Сандерс Джон. Леоне Леони

Леони, я протянула ему руку. Она стала мокрой от его слез, и тут, в
приливе сочувствия, я тоже расплакалась.
Бедная матушка не выдержала. Она в слезах побежала в лавку к отцу.
- Это отвратительное тиранство! - крикнула она, увлекая его за собой к
нам наверх. - Взгляните на этих двух несчастных детей. Как можете вы
противиться их счастью при виде их страданий? Неужто вы хотите погубить
вашу дочь из преклонения перед пустой формальностью? Разве эти бумаги не
придут и не будут вполне надежными через неделю после свадьбы? Чего вы
опасаетесь? Неужто вы принимаете нашего доброго Леони за обманщика? Да
разве вам неясно, что ваше упорное стремление получить бумаги,
подтверждающие его богатство, оскорбительно для него и жестоко для
Жюльетты?
Отец, оглушенный этими упреками и особенно потрясенный моими слезами,
поклялся, что он никогда и не помышлял о такой придирчивости и что он
сделает все, что я захочу, Он поцеловал меня несчетное количество раз и
заговорил со мною так, как говорят с шестилетними детьми, когда уступают
их капризам, желая избавиться от крика. Пришла и тетушка, которая
обратилась ко мне с менее нежными словами. Она даже позволила себе
оскорбительные упреки по моему адресу.
- Молодой девушке, целомудренной и благовоспитанной, - заявила она, -
не подобает так откровенно показывать, что ей не терпится принадлежать
мужчине.
- Сразу видно, - воскликнула уязвленная матушка, - что вы никогда
никому не принадлежали!
Отец никак не мог примириться с тем, что к его сестре относятся
непочтительно. Он стал на ее сторону и заявил, что наше отчаяние - пустое
ребячество и что неделя пролетит быстро. Я была смертельно оскорблена тем,
что меня подозревают в нетерпеливом желании выйти замуж, и с трудом
удерживалась от слез; но слезы Леони действовали на меня заразительно, и я
уже остановиться не могла. Тут он встал - глаза его еще не высохли, щеки
пылали; с мягкой улыбкой, в которой светились надежда и нежность, он
устремился к моей тетушке; взяв ее руки в свою правую, а в левую - руки
отца, он бросился на колени и стал умолять моих близких не противиться
нашему счастью. Его манеры, звук голоса, выражение лица действовали
неотразимо; к тому же тетушка впервые видела мужчину у своих ног.
Всяческое сопротивление было сломлено. Напечатали оглашение о предстоящем
браке, выполнив все предварительные формальности. Наша свадьба была
назначена на следующей неделе, вне зависимости от того, придут бумаги или
нет.
Последний день масленицы приходился на завтра. Господин Дельпек
устраивал пышный праздник; Леони попросил нас одеться турчанками. Он
набросал для нас очаровательный рисунок акварелью, который наши портнихи
очень тщательно скопировали. Мы не пожалели ни бархата, ни расшитого
золотом атласа, ни кашемира. Но бесспорное превосходство над всеми
остальными бальными туалетами нам обеспечили бесчисленные и прекрасные
драгоценные камни. В ход пошли все те, что находились в лавке у отца: на
нас сверкали рубины, изумруды, опалы. Волосы наши были украшены
бриллиантовыми нитями и эгретками, на груди красовались букеты,
составленные из разноцветных каменьев. Мой корсаж и даже мои туфли были
затканы мелким жемчугом; шнур, увитый этими необычайными по красоте
жемчужинами, служил мне поясом и ниспадал концами до колен. У нас были
трубки и кинжалы, усыпанные сапфирами и бриллиантами. Весь мой костюм
стоил по меньшей мере миллион.
Леони появился меж нас в великолепном турецком костюме. Он был так
красив и так величествен в этом наряде, что люди вставали на диваны, чтобы
лучше нас разглядеть. Сердце у меня билось отчаянно, я была горда до
безумия. Меньше всего, как вы понимаете, меня занимал мой собственный
наряд. Красота Леони, его ослепительность, его превосходство над всеми,
почти всеобщее преклонение, которое ему выказывали, - и все это мое, и все
это у моих ног! Было от чего потерять голову и не такой молоденькой
девочке, как я! То был последний вечер моего торжества. Какими только
невзгодами и унизительными мучениями я не заплатила за весь этот суетный
блеск!
Тетушка была одета еврейкой и шла за нами, неся веера и ларцы с
благовониями. Леони, желая завоевать ее дружбу, придумал ей костюм с таким
вкусом, что он почти что опоэтизировал ее суровые и увядшие черты. У нее,
бедной тети Агаты, тоже кружилась голова. Увы! Чего стоит женский разум!
Мы находились на маскараде уже два-три часа; мать танцевала, а тетушка
болтала с престарелыми дамами, которые присутствуют на бале, как говорят
во Франции, только "для мебели". Мы с Леони сидели рядом, и он говорил со
мною вполголоса; каждое слово его дышало страстью и вызывало ответную
искру в моей крови. Внезапно слова замерли у него на губах; он смертельно
побледнел, словно перед ним явился призрак. Проследив за направлением его
испуганного взгляда, я заметила в нескольких шагах от нас молодого
человека, вид которого был неприятен и для меня: это был некто Генриет,
делавший мне предложение годом раньше. Хотя он был богат и из почтенной
семьи, матушка моя нашла, что он меня не стоит, и отказала ему, сославшись
на мой юный возраст. Но уже в начале следующего года он вновь настойчиво
попросил моей руки, и по городу стал ходить слух, что он безумно в меня
влюблен; я не сочла нужным обращать на эти толки внимание, а мать,
полагая, что Генриет слишком прост, что он слишком напоминает буржуа,
несколько резко отделалась от его назойливых визитов. Он, казалось, был
этим скорее огорчен, чем раздосадован, и тотчас же уехал в Париж. С той
поры тетушка и мои подружки иногда упрекали меня в равнодушии к нему. Он,
мол, превосходный молодой человек, глубоко образованный, благородный по
натуре. Упреки эти мне очень докучали. Неожиданное появление Генриета
теперь, когда я была так счастлива близостью Леони, подействовало на меня
крайне неприятно, словно лишний упрек; я отвернулась, сделав вид, что не
заметила его; но странный взгляд, который он бросил на Леони, не
ускользнул от меня. Леони быстро предложил мне руку, приглашая пройти в
соседнюю залу и поесть мороженого; он добавил, что страдает от жары, что
она ему действует на нервы. Я поверила ему и подумала, что взгляд Генриета
выражает всего лишь ревность. Мы прошли в боковую галерею; там почти
никого не было. Поначалу я опиралась на руку Леони; он был возбужден и
чем-то озабочен. Я выразила некоторое беспокойство, но он мне ответил, что
волноваться не стоит и что ему лишь слегка нездоровится.
Он начал было понемногу приходить в себя, как вдруг я заметила, что
следом за нами идет Генриет; меня это невольно вывело из терпения.
- В самом деле, этот человек неотступно следует за нами, словно дурная
совесть, - шепнула я Леони. - Да он и на человека-то непохож. Я готова
принять его за душу грешника, явившуюся с того света.
- Какой человек? - откликнулся Леони, вздрогнув. - Как вы его назвали?
Где он? Что ему от нас надо? Вы его знаете?
Я в двух словах объяснила ему суть дела и попросила не обращать
внимания на нелепое поведение Генриета. Но Леони ничего не сказал мне в
ответ; я только почувствовала, что его рука, держащая мою, похолодела, как
у покойника; по телу его прошла судорога, и я подумала, что он вот-вот
лишится чувств, но все это длилось лишь какое-то мгновение.
- У меня невероятно расстроены нервы, - сказал он. - Придется, кажется,
лечь в постель: голова как в огне, тюрбан давит, точно стофунтовая гиря.
- Боже мой! - воскликнула я. - Если вы уедете, эта ночь покажется мне
бесконечной и праздник станет невмоготу Попытайтесь пройти в какую-нибудь
дальнюю комнату и снять на несколько минут ваш тюрбан, мы попросим
несколько капель эфира, чтобы успокоить вам нервы.
- Да, вы правы, добрая, дорогая моя Жюльетта, ангел мой. В конце
галереи есть будуар, где, по-видимому, мы сможем побыть одни; минута
отдыха - и мне снова станет лучше.
Сказав это, он поспешно увлек меня в будуар; казалось, он не идет, а
спасается бегством. Внезапно я услышала чьи-то шаги у нас за спиной; я
оглянулась и увидела Генриета, который подходил все ближе и ближе с таким
видом, будто преследовал нас; мне почудилось, что он сошел с ума.
Панический ужас, который Леони не мог уже скрыть, передался и мне: мысли
мои окончательно спутались, мною овладел суеверный страх, кровь застыла в
жилах, как это бывает во время кошмара; мне вдруг стало трудно сделать
лишний шаг. В это время Генриет подошел к нам и положил руку на плечо
Леони; рука эта показалась мне свинцовой. Леони застыл на месте, словно
пораженный громом, и лишь утвердительно наклонил голову, словно угадав в
этом устрашающем безмолвии некий вопрос или приказ. Генриет удалился, и
лишь тогда я почувствовала, что мои ноги могут отделиться от паркета. У
меня достало силы последовать за Леони в будуар, где я упала на оттоманку
бледная и потрясенная не меньше его самого".

7

"Некоторое время Леони находился в полном оцепенении; внезапно,
пересилив себя, он бросился к моим ногам.
- Жюльетта, - начал он, - я погиб, если ты меня не любишь до безумия!
- Боже мой! Что все это значит? - недоуменно воскликнула я, обвивая его
шею руками.
- А ты меня так не любишь! - продолжал он тревожно. - Я погиб, не
правда ли?
- Люблю тебя всей душою! - откликнулась я, заливаясь слезами. - Чем я
могу тебя спасти?
- О, ты никогда на это не согласишься, - уныло промолвил он. - Я самый
несчастный человек на свете. Ты единственная женщина, которую я когда-либо
любил, Жюльетта. И вот теперь, когда ты должна стать моею, радость моя,
жизнь моя, я теряю тебя навсегда! Мне остается только умереть.
- Боже правый! - воскликнула я. - Неужто ты не можешь говорить? Неужто
ты не можешь сказать, чего ты ждешь от меня?
- Нет, я не могу этого сказать, - ответил он. - Страшная, ужасающая
тайна тяготеет над моей жизнью, и я никогда не смогу открыть ее тебе.
Чтобы полюбить меня, чтобы последовать за мной, чтобы меня утешить, надо
быть не только женщиной, не только ангелом, быть может!..
- Чтобы полюбить тебя! Чтобы за тобою последовать! - повторила я. - Да
разве через несколько дней я не стану твоей женой? Тебе достаточно будет
сказать лишь одно слово; и как бы ни было больно мне и моим родителям, я
последую за тобой хоть на край света, коли ты того пожелаешь.
- Неужто это правда, Жюльетта, дорогая? - воскликнул он в приливе
радости. - Так ты за мной последуешь? Ты бросишь все для меня? Что ж, если
ты так сильно любишь меня, я спасен! Едем же, едем немедля!
- Да опомнитесь, Леони! Разве мы уже женаты? - возразила я.
- Мы не можем пожениться, - сказал он громко и отрывисто.
Я была сражена.
- И если ты не хочешь меня любить, если не хочешь со мной бежать, -
продолжал он, - мне остается лишь одно: покончить с собой.
Эти слова он произнес столь решительно, что у меня по всему телу
пробежала дрожь.
- Но что же нам грозит? - спросила я. - Не сон ли это? Что может
помешать нашей свадьбе, когда все уже решено, когда мой отец дал тебе
обещание?
- Всего лишь слово человека, влюбленного в тебя и желающего помешать
тебе стать моею.
- Я ненавижу и презираю его! - воскликнула я. - Где он? Я хочу его
пристыдить за столь подлое преследование и за столь гнусную месть... Но
что он может сделать тебе дурного, Леони? Разве твоя репутация не
настолько выше его нападок, что одно твое слово способно уничтожить его?
Разве твоя добродетель и твоя сила не столь же неуязвимы и чисты, как
золото? О, боже! Я догадываюсь: ты разорен! Бумаги, которые ты ждешь,
принесут тебе лишь дурные вести. Генриет это знает, он грозит рассказать
обо всем моим родителям. Его поведение бесчестно; но не бойся: родители
добры и обожают меня. Я брошусь им в ноги, пригрожу, что уйду в монастырь;
буду умолять их так же, как вчера, и ты одержишь над ними верх, не
сомневайся в этом. Да разве я недостаточно богата для нас двоих? Отец не
даст мне умереть с горя. И мать за меня вступится. У нас троих больше
силы, чем у моей тетушки, и мы убедим его. Полно, Леони, не горюй! Этим
нас не разлучить, это невозможно. Будь мои родители безмерно скаредны, вот
тогда я с тобой убежала бы.
- Бежим немедленно, - сказал Леони мрачно, - они будут непреклонны.
Есть нечто еще, помимо моего разорения, нечто зловещее, чего я не могу
тебе сказать. Достаточно ли ты добра и великодушна? Та ли ты женщина, о
которой я мечтал и которую, как мне казалось, я нашел в тебе? Способна ли
ты на героизм? Доступно ли тебе нечто высокое, под силу ли тебе
безграничное самопожертвование? Ответь же мне, Жюльетта, кто ты: милая и
очаровательная женщина, с которой мне будет тяжело расстаться, или ангел,
ниспосланный богом, чтобы спасти меня от отчаяния? Знаешь ли ты, как
прекрасно, как благородно принести себя в жертву тому, кого любишь?
Неужели твою душу не способна взволновать мысль, что у тебя в руках жизнь
и судьба человека и что ты можешь посвятить ему себя целиком? Ах, почему
мы не можем поменяться ролями! Ах, почему я не на твоем месте! С какой
радостью я принес бы тебе в жертву любую привязанность, любое чувство
долга!
- Полноте, Леони! - ответила я. - От ваших слов у меня мутится разум.
Пощадите, пощадите мою бедную мать, моего бедного отца, мою честь! Вы
хотите погубить меня!
- Ах, ты думаешь обо всем этом и не думаешь обо мне! Ты говоришь о том,
сколь тяжко будет горе твоих родителей, и не желаешь взвесить, сколь тяжко
горюю я! Ты не любишь меня...
Я закрыла лицо руками, я взывала к господу богу, слушая, как рыдает
Леони. Мне казалось - еще немного, и я сойду с ума.
- Итак, ты этого хочешь, - сказала я ему, - и ты вправе этого
требовать. Говори же, скажи мне все, что угодно: я вынуждена тебе
повиноваться. Разве моя воля и моя душа не принадлежат тебе целиком?
- Нам нельзя терять ни минуты, - отвечал Леони, - через час нас не
должно здесь быть, иначе твое бегство станет невозможным. За нами следит
ястребиное око. Но стоит тебе захотеть, и мы его обманем. Скажи: ты этого
хочешь, ты хочешь?
Он, как безумный, сжал меня в своих объятиях. Из груди его рвались
горестные стоны. Я вымолвила "да", сама не зная, что говорю.
- Так вот, - сказал он, - возвращайся быстрей на бал, не выказывай
никакого волнения. На все расспросы отвечай, что тебе слегка нездоровится.
Но не давай увозить себя домой. Танцуй, если это потребуется; если с тобой
заговорит Генриет, будь осторожна, не раздражай его. Помни, что еще в
течение часа участь моя в его руках. Через час я вернусь в домино. На
капюшоне у меня будет вот эта лента. Ты ее узнаешь, не правда ли? И ты
пойдешь за мной и непременно будешь спокойной, невозмутимой. Так нужно,
помни! Хватит ли у тебя на это силы?
Я встала совершенно измученная, сдавив обеими руками грудь. Горло у
меня пересохло, щеки лихорадочно горели, я была как пьяная.
- Идем же, идем! - сказал он, подтолкнув меня к бальной зале, и исчез.
Мать уже разыскивала меня. Я еще издали заметила, что она волнуется, и,
во избежание расспросов, поспешно согласилась, когда кто-то пригласил меня
на танец.
Я пошла танцевать и не знаю, как не упала замертво к концу кадрили,
стольких мне это стоило усилий. Когда я вернулась на место, матушка уже
вальсировала. Она увидела, что я танцую, и успокоилась. Она снова думала
лишь о собственном веселье. Тетушка же, вместо того чтобы начать расспросы
о том, где я пропадала, выбранила меня. Мне это было больше по душе: не
нужно было отвечать и лгать. Какая-то подруга испуганно спросила, что со
мною и почему я такая расстроенная. Я ответила, что у меня только что был
жестокий приступ кашля.
- Тебе следует отдохнуть и больше не танцевать, - сказала она.
Но я твердо решила избегать взглядов матери: я опасалась ее
беспокойства, ее нежности и собственных угрызений совести. Я заметила ее
носовой платок, который она оставила на диванчике; я взяла его, поднесла к
лицу и, прикрыв им рот, стала судорожно покрывать его поцелуями. Подруга
подумала, что у меня все еще продолжается кашель; я сделала вид, будто и в
самом деле кашляю. Я просто не знала, чем заполнить этот злополучный час,
- прошло лишь каких-нибудь тридцать минут. Тетушка заметила, что я сильно
простужена, и сказала, что попытается уговорить мою мать ехать домой.
Угроза эта меня напугала, и я быстро ответила на новое приглашение.
Оказавшись среди танцующих, я поняла, что согласилась на вальс. Надо
сказать, что, подобно всем молодым девицам, я никогда не вальсировала. Но,
узнав в том, кто уже обнял меня за талию, зловещего Генриета, я со страху
не смогла отказать. Он увлек меня в танце, и от этого быстрого движения у
меня окончательно помутилось в голове. Я задавала себе вопрос, уж не
чудится ли мне попросту все, что происходит вокруг; мне казалось, будто я
лежу в постели, горя от жара, а вовсе не вальсирую как безумная с тем, кто
мне внушает ужас и отвращение. И тут я вспомнила, что за мной придет
Леони. Я взглянула на мать, которая весело и беспечно порхала в кругу
танцующих. И я подумала, что все это невозможно, что я не могу так вот
расстаться с матушкой. Я обратила внимание на то, что Генриет крепко
держит меня за талию и что его глаза впиваются в мое лицо, склоненное к
нему. Я едва не вскрикнула и не убежала, но тут же вспомнила слова Леони:
"Участь моя еще в течение часа в его руках", - и покорилась. Мы на минуту
остановились. Он заговорил со мною. Я улыбалась, что-то отвечала ему,
мысли у меня путались. И в эту минуту я почувствовала, как кто-то коснулся
плащом моих обнаженных рук и открытых плеч. Не нужно было и оборачиваться:
я ощутила едва уловимое дыхание Леони. Я попросила отвести себя на место.
Спустя мгновение Леони, в черном домино, предложил мне руку. Я последовала
за ним. Мы прошли сквозь толпу, ускользнув бог весть каким чудом от
ревнивого взгляда Генриета и матушки, которая снова меня разыскивала.
Дерзость, с которой я прошла через залу на глазах у пятисот свидетелей,
чтобы убежать с Леони, помешала обратить на нас внимание. Мы протискались
сквозь людскую сутолоку в прихожей. Кое-кто из гостей, надевавших уже
плащи и накидки, подивился, увидев, что я спускаюсь по лестнице без
матери, но люди эти тоже уезжали домой и не могли уже судачить на балу.
Очутившись во дворе, Леони увлек меня за собой к небольшим боковым
воротам, куда кареты не въезжали. Мы пробежали несколько шагов по темной
улице; затем открылась дверца почтовой кареты, Леони подсадил меня, укутал
в свой широкий, подбитый мехом плащ, надел на голову дорожный капор, - и в
одно мгновение ока ярко освещенный особняк господина Дельпека, улица и
город оказались позади.
Мы ехали сутки, так и не выходя из кареты. На каждой станции, где
меняли лошадей, Леони приподнимал окошко, просовывал сквозь него руку,
бросал возницам вчетверо больше их обычного заработка, быстро убирал руку
и задергивал штору. Я же и не думала жаловаться на усталость или на голод.
Зубы мои были крепко сжаты, нервы напряжены; я не могла ни слезу пролить,
ни слова вымолвить. Леони, казалось, гораздо больше тревожило то, что нас
могут преследовать, чем то, что я горюю и мучаюсь. Мы остановились у
какого-то замка неподалеку от дороги и позвонили у садовых ворот. Появился
слуга, заставивший себя долго ждать. Было два часа ночи. Ворча себе что-то
под нос, этот человек подошел наконец и поднес фонарь к лицу Леони. Но
едва он его узнал, как тотчас рассыпался в извинениях и провел нас в дом.
Дом этот показался мне пустынным и запущенным. Тем не менее передо мной
распахнули двери в довольно приличную комнату. В одну минуту затопили
камин, приготовили мне постель, и вошла женщина, чтобы раздеть меня. Я
впала в какое-то умственное оцепенение. Тепло камина мало-помалу вернуло
мне силы, и я увидела, что сижу в пеньюаре, с распущенными волосами подле
Леони; но он не обращал на меня внимания и занимался тем, что укладывал в
сундук богатые одежды, жемчуга и бриллианты, которые еще только что были
на нас. Эти драгоценности, украшавшие костюм Леони, принадлежали большей
частью моему отцу. Матушка, желая, чтобы по богатству платье Леони не
уступало нашим, взяла бриллианты из отцовской лавки и без единого слова
дала надеть ему. Увидев всю эту роскошь, упрятанную как попало в сундук, я
испытала мучительное чувство стыда за совершенную нами своего рода кражу и
поблагодарила Леони за то, что он собирается выслать все это обратно моему
отцу. Не помню, что он мне ответил; он только сказал потом, что спать мне
осталось четыре часа и что он умоляет воспользоваться этим временем, ни о
чем не тревожась и не тоскуя. Он поцеловал мои босые ноги и вышел. У меня
так и не хватило мужества добраться до постели, я уснула в кресле, у
камина. В шесть часов утра меня разбудили, мне принесли чашку шоколаду и
мужское платье. Я позавтракала и покорно переоделась. Леони зашел за мною,
и мы еще до рассвета покинули этот таинственный дом, причем я так никогда
и не узнала ни его названия, ни точного расположения, ни владельца, как
обстояло, впрочем, и во многих других пристанищах, то богатых, то убогих,
которые во все время нашего путешествия отпирали перед нами двери в любой
час и в любом краю при одном имени Леони.
По мере того как мы ехали все дальше, к Леони возвращались его
невозмутимость поведения и нежность речи. Безропотная, прикованная к нему
слепою страстью, я была тем послушным инструментом, в котором он, по
желанию, заставлял звенеть любую струну. Если он задумывался, я грустила,
если он был весел, я забывала все горести и душевные терзания и улыбалась
его шуткам; если он был страстен, я забывала об утомлявших меня мыслях и
проливаемых до изнеможения слезах и обрела новые силы, чтобы любить его и
говорить ему об этом".

8

"Мы приехали в Женеву, где оставались ровно столько времени, чтобы
отдохнуть. Вскоре мы забрались в глубь Швейцарии и там окончательно
перестали беспокоиться, что нас могут выследить и настичь. С самого нашего
отъезда Леони помышлял лишь о том, чтобы добраться со мною до мирной
сельской обители, где можно было бы вести жизнь, полную любви и поэзии, в
постоянном уединении с глазу на глаз. Эта сладостная мечта осуществилась.
В одной из долин на Лаго Маджоре мы нашли живописнейшее шале среди
восхитительного пейзажа. За весьма небольшие деньги мы его уютно обставили
и сняли с начала апреля. Мы провели там шесть месяцев пьянительного
счастья, за которые я вечно буду благодарить бога, хоть он и заставил меня
заплатить за него дорогою ценой. Мы были совершенно одни и вне всякого
общения с миром. Нам прислуживали двое молодоженов, толстые и
жизнерадостные, и, глядя на их доброе согласие, мы еще полнее ощущали наше
собственное. Жена хлопотала по хозяйству и стряпала, муж пас корову и двух
коз, составлявших все наше стадо. Он доил корову и делал сыр. Вставали мы
рано поутру и, когда погода была хорошей, завтракали в нескольких шагах от
дома в чудесном фруктовом саду, где деревья, отданные во власть природе,
простирали во все стороны свои густые ветви, богатые не столько плодами,
сколько цветами и листвой. Затем мы шли прогуляться по долине или
взбирались на горы мало-помалу мы привыкли к дальним прогулкам и каждый
день отправлялись на поиски какого-нибудь нового места. Горные края
обладают тем чудесным свойством, что можно подолгу исследовать их, прежде
чем узнаешь все их тайны и красоты. Когда мы совершали самые длительные
экскурсии, Жоан, наш веселый мажордом, сопутствовал нам, неся корзину с
провизией, и ничто не было так восхитительно, как наши пиршества на траве
Леони был несговорчив лишь в выборе того, что он называл нашей столовой.
Наконец, когда мы находили на склоне горы небольшую поляну, покрытую
свежей травой, защищенную от ветра и солнца, с красивым видом на
окрестности и ручейком, напоенным благоуханием пахучих растений, он сам
раскладывал все к обеду на белой скатерти, разостланной на земле. Он
отправлял Жоана за земляникой, наказывая ему попутно погрузить бутылку с
вином в прохладные воды ручья. Затем он зажигал спиртовку и варил яйца.
Тем же способом, после холодного мяса и фруктов я готовила ему
превосходный кофе. Таким образом, мы пользовались некоторыми благами
цивилизации среди романтических красот пустынного пейзажа.
Когда стояла скверная погода, что частенько бывало в начале весны, мы
разводили большой огонь в камине, чтобы предохранить от сырости наше
жилище, сложенное из еловых бревен; мы загораживались ширмами, которые
Леони мастерил, сколачивал и раскрашивал сам. Мы пили чай, и потом он
курил длинную турецкую трубку, а я ему читала. Мы называли это нашими
фламандскими буднями; менее оживленные, чем остальные, они были, пожалуй,
еще более отрадными. Леони обладал замечательным талантом устраивать
жизнь, делать ее приятной и легкой. С раннего утра он с присущей его уму
энергией составлял план на весь день, расписывая его по часам, и, когда
план был готов, приносил его мне и спрашивал, согласна ли я с ним. Я
находила этот план всегда превосходным, и мы уже от него не отклонялись.
Таким образом, скука, которая почти всегда преследует отшельников и даже
уединившихся любовников, никогда к нам не подступала. Леони знал все, чего
следует избегать, и все, чего следует придерживаться, чтобы сохранить
спокойствие души и бодрость тела. Он давал мне нужные наставления с
присущей ему трогательной нежностью: и, подвластная ему, как раба своему