Мурат. Вы-пал-нять!
Я подхожу к Мурату, терпеливо дожидаюсь, пока из его глаз перестают сыпаться искры.
– Мне нужно кормить ребят, помоги продуктами.
– Получишь на складе, – Мурат быстро пишет записку, – потом оплатишь. Где тебя искать?
– Поеду с Леонидом Иванычем. По готовности обменяемся зелёными ракетами. Связной при мне – Вася Лукин.
– Уборщица на полставки? – Мурат подмигивает. – Ревизора на тебя нет, Максим.
– Кто без греха, пусть кинет в меня камень, – осторожно шучу я. За Васю мне и в самом деле могут намылить холку.
Дома я застаю всех своих бездельников, очистивших холодильник так здорово, что его можно отключать. Мою долю, однако, они сожрать не успели, и я, неторопливо кушая гречневую кашу со шкварками, даю указания. Вася пойдёт со мной, Гвоздь и Рома – за продуктами, Надя будет отдыхать – всё-таки в отпуске, а Олег и Осман караулить вездеход, чтоб не сперли туристы.
– Запомните, лодыри, – по-отечески внушаю я, – здоровый аппетит – это не самое главное качество лавинщика. Отныне я вашу работу буду оценивать не по количеству слопанной пищи, а по оперативности, инициативе и верности принятым обязательствам. Текст все помнят?
– «Находясь в ясном уме и твёрдой памяти, – бормочет Гвоздь, – обязуюсь…»
– Достаточно. Учтите, кроме Анны Федоровны и меня, вы никому не подчиняетесь, не мальчики на побегушках. В скандалы с переселением не суйтесь, следите за ситуацией и действуйте без папиных советов. Надя, когда Гвоздь начнёт домогаться твоей руки, положи ему на головку пузырь со льдом или отхлещи веником. Спать по утверждённому Олегом графику. У меня всё.
– Спасибо за доверие, чиф, – гудит Олег. – Зонтик с собой берёшь?
Мы смеёмся. Как-то на лекции для туристов я сострил, что от лавины можно отгородиться раскрытым зонтиком, и один недоразвитый чайник воспринял это со всей серьёзностью – не расставался с зонтиком ни на минуту. Мне не очень хочется смеяться, на душе у меня скребут кошки, но я люблю, когда ребята живут и работают с настроением. В лавинную опасность у нас не принято говорить о потерях, о них мы будем говорить потом, когда позволим себе расслабиться.
– Удачи! – напутствует мама. – Максим, ты помнишь…
– Да, мама, только учти, я не при телефоне.
– Тогда запусти ракету.
– Красную, зелёными мы будем обмениваться с Муратом.
– Хорошо, красную. И береги Васю.
– Анна Федоровна… – бурчит Вася, который по оживившимся лицам ребят догадывается, что мамино пожелание ещё сработает. Он прав, едва мы успеваем перешагнуть порог, как эти негодяи раскрывают пасти и дружно орут: «Береги Васю!» Они продолжают скандировать, пока мы не скрываемся в вездеходе, в котором нас ждёт Леонид Иваныч со своей командой.
Снег валит валом. По приказу Мурата бульдозеристы расчищают нам шоссе. Мы едем в сторону Бектау, за «Чертов мост», где на бетонированной площадке установлена крупнокалиберная зенитка, пристрелянная к лавинам от седьмой до пятнадцатой. «Старая артиллерийская лошадь услышала зов трубы!» – смеётся Леонид Иваныч. Он откровенно доволен, по окончании войны стрелять ему доводится не часто, а это дело он любит – в войну артиллеристом был лихим, четыре боевых ордена за красивые глаза тогда не давали. На Ладоге ему осколком оторвало по локоть левую руку, но и одной Леонид Иваныч орудует так, как иные двумя не сумеют. И маме, и мне он особенно дорог потому, что знал моего отца, командира отдельного лыжного батальона, и не только знал, но и поддерживал огнём во время прорыва блокады Ленинграда. «Ну и судьба! – изумился Леонид Иваныч, когда мы встретились в Кушколе. – Майор Сорокин – личный артиллерист отца и сына Уваровых!»
Пока его ребята готовят зенитку к стрельбе, мы, сидя в кабине, уточняем на карте сектор обстрела. Все координаты определены заранее, бить по лавиносборам мы можем вслепую, нужно лишь определить, с чего начать. Мы решаем прощупать сначала четырнадцатую, относительно небольшую и расположенную в семистах метрах от одиннадцатой. Если четырнадцатая сойдёт, не потревожив соседок, попробуем тринадцатую, а если…
Это самое «если» стоит у меня поперёк горла: кто может гарантировать, что первый же снаряд не сведёт склоны Актау с ума? А разве то, что мы собираемся делать, – не сумасшествие? Нас извиняет лишь то, что сунуть голову под крыло и ждать, пока её оторвёт, – сумасшествие в квадрате. Больше всего я боюсь одиннадцатой, в позапрошлом году её лавиносбор был куда более тощим, чем сейчас, а воздушная волна дошла до опушки. Время у нас есть, и я подробно рассказываю Леониду Иванычу, каких пакостей можно ждать от одиннадцатой. Я вспоминаю, как ещё в университете на практическом занятии по военной подготовке полковник задал одному студенту из нашей группы вопрос: «Какова первая обязанность командира при выборе боевой позиции?» – и был совершенно шокирован ответом: «Наметить пути отхода, товарищ полковник!»
– А он был не дурак, твой студент, – улыбается Леонид Иваныч. – Давай и в самом деле наметим.
Включив фонарики, мы идём осматривать наши тылы. Между шоссе и опушкой леса, которым поросли южные склоны Бектау, метров триста, и зенитка находится примерно посредине. Снега на южных склонах мало, но они крутые – на верхотуру и за час не заберёшься, а сосновый лес – далеко не всегда лучшая защита от воздушной волны: если она достаточно сильна, от леса лучше держаться подальше. И от открытого места – тоже, так что выбор, как видите, у нас широкий. То, что на нашей памяти и по утверждениям старожилов одиннадцатая этот лес не уничтожала, ещё ничего не доказывает: Юрий Станиславович учил слепо статистике не доверять, «так как в ней не отражено поведение лавин в древние и даже средние века». Что ж, будем надеяться, что одиннадцатая не сорвётся, а если же это случится, то нам остаётся уповать на удачу. Всё-таки лучше всего – это попытаться добежать до опушки. На будущее, мечтаю я, хорошо бы соорудить здесь что-нибудь вроде бетонного дота, с автономным обеспечением на сутки-другие…
Я отправляю Васю к бульдозеристам, которые ползают взад-вперёд по шоссе, – пусть кончают работу и уходят в Кушкол.
Леонид Иваныч начинает колдовать над зениткой, я слышу, как он переговаривается с наводчиком: «угол 3-89… прицел 24-18…» Для меня это филькина грамота, но Леонид Иваныч – ас, он стрелял по «тиграм» тогда, когда времени для расчётов у него было куда меньше, чем сейчас. Его ребята выносят из вездехода и подтаскивают к зениткам пяток снарядов с ярко-жёлтыми гильзами, вряд ли нам столько пригодится, склоны слишком напряжены. У нас есть всё: артиллеристы и орудие, снаряды и координаты, теперь нам нужно лишь одно – немножко удачи. На прощанье мама всегда желает мне удачи, но – коротко, без обильных словоизлияний, которыми ничего не стоит удачу спугнуть.
Из-за поворота доносится гул моторов, Вася размахивает руками – что такое? Я бегу к шоссе. Один за другим через «Чертов мост» переползают четыре автобуса, битком набитые туристами. В кабине первого автобуса рядом с водителем сидит Бычков, директор «Бектау», которому надлежит принять и разместить эту ораву. Я приветливо машу ему рукой и желаю спокойной ночи. Он открывает и закрывает рот, я не слышу, о чём он говорит, но догадываюсь, что не о любви и дружбе. Чтобы я на сей счёт не заблуждался, Бычков опускает стекло, высовывает голову и от души высказывается. Я прошу его передать сердечный привет семье и приказать водителям не возвращаться в Кушкол, так как скоро будем стрелять. Бычков выражает пожелание, чтобы первым же снарядом меня разорвало на части, и мы дружески расстаёмся. Подобные пожелания достаются мне и от туристов – узнали, собаки, кому обязаны раскладушками. Интересно, как Мурату удалось так быстро сработать?
Автобусы, рыча, идут на подъём, за которым гостиница «Бектау», и мы с Васей возвращаемся назад. Вася румян и весел, для него всё происходящее – забавная игра, а то, что ставки в ней достаточно высоки, его ничуть не волнует. Я уже второй сезон присматриваюсь к нему, из Васи можно сделать отличнейшего лавинщика, если научить его с уважением относиться к собственной жизни. Скажем, мы потеряем бдительность – и завтра Гвоздь женится, кем тогда его заменить? Хотя нет, этого негодяя я слишком люблю, мне его никто не заменит.
Я запускаю зелёную ракету. Когда Мурат сочтёт возможным, он ответит мне такой же.
В течение десятка секунд, пока в заснеженном небе рассыпаются огни, мы смутно различаем вдали исполненные враждебности склоны Актау. Они чудовищно разбухли, от их вида по спине бегут мурашки. Мне кажется, что я никогда, ни разу в жизни не видел на склонах столько снега. Нет, видел, конечно, на Памире, Тянь-Шане, но те лавины мы отнюдь не собирались беспокоить, совсем наоборот, мы подобострастно обходили их на цыпочках и, как поёт мамин любимый Вертинский, молили «доброго бога, чтоб продлил наши бренные дни». Высоцкого, между прочим, мама любит не меньше, ей просто обидно за Вертинского, что в последнее время он как-то стушевался в огромной Володиной тени.
Сорвёт или не сорвёт одиннадцатую? О седьмой и четвёртой я стараюсь не думать, они всё-таки значительно дальше, а одиннадцатая – напротив. С одной стороны, я хочу, чтобы она сорвалась и больше не висела, как дамоклов меч, над шоссе, а с другой – довольно нагло рассчитываю остаться при этом в целости и сохранности.
Однако нужно подстраховаться. Я предлагаю Леониду Иванычу отправить артиллеристов в лес, и как можно выше – туда, где метров через двести лес переходит в кустарник, за которым – альпийские луга; стрелять же будет он сам, а я – подавать снаряды. Оказывается, не положено. Как человек гражданский, склонный к надувательствам в борьбе со всякими комиссиями, я настойчиво искушаю: «А кто узнает? Ну, кто?» Леонид Иваныч вяло возражает, что узнать могут – в том случае, если нас обоих завалит, а остальные спасутся. Я высказываю догадку, что остаться в живых и получить за это выговор, даже с занесением в личное дело, – не худшая участь для человека, и Леонид Иваныч сдаётся: приказывает наводчику, заряжающему и подносчику снарядов уходить в лес до кустарника. Вася от эвакуации наотрез отказывается, в его ушах ещё звенит «Береги Васю», а он не за то получает полставки, чтобы прятаться, «когда самое интересное». Для меня самым интересным было бы сидеть дома и кормить Жулика, но Васе этого не понять. Придётся его огорчить. Я предлагаю, а когда он делает вид, что не слышит, сухим и противным голосом приказываю немедленно исчезнуть, прихватив с собой несколько лавинных зондов и лопат, – не исключено, что именно ему и троим зенитчикам придётся нас откапывать. В последнее я не очень верю, но такого человека, как Вася, следует воодушевить, дать ему перспективу. Окрылённый надеждой, Вася уходит – и тут же со стороны Кушкола взлетает зелёная ракета. Нет, придётся честно сказать Мурату, что он гений: за три часа переселить шестьсот человек, и не лишь бы каких, а строптивейших на свете туристов!
Я отгоняю подальше вездеход, возвращаюсь и даю Леониду Иванычу последние инструкции: поднять и задраить капюшон, обмотать лицо шарфом, хорошенько застегнуться и в случае чего не вопить благим матом – снежная пыль почему-то предпочитает проникать в организм через раскрытый рот; сразу же после выстрела бежать без оглядки к опушке, а попав в снеговоздушное облако, не падать ниц и притворяться мёртвым, а, наоборот, драться до последнего патрона. Всё, можно стрелять.
– Огонь! – весело командует самому себе Леонид Иваныч.
Хлопок выстрела – и мы бежим. Леониду Иванычу в его возрасте физкультура даётся нелегко, я поддерживаю его, силой тащу за собой. Когда до опушки остаётся метров двадцать, я вижу Васю, который весьма неумело прячется за тонкой сосной, и тут же слышу характерный рокот приближающегося реактивного самолёта – это спешит на свидание одиннадцатая, «я милую узнаю по походочке». Рев, свист, неведомая сила сбивает меня с ног, я лечу на снег, прижимая шарф к лицу, раскрытым ртом (нос у меня уже забит, вот тебе и инструкции!) втягиваю густой, насыщенный пылью воздух и чувствую, что меня заваливает. В голове возникает невообразимый сумбур, в глазах мельтешат разноцветные шарики, но сознание меня не покидает, и я отчаянно рвусь на поверхность, каждым мускулом тела: с силой отжимаюсь от давящего снега локтями, пытаюсь делать плавательные движения, подпрыгивать – и при этом не дышать, потому что понимаю, что могу быстро задохнуться.
Но мой час ещё не пробил: в тот самый момент, когда от звона в ушах голова начала раскалываться, я вдруг чувствую, что путы слабеют, нахожу в себе силы выплюнуть изо рта снег и втянуть чудовищную порцию почти что нормального воздуха. Ещё несколько вдохов, звон слабеет – и я ощущаю себя сидящим по пояс в снегу (всё-таки заметный прогресс, не по шею, как в прошлый раз, а лишь по пояс) и вижу, как Вася, ухватившись за торчащую из сугроба руку, выдёргивает Леонида Иваныча. Дышать становится всё легче, догнавшее нас снеговоздушное облако рассасывается. К тому времени, как прибежала его команда, Леонид Иваныч успевает откашляться, отплеваться и проклясть все лавины на земном шаре вне зависимости от государственной принадлежности.
Мы убеждаемся, что кости целы, отряхиваемся (несмотря на предосторожности, снежная пыль проникла до самых потрохов) и включаем фонарики. На Васином лице – широченная, до ушей улыбка: принял боевое крещение! И тут я вспоминаю – нашёл место и время! – что за инструкции по технике безопасности Вася не расписался и, случись с ним что, сидеть мне за решёткой. Я грожу ему кулаком, он не понимает и пялит на меня свои доверчивые глаза.
Мы плетёмся к орудию, его наполовину замело. Откапываем, пересчитываем снаряды – всё на месте. Я приветствую маму красной ракетой, и в распахнувшейся тьме мы видим на месте шоссе гигантскую снежную стену. Язык лавины не дошёл до нас, потерял силы в каких-то двухстах метрах.
Пять недосказанных слов
Я подхожу к Мурату, терпеливо дожидаюсь, пока из его глаз перестают сыпаться искры.
– Мне нужно кормить ребят, помоги продуктами.
– Получишь на складе, – Мурат быстро пишет записку, – потом оплатишь. Где тебя искать?
– Поеду с Леонидом Иванычем. По готовности обменяемся зелёными ракетами. Связной при мне – Вася Лукин.
– Уборщица на полставки? – Мурат подмигивает. – Ревизора на тебя нет, Максим.
– Кто без греха, пусть кинет в меня камень, – осторожно шучу я. За Васю мне и в самом деле могут намылить холку.
* * *
Дома я застаю всех своих бездельников, очистивших холодильник так здорово, что его можно отключать. Мою долю, однако, они сожрать не успели, и я, неторопливо кушая гречневую кашу со шкварками, даю указания. Вася пойдёт со мной, Гвоздь и Рома – за продуктами, Надя будет отдыхать – всё-таки в отпуске, а Олег и Осман караулить вездеход, чтоб не сперли туристы.
– Запомните, лодыри, – по-отечески внушаю я, – здоровый аппетит – это не самое главное качество лавинщика. Отныне я вашу работу буду оценивать не по количеству слопанной пищи, а по оперативности, инициативе и верности принятым обязательствам. Текст все помнят?
– «Находясь в ясном уме и твёрдой памяти, – бормочет Гвоздь, – обязуюсь…»
– Достаточно. Учтите, кроме Анны Федоровны и меня, вы никому не подчиняетесь, не мальчики на побегушках. В скандалы с переселением не суйтесь, следите за ситуацией и действуйте без папиных советов. Надя, когда Гвоздь начнёт домогаться твоей руки, положи ему на головку пузырь со льдом или отхлещи веником. Спать по утверждённому Олегом графику. У меня всё.
– Спасибо за доверие, чиф, – гудит Олег. – Зонтик с собой берёшь?
Мы смеёмся. Как-то на лекции для туристов я сострил, что от лавины можно отгородиться раскрытым зонтиком, и один недоразвитый чайник воспринял это со всей серьёзностью – не расставался с зонтиком ни на минуту. Мне не очень хочется смеяться, на душе у меня скребут кошки, но я люблю, когда ребята живут и работают с настроением. В лавинную опасность у нас не принято говорить о потерях, о них мы будем говорить потом, когда позволим себе расслабиться.
– Удачи! – напутствует мама. – Максим, ты помнишь…
– Да, мама, только учти, я не при телефоне.
– Тогда запусти ракету.
– Красную, зелёными мы будем обмениваться с Муратом.
– Хорошо, красную. И береги Васю.
– Анна Федоровна… – бурчит Вася, который по оживившимся лицам ребят догадывается, что мамино пожелание ещё сработает. Он прав, едва мы успеваем перешагнуть порог, как эти негодяи раскрывают пасти и дружно орут: «Береги Васю!» Они продолжают скандировать, пока мы не скрываемся в вездеходе, в котором нас ждёт Леонид Иваныч со своей командой.
Снег валит валом. По приказу Мурата бульдозеристы расчищают нам шоссе. Мы едем в сторону Бектау, за «Чертов мост», где на бетонированной площадке установлена крупнокалиберная зенитка, пристрелянная к лавинам от седьмой до пятнадцатой. «Старая артиллерийская лошадь услышала зов трубы!» – смеётся Леонид Иваныч. Он откровенно доволен, по окончании войны стрелять ему доводится не часто, а это дело он любит – в войну артиллеристом был лихим, четыре боевых ордена за красивые глаза тогда не давали. На Ладоге ему осколком оторвало по локоть левую руку, но и одной Леонид Иваныч орудует так, как иные двумя не сумеют. И маме, и мне он особенно дорог потому, что знал моего отца, командира отдельного лыжного батальона, и не только знал, но и поддерживал огнём во время прорыва блокады Ленинграда. «Ну и судьба! – изумился Леонид Иваныч, когда мы встретились в Кушколе. – Майор Сорокин – личный артиллерист отца и сына Уваровых!»
Пока его ребята готовят зенитку к стрельбе, мы, сидя в кабине, уточняем на карте сектор обстрела. Все координаты определены заранее, бить по лавиносборам мы можем вслепую, нужно лишь определить, с чего начать. Мы решаем прощупать сначала четырнадцатую, относительно небольшую и расположенную в семистах метрах от одиннадцатой. Если четырнадцатая сойдёт, не потревожив соседок, попробуем тринадцатую, а если…
Это самое «если» стоит у меня поперёк горла: кто может гарантировать, что первый же снаряд не сведёт склоны Актау с ума? А разве то, что мы собираемся делать, – не сумасшествие? Нас извиняет лишь то, что сунуть голову под крыло и ждать, пока её оторвёт, – сумасшествие в квадрате. Больше всего я боюсь одиннадцатой, в позапрошлом году её лавиносбор был куда более тощим, чем сейчас, а воздушная волна дошла до опушки. Время у нас есть, и я подробно рассказываю Леониду Иванычу, каких пакостей можно ждать от одиннадцатой. Я вспоминаю, как ещё в университете на практическом занятии по военной подготовке полковник задал одному студенту из нашей группы вопрос: «Какова первая обязанность командира при выборе боевой позиции?» – и был совершенно шокирован ответом: «Наметить пути отхода, товарищ полковник!»
– А он был не дурак, твой студент, – улыбается Леонид Иваныч. – Давай и в самом деле наметим.
Включив фонарики, мы идём осматривать наши тылы. Между шоссе и опушкой леса, которым поросли южные склоны Бектау, метров триста, и зенитка находится примерно посредине. Снега на южных склонах мало, но они крутые – на верхотуру и за час не заберёшься, а сосновый лес – далеко не всегда лучшая защита от воздушной волны: если она достаточно сильна, от леса лучше держаться подальше. И от открытого места – тоже, так что выбор, как видите, у нас широкий. То, что на нашей памяти и по утверждениям старожилов одиннадцатая этот лес не уничтожала, ещё ничего не доказывает: Юрий Станиславович учил слепо статистике не доверять, «так как в ней не отражено поведение лавин в древние и даже средние века». Что ж, будем надеяться, что одиннадцатая не сорвётся, а если же это случится, то нам остаётся уповать на удачу. Всё-таки лучше всего – это попытаться добежать до опушки. На будущее, мечтаю я, хорошо бы соорудить здесь что-нибудь вроде бетонного дота, с автономным обеспечением на сутки-другие…
Я отправляю Васю к бульдозеристам, которые ползают взад-вперёд по шоссе, – пусть кончают работу и уходят в Кушкол.
Леонид Иваныч начинает колдовать над зениткой, я слышу, как он переговаривается с наводчиком: «угол 3-89… прицел 24-18…» Для меня это филькина грамота, но Леонид Иваныч – ас, он стрелял по «тиграм» тогда, когда времени для расчётов у него было куда меньше, чем сейчас. Его ребята выносят из вездехода и подтаскивают к зениткам пяток снарядов с ярко-жёлтыми гильзами, вряд ли нам столько пригодится, склоны слишком напряжены. У нас есть всё: артиллеристы и орудие, снаряды и координаты, теперь нам нужно лишь одно – немножко удачи. На прощанье мама всегда желает мне удачи, но – коротко, без обильных словоизлияний, которыми ничего не стоит удачу спугнуть.
Из-за поворота доносится гул моторов, Вася размахивает руками – что такое? Я бегу к шоссе. Один за другим через «Чертов мост» переползают четыре автобуса, битком набитые туристами. В кабине первого автобуса рядом с водителем сидит Бычков, директор «Бектау», которому надлежит принять и разместить эту ораву. Я приветливо машу ему рукой и желаю спокойной ночи. Он открывает и закрывает рот, я не слышу, о чём он говорит, но догадываюсь, что не о любви и дружбе. Чтобы я на сей счёт не заблуждался, Бычков опускает стекло, высовывает голову и от души высказывается. Я прошу его передать сердечный привет семье и приказать водителям не возвращаться в Кушкол, так как скоро будем стрелять. Бычков выражает пожелание, чтобы первым же снарядом меня разорвало на части, и мы дружески расстаёмся. Подобные пожелания достаются мне и от туристов – узнали, собаки, кому обязаны раскладушками. Интересно, как Мурату удалось так быстро сработать?
Автобусы, рыча, идут на подъём, за которым гостиница «Бектау», и мы с Васей возвращаемся назад. Вася румян и весел, для него всё происходящее – забавная игра, а то, что ставки в ней достаточно высоки, его ничуть не волнует. Я уже второй сезон присматриваюсь к нему, из Васи можно сделать отличнейшего лавинщика, если научить его с уважением относиться к собственной жизни. Скажем, мы потеряем бдительность – и завтра Гвоздь женится, кем тогда его заменить? Хотя нет, этого негодяя я слишком люблю, мне его никто не заменит.
Я запускаю зелёную ракету. Когда Мурат сочтёт возможным, он ответит мне такой же.
В течение десятка секунд, пока в заснеженном небе рассыпаются огни, мы смутно различаем вдали исполненные враждебности склоны Актау. Они чудовищно разбухли, от их вида по спине бегут мурашки. Мне кажется, что я никогда, ни разу в жизни не видел на склонах столько снега. Нет, видел, конечно, на Памире, Тянь-Шане, но те лавины мы отнюдь не собирались беспокоить, совсем наоборот, мы подобострастно обходили их на цыпочках и, как поёт мамин любимый Вертинский, молили «доброго бога, чтоб продлил наши бренные дни». Высоцкого, между прочим, мама любит не меньше, ей просто обидно за Вертинского, что в последнее время он как-то стушевался в огромной Володиной тени.
Сорвёт или не сорвёт одиннадцатую? О седьмой и четвёртой я стараюсь не думать, они всё-таки значительно дальше, а одиннадцатая – напротив. С одной стороны, я хочу, чтобы она сорвалась и больше не висела, как дамоклов меч, над шоссе, а с другой – довольно нагло рассчитываю остаться при этом в целости и сохранности.
Однако нужно подстраховаться. Я предлагаю Леониду Иванычу отправить артиллеристов в лес, и как можно выше – туда, где метров через двести лес переходит в кустарник, за которым – альпийские луга; стрелять же будет он сам, а я – подавать снаряды. Оказывается, не положено. Как человек гражданский, склонный к надувательствам в борьбе со всякими комиссиями, я настойчиво искушаю: «А кто узнает? Ну, кто?» Леонид Иваныч вяло возражает, что узнать могут – в том случае, если нас обоих завалит, а остальные спасутся. Я высказываю догадку, что остаться в живых и получить за это выговор, даже с занесением в личное дело, – не худшая участь для человека, и Леонид Иваныч сдаётся: приказывает наводчику, заряжающему и подносчику снарядов уходить в лес до кустарника. Вася от эвакуации наотрез отказывается, в его ушах ещё звенит «Береги Васю», а он не за то получает полставки, чтобы прятаться, «когда самое интересное». Для меня самым интересным было бы сидеть дома и кормить Жулика, но Васе этого не понять. Придётся его огорчить. Я предлагаю, а когда он делает вид, что не слышит, сухим и противным голосом приказываю немедленно исчезнуть, прихватив с собой несколько лавинных зондов и лопат, – не исключено, что именно ему и троим зенитчикам придётся нас откапывать. В последнее я не очень верю, но такого человека, как Вася, следует воодушевить, дать ему перспективу. Окрылённый надеждой, Вася уходит – и тут же со стороны Кушкола взлетает зелёная ракета. Нет, придётся честно сказать Мурату, что он гений: за три часа переселить шестьсот человек, и не лишь бы каких, а строптивейших на свете туристов!
Я отгоняю подальше вездеход, возвращаюсь и даю Леониду Иванычу последние инструкции: поднять и задраить капюшон, обмотать лицо шарфом, хорошенько застегнуться и в случае чего не вопить благим матом – снежная пыль почему-то предпочитает проникать в организм через раскрытый рот; сразу же после выстрела бежать без оглядки к опушке, а попав в снеговоздушное облако, не падать ниц и притворяться мёртвым, а, наоборот, драться до последнего патрона. Всё, можно стрелять.
– Огонь! – весело командует самому себе Леонид Иваныч.
Хлопок выстрела – и мы бежим. Леониду Иванычу в его возрасте физкультура даётся нелегко, я поддерживаю его, силой тащу за собой. Когда до опушки остаётся метров двадцать, я вижу Васю, который весьма неумело прячется за тонкой сосной, и тут же слышу характерный рокот приближающегося реактивного самолёта – это спешит на свидание одиннадцатая, «я милую узнаю по походочке». Рев, свист, неведомая сила сбивает меня с ног, я лечу на снег, прижимая шарф к лицу, раскрытым ртом (нос у меня уже забит, вот тебе и инструкции!) втягиваю густой, насыщенный пылью воздух и чувствую, что меня заваливает. В голове возникает невообразимый сумбур, в глазах мельтешат разноцветные шарики, но сознание меня не покидает, и я отчаянно рвусь на поверхность, каждым мускулом тела: с силой отжимаюсь от давящего снега локтями, пытаюсь делать плавательные движения, подпрыгивать – и при этом не дышать, потому что понимаю, что могу быстро задохнуться.
Но мой час ещё не пробил: в тот самый момент, когда от звона в ушах голова начала раскалываться, я вдруг чувствую, что путы слабеют, нахожу в себе силы выплюнуть изо рта снег и втянуть чудовищную порцию почти что нормального воздуха. Ещё несколько вдохов, звон слабеет – и я ощущаю себя сидящим по пояс в снегу (всё-таки заметный прогресс, не по шею, как в прошлый раз, а лишь по пояс) и вижу, как Вася, ухватившись за торчащую из сугроба руку, выдёргивает Леонида Иваныча. Дышать становится всё легче, догнавшее нас снеговоздушное облако рассасывается. К тому времени, как прибежала его команда, Леонид Иваныч успевает откашляться, отплеваться и проклясть все лавины на земном шаре вне зависимости от государственной принадлежности.
Мы убеждаемся, что кости целы, отряхиваемся (несмотря на предосторожности, снежная пыль проникла до самых потрохов) и включаем фонарики. На Васином лице – широченная, до ушей улыбка: принял боевое крещение! И тут я вспоминаю – нашёл место и время! – что за инструкции по технике безопасности Вася не расписался и, случись с ним что, сидеть мне за решёткой. Я грожу ему кулаком, он не понимает и пялит на меня свои доверчивые глаза.
Мы плетёмся к орудию, его наполовину замело. Откапываем, пересчитываем снаряды – всё на месте. Я приветствую маму красной ракетой, и в распахнувшейся тьме мы видим на месте шоссе гигантскую снежную стену. Язык лавины не дошёл до нас, потерял силы в каких-то двухстах метрах.
Пять недосказанных слов
– Мак, ты не спишь?
Поразительно гнусный вопрос. Я с трудом разлепляю веки, шарю под кроватью и швыряю в Гвоздя ботинок.
– Я так и знал, что не спишь, – увертываясь, констатирует Гвоздь. – Второй ботинок подать?
Я со стоном потягиваюсь, всё тело ноет, будто меня протащило не по снегу, а по усыпанному галькой пляжу.
Ночью, когда мы возвратились, мама заставила меня подвергнуться осмотру, и Надя, отыскав на моём организме дюжину кровоподтеков и ссадин, намазала их какой-то дрянью.
– Анна Федоровна на работе, овощной сок на столе, размазня в духовке, Надя ушла к Мурату, поскольку ты ей надоел, – трещит Гвоздь. – Ночью вовсю мело, «Бектау» отрезана, на почту очередь, как на канатку, в «Актау» туристы озверели и лают из окон.
Мне смешно, вспоминаю одну байку Олега. Матросы играли в шахматы, проигравший обязан был высунуться в иллюминатор и двадцать раз пролаять: не как-нибудь протявкать, а именно пролаять, с рычанием и воем. Когда пришла очередь Олега, он с ужасом увидел, что на него, перегнувшись через фальшборт, по-отечески ласково смотрит командир корабля. Олег мужественно долаял до конца и двадцать суток сидел без берега.
Я снимаю с клетки покрывало и выпускаю Жулика на свободу. Для начала он осыпает меня бранью, потом кусает за палец и восторженно орёт: «Нельзя кусаться! Нельзя, тебе говор-рят!» Этому фокусу я обучал его целую осень.
– Жулье, скажи ему про носки, – злодействует Гвоздь, – а то он опять забудет сменить.
– Заткнись, небр-ритая хар-ря! – каркает Жулик. – Ведьма, хвост вырву! Максим, тебе пор-ра жениться!
Видя, что я одеваюсь, Жулик торопится выболтать весь свой репертуар, знает, что скоро останется один. Летом ему веселее, окно открыто и можно побеседовать с мальчишками, пополнить к новому учебному году их словарный запас (директор школы не раз грозился привлечь Жулика к суду). Я подсыпаю в кормушку овса и проса, доливаю в плошку воды, подсовываю любимое Жуликом лакомство – салатный лист и выхожу на связь с Левой. Олег меня опередил, все наши новости Леве известны. Он успел прокатиться по гребню до десятой, изучил в бинокль склоны и крайне удивлён тем, что четыре крайние лавины сошли полностью, а в одиннадцатой опустели лишь часть лавиносбора и два из пяти лотков. Впрочем, ночью буран кое-чего туда добавил, подбросил боеприпасов, и лавиносборы четвёртой и седьмой переполнены настолько, что пятиметровых снегомерных реек не видно. Ему не скучно, у него всё есть, он просит передать ребятам привет и персональный Гвоздю, которого ждёт приятный сюрприз: плёнку из кассеты, оставленную им на кровати, Ведьма превратила в груду обрывков.
Пока Гвоздь под сочувственную ругань Жулика клянётся и божится стереть Ведьму с лица земли, я продумываю информацию и прихожу к выводу, что мне давно и незаслуженно везёт. Ясно, почему мы так дёшево отделались: просто одиннадцатая выстрелила из одного ствола, хотя вполне могла из двух. Всё-таки непостижимо: один снаряд сорвал четыре с половиной лавины! Какой-нибудь ловкий аспирант на этом снаряде может состряпать целую диссертацию.
За завтраком Гвоздь продолжает снабжать меня информацией. Надя ушла к Мурату не навсегда, а осмотреть Хаджи, на расчистке шоссе работают три бульдозера, абреки Хуссейна изловили двух фанов, удиравших на лыжах в Каракол, и тому подобное. Тут вваливаются мои тунеядцы и дополняют картину. Олег подтверждает, что за ночь никаких ЧП не произошло, если не считать того, что Рома слопал банку сгущенки, а неведомо куда исчезнувший Гвоздь был обнаружен и изобличен при попытке влезть на балкон второго этажа гостиницы «Актау». Приведённый домой на аркане, Гвоздь нагло объяснил своё неслыханное поведение тем, что хотел помочь одному хорошему человеку, морально поддержать его в трудную минуту. Трудной же эта минута была потому, что при переселении хороший человек потерял очки, а он, Гвоздь, якобы их нашёл (при обыске никаких очков обнаружено не было). После интенсивного растирания снегом Гвоздь саморазоблачился: хороший человек является туристкой по имени Галя, каковая согласилась выйти за него замуж по окончании Института кинематографии, куда надеется поступить нынешним летом с четвёртого захода.
– С третьего, – оскорблённо поправляет Гвоздь и уверенно добавляет: – Обязательно поступит, у неё (он делает плавные движения ладонями) все данные.
Я ругаю Гвоздя последними словами, и он, глядя на меня слишком честными глазами отпетого плута, клянётся отныне не подходить к туристкам на пушечный выстрел. Не выдержав моего взгляда, он берёт в свидетели потолок и уточняет: «На время лавинной ситуации и если, конечно, они сами не подойдут». Превратив таким уточнением свою клятву в пустой звук, Гвоздь принимает позу святого, отрешившегося от мирских соблазнов. Простодушный Осман вступается за него: «Верить нада, зачем чэловэку к другим дэвушкам подходить, если был помолвка?» – и мы смеёмся. Мы ни секунды не сомневаемся в том, что первая же юбка, оказавшаяся в поле зрения Гвоздя, оставит от этой помолвки смутное воспоминание.
Мы приступаем к делу. Ранним утром, когда буран кончился, Олег и Рома прогулялись на лыжах и нащелкали два десятка фотографий. Они уже отпечатаны и лежат в столе.
Вот фотография лавинного конуса одиннадцатой, у которого для наглядности поставлена лыжа. Высота вала метров пять, длина метров за сто. Какая нужна силища, чтобы скрутить жгутом железобетонные столбы электропередачи! А ведь одиннадцатая не израсходовала и половины боеприпасов.
– В сорочке ты родился, чиф, – комментирует Олег, – даже с галстуком. Кто нас учил без страховки по канату не ходить?
Я соглашаюсь, что стрелять было опрометчиво, и всматриваюсь в фотографию. То, что одиннадцатая нас пощадила, – это чудо, но и теперь, растревоженная, она очень опасна. Я бы даже сказал, более опасна, чем раньше, потому что может породить у туристов беспечность: они решат, что лавина сошла и прогуливаться вдоль шоссе не возбраняется. Нужно напомнить Бычкову, чтобы не выпускал туристов за пределы поляны Бектау. Лавина всегда сходит неожиданно, а повторная – вдвойне, потому что в расчёт её не принимаешь. Повторных лавин я не люблю больше всего.
– Хотя бы скорее сорвались, – гудит Олег. – Висят над головой, как петли, того и гляди удушат.
– Ну и что ты предлагаешь? – спрашивает Гвоздь. – Обстрелять?
Олег молчит, молчу я, все молчат. Такого случая в нашей практике ещё не было. Я бы, во всяком случае, не взял бы на себя ответственность стрелять по четвёртой и седьмой – и подумать страшно, что они могут натворить. А ждать – лучше? Пожалуй, чуточку лучше, даст бог – не разозлятся и сойдут по очереди…
Я продолжаю изучать фотографии остальных лавин, от десятой до четвёртой, и всё более убеждаюсь, что они затеяли с нами чрезвычайно скверную игру. Я вспоминаю «Дубровского», ту сцену, когда человека вталкивали в каморку, где он оказывался один на один с разъярённым медведем и дрожал от страха в единственном безопасном углу. Мы тоже прижаты в угол, и перед нами тоже разъярённый медведь – только долго ли он останется привязанным, день, час или одну минуту, не знает никто.
Звонит Мурат, он ждёт меня через двадцать минут. Я отпускаю ребят – надо собраться с мыслями.
Да, чрезвычайно скверная игра, в которой у меня на руках нет ни одного козыря: ни подрезать лавины, ни обстрелять их я не решусь. К такому повороту событий я не готов – пассивную оборону держать не научился, привык нападать первым. В результате я уже проиграл – с домом №23, и если ни одна комиссия в этом меня не упрекнёт, то самому себе я могу признаться, что был нерешителен и благодушен. «Главный судья лавинщика – покойники на шее», – говорил Юрий Станиславович…
Щемящая горечь, которой я не имею права сейчас отдаваться, перерастает в острое недовольство собой – за то, что у меня не хватило характера уберечь дедушку Измаила, за лихой кавалерийский наскок на одиннадцатую и, наконец, за то, что на заседании штаба я не сказал всей правды. Если первое непоправимо, а второе волею случая сошло с рук, то за третье мне нет оправдания. Третьего Юрий Станиславович мне бы не простил. Боишься непонимания, скандала, взрыва страстей? Тогда зачем ты пошёл в лавинщики, когда есть на свете такая спокойная должность – ночной сторож?
Три года назад в последний свой приезд Юрий Станиславович почувствовал себя плохо. В тот январский день солнце заливало склоны, но он не пошёл кататься и лежал на кровати, забавляясь Жуликом и поругивая свой радикулит. Лишь много спустя я узнал, что он скрывал от всех смертельный недуг: он был сильным, весёлым, ироничным человеком и не терпел жалости, сочувственных взглядов; радикулит он выдумал – его терзал рак. Я был взбудоражен – утром в лавине погибли два туриста, только несколько часов назад мы их откопали, и слово за слово разговор пошёл о профессии лавинщика, о его работе, жизни и смерти. Юрий Станиславович вспоминал разные эпизоды, анализировал ошибки лавинщиков, приводившие к трагическому исходу, и я, ещё не остыв от пережитого, про себя возмущался спокойствием, с которым он говорил о смерти. Теперь-то я знаю, что он имел право так рассуждать, но тогда его философские размышления казались чуть ли не кощунственными: ведь только что ушли из жизни два человека! Ему были чужды и скорбный пессимизм Экклезиаста и восточное равнодушие к смерти, зато он очень одобрял самоуспокоительную мудрость Монтеля и, помню, с большим уважением процитировал Горация: «Считай всякий день, что тебе выпал, последним, и будет мил тот час, на который ты не надеялся».
– Нам с вами легко рассуждать, – сказал я, – а каково этим двоим?
– Им ещё легче, куда труднее их близким.
– И тем, из-за кого они погибли, – добавил я.
– В данном случае казнить себя не за что, – возразил Юрий Станиславович, – ни людской, ни божий суд, если он существует, тебя обвинять не станет. Другое дело, если покойники повиснут на тебе из-за твоего недомыслия или трусости.
– Надеюсь…
– Надейся, но не забывай, что иной раз ничей личный опыт не подскажет тебе, что надо делать – и немедленно! Это теоретики всё знают, практики же должны учиться всю жизнь. А чтобы ты не думал, что старый ворон выжил из ума, дай-ка мне карту Кушкола, бумагу и карандаш. Теперь представь себе…
И Юрий Станиславович быстро и чётко смоделировал примерно такую же ситуацию, в какой сегодня оказался Кушкол: исключающая обстрел снежная буря, переполненные лавиносборы, сцепление факторов, препятствующих немедленному сходу лавин, и перекрытое шоссе на Каракол.
– Не завидую тебе, – поцокав языком, сказал он. – Ну, что же ты будешь делать?
Я почесал в затылке.
– У Горация на этот счёт ничего не сказано?
– Ни у Горация, ни у Оболенского, ни даже у твоего любимого Монти. Это ужасно – ни одной шпаргалки, напряги, хоть ты к этому не привык, собственные мозги. Ты на экзамене, отвечай.
– Можно подумать?
– Даю пять минут.
Я всматривался в карту, вчитывался в набросанные на бумаге цифры и формулы, напряг мозги и пришёл к выводу, что три главные лавины перевалят за миллион кубов каждая.
– Фантастика, – недоверчиво сказал я. – Такое раз в сто лет бывает, и то если год високосный.
– Значит, у тебя имеется один шанс из двух в подобной ситуации оказаться, – усмехнулся Юрий Станиславович. – Так какая зона будет лавиноопасной? Учти, от твоего решения зависит жизнь многих людей.
Я подумал и провёл на карте волнистую линию.
Поразительно гнусный вопрос. Я с трудом разлепляю веки, шарю под кроватью и швыряю в Гвоздя ботинок.
– Я так и знал, что не спишь, – увертываясь, констатирует Гвоздь. – Второй ботинок подать?
Я со стоном потягиваюсь, всё тело ноет, будто меня протащило не по снегу, а по усыпанному галькой пляжу.
Ночью, когда мы возвратились, мама заставила меня подвергнуться осмотру, и Надя, отыскав на моём организме дюжину кровоподтеков и ссадин, намазала их какой-то дрянью.
– Анна Федоровна на работе, овощной сок на столе, размазня в духовке, Надя ушла к Мурату, поскольку ты ей надоел, – трещит Гвоздь. – Ночью вовсю мело, «Бектау» отрезана, на почту очередь, как на канатку, в «Актау» туристы озверели и лают из окон.
Мне смешно, вспоминаю одну байку Олега. Матросы играли в шахматы, проигравший обязан был высунуться в иллюминатор и двадцать раз пролаять: не как-нибудь протявкать, а именно пролаять, с рычанием и воем. Когда пришла очередь Олега, он с ужасом увидел, что на него, перегнувшись через фальшборт, по-отечески ласково смотрит командир корабля. Олег мужественно долаял до конца и двадцать суток сидел без берега.
Я снимаю с клетки покрывало и выпускаю Жулика на свободу. Для начала он осыпает меня бранью, потом кусает за палец и восторженно орёт: «Нельзя кусаться! Нельзя, тебе говор-рят!» Этому фокусу я обучал его целую осень.
– Жулье, скажи ему про носки, – злодействует Гвоздь, – а то он опять забудет сменить.
– Заткнись, небр-ритая хар-ря! – каркает Жулик. – Ведьма, хвост вырву! Максим, тебе пор-ра жениться!
Видя, что я одеваюсь, Жулик торопится выболтать весь свой репертуар, знает, что скоро останется один. Летом ему веселее, окно открыто и можно побеседовать с мальчишками, пополнить к новому учебному году их словарный запас (директор школы не раз грозился привлечь Жулика к суду). Я подсыпаю в кормушку овса и проса, доливаю в плошку воды, подсовываю любимое Жуликом лакомство – салатный лист и выхожу на связь с Левой. Олег меня опередил, все наши новости Леве известны. Он успел прокатиться по гребню до десятой, изучил в бинокль склоны и крайне удивлён тем, что четыре крайние лавины сошли полностью, а в одиннадцатой опустели лишь часть лавиносбора и два из пяти лотков. Впрочем, ночью буран кое-чего туда добавил, подбросил боеприпасов, и лавиносборы четвёртой и седьмой переполнены настолько, что пятиметровых снегомерных реек не видно. Ему не скучно, у него всё есть, он просит передать ребятам привет и персональный Гвоздю, которого ждёт приятный сюрприз: плёнку из кассеты, оставленную им на кровати, Ведьма превратила в груду обрывков.
Пока Гвоздь под сочувственную ругань Жулика клянётся и божится стереть Ведьму с лица земли, я продумываю информацию и прихожу к выводу, что мне давно и незаслуженно везёт. Ясно, почему мы так дёшево отделались: просто одиннадцатая выстрелила из одного ствола, хотя вполне могла из двух. Всё-таки непостижимо: один снаряд сорвал четыре с половиной лавины! Какой-нибудь ловкий аспирант на этом снаряде может состряпать целую диссертацию.
За завтраком Гвоздь продолжает снабжать меня информацией. Надя ушла к Мурату не навсегда, а осмотреть Хаджи, на расчистке шоссе работают три бульдозера, абреки Хуссейна изловили двух фанов, удиравших на лыжах в Каракол, и тому подобное. Тут вваливаются мои тунеядцы и дополняют картину. Олег подтверждает, что за ночь никаких ЧП не произошло, если не считать того, что Рома слопал банку сгущенки, а неведомо куда исчезнувший Гвоздь был обнаружен и изобличен при попытке влезть на балкон второго этажа гостиницы «Актау». Приведённый домой на аркане, Гвоздь нагло объяснил своё неслыханное поведение тем, что хотел помочь одному хорошему человеку, морально поддержать его в трудную минуту. Трудной же эта минута была потому, что при переселении хороший человек потерял очки, а он, Гвоздь, якобы их нашёл (при обыске никаких очков обнаружено не было). После интенсивного растирания снегом Гвоздь саморазоблачился: хороший человек является туристкой по имени Галя, каковая согласилась выйти за него замуж по окончании Института кинематографии, куда надеется поступить нынешним летом с четвёртого захода.
– С третьего, – оскорблённо поправляет Гвоздь и уверенно добавляет: – Обязательно поступит, у неё (он делает плавные движения ладонями) все данные.
Я ругаю Гвоздя последними словами, и он, глядя на меня слишком честными глазами отпетого плута, клянётся отныне не подходить к туристкам на пушечный выстрел. Не выдержав моего взгляда, он берёт в свидетели потолок и уточняет: «На время лавинной ситуации и если, конечно, они сами не подойдут». Превратив таким уточнением свою клятву в пустой звук, Гвоздь принимает позу святого, отрешившегося от мирских соблазнов. Простодушный Осман вступается за него: «Верить нада, зачем чэловэку к другим дэвушкам подходить, если был помолвка?» – и мы смеёмся. Мы ни секунды не сомневаемся в том, что первая же юбка, оказавшаяся в поле зрения Гвоздя, оставит от этой помолвки смутное воспоминание.
Мы приступаем к делу. Ранним утром, когда буран кончился, Олег и Рома прогулялись на лыжах и нащелкали два десятка фотографий. Они уже отпечатаны и лежат в столе.
Вот фотография лавинного конуса одиннадцатой, у которого для наглядности поставлена лыжа. Высота вала метров пять, длина метров за сто. Какая нужна силища, чтобы скрутить жгутом железобетонные столбы электропередачи! А ведь одиннадцатая не израсходовала и половины боеприпасов.
– В сорочке ты родился, чиф, – комментирует Олег, – даже с галстуком. Кто нас учил без страховки по канату не ходить?
Я соглашаюсь, что стрелять было опрометчиво, и всматриваюсь в фотографию. То, что одиннадцатая нас пощадила, – это чудо, но и теперь, растревоженная, она очень опасна. Я бы даже сказал, более опасна, чем раньше, потому что может породить у туристов беспечность: они решат, что лавина сошла и прогуливаться вдоль шоссе не возбраняется. Нужно напомнить Бычкову, чтобы не выпускал туристов за пределы поляны Бектау. Лавина всегда сходит неожиданно, а повторная – вдвойне, потому что в расчёт её не принимаешь. Повторных лавин я не люблю больше всего.
– Хотя бы скорее сорвались, – гудит Олег. – Висят над головой, как петли, того и гляди удушат.
– Ну и что ты предлагаешь? – спрашивает Гвоздь. – Обстрелять?
Олег молчит, молчу я, все молчат. Такого случая в нашей практике ещё не было. Я бы, во всяком случае, не взял бы на себя ответственность стрелять по четвёртой и седьмой – и подумать страшно, что они могут натворить. А ждать – лучше? Пожалуй, чуточку лучше, даст бог – не разозлятся и сойдут по очереди…
Я продолжаю изучать фотографии остальных лавин, от десятой до четвёртой, и всё более убеждаюсь, что они затеяли с нами чрезвычайно скверную игру. Я вспоминаю «Дубровского», ту сцену, когда человека вталкивали в каморку, где он оказывался один на один с разъярённым медведем и дрожал от страха в единственном безопасном углу. Мы тоже прижаты в угол, и перед нами тоже разъярённый медведь – только долго ли он останется привязанным, день, час или одну минуту, не знает никто.
Звонит Мурат, он ждёт меня через двадцать минут. Я отпускаю ребят – надо собраться с мыслями.
Да, чрезвычайно скверная игра, в которой у меня на руках нет ни одного козыря: ни подрезать лавины, ни обстрелять их я не решусь. К такому повороту событий я не готов – пассивную оборону держать не научился, привык нападать первым. В результате я уже проиграл – с домом №23, и если ни одна комиссия в этом меня не упрекнёт, то самому себе я могу признаться, что был нерешителен и благодушен. «Главный судья лавинщика – покойники на шее», – говорил Юрий Станиславович…
Щемящая горечь, которой я не имею права сейчас отдаваться, перерастает в острое недовольство собой – за то, что у меня не хватило характера уберечь дедушку Измаила, за лихой кавалерийский наскок на одиннадцатую и, наконец, за то, что на заседании штаба я не сказал всей правды. Если первое непоправимо, а второе волею случая сошло с рук, то за третье мне нет оправдания. Третьего Юрий Станиславович мне бы не простил. Боишься непонимания, скандала, взрыва страстей? Тогда зачем ты пошёл в лавинщики, когда есть на свете такая спокойная должность – ночной сторож?
* * *
Три года назад в последний свой приезд Юрий Станиславович почувствовал себя плохо. В тот январский день солнце заливало склоны, но он не пошёл кататься и лежал на кровати, забавляясь Жуликом и поругивая свой радикулит. Лишь много спустя я узнал, что он скрывал от всех смертельный недуг: он был сильным, весёлым, ироничным человеком и не терпел жалости, сочувственных взглядов; радикулит он выдумал – его терзал рак. Я был взбудоражен – утром в лавине погибли два туриста, только несколько часов назад мы их откопали, и слово за слово разговор пошёл о профессии лавинщика, о его работе, жизни и смерти. Юрий Станиславович вспоминал разные эпизоды, анализировал ошибки лавинщиков, приводившие к трагическому исходу, и я, ещё не остыв от пережитого, про себя возмущался спокойствием, с которым он говорил о смерти. Теперь-то я знаю, что он имел право так рассуждать, но тогда его философские размышления казались чуть ли не кощунственными: ведь только что ушли из жизни два человека! Ему были чужды и скорбный пессимизм Экклезиаста и восточное равнодушие к смерти, зато он очень одобрял самоуспокоительную мудрость Монтеля и, помню, с большим уважением процитировал Горация: «Считай всякий день, что тебе выпал, последним, и будет мил тот час, на который ты не надеялся».
– Нам с вами легко рассуждать, – сказал я, – а каково этим двоим?
– Им ещё легче, куда труднее их близким.
– И тем, из-за кого они погибли, – добавил я.
– В данном случае казнить себя не за что, – возразил Юрий Станиславович, – ни людской, ни божий суд, если он существует, тебя обвинять не станет. Другое дело, если покойники повиснут на тебе из-за твоего недомыслия или трусости.
– Надеюсь…
– Надейся, но не забывай, что иной раз ничей личный опыт не подскажет тебе, что надо делать – и немедленно! Это теоретики всё знают, практики же должны учиться всю жизнь. А чтобы ты не думал, что старый ворон выжил из ума, дай-ка мне карту Кушкола, бумагу и карандаш. Теперь представь себе…
И Юрий Станиславович быстро и чётко смоделировал примерно такую же ситуацию, в какой сегодня оказался Кушкол: исключающая обстрел снежная буря, переполненные лавиносборы, сцепление факторов, препятствующих немедленному сходу лавин, и перекрытое шоссе на Каракол.
– Не завидую тебе, – поцокав языком, сказал он. – Ну, что же ты будешь делать?
Я почесал в затылке.
– У Горация на этот счёт ничего не сказано?
– Ни у Горация, ни у Оболенского, ни даже у твоего любимого Монти. Это ужасно – ни одной шпаргалки, напряги, хоть ты к этому не привык, собственные мозги. Ты на экзамене, отвечай.
– Можно подумать?
– Даю пять минут.
Я всматривался в карту, вчитывался в набросанные на бумаге цифры и формулы, напряг мозги и пришёл к выводу, что три главные лавины перевалят за миллион кубов каждая.
– Фантастика, – недоверчиво сказал я. – Такое раз в сто лет бывает, и то если год високосный.
– Значит, у тебя имеется один шанс из двух в подобной ситуации оказаться, – усмехнулся Юрий Станиславович. – Так какая зона будет лавиноопасной? Учти, от твоего решения зависит жизнь многих людей.
Я подумал и провёл на карте волнистую линию.