вилы.
   Лиходолье – край, дающий приют даже нелюдям…
   – Искра, быстрее! – Я заворочалась, стремясь выбраться из надежных, крепких, но кажущихся неуместными объятий. – Дорога совсем близко, вдруг нам повезет и нас возьмут в караван.
   Он не ответил. Я подняла голову – огненное пламя в его груди будто застыло, скованное лютым холодом. Харлекин молча отстранился, сунул мне в руки оторванный от холста длинный широкий лоскут, сгреб все наше добро в узел, который взвалил на плечо, и направился к тракту напрямик, не утруждая себя, чтобы обойти густую лещину, разросшуюся у него на дороге. Один взмах отливающей сталью рукой – и тонкие ветки повалились в траву, срезанные, будто мечом.
   Я бросилась следом, держа посох под мышкой и на ходу пытаясь ровнее завязать неровную, махристую ленту на глазах. Вот кто бы мне объяснил, что это за пламя золотисто-рыжего цвета горит и у Искры, и у разноглазого дудочника, которого я последний раз видела на разрушающейся площади в Загряде, если из-за него оба утрачивают спокойствие и чуть что злятся, как будто их смертельно оскорбили?
   – Змейка, если все еще хочешь прибиться к каравану, то бегом!
   Осторожно, высоко поднимая юбку, я перебралась через срезанные ветки и устремилась следом за харлекином прямо через крапиву, не обращая внимания на то, что лодыжки хлещут колкие, жгучие листья. А про пламя спрошу у Искры. Потом, когда харлекин немного остынет и не будет перебивать любую попытку завести разговор язвительным, хлестким замечанием.
   Непременно спрошу.

Глава 3

   Где-то неподалеку играла скрипка.
   Сквозь сон я узнала мелодию – «Просыпайся, ждет тебя дорога». Не простая, не золотая, а хрустальная, накрытая полотном из лунного серебра, – вот о чем была эта песня. Очень любил ее играть наш скрипач, особенно по утрам, и это было гораздо приятней, чем грубоватые окрики Михея-конокрада, которыми он будил каждого, кто старался поваляться в фургоне подольше и всячески пытался улизнуть от утренних забот. Еще немного – и прибежит Лира, заберется в телегу и станет тормошить, стягивать уютное теплое одеяло из разноцветных лоскутов, а то и травинкой будет нос щекотать…
   Не хочу вставать.
   Скрипка заиграла громче, задорней. Чья-то тяжелая ладонь легла мне на плечо, легонько тряхнула. Я заворчала, ловя ускользающие остатки яркого, пестрого, как весенний луг, сна, и попыталась спрятать лицо под покрывалом.
   – Просыпайся, Змейка. – Голос был куда ниже и раскатистей, чем у ромалийца, я перевернулась на спину и открыла глаза.
   Тьма. Беспросветная и непроглядная, несмотря на то что лицо щекотали солнечные лучи. Короткий укол страха, разбудивший меня куда лучше ладони на плече или скрипки, остатки сна разлетелись в клочья, а слепота неохотно отступила. Я уже не дома. И табор, где я всего несколько месяцев побыла лирхой, тоже очень и очень далеко, где-то у берега беспокойного северного моря, где дуют соленые холодные ветра, вода свинцово-серая с белесой пеной на волнах, а прибрежные скалы гладкие, будто отшлифованные руками неизвестного камнереза. Сама я никогда не видела моря, но Михей-конокрад так красочно, так подробно о нем рассказывал, что иногда чудилось, будто бы я бывала там, на далеких скалистых берегах, слышала крики чаек, вдыхала полной грудью соленый ветер, ждала, когда на горизонте появится корабль под белыми парусами…
   – Давай помогу выбраться из телеги. Держись за меня. – С этими словами Искра легко поднял меня на руки вместе с плащом, в который я была завернута, и перемахнул через невысокую обрешетку, украшенную обрезками лент и яркой ткани, из которой шились ромалийские юбки. Приземлился харлекин мягко, как кошка, аккуратно разжал руки и поставил меня на землю, по привычке, нежели по необходимости одернув подол платья.
   – Эй, «зрячая»! – Я обернулась на голос. Высокая, красивая ромалийка с коротко, по плечи, остриженными каштановыми кудрями, кое-как прибранными под алую косынку, уперла руки в бока и широко улыбнулась. Лирха табора, такая же, какой была Ровина, но помоложе, послабее и гораздо хуже читающая тарры, что небрежно болтались у нее на поясе в простом холщовом мешочке. Ровина никогда не позволила бы себе такое отношение к своим «инструментам», а эта… Может, просто недавно из учениц, потому и не воспитала еще в себе уважение к подобным вещам. Научится. Или сгинет на дороге берегинь. – Ты вчера так и не сказала, куда направляешься. А вдруг нам по пути окажется, а?
   В этом таборе оказалась совсем молодая лирха. Та, что горит изнутри бирюзовой звездой, порывистой, страстной, то и дело рассыпающей вокруг себя пригоршни разноцветных искр. Вырастет еще и, если повезет, станет такой же умелой плясуньей и мудрой гадалкой, как Ровина. Сможет и по дороге берегинь пройти, и по раскаленным угольям, и по тоненькой струне, натянутой над бездной. И сама пройдет, и других выведет. Всех. Никого позади не оставит.