Сан-Антонио
МОЖНО ЛЮБИТЬ И ЛЫСЫХ

   “Человек оправдывает свое существование тем, что он мыслит, хотя он сделал бы гораздо лучше, сели бы перестал этик заниматься. Возьмем хотя бы корову. Она ест, мычит, производит телят и дает молоко. Вот и все. Нет, не все, она еще жует. Но никаких воспоминания, мыслей, планов: сплошная трава! Лучше дважды поесть, чем один раз подумать. Люди должны брать пример с коровы”.

Часть первая
Горестная история

   — Я не знаю, заметили вы, что… — говорит мне Инес, у которой зад и его окрестности заслуживают того, чтобы быть замеченными. Она говорит неясным, жалобным и слабым голоском лани из известного мультфильма. — Что вот уже больше часа, как вы, мой дорогой, совсем вышли из строя? Я беспокоюсь за вас и волнуюсь за себя, поскольку я — лицо заинтересованное.
   Я мрачнею.
   Ничто так не оскорбляет мужчину моего характера (которому далеко до совершенства), как быть захваченным врасплох ненасытной девицей южного темперамента.
   — Однако, я “отмечал” вас не менее четырех раз за этот вечер, мой нежный друг, — возражаю я, не скрывая своего недовольства, которое предвещает начало справедливого возмущения.
   Инес трогает большим и указательным пальцем узелок на конце шнурка моей рубашки, словно драгоценность, которая до этого была от нее скрыта, поигрывает с ним, скорее с небольшим разочарованием, чем с мечтательным видом, затем отпускает его и говорит:
   — Три.
   — Что “три”, сердце мое?
   — Три раза, дорогой мой. Вы взяли меня очень бурно — с этим я согласна — стоя, у вестибюля входа… Затем в гостиной, когда я пыталась разжечь камин. И еще раз — в этой кровати, после разных приготовлений. Но после этого ваши чувства остыли. Уточняю — три, а не четыре… Вы так же слабо считаете, как и любите?
   Злоба охватывает меня с той безудержной силой, которая присуща некоторым южным ветрам, вызывающим конъюнктивит у африканцев.
   — Черт возьми, что с вами, красотка? Три раза за три часа — это приличное количество!
   Инес пожимает голыми плечиками, которые у нее очень хороши, поднимает свои голубые глаза к потолку и вздыхает:
   — Самоудовлетворение — большая слабость мужчины. Мало, кто стремится превзойти себя… Подвиги у мужчин являются исключением.
   Затем с неожиданной нежностью в голосе она заботливо спрашивает:
   — Может быть, вы нездоровы?
   Я отвечаю, что в настоящее время чувствую себя железно. Неловкое сравнение, так как она тотчас переводит свой взгляд на ту точку моего тела, слабость которой она только что констатировала, и взгляд ее подобен взгляду старой бретонки, смотрящей, как исчезает в тумане судно ее сына-рыбака.
   — Будьте откровенны. Я вас больше не вдохновляю? В ее голосе столько асе скепсиса, сколько во взгляде блюстителя порядка, которому вы обещаете стоять в двойной очереди машин только одну минуту.
   — Но, прекрасная Инес! Уже три раза! И это еще не предел! — рискую добавить я.
   Намек возвращает спокойствие ее взбудораженным чувствам. Прелестная потаскушка очаровательно улыбается.
   — Я в этом не сомневалась, — радостно заявляет она и готовится проверить правдивость моих слов.
   Я предпринимаю то, чего она ждет. Это нелегко. При сборе цветов главное — не бутон розы, а ее завязь. Мужчина, выведенный из строя, действует плохо и способен не на многое.
   Выть готовым ко всему — дело воображения. В нужный момент индивид должен черпать силы из своих интеллектуальных ресурсов, чтобы довести дело до конца. Этим объясняется то, что господин Альберт Эйнштейн целовался лучше генерала Массю, гораздо лучше.
   Однако, в момент, который я честно и правдиво описываю, ум мой весь в будущем, и это досадно, так как может иметь пагубные последствия. Думать о работе во время любовного процесса — сексуальный саботаж. Я растрачиваю свои способности на бесплодные гипотезы, о которых я вскоре расскажу, и тогда, читатель, ты поймешь, какие у меня есть основания остаться при своем интересе “в три раза”…
   Однако, гордость побеждает. Инес более чем великолепна и так соблазнительна, что способна совратить даже святого отшельника или священника-молодожена. Мужское начало дает мне право обещать и исполнить ее требования.
   Я принимаюсь за дело плоти с таким лихорадочным рвением, с каким чинит рваную противомоскитную сетку охотник сафари, когда его заедает мошка на берегах озера Виктория.
   Моя ненасытная мадам требует перед искупительной жертвой провести особую подготовку. Я раздвигаю горячие бедра Инес и, погружая в ее сказочные, феноменальные чресла руку, проделываю одним, а затем и остальными четырьмя пальцами все то, что требует от меня партнерша. Я совершаю это с таким искусством и нежностью, что могу рассчитывать если не на уважение, то во всяком случае, на восхищение.
   Но как бы ни был я увлечен удовлетворением чувственности Инес, моя мысль работает, возвращаясь к тому, что было накануне…
   А было вот что:
 
Взгляд назад
   Четыре часа дня
   Чтобы быть более точным, прошло сверх того несколько минут. Почему бы не быть точным, если это ничего не стоит?
   Я читаю бюллетень научной полиции, в котором, черт подери, говорится о пятнах на брюках насильников, и как их распознавать Превосходно! Увлекательно! Век живи — век учись!
   В этот момент без предварительного стука открывается дверь. Это, естественно, Александр Бенуа Берюрье, который один, как вы знаете, может входить без стука. Эта туша безо всякой подготовки заявляет мне:
   — Там какой-то папаша в шляпе хочет с тобой поговорить.
   — Ну, так пригласи его, — говорю я.
   — Ничего нет проще, — уверяет меня Берю, отодвигаясь в сторону.
   Из-за его спины появляется “папаша”. Если он и “шляпа”, то — уже поношенная, с желтым лицом, возможно, из-за больного желчного пузыря. Однако, в петлице вместо гвоздики — орденская ленточка, на руках — серые перчатки и очки в роговой оправе, которые смахивают на велосипед.
   Я встаю, чтобы поприветствовать его.
   Он вытягивает из рук Берю свою визитную карточку, вытирает ее тыльной стороной руки от колбасных пятен и мокрых пальцев, вытиравших нос (у Берю — бронхит, он чихает и сморкается так, что стены “Пари-Детектив-Аженс” вечно будут помнить его) и протягивает ее мне.
   Я читаю:
   “Алексис Ляфонь, страховое общество, Тузанрикс 1037, авеню Опера, Париж I”.
   — Очень приятно! Крайне польщен вашим визитом, — говорю я этой бальзаковской личности.
   Он кланяется, снимает перчатки и протягивает мне четыре пальца, которые, кажется, хранились лет тридцать пять в формалине, и при пожатии напоминают пластик.
   — Садитесь, прошу вас.
   Берю тоже усаживается, хотя об этом не просили. “Папаша”, видимо, крайне удивлен развязностью моего помощника. Его изумление усиливается, когда толстая задница Берю, усаживаясь на стуле, давит мой портсигар, и на лице клиента отражается чуть ли не паника, когда “Его Величество” Берю принимается чихать и кашлять, не прикрывая, как это положено, рот рукой. Это напоминает извержение Везувия на Геркулавум и Помпею. Несчастный посетитель старается защититься собственным локтем.
   — Я очень огорчен, — шамкает Глыба, вернее, Жирный Кабан, продолжая кашлять. — Не знаю, где подхватил эту мерзость. Моя мамаша всегда говорила, что насморк получаешь, когда промочишь ноги, но я приобрел это несчастье, когда жег тару на заднем дворе бара, в котором работал. Дым драл глотку, и нечем было дышать. Я доходил до изнеможения…
   — Оставь нас одних! — наконец кричу я.
   Он смотрит на меня невинным взором домашнего пса, которого гонят из гостиной за грязные лапы. Он выходит, испуская при этом короткий, но выразительный звук, которым выражает недоумение и негодование.
   Господин Алексис Ляфонь бросает на меня вопросительный взгляд.
   — Это крайне неотесанный тип, но исключительно полезный и успешно выполняющий сложные поручения, — объясняю я.
   Несмотря на такую аттестацию, “папаша” бормочет:
   — Я действительно имею дело с господином Сан-Антонио?
   — Вне всякого сомнения, — подтверждаю я, — Могу предложить вам стаканчик виски, господин Ляфонь?
   — Я пью только воду, — говорит мой посетитель.
   “Как и все такие шляпаки”, — думаю я, а мой собеседник недоверчиво продолжает:
   — И вы раньше работали в полиции, где проявили себя во многих громких делах?
   — Я польщен тем, что вы помните об этом, — заверяю я его.
   Он скрещивает ноги, в которых угадывается косолапость (вероятно, он пытался раньше ее выправить), кладет перчатки на колени и небрежно спрашивает.
   — Могу ли я спросить, — если это не покажется вам неделикатным, — почему вы, господин Сан-Антонио, ушли из полиции?
   Все! Все одинаковы. Каждому приятно воображать что-то самое постыдное и плохое, даже скандальное: подлоги, взятки, сговоры с преступниками, какие-нибудь темные делишки, которые приводят к взрыву и вызывают отставку.
   С тех пор, как я руковожу этим частным агентством, ни один клиент не обходится без вопросов: я ли это, и почему ушел из полиции?
   — Уважаемый господин Ляфонь! Для деятельного человека утомительно работать под опекой начальства, не признающего новых методов.
   Настольный телевизор на письменном столе, замаскированный под будильник и соединяющий меня со Стариком, внезапно освещается, и на нем появляются слова:
   — Вот твоя благодарность?
   Старик — мой учитель и начальник в прошлом, и теперь следит за всеми моими действиями. Я считаю, что он только этим и занимается — вечно прислушивается к моим словам.
   Мое лаконичное объяснение, однако, удовлетворяет посетителя.
   — Я изложу вам очень волнующую историю, — говорит он.
   — Только не безнадежное дело, хотя такие дела бывают обычно интереснее других. — Он улыбается.
   — Моя история — очень проста.
   — Это доказывает, что она — хороша.
   — Сейчас апрель, не так ли?
   — Как и каждый год, в это время, господин Ляфонь.
   — Представьте себе, что один из ваших клиентов пришел к вам, чтобы застраховать свою жизнь на баснословную сумму.
   Он колеблется, будто его что-то мучает.
   — На миллиард старых франков…
   — Этот господин, видимо, очень дорого себя ценит. И, вероятно, владеет значительными средствами, я полагаю, взнос соответствует сумме?
   — Обождите! Я не побеспокоил бы вас, если бы этот полис не включал исключительно странное условие; клиент страхует свою жизнь только на один день — на второе июня. От 00 часов первого до 00 часов второго июня.
   За этим наступает молчание.
 
Возвращение к настоящему
   Мадмуазель Инес не дает мне ни минуты покоя и притягивает своими щедрыми прелестями, как магнит. Эта нахалка принадлежит к роду весьма острых раздражителей. Она играет в любовь так же отчаянно, как вы — в электронный биллиард. Бесцеремонная манера, с которой она теребит мои мужские принадлежности, тебя бы, читатель, поразила. Она любит, когда а ласкаю ее долго, без передышки переходя от одного полового акта к другому. Вначале мне было трудно, но потом я приспособился. Все дело — в дыхании и в положении тела. Нужно крепче опираться на локти, и все время держать в напряжении шею. Главное — не давать Инес полностью удовлетвориться, а значит, сто раз прерывать акт, и начинать снова. Словом, целая гамма ощущений, которая вызывает желание еще чего-то большего.
   Инес — большой эксперт такого рода искусства. Она прошла всю программу обучения еще в пансионе, с девчонками-сверстницами. Тогда использовался главным образом язык, которым Инес владеет в совершенстве.
   Я встретился с ней случайна Она ехала верхом на кляче по спокойной улочке около Буа. Я был за рулем своей спортивной машины. Не знаю, подействовал ли шум мотора, но в тот момент, когда я проезжал мимо, конь изо всех сил лягнул мою “касс”.
   Копыто лошади отпечаталось на сером капоте машины, а это может привести в отчаяние любого владельца автомобиля.
   То, как я выскочил, довольно грустное воспоминание. Я обругал амазонку, сказав все, что думаю об ее архаическом способе передвижения в нашу эпоху, когда за два часа можно слетать за покупками в Нью-Йорк или на матч в любую страну света! Наживать себе геморрой, трясясь в седле, — это идиотизм! Разыгрывать из себя на современной улице госпожу герцогиню во время псовой охоты — это пахнет слабоумием!
   Пока я вопил и ругался, ее ступни сжимали бока лошади, отчего плавно покачивались ее восхитительные бедра, мощь которых превосходила силу баков моей машины.
   Инес гарцевала на месте, подтягивая удила и восклицая: “Тарзан! Гоп! Успокойся!” Она была великолепна в своем белом костюме — настоящий кентавр.
   Я краснел от смущения, вышел из терпения, так как инцидент начал собирать толпу мальчишек, которые истинно по-парижски зубоскалили и изливались в саркастических замечаниях. Тут были письмоносцы, мусорщики, продавцы газет, и их сборище пугало лошадь. В конце концов амазонка сказала:
   — Манеж на соседней улице. Там и составим акт.
   Я поехал за ней, любуясь, как она подскакивает в седле: гоп, гоп!.. Я начал забывать о пробоине в капоте машины, а между тем она была внушительной.
   Я спрашивал себя, как я буду ездить с такой отметиной в дальнейшем.
   В конце концов мы очутились в большом мощеном дворе, в котором воняло навозом и потной кожей. Конюхи заплетали хвосты лошадям, как мамаши — косы своим доченькам.
   Наездница спешилась я подошла к моей машине. Ее глаза с золотистыми искорками сверкали от дерзкого нескромного озорства.
   — На вашем месте я не трогала бы эту вмятину, — заявила она. — Такая великолепная отметка. Это оригинально. И потом, подкова приносит счастье. В конце концов, вы откроете новую моду.
   После того, как она слезла со своего дромадера, внезапно обнаружились все признаки шлюхи.
   Она восхитительно извивалась, хлопая себя хлыстиком по упругим бедрам.
   Я молчаливо любовался ею.
   Она добавила:
   — Ну, ладно! У вас есть чем писать? Убеждена, что бумаги у вас сколько угодно.
   Я сделал ей знак сесть ко мне в колымагу. Она сразу согласилась, решив, что в ней будет удобнее обменяться адресами. Очутившись рядом со мной, она пробормотала, сбитая с толку моим молчанием:
   — Ну, так как?
   — Извините меня, — сказал я, — но в настоящий момент я не могу сдвинуться с места.
   — Вы парализованы?
   — В известном смысле, да. От того, что видел, как вы гарцевали передо мной. У меня — впечатлительная натура.
   — Я все еще не понимаю…
   —А могли бы.
   Она опустила голову и оглядела все неровности моей персоны. У нее была забавная мимика. Она слегка сморщилась и сдвинула брови.
   Мой голос осип и стал тонковат для моей комплекции.
   — Я знаю миленькое местечко в двух шагах отсюда, — прохрипел я. — Там подают неплохое шампанское, а в номерах — зеркальные потолки.
   Она прошептала:
   — Хотелось бы мне на это посмотреть.
   И она увидела все и получила все сполна. Надо сказать, что Инес была удачной находкой. Мне повезло. Ее единственной заботой была любовь, хотя она не была уже юной. Состоятельный папочка и все такое прочее позволяли ей жить только ради услады своей плоти. Ничто на свете ее больше не интересовало.
   Пока я научно удовлетворяю ее тело, мой мозг продолжает работать. Я должен сосредоточиться на текущем моменте, но не тут-то было! Я продолжаю думать о “шляпе”, который приходил ко мне в “Пари-Детектив-Аженс”.
 
Снова взгляд назад
   В жизни встречаются типы, которые всегда озабочены. Они созданы для того, чтобы взваливать на свои плечи непосильные задачи, принимать неприятные решения и скверно их выполнять.
   Алексис Ляфонь принадлежал как раз к этой категории людей. Они заранее решают за других людей, и их суждения обычно идут вразрез с благополучием индивида.
   Смотришь на его серые перчатки, лежащие на коленях, на властные руки, наделенные обвиняющим перстом, похожим на клешню краба с выступающим суставом, и тебя охватывает невыносимая тоска.
   Я довольно долго рассматриваю его лицо — не из удовольствия, а потому что этот господин интересен для меня, как и другие — потенциальные убийцы и поджигатели.
   — Ваш клиент застраховал свою жизнь на один-единственный день — второе июня, господин Ляфонь? Правильно ли я понял?
   — Абсолютно! Любопытно, не правда ли?
   — Да, пожалуй… Думаю, вы поинтересовались причиной такого решения?
   “Папаша” хрипит и тянет носом — первый признак начинающегося катара.
   — По правде говоря, я сам уезжал в Гренаду, и страховка была заключена без меня.
   Наверное, когда он вернулся, в его конторе стоял дым коромыслом, и, вероятно, не одно гордое дерево вогнулось и пострадало от яростных порывов бури.
   Он продолжает.
   — Застрахованный утверждает, что его замучал сон, который преследует его долгое время и стал наваждением. Во сне он много раз видел первую страницу газеты от 2-го июня сего года, на которой жирным шрифтом напечатано объявление о его смерти. Измученный этим видением, он решил застраховаться.
   — В чью пользу?
   — Своей супруги, детей у них нет.
   — И ваше общество согласилось на такой полис? Глаза “папаши” вновь начинают метать злобные искры, затем становятся похожими на устриц, поданных на новогодний стол и выброшенных в помойный бак 1-го января.
   — Я повторяю вам, что отсутствовал. Мой заместитель счел возможным дать согласие. Бедный заместитель!
   — Каковы точные условия этого соглашения?
   — Договорились исключить самоубийство — и то ладно. Кроме того, оговорили, что наш клиент в этот день никуда не пойдет и не будет заниматься ни чем таким, что может привести к катастрофе.
   — Я предполагаю, господин Ляфонь, что вы пришли ко мне с предложением взять на себя охрану вашего клиента в этот день?
   — Да, разумеется.
   — В таком случае, расскажите мне о нем. Он — постоянный клиент вашего общества?
   — Да, он застрахован уже с десяток лет. У него несколько обычных полисов на страхование дома, машин, на случай пожара, ограбления и порчи от воды”
   — А жизнь?
   — Нет, жизнь не застрахована, хотя наши агенты предлагали ему неоднократно.
   — Он богат?
   — Без сомнения, если учесть стоимость его недвижимого имущества: несколько автомобилей, драгоценности жены, ее меха…
   Я беру блокнот, на котором изображена обнажившаяся красавица-англичанка, а в верхнем левом углу значится название моей фирмы.
   — Его имя, фамилия, адрес, род занятия. Будьте любезны.
   Алексис Ляфонь вздыхает. Он поднимает свои перчатки, расправляет их, потом скрещивает ноги и опять укладывает перчатки на правое колено.
   — Поверьте, у меня нет привычки прибегать к такого рода услугам, господин Сан-Антонио. У нас тайна страхования священна, однако, странные обстоятельства…
   Я останавливаю его:
   — Не извиняйтесь, господин Ляфонь. Я лично не считаю, что вы порочите себя своим решением. Это диктуется самой обычной предосторожностью, и, думаю, сам застрахованный должен быть этим доволен.
   Он пытается улыбнуться.
   — Вы так думаете?
   — Да. Либо ваш клиент искренен, либо нет. Если нет, то это негодяй, и вам нечего его щадить. В противном случае, если он искренен, то он действительно опасается за свою жизнь из-за этого дурацкого сна, а значит, чем больше вы будете его оберегать, тем больше он будет благодарен вам.
   — Так вы полагаете, что его следует предупредить?
   — Безо всякого сомнения. Я возьму это на себя, у меня будет предлог познакомиться с ним. Думаю, в душе он будет рад такому вмешательству, а если это касается какой-то угрозы, то тем более.
   Искренность, с какой я говорю, кажется, успокаивает моего собеседника. Его желчь успокаивается, глаза перестают бегать, лицо успокаивается.
   — Поступайте, как считаете нужным. Я даю вам карт-бланш.
   Он становится просто бархатным. Я боюсь, что он захочет меня обнять. Нет ничего более неприятного, чем клиенты, которые, идя к врачу, заранее ставят себе диагноз до того, как объяснить доктору, что у них болит.
   — Превосходно! Дайте мне его координаты.
   Самое эффектное он приберег к концу.
   — Кристиан Бордо, — изрекает он.
   Я подскакиваю.
   — Актер?
   — Он самый.
   Я ошарашен. Кристиан Бордо — один из властелинов экрана, одна из самых ярких звезд после Алена Делона и Бельмондо.
   Все мои сомнения быстро рассеиваются. Артисты крайне мнительны и суеверны. Они любят позу, театральность. Застраховать себя на миллиард на один день — это в духе капризной кинозвезды, которая упивается выдуманной легендой. Вот в чем задача и успех! Паразиты!
   Я записываю адрес: вилла “Монморанси”. Частный телефон (секретная линия, известная не более, чем тысяче почитателей).
   — Мне кажется, я где-то читал, что Бордо ставит сейчас какой-то фильм? На второе, июня не предусмотрены съемки какой-нибудь опасной сцены?
   — Нет, абсолютно нет. Мы справлялись. Сюжет интимный, несколько вольный, и опасен только для морали.
   Он смеется. Его зубы напоминают клавиши аккордеона, только клавиши — белые и без пломб.
 
Возвращение к интимным делам
   Инес заявляет мне, что она устала, при этом дыхание ее становится прерывистым. Она начинает выкрикивать какую-то бессвязную чушь, но довольно громко и властно.
   У нее очень выразительная мимика, и сейчас лицо Инес скорчилось в гримасе наслаждения. Я чувствую, что она вот-вот погрузится в сладостную нирвану, но, черт возьми, в этот момент звонит телефон.
   Он трезвонит, будто на альпийских пастбищах зазвонили все швейцарские колокольчики вместе взятые. Это — настоящий набат. Моя дама мгновенно остывает и становится вялой, как листья в сентябре. На мою долю остается только привести себя в порядок.
   Очаровательная негодяйка испускает душераздирающий стон и садится.
   — Боже мой! — шепчет она и добавляет грязное ругательство, хотя подобные выражения не в ее вкусе.
   Она любит говорить образно, используя все тонкости в грамматике литературной речи. Такому изысканному языку она выучилась отнюдь не на панели и не в тамбурах пригородных поездов.
   Она спускает ноги с кровати и великолепным жестом патрицианки берет трубку телефона.
   — Слушаю!
   Насколько я могу понять, разговор ведется с каким-то Роланом, который находится в баре на Монмартре и просит разрешения закончить ночь с Инес. Он объясняет, что у него безумный сплин и много денег. Она отвечает ему, что сплину помогает сельтерская вода, а стремление провести приятную ночь с использованием его мужских способностей следует отложить до следующего раза, так как она не одна, а со “стоящим” мужчиной. Тот обзывает ее “шлюхой” и кое-чем похуже. Она злобно бросает трубку.
   — Может быть, не следовало отклонять его предложение? — говорю я.
   — Почему?
   — Потому что я, честно говоря, выложил вам все лучшее, чем обладаю, и на ближайшее время мало на что способен.
   Она смотрит на то место моего тела, по которому проверяют искренность мужчины. Перед печальным я красноречивым зрелищем она погружается в раздумье.
   — Откуда у вас такая слабость, мой дорогой?
   — Чисто профессиональные заботы.
   — О, черт! Вы не могли их оставить за порогом, чтобы погрузиться в них завтра утром?
   — Мужчины не способны отмахиваться от своих дел, даже если они мешают радоваться жизни, моя нежная Инес. Если бы вы знали, сколько совокуплений прерывается из-за неотложных дел!
   Тут снова начинает верещать телефон. Ролан опять настаивает на том, что должен отведать сладость любви на ложе моей прекрасной подруги. Он хочет прийти, во что бы то ни стало. Говорит, что находится во всеоружии. Чтобы она не думала, что он хвастается, Ролан выдвигает веский аргумент в пользу своей работоспособности — стучит по микрофону трубки своим “початком”. Этот кобель клянется, что выполнит все, что она потребует, и тем способом, который выберет она. Он так громко орет, что я слышу весь разговор. Нужда в Инес доводит его до исступления, он излагает обширную программу предстоящих забав, которые ждут роскошное тело Инес. У, прохвост!
   Как опытный шулер, я делаю своей милой знак “соглашайся”. Такую кандидатуру глупо упускать. Даже если он переоценивает свои возможности и может осуществить лишь десятую долю обещанного, то и тогда ему можно вручать медаль за проявленное мужество.
   Инес, которую удерживает деликатность, наконец, уступает моим заверениям.
   — Ты считаешь это реальным? — спрашивает она меня.
   Я киваю головой.
   Ролан в восторге. Он обещает блаженство до утра, говорит, что экономя время, разденется еще в лифте. Он просит не запирать дверь и заранее наполнить ванну. Моясь, он будет петь для нее, он обещает, что она получит абсолютное удовлетворение, как и сам, естественно. Пусть она его ждет.
   Наконец, он вешает трубку, прокричав несколько восторженных слов в адрес Инес.
   Я быстро собираюсь, в душе злобно и подло радуясь, что меня спас сгорающий от желания Ролан. Я не моту больше смотреть на красотку Инес. Я должен заняться делом, которое ждет меня, потому что уже наступило первое июня, и вечером я отправлюсь на дежурство — охранять драгоценную жизнь Кристиана Бордо.
 
Полет голубки
   Ночная прохлада, как и ощущение свободы, помогает мне взбодриться. По этим признакам я сужу о том, насколько не способен к семейной жизни. Постоянная необходимость угождать и ухаживать, посвящать жене все свободное время, кажется мне чем-то немыслимым, даже аморальным.
   Мне нравится быть киплинговской кошкой, которая гуляла сама по себе, и все дороги для нее были открыты.