– Таня, куда ты? – тревожно спрашивает Гвоздь.
Грех ему мешать, но дело есть дело – я сдёргиваю его с постели и выпроваживаю снимать показания со снегомерной рейки, установленной в стороне от построек. Гвоздь бурно негодует: вместо того чтобы охмурять любимое существо, он должен морозить свою шкуру.
– Тебе ещё кто-нибудь приснится, – обещаю я. – Вернёшься, закроешь глаза – и поможешь Барбаре Брыльской натянуть сапожки.
– А Мягков? – сомневается Гвоздь. – Не схлопочу от него по уху?
– Мягкова я беру на себя, иди, сын мой.
Гвоздь вдумчиво чмокает губами и, примирённый с действительностью, уходит.
Мама и Надя тоже не спят, они встали по будильнику в пять утра и готовят меня к авралам: штопают непромокаемые брюки и латаную-перелатаную пуховую куртку, которую я не променяю на самый пижонский штормовой комбинезон с дюжиной «молний», наполняют термос чаем и пакуют в целлофан бутерброды. Мама у меня отличный парень, в авралы от неё не услышишь никакого нытья; единственное, что от меня требуется, – это каждые три часа сообщать (телефон, телеграф, курьер), что на данную минуту бытия ребёнок жив и здоров; если же он об этом забывает, мама всегда изыщет способ прибыть на место действия собственной персоной.
Жулик сидит нахохлившись, так рано его давно не будили. В порядке извинения подсовываю ему салатный лист.
– Бар-рахло! – восторженно кричит Жулик. – Кто его спрашивает? Смени носки!
– Уже сменил, – докладываю я, – можешь проверить.
– Максим встречает жену! Ты сделал зарядку?
– Не успел, – признаюсь я, – некогда было.
– Там-там-там! Заткнись, мерзавец!
Слышу, мама и Надя хихикают, прежний владелец обучил Жулика словам, которые в дамском обществе произносить не принято; кое-что, впрочем, он воспринял и от меня. Поэтому с приходом гостей мы вынуждены его изолировать. Гулиев был совершенно шокирован, когда на его невинный вопрос: «Как тебя зовут?» – Жулик рявкнул: «Пошёл вон (далее непотребное слово), голову оторву!»
Звонок по телефону: артиллеристы выезжают, через два часа предполагают быть здесь. Сразу же начнём обстреливать лавиносборы – если ещё не поздно. К сожалению, определить – не поздно ли, можно не умозрительно, а лишь экспериментальным путём; к сожалению – потому что один выстрел может вызвать катастрофическую лавину. А что делать? Подрезать лавины на лыжах в такую погоду сумасшедших нет.
Из прихожей доносятся громкие голоса, это мама выгоняет Гвоздя на лестницу стряхивать снег. Я спешу туда.
– Восемьдесят! – орёт Гвоздь, заляпанный снегом так, что глаз не видно.
– Надежда Сергеевна, правда, я похож на Снегурочку?
Восемьдесят – это за тринадцать часов. Что же тогда делается на подветренных склонах, куда ветер своей метелкой сгребает снег?
Я звоню Осману, он живёт в двух километрах в селении Таукол. Трубку снимает Рома. Они хорошо поужинали: творог со сметаной, баранина с лапшой… Я бросаю в трубку несколько слов из лексикона Жулика, и Рома мычит – он что-то жует, – что у них примерно такая же картина: буран, шесть сантиметров в час, температура минус шесть, с южного склона сошли несколько лавинок – до шоссе не доползли, на завтрак Осман готовит… Я посылаю его подальше, приказываю до указаний не трепыхаться и включаю коротковолновую рацию. Слышимость отвратительная, но то, что я слышу, ещё хуже: снегомерная рейка в лавиносборе четвёртой, которую в разрывах облачности с гребня разглядел в бинокль Олег, показала увеличение снежного покрова почти на два метра. Электроэнергии нет, движок задействовали, всем привет, за нас не беспокойтесь.
Почти два метра! У меня звенит в ушах. Как будем жить дальше? Звоню Мурату. Трубку не снимают, но ничего, посмотрим, кто кого. На десятый звонок слышу сонное:
– Аллоу?
Когда-то Юлия начинала разговор с простонародного «алё», но что годилось для дежурной по этажу турбазы «Кавказ», не к лицу первой леди Кушкола.
– Доброе утро, Юлия, передай трубку Мурату.
– Максим, ты сошёл с ума! Он спит как убитый.
– Воскреси его, ты это умеешь. Подсказать, как?
– Не хами… – Пауза, и затем вкрадчиво, нежно: – Ну подскажи.
– Вылей на него ведро холодной воды. И побыстрее, он мне нужен.
– Нахал ты, Максим… – Разочарованно, ждала, небось, что я ударюсь в лирические воспоминания. Долго будешь ждать, любовь моя, успеешь состариться.
– Ну, чего тебе? – Правда спал, голос сонный.
– Доброе утро, Мурат.
– Ты для этого меня поднял? – Уже не голос, а рык сладко спавшего и насильно разбуженного человека. – Чего там?
– Да так, пустяки. Ты в окно смотрел?
Слышу, как отдёргивается штора. Под утро Кушкол не узнать, все чёрные краски исчезли: склоны гор, дом, деревья, шоссе – всё, что находится под открытым небом, циклон выкрасил в белый цвет. Я коротко информирую Мурата об интенсивности снегопада, предлагаю немедленно объявить лавинную опасность, запереть туристов в помещениях, выпустить бульдозеры на расчистку шоссе и предоставить в моё распоряжение вездеход.
– Повторить или ты всё усвоил?
– Пошёл к чёрту… – Примирительно, значит, усвоил. – Эй, поставь чайник!
– Спасибо, уже вскипел, сейчас буду завтракать.
– Пошёл ты… (Спросонья лексикон у Мурата не очень богатый.) Минут через сорок выходи, поедем вместе.
– Встреча у конторы?
В ответ слышится чертыханье, и я, удовлетворённый, вешаю трубку: Мурат смертельно оскорбляется, когда управление туризма называют конторой. День начинается плохо, почему бы не доставить себе маленькое удовольствие?
Я сую в планшетку карту, записную книжку и карандаши, меняю в фонарике батарейки и объявляю получасовую готовность. Мама уже сервирует стол.
– Максим, ты хорошо помнишь…
– Да, мама, каждые три часа.
– Звони в библиотеку, сегодня будет наплыв. И береги себя.
– Но ведь это моя главная задача, мама… Как тебе нравится?
Мерзавец Гвоздь не теряет времени даром и осыпает Надю комплиментами.
– Максим! – взывает Надя. – Поторопись, я боюсь не устоять!
Я приподнимаю чрезвычайно довольного собой Гвоздя за шиворот и встряхиваю, как щенка. Гвоздь покорно висит, как братец Кролик из моих любимых сказок, его смазливая физиономия расплылась в улыбке.
– А если это любовь? – мечтательно спрашивает он.
Надя чмокает его в щеку.
– Учись, Максим!
– Твоё счастье, негодяй, что ты мне нужен. – Я швыряю Гвоздя на диван.
– Побереги пыл, пойдём на смотрины к «белым невестам».
Так называл лавины наш друг Ганс Шредер, с одной из них в австрийских Альпах он и сочетался законным браком, мир его праху…
Как принимаются решения
Я посрамлён
Грех ему мешать, но дело есть дело – я сдёргиваю его с постели и выпроваживаю снимать показания со снегомерной рейки, установленной в стороне от построек. Гвоздь бурно негодует: вместо того чтобы охмурять любимое существо, он должен морозить свою шкуру.
– Тебе ещё кто-нибудь приснится, – обещаю я. – Вернёшься, закроешь глаза – и поможешь Барбаре Брыльской натянуть сапожки.
– А Мягков? – сомневается Гвоздь. – Не схлопочу от него по уху?
– Мягкова я беру на себя, иди, сын мой.
Гвоздь вдумчиво чмокает губами и, примирённый с действительностью, уходит.
Мама и Надя тоже не спят, они встали по будильнику в пять утра и готовят меня к авралам: штопают непромокаемые брюки и латаную-перелатаную пуховую куртку, которую я не променяю на самый пижонский штормовой комбинезон с дюжиной «молний», наполняют термос чаем и пакуют в целлофан бутерброды. Мама у меня отличный парень, в авралы от неё не услышишь никакого нытья; единственное, что от меня требуется, – это каждые три часа сообщать (телефон, телеграф, курьер), что на данную минуту бытия ребёнок жив и здоров; если же он об этом забывает, мама всегда изыщет способ прибыть на место действия собственной персоной.
Жулик сидит нахохлившись, так рано его давно не будили. В порядке извинения подсовываю ему салатный лист.
– Бар-рахло! – восторженно кричит Жулик. – Кто его спрашивает? Смени носки!
– Уже сменил, – докладываю я, – можешь проверить.
– Максим встречает жену! Ты сделал зарядку?
– Не успел, – признаюсь я, – некогда было.
– Там-там-там! Заткнись, мерзавец!
Слышу, мама и Надя хихикают, прежний владелец обучил Жулика словам, которые в дамском обществе произносить не принято; кое-что, впрочем, он воспринял и от меня. Поэтому с приходом гостей мы вынуждены его изолировать. Гулиев был совершенно шокирован, когда на его невинный вопрос: «Как тебя зовут?» – Жулик рявкнул: «Пошёл вон (далее непотребное слово), голову оторву!»
Звонок по телефону: артиллеристы выезжают, через два часа предполагают быть здесь. Сразу же начнём обстреливать лавиносборы – если ещё не поздно. К сожалению, определить – не поздно ли, можно не умозрительно, а лишь экспериментальным путём; к сожалению – потому что один выстрел может вызвать катастрофическую лавину. А что делать? Подрезать лавины на лыжах в такую погоду сумасшедших нет.
Из прихожей доносятся громкие голоса, это мама выгоняет Гвоздя на лестницу стряхивать снег. Я спешу туда.
– Восемьдесят! – орёт Гвоздь, заляпанный снегом так, что глаз не видно.
– Надежда Сергеевна, правда, я похож на Снегурочку?
Восемьдесят – это за тринадцать часов. Что же тогда делается на подветренных склонах, куда ветер своей метелкой сгребает снег?
Я звоню Осману, он живёт в двух километрах в селении Таукол. Трубку снимает Рома. Они хорошо поужинали: творог со сметаной, баранина с лапшой… Я бросаю в трубку несколько слов из лексикона Жулика, и Рома мычит – он что-то жует, – что у них примерно такая же картина: буран, шесть сантиметров в час, температура минус шесть, с южного склона сошли несколько лавинок – до шоссе не доползли, на завтрак Осман готовит… Я посылаю его подальше, приказываю до указаний не трепыхаться и включаю коротковолновую рацию. Слышимость отвратительная, но то, что я слышу, ещё хуже: снегомерная рейка в лавиносборе четвёртой, которую в разрывах облачности с гребня разглядел в бинокль Олег, показала увеличение снежного покрова почти на два метра. Электроэнергии нет, движок задействовали, всем привет, за нас не беспокойтесь.
Почти два метра! У меня звенит в ушах. Как будем жить дальше? Звоню Мурату. Трубку не снимают, но ничего, посмотрим, кто кого. На десятый звонок слышу сонное:
– Аллоу?
Когда-то Юлия начинала разговор с простонародного «алё», но что годилось для дежурной по этажу турбазы «Кавказ», не к лицу первой леди Кушкола.
– Доброе утро, Юлия, передай трубку Мурату.
– Максим, ты сошёл с ума! Он спит как убитый.
– Воскреси его, ты это умеешь. Подсказать, как?
– Не хами… – Пауза, и затем вкрадчиво, нежно: – Ну подскажи.
– Вылей на него ведро холодной воды. И побыстрее, он мне нужен.
– Нахал ты, Максим… – Разочарованно, ждала, небось, что я ударюсь в лирические воспоминания. Долго будешь ждать, любовь моя, успеешь состариться.
– Ну, чего тебе? – Правда спал, голос сонный.
– Доброе утро, Мурат.
– Ты для этого меня поднял? – Уже не голос, а рык сладко спавшего и насильно разбуженного человека. – Чего там?
– Да так, пустяки. Ты в окно смотрел?
Слышу, как отдёргивается штора. Под утро Кушкол не узнать, все чёрные краски исчезли: склоны гор, дом, деревья, шоссе – всё, что находится под открытым небом, циклон выкрасил в белый цвет. Я коротко информирую Мурата об интенсивности снегопада, предлагаю немедленно объявить лавинную опасность, запереть туристов в помещениях, выпустить бульдозеры на расчистку шоссе и предоставить в моё распоряжение вездеход.
– Повторить или ты всё усвоил?
– Пошёл к чёрту… – Примирительно, значит, усвоил. – Эй, поставь чайник!
– Спасибо, уже вскипел, сейчас буду завтракать.
– Пошёл ты… (Спросонья лексикон у Мурата не очень богатый.) Минут через сорок выходи, поедем вместе.
– Встреча у конторы?
В ответ слышится чертыханье, и я, удовлетворённый, вешаю трубку: Мурат смертельно оскорбляется, когда управление туризма называют конторой. День начинается плохо, почему бы не доставить себе маленькое удовольствие?
Я сую в планшетку карту, записную книжку и карандаши, меняю в фонарике батарейки и объявляю получасовую готовность. Мама уже сервирует стол.
– Максим, ты хорошо помнишь…
– Да, мама, каждые три часа.
– Звони в библиотеку, сегодня будет наплыв. И береги себя.
– Но ведь это моя главная задача, мама… Как тебе нравится?
Мерзавец Гвоздь не теряет времени даром и осыпает Надю комплиментами.
– Максим! – взывает Надя. – Поторопись, я боюсь не устоять!
Я приподнимаю чрезвычайно довольного собой Гвоздя за шиворот и встряхиваю, как щенка. Гвоздь покорно висит, как братец Кролик из моих любимых сказок, его смазливая физиономия расплылась в улыбке.
– А если это любовь? – мечтательно спрашивает он.
Надя чмокает его в щеку.
– Учись, Максим!
– Твоё счастье, негодяй, что ты мне нужен. – Я швыряю Гвоздя на диван.
– Побереги пыл, пойдём на смотрины к «белым невестам».
Так называл лавины наш друг Ганс Шредер, с одной из них в австрийских Альпах он и сочетался законным браком, мир его праху…
Как принимаются решения
– Ну, где твой буран? – с насмешкой встречает меня Мурат. Паникёр, Максим, ой панике-ер! Пошли в кабинет.
Буран в горах – самая капризная штука на свете; впрочем, то же самое говорят моряки о штормах, а полярники – о своих пургах. Ну словно какая-то невидимая рука включила реостат! С того времени, как я напугал Мурата по телефону, порывы ветра с каждой минутой ослабевали и гасли – буран терял последние силы, иссякал; когда же мы подошли к управлению, с неба мягко, как на парашютах, спускались одинокие снежинки. Типичный «генеральский эффект».
– Панике-ер! – с наслаждением повторяет Мурат, развалившись в своём кресле. – Чего молчишь?
– Тебе хорошо, ты выспался… – жалуюсь я.
– Это я выспался? – взрывается Мурат и сбивчиво излагает всё, что он обо мне думает.
Равнодушно позевывая и смеясь про себя, я не без зависти вспоминаю, что Юлия, когда расходилась, на часы не смотрела и бездельничать не позволяла. Видимо, Мурат догадывается о моих мыслях и круто меняет направление главного удара. – А ты чего в глазах мельтешишь? Садись!
Это относится к Гвоздю, который бродит по кабинету, осматривая многочисленные кубки и грамоты в витринах.
– Ваши трофеи, Мурат Хаджиевич? – голосом отпетого подхалима спрашивает он.
– Не твоё дело!
– Не моё так не моё. – Гвоздь, как человек маленький, садится на краешек стула и исподтишка мне подмигивает. – Я и так знаю, что в «Спорте» вас ещё кавказским Жаном-Клодом Килли называли.
Откровенная и грубая лесть, к тому же бессовестное вранье.
– Преувеличиваешь, – смягчается Мурат, с симпатией глядя на честную физиономию Гвоздя. – Ты ещё не женился?
– Нет, готовлю материальную базу.
– Машина, мебель?
– В этом роде, – туманно отвечает Гвоздь, запланировавший на лето покупку новых штанов. – Вот бы вас заполучить тамадой, Мурат Хаджиевич!
– Вполне возможно, – великодушно обещает Мурат. – А ты не паникёр, как твой начальник?
Гвоздь корчит серьёзную рожу – в знак свидетельства, что он не паникёр.
– Ну и что ты предлагаешь? – доверчиво, с подкупающей искренностью спрашивает Мурат. Он любит советоваться с народом, с простыми людьми – с инструкторами, горничными, вахтёрами. Многие на это клюют, не догадываясь, что слушает их Мурат вполуха, а то и вовсе отключаясь.
– Я? – Гвоздь с сомнением тычет себя пальцем в грудь.
– Ты.
– А мне можно высказаться? – Простодушный Гвоздь ещё не верит.
– Нужно, – весомо подтверждает Мурат, гордый своей демократичностью. – Представь себе, что тебя посадили в моё кресло. Представил?
– А вы где будете? – дурашливо интересуется Гвоздь.
– Это неважно, меня нет, ты – начальник, – снисходительно поясняет Мурат. – Что ты будешь делать?
– Женюсь и – в отпуск, – после некоторого раздумья решает Гвоздь. – В Пицунду.
– Ну а сейчас, сейчас какое решение ты примешь в связи с бураном?
– Ясное дело, – уверенно говорит Гвоздь. – «Всем, всем, всем! Объявляется лавинная опасность! Выход из помещений…»
– Тьфу! И этот тоже паникёр. – Мурат сразу теряет к Гвоздю всякий интерес. – Тебе что, – вдруг нападает он на меня, – тебе плевать, а у меня убытки! Один день простоя канатки – пять тысяч, понял?
– На водке доберёшь, на барах и ресторанах.
– А, что с тобой говорить. – Мурат безнадёжно машет рукой. – Спиртное по другому ведомству, как не понимаешь?
Он встаёт, подходит к окну, смотрит на склоны. В одном он, конечно, прав, на его убытки мне плевать. Ну, не получит Мурат квартальной премии, парой сережек у Юлии будет меньше, велика беда.
– Буран кончился, а ты паникуешь, – угрюмо бурчит Мурат. Склоны как склоны, снег выпал – ну и что? Обязательно лавины? Даже сам Оболенский говорил, что не после всякого бурана лавины.
Я молчу, пусть облегчит душу, «А всё-таки жаль», как поёт Окуджава, что нам уже по тридцать и, вместо того чтобы честно бороться на склонах, мы обречены отныне на кабинетные распри. У меня-то способности были обыкновенные, а Мурат, не променяй он спорт на карьеру, мог бы и в чемпионы пробиться.
– Если каждого снегопада бояться, Кушкол закрывать надо, – убеждает он самого себя. – Когда мы были в Инцеле, тоже прошёл буран, а они расчистили трассы и катались. Помнишь?
– У них сантиметров пятьдесят выпало, а у нас восемьдесят. К тому же во время снегопада они лавиносборы из минометов обстреливали.
– А почему ты этого не делаешь? Две зенитки даром стоят, взял бы и обстрелял.
– Демагог ты, Мурат. – Я начинаю злиться. – Пять раз тебя просил дать на сезон артиллеристам квартиры, жили бы они здесь – никаких проблем не было.
– А где я тебе возьму квартиры? – огрызается Мурат. – Подмахнёшь проект – тут же дам, вот смотри, расписку пишу. Ну?
– Пошёл ты со своим проектом…
Не дипломатично, сейчас с Муратом нужно бы разговаривать по-иному. Он отходит от окна и с силой садится в кресло, впервые я отчётливо вижу в его глазах откровенную неприязнь. А за что ему меня любить? За лыжи, которые отдал ему в Гренобле? Так добрые дела не прощаются, именно с той поры Мурат стал от меня отдаляться. За Юлию, которую он у меня отбил? Так он мучится незнанием, была или не была она моей. За то, что я единственный в Кушколе человек, который от него не зависит и не ищет его дружбы?
Я тоже его не люблю – за сытую непогрешимость в суждениях, за хамство по отношению к подчинённым и, наоборот, за прикрытое широким гостеприимством раболепие перед начальством. Я тоже далеко не ангел и тоже, бывает, даю волю страстям, когда нужен здравый смысл, но, по крайней мере, выбираю друзей из тех, кому я нужен, а не из тех, кто нужен мне. Я знаю, что рано или поздно мы столкнёмся – как два самосвала, учитывая наши весовые категории.
Кажется, я здорово его разозлил.
– Отвечай одним словом, – цедит Мурат. – Будут лавины?
– Вполне могут быть.
– Значит, вполне могут и не быть?
– Я не господь бог, я могу только предположить.
– Манэврируешь? – Мурат сужает глаза до щелочек. Подчинённые больше всего его боятся, когда он непроизвольно начинает говорить с акцентом. – Отвечай чэстно: будут лавины? Да или нэт? Ну? Ага, молчишь?! – Он снимает трубку, набирает номер. – Измаилов, ты? Где там Хуссейн Батталов? Пусть собирает своих людей, инструкторов и укатывает туристскую трассу. Что?! Кто тэбэ начальник, Хаджиев или Уваров? Выпол-нять!
Трубка с размаху летит на рычаги. Хорошая штука телефон, пар выпущен. Наполеон, у которого не было телефона, в таких случаях разбивал фарфоровый сервиз. Мурат открывает папку и углубляется в бумаги, которые, видимо, очень его интересуют. Он даже хмыкает и делает рукой какую-то пометку – явное доказательство, что он забыл о моём существовании. Переигрывает, и на глазок видно, что его грызет червь сомнения.
– Ну, чего сидишь? – не выдерживает он. – Если хочешь чего сказать – говори.
Теперь и мне хочется поиграть, ведь ему не известно, каким аргументом я запасся перед выходом из дома. Пусть это будет моя маленькая месть. Гвоздь весь извёлся – так ему не терпится увидеть, как Мурат на неё отреагирует.
– У меня к тебе просьба.
– Какая? – с готовностью спрашивает Мурат. Он прекрасно знает, что я могу оспорить его решение официальной бумагой и тем самым возложить на него тяжёлую ответственность, куда проще пустяковой подачкой превратить меня из врага в союзника.
– Позвони, пожалуйста, в Каракол, дежурному по райкому.
– Это зачем? – Мурат явно озадачен.
– Ну, чего тебе стоит, – дружелюбно продолжаю я, – про погоду спроси, самочувствие. Всегда важно знать, какое у начальства настроение. Я бы и сам позвонил, но мне счёт пришлют, а ты можешь бесплатно.
Мурат пристально на меня смотрит, пытаясь угадать, где здесь подвох, но я невозмутим, и он набирает номер. «Алё, привет, дорогой, Хаджиев приветствует!» С дежурным Мурат разговаривает совсем не так, как со мной, дежурный – это значительная фигура, имеет прямой доступ к первому секретарю. В изысканных словах Мурат выражает свою радость по поводу того, что дежурный жив и здоров, и интересуется, как прошла ночь и нет ли указаний. По мере того как абонент отвечает, лицо Мурата всё больше вытягивается – это он слышит про лавину, которая в нескольких километрах от Каракола снесла ремонтную мастерскую и обрушилась на шоссе. Мурат просит передать руководству, что все меры приняты, личный привет уважаемому Сергею Ивановичу и прочее. Потом, не глядя на меня, звонит Измаилову, отменяет своё распоряжение и велит готовиться к объявлению лавинной опасности.
Текст у меня уже напечатан, я кладу его на стол. «Всем, всем, всем! Из-за сильного снегопада в районе Кушкола создалась лавиноопасная ситуация. Во избежание несчастных случаев приказываю…»
Буран в горах – самая капризная штука на свете; впрочем, то же самое говорят моряки о штормах, а полярники – о своих пургах. Ну словно какая-то невидимая рука включила реостат! С того времени, как я напугал Мурата по телефону, порывы ветра с каждой минутой ослабевали и гасли – буран терял последние силы, иссякал; когда же мы подошли к управлению, с неба мягко, как на парашютах, спускались одинокие снежинки. Типичный «генеральский эффект».
– Панике-ер! – с наслаждением повторяет Мурат, развалившись в своём кресле. – Чего молчишь?
– Тебе хорошо, ты выспался… – жалуюсь я.
– Это я выспался? – взрывается Мурат и сбивчиво излагает всё, что он обо мне думает.
Равнодушно позевывая и смеясь про себя, я не без зависти вспоминаю, что Юлия, когда расходилась, на часы не смотрела и бездельничать не позволяла. Видимо, Мурат догадывается о моих мыслях и круто меняет направление главного удара. – А ты чего в глазах мельтешишь? Садись!
Это относится к Гвоздю, который бродит по кабинету, осматривая многочисленные кубки и грамоты в витринах.
– Ваши трофеи, Мурат Хаджиевич? – голосом отпетого подхалима спрашивает он.
– Не твоё дело!
– Не моё так не моё. – Гвоздь, как человек маленький, садится на краешек стула и исподтишка мне подмигивает. – Я и так знаю, что в «Спорте» вас ещё кавказским Жаном-Клодом Килли называли.
Откровенная и грубая лесть, к тому же бессовестное вранье.
– Преувеличиваешь, – смягчается Мурат, с симпатией глядя на честную физиономию Гвоздя. – Ты ещё не женился?
– Нет, готовлю материальную базу.
– Машина, мебель?
– В этом роде, – туманно отвечает Гвоздь, запланировавший на лето покупку новых штанов. – Вот бы вас заполучить тамадой, Мурат Хаджиевич!
– Вполне возможно, – великодушно обещает Мурат. – А ты не паникёр, как твой начальник?
Гвоздь корчит серьёзную рожу – в знак свидетельства, что он не паникёр.
– Ну и что ты предлагаешь? – доверчиво, с подкупающей искренностью спрашивает Мурат. Он любит советоваться с народом, с простыми людьми – с инструкторами, горничными, вахтёрами. Многие на это клюют, не догадываясь, что слушает их Мурат вполуха, а то и вовсе отключаясь.
– Я? – Гвоздь с сомнением тычет себя пальцем в грудь.
– Ты.
– А мне можно высказаться? – Простодушный Гвоздь ещё не верит.
– Нужно, – весомо подтверждает Мурат, гордый своей демократичностью. – Представь себе, что тебя посадили в моё кресло. Представил?
– А вы где будете? – дурашливо интересуется Гвоздь.
– Это неважно, меня нет, ты – начальник, – снисходительно поясняет Мурат. – Что ты будешь делать?
– Женюсь и – в отпуск, – после некоторого раздумья решает Гвоздь. – В Пицунду.
– Ну а сейчас, сейчас какое решение ты примешь в связи с бураном?
– Ясное дело, – уверенно говорит Гвоздь. – «Всем, всем, всем! Объявляется лавинная опасность! Выход из помещений…»
– Тьфу! И этот тоже паникёр. – Мурат сразу теряет к Гвоздю всякий интерес. – Тебе что, – вдруг нападает он на меня, – тебе плевать, а у меня убытки! Один день простоя канатки – пять тысяч, понял?
– На водке доберёшь, на барах и ресторанах.
– А, что с тобой говорить. – Мурат безнадёжно машет рукой. – Спиртное по другому ведомству, как не понимаешь?
Он встаёт, подходит к окну, смотрит на склоны. В одном он, конечно, прав, на его убытки мне плевать. Ну, не получит Мурат квартальной премии, парой сережек у Юлии будет меньше, велика беда.
– Буран кончился, а ты паникуешь, – угрюмо бурчит Мурат. Склоны как склоны, снег выпал – ну и что? Обязательно лавины? Даже сам Оболенский говорил, что не после всякого бурана лавины.
Я молчу, пусть облегчит душу, «А всё-таки жаль», как поёт Окуджава, что нам уже по тридцать и, вместо того чтобы честно бороться на склонах, мы обречены отныне на кабинетные распри. У меня-то способности были обыкновенные, а Мурат, не променяй он спорт на карьеру, мог бы и в чемпионы пробиться.
– Если каждого снегопада бояться, Кушкол закрывать надо, – убеждает он самого себя. – Когда мы были в Инцеле, тоже прошёл буран, а они расчистили трассы и катались. Помнишь?
– У них сантиметров пятьдесят выпало, а у нас восемьдесят. К тому же во время снегопада они лавиносборы из минометов обстреливали.
– А почему ты этого не делаешь? Две зенитки даром стоят, взял бы и обстрелял.
– Демагог ты, Мурат. – Я начинаю злиться. – Пять раз тебя просил дать на сезон артиллеристам квартиры, жили бы они здесь – никаких проблем не было.
– А где я тебе возьму квартиры? – огрызается Мурат. – Подмахнёшь проект – тут же дам, вот смотри, расписку пишу. Ну?
– Пошёл ты со своим проектом…
Не дипломатично, сейчас с Муратом нужно бы разговаривать по-иному. Он отходит от окна и с силой садится в кресло, впервые я отчётливо вижу в его глазах откровенную неприязнь. А за что ему меня любить? За лыжи, которые отдал ему в Гренобле? Так добрые дела не прощаются, именно с той поры Мурат стал от меня отдаляться. За Юлию, которую он у меня отбил? Так он мучится незнанием, была или не была она моей. За то, что я единственный в Кушколе человек, который от него не зависит и не ищет его дружбы?
Я тоже его не люблю – за сытую непогрешимость в суждениях, за хамство по отношению к подчинённым и, наоборот, за прикрытое широким гостеприимством раболепие перед начальством. Я тоже далеко не ангел и тоже, бывает, даю волю страстям, когда нужен здравый смысл, но, по крайней мере, выбираю друзей из тех, кому я нужен, а не из тех, кто нужен мне. Я знаю, что рано или поздно мы столкнёмся – как два самосвала, учитывая наши весовые категории.
Кажется, я здорово его разозлил.
– Отвечай одним словом, – цедит Мурат. – Будут лавины?
– Вполне могут быть.
– Значит, вполне могут и не быть?
– Я не господь бог, я могу только предположить.
– Манэврируешь? – Мурат сужает глаза до щелочек. Подчинённые больше всего его боятся, когда он непроизвольно начинает говорить с акцентом. – Отвечай чэстно: будут лавины? Да или нэт? Ну? Ага, молчишь?! – Он снимает трубку, набирает номер. – Измаилов, ты? Где там Хуссейн Батталов? Пусть собирает своих людей, инструкторов и укатывает туристскую трассу. Что?! Кто тэбэ начальник, Хаджиев или Уваров? Выпол-нять!
Трубка с размаху летит на рычаги. Хорошая штука телефон, пар выпущен. Наполеон, у которого не было телефона, в таких случаях разбивал фарфоровый сервиз. Мурат открывает папку и углубляется в бумаги, которые, видимо, очень его интересуют. Он даже хмыкает и делает рукой какую-то пометку – явное доказательство, что он забыл о моём существовании. Переигрывает, и на глазок видно, что его грызет червь сомнения.
– Ну, чего сидишь? – не выдерживает он. – Если хочешь чего сказать – говори.
Теперь и мне хочется поиграть, ведь ему не известно, каким аргументом я запасся перед выходом из дома. Пусть это будет моя маленькая месть. Гвоздь весь извёлся – так ему не терпится увидеть, как Мурат на неё отреагирует.
– У меня к тебе просьба.
– Какая? – с готовностью спрашивает Мурат. Он прекрасно знает, что я могу оспорить его решение официальной бумагой и тем самым возложить на него тяжёлую ответственность, куда проще пустяковой подачкой превратить меня из врага в союзника.
– Позвони, пожалуйста, в Каракол, дежурному по райкому.
– Это зачем? – Мурат явно озадачен.
– Ну, чего тебе стоит, – дружелюбно продолжаю я, – про погоду спроси, самочувствие. Всегда важно знать, какое у начальства настроение. Я бы и сам позвонил, но мне счёт пришлют, а ты можешь бесплатно.
Мурат пристально на меня смотрит, пытаясь угадать, где здесь подвох, но я невозмутим, и он набирает номер. «Алё, привет, дорогой, Хаджиев приветствует!» С дежурным Мурат разговаривает совсем не так, как со мной, дежурный – это значительная фигура, имеет прямой доступ к первому секретарю. В изысканных словах Мурат выражает свою радость по поводу того, что дежурный жив и здоров, и интересуется, как прошла ночь и нет ли указаний. По мере того как абонент отвечает, лицо Мурата всё больше вытягивается – это он слышит про лавину, которая в нескольких километрах от Каракола снесла ремонтную мастерскую и обрушилась на шоссе. Мурат просит передать руководству, что все меры приняты, личный привет уважаемому Сергею Ивановичу и прочее. Потом, не глядя на меня, звонит Измаилову, отменяет своё распоряжение и велит готовиться к объявлению лавинной опасности.
Текст у меня уже напечатан, я кладу его на стол. «Всем, всем, всем! Из-за сильного снегопада в районе Кушкола создалась лавиноопасная ситуация. Во избежание несчастных случаев приказываю…»
Я посрамлён
– С утра штук пятнадцать звонков, – докладывает Надя. – Всем нужен твой скальп.
Мы с Гвоздем наездились и чертовски проголодались, мне плевать на телефонные звонки – ничего хорошего я от них не жду. Вы никогда не замечали, как противен бывает телефон, когда не ждёшь от него ничего хорошего? Надя с умилением смотрит, как мы, обжигаясь, проглатываем борщ и набрасываемся на макароны по-флотски. Гвоздь втягивает их с мелодичным свистом – фокус, приводящий зрителей в восторг. Шарль, тот самый француз, который снабжает Мариам туалетным мылом, утверждает, что в аристократических салонах Гвоздь имел бы бешеный успех.
Дзинь!
– Кто его спрашивает? – Надя смотрит на моё каменное лицо и врет в трубку: – Его нет дома, позвоните, пожалуйста… завтра.
Самое гнусное, что отключить телефон нельзя, мало ли что может произойти в моём хозяйстве.
– Я становлюсь из-за тебя отпетой лгуньей, – жалуется Надя. – Если б ты слышал, как я изворачивалась, когда позвонил лично товарищ Петухов!
– Что ему от меня нужно? – интересуюсь я. – Автограф?
– Он предупредил, что, если его не выпустят из Кушкола, ты будешь уволен без выходного пособия.
– Без выходного не уволят, – лихо свистнув, морально поддерживает меня Гвоздь. – Я как профорг не дам своей санкции.
– Кроме того, – Надя листает записную книжку, – тебя обещал стереть с лица земли Николай Викторович Брынза. «Так и передайте ему, Брынза!» Видимо, большой человек. Трое собираются устроить тебе темную, один грозит судом, а из-за женщины, которой ты разбиваешь личную жизнь, у меня сгорела гречневая каша.
– Мак обещал на ней жениться? – радостно спрашивает Гвоздь.
– Насколько я поняла, ещё нет. Ей срочно нужно выехать, потому что муж думает, что она у тетки в Краснодаре, а завтра у неё день рождения и он туда позвонит.
На меня идёт настоящая охота, у многих путёвки кончились, на руках билеты, а из Кушкола никого не выпускают. Мурат приказал администрации валить весь мусор на Уварова, и в людных местах я стараюсь не бывать.
– Это что, – говорю я, – утром у шлагбаума два фана бросились мне в ноги: «Выпусти, отец родной!» Подумаешь, муж застукает, вот у них действительно беда – истёк срок командировки.
Надя пожимает плечами.
– Но ведь они могут послать своему начальству заверенную у Мурата телеграмму.
– Превосходная идея! Но дело в том, что командированы они не в Кушкол, а в Ставрополь, по дороге как-то сбились с пути.
– К тому же у них случайно оказались с собой горные лыжи с ботинками, – с усмешкой добавляет Гвоздь. – Добрый день, Анна Федоровна!
– Добрый? Ты смеёшься, Степушка! – с весёлым ужасом говорит мама, садясь за стол. – Полтарелки, Надюша, спасибо. У дверей инструкторы стоят стеной, на них лезут с кулаками – а ведь интеллигентные люди! Надя, это не борщ – это счастье. Гулиев прячется, не подходит к телефону, в барах столпотворение, я завела сотню новых формуляров, лучшие книги расхватали. Ну почему я не догадалась закрыть библиотеку на учёт? Как это ни прискорбно, но в кругах интеллигенции масса прохвостов. Максим, туристы ползут из окон, как тараканы, и почин положила та нахальная вертихвостка из восемьдесят девятого, её уже два раза ловили!
Гвоздь исподтишка подмигивает: Катюшу с барбосами мы встретили у турбазы «Кавказ» в шашлычной, где они праздновали свой побег. Барбосы обрушились на меня с насмешками, а Катюша разговаривать не пожелала: видимо, не привыкла к тому, что на свидания с ней не являются. Лиха беда начало; лет через десять – пятнадцать привыкнет. Отныне в лице этой компании я имею лютых врагов: дружинники из местных ребят по моему распоряжению препроводили их в «Актау».
Если есть в Кушколе человек, которого все единодушно проклинают, то это трус, паникёр и перестраховщик Максим Уваров. Ну, все – это я загнул, с десяток снисходительных кое-как наскребу: мама, Надя, мои бездельники да ещё, пожалуй, Хуссейн. Забыл про барменов! У них большой праздник. Вчера вечером я встретил Ибрагима, который вёз на санках картонные ящики с коньяком, и мне пришлось отбиваться – так бурно выражал он свою признательность. С барменами наберётся десятка два людей, для коих я ещё не конченый человек, остальным лучше не попадаться на глаза.
– Дорого ты обходишься государству, Максим, – горько упрекает Мурат, – в большие тысячи. Ты хуже, чем лавина, ты землетрясение!
Я посрамлён, разбит наголову, уничтожен: второй день стоит солнечная, идиллически-прекрасная погода, лучше которой нет и быть не может. Но укутанные целинным снегом склоны, манящие склоны, главная изюминка Кушкола – это тот самый локоть, который нельзя укусить. Вид вожделенных, недоступных склонов приводит запертых туристов в ярость.
– Где их достоинство? – поражается мама. – Когда убегает девчонка, у которой в голове только ухажеры, это ещё можно понять, но когда известный композитор и академик, пожилые и почтенные люди, спускаются на связанных простынях с третьего этажа… Максим, учти, они тебя разыскивают! У композитора завтра авторский концерт в Горьком, а у академика в Москве заседание.
– Но я не пою и ничего не смыслю в радиофизике.
– Тебе ещё смешно…
Мама на сей раз ошибается: мне решительно не до смеха. Почему, я понять не могу, но со склонов Актау не сдвинулась ни одна лавина. Между тем боеприпасов склоны накопили предостаточно, спусковой крючок взведён и, по моему глубочайшему убеждению, должен быть спущен. До сих пор у нас на Кавказе так было всегда: лавины сходили либо во время сильного снегопада, либо сразу же после него, но ни вчера, ни сегодня этого не произошло, и моя голова пухнет от попыток найти объяснение этому феномену. Надя, которая привезла мне в подарок двухтомник Монтеня, выискала в нём подходящую к случаю мысль: «Чем сильнее и проницательнее наш ум, тем отчётливее ощущает он своё бессилие». Что касается ума, то это написано не про меня, а вот насчёт бессилия я совершенно согласен: сколько я ни копался в специальной литературе и в собственном опыте, напрашивался один – единственный вывод – лавины просто меня дурачат, ехидно смеются над жалким человеком, который тщится проникнуть в их непостижимую сущность. Я не верю в оккультные штучки, но отдал бы год жизни, чтоб хотя бы на пять минут вызвать дух Юрия Станиславовича и взять у него интервью.
А ведь Юрий Станиславович предупреждал, что лавинщики – самая неблагодарная профессия на свете: когда мы ошибаемся, из нас делают мартышек, а когда мы правы, этого не замечают («Ваша работа, вам за это деньги платят»). Увы, бывает так, что лишь одно может убедить людей в нашей правоте: большое несчастье.
От этих мыслей мне не становится легче, в худшей ситуации я, пожалуй, ещё не оказывался. За моё предсказание Мурат Хаджиев, будь он феодальным владыкой в средние века, отрубил бы мне голову. Вот что я натворил:
1. Остановил канатку.
2. Запер несколько тысяч туристов в помещениях.
3. Отменил занятия в школе.
4. Закрыл въезд в Кушкол и выезд из него.
То есть формально это сделано по приказу местных властей, но – по моей настоятельной рекомендации, с которой они обязаны считаться. Нет, в средние века, пожалуй, Мурат посадил бы меня на кол и был бы по-своему прав.
А пункт 5-й, пока что не осуществлённый? Я испытываю непреодолимое желание выселить жильцов из двенадцатиквартирного дома №23, ибо мне мерещится, что третья лавина может проснуться. Я знаю, что если об этом заикнусь сейчас, меня разорвут на части, но ничего не могу с собой поделать.
Я снимаю трубку и звоню Мурату.
К счастью, о вездеходе Мурат не вспомнил, и я тороплюсь – а вдруг спохватится и отберёт?
Пока Гвоздь прогоняет двигатель, а Надя одевается, я выхожу на связь со станцией. Олег выкопал несколько шурфов и произвёл анализ взятых оттуда образцов: свежевыпавший снег быстро оседает, в нижележащей толще образуются кристаллы глубинной изморози. Снегомерная съёмка показала, что лавиносборы заполнены до отказа, и для него, Олега, загадка, какая сила удерживает снег на склонах. Видимо, не хватает пресловутой соломинки, которая переломит спину верблюду. Обменявшись наблюдениями и туманными догадками, мы сходимся на том, что такой соломинкой может стать либо резкое изменение температуры воздуха, либо несколько дополнительных сантиметров снега. Олег хнычет, что больше на станции ему делать нечего, и просится вниз. Я даю добро, здесь он мне будет нужнее.
Гвоздь в восторге, что Надя тоже едет, ибо со мной можно умереть от скуки – за рычагами я слишком сосредоточен и разговоры не поддерживаю. Гвоздь рассыпается мелким бесом перед Надей, а я на самом малом веду вездеход мимо окон кабинета Мурата и с облегчением вырываюсь на шоссе.
Сначала мы направляемся к поляне у подножия Бектау, откуда открывается обзор почти всех моих лавин.
Попробую нагляднее описать место действия.
Ущелье Кушкол – это трёхкилометровая долина шириной в полтора километра, разрезанная вдоль примерно пополам речкой Кёксу, берущей начало от ледников Бектау. С востока и юга долину ограждают отроги Бектау, с севера – хребет Актау; если взглянуть сверху, то ущелье похоже на обрубленную с одного конца ванну – юго-запад свободен, там петляет шоссе на Каракол.
Речка Кёксу – граница между раем и адом. Южная часть долины, прижатая к лесистым отрогам Бектау, полна жизни. На альпийских лугах большую часть года пасутся стада, внизу – гостиницы и турбазы, дома, шоссе. К северу от Кёксу – мертвая зона, здесь злодействуют двенадцать из пятнадцати лавин. Склоны Актау почти начисто ободраны – лишь островки березняка и кустарника, а вся часть ущелья от склонов до речки загромождена обломками скал, моренным материалом, снесённым с гор; на непосвящённых эта зона навевает уныние, на посвящённых – трепет: вход сюда заказан до лета, когда лавины полностью сойдут и растворятся в Кёксу.
Мы с Гвоздем наездились и чертовски проголодались, мне плевать на телефонные звонки – ничего хорошего я от них не жду. Вы никогда не замечали, как противен бывает телефон, когда не ждёшь от него ничего хорошего? Надя с умилением смотрит, как мы, обжигаясь, проглатываем борщ и набрасываемся на макароны по-флотски. Гвоздь втягивает их с мелодичным свистом – фокус, приводящий зрителей в восторг. Шарль, тот самый француз, который снабжает Мариам туалетным мылом, утверждает, что в аристократических салонах Гвоздь имел бы бешеный успех.
Дзинь!
– Кто его спрашивает? – Надя смотрит на моё каменное лицо и врет в трубку: – Его нет дома, позвоните, пожалуйста… завтра.
Самое гнусное, что отключить телефон нельзя, мало ли что может произойти в моём хозяйстве.
– Я становлюсь из-за тебя отпетой лгуньей, – жалуется Надя. – Если б ты слышал, как я изворачивалась, когда позвонил лично товарищ Петухов!
– Что ему от меня нужно? – интересуюсь я. – Автограф?
– Он предупредил, что, если его не выпустят из Кушкола, ты будешь уволен без выходного пособия.
– Без выходного не уволят, – лихо свистнув, морально поддерживает меня Гвоздь. – Я как профорг не дам своей санкции.
– Кроме того, – Надя листает записную книжку, – тебя обещал стереть с лица земли Николай Викторович Брынза. «Так и передайте ему, Брынза!» Видимо, большой человек. Трое собираются устроить тебе темную, один грозит судом, а из-за женщины, которой ты разбиваешь личную жизнь, у меня сгорела гречневая каша.
– Мак обещал на ней жениться? – радостно спрашивает Гвоздь.
– Насколько я поняла, ещё нет. Ей срочно нужно выехать, потому что муж думает, что она у тетки в Краснодаре, а завтра у неё день рождения и он туда позвонит.
На меня идёт настоящая охота, у многих путёвки кончились, на руках билеты, а из Кушкола никого не выпускают. Мурат приказал администрации валить весь мусор на Уварова, и в людных местах я стараюсь не бывать.
– Это что, – говорю я, – утром у шлагбаума два фана бросились мне в ноги: «Выпусти, отец родной!» Подумаешь, муж застукает, вот у них действительно беда – истёк срок командировки.
Надя пожимает плечами.
– Но ведь они могут послать своему начальству заверенную у Мурата телеграмму.
– Превосходная идея! Но дело в том, что командированы они не в Кушкол, а в Ставрополь, по дороге как-то сбились с пути.
– К тому же у них случайно оказались с собой горные лыжи с ботинками, – с усмешкой добавляет Гвоздь. – Добрый день, Анна Федоровна!
– Добрый? Ты смеёшься, Степушка! – с весёлым ужасом говорит мама, садясь за стол. – Полтарелки, Надюша, спасибо. У дверей инструкторы стоят стеной, на них лезут с кулаками – а ведь интеллигентные люди! Надя, это не борщ – это счастье. Гулиев прячется, не подходит к телефону, в барах столпотворение, я завела сотню новых формуляров, лучшие книги расхватали. Ну почему я не догадалась закрыть библиотеку на учёт? Как это ни прискорбно, но в кругах интеллигенции масса прохвостов. Максим, туристы ползут из окон, как тараканы, и почин положила та нахальная вертихвостка из восемьдесят девятого, её уже два раза ловили!
Гвоздь исподтишка подмигивает: Катюшу с барбосами мы встретили у турбазы «Кавказ» в шашлычной, где они праздновали свой побег. Барбосы обрушились на меня с насмешками, а Катюша разговаривать не пожелала: видимо, не привыкла к тому, что на свидания с ней не являются. Лиха беда начало; лет через десять – пятнадцать привыкнет. Отныне в лице этой компании я имею лютых врагов: дружинники из местных ребят по моему распоряжению препроводили их в «Актау».
* * *
Если есть в Кушколе человек, которого все единодушно проклинают, то это трус, паникёр и перестраховщик Максим Уваров. Ну, все – это я загнул, с десяток снисходительных кое-как наскребу: мама, Надя, мои бездельники да ещё, пожалуй, Хуссейн. Забыл про барменов! У них большой праздник. Вчера вечером я встретил Ибрагима, который вёз на санках картонные ящики с коньяком, и мне пришлось отбиваться – так бурно выражал он свою признательность. С барменами наберётся десятка два людей, для коих я ещё не конченый человек, остальным лучше не попадаться на глаза.
– Дорого ты обходишься государству, Максим, – горько упрекает Мурат, – в большие тысячи. Ты хуже, чем лавина, ты землетрясение!
Я посрамлён, разбит наголову, уничтожен: второй день стоит солнечная, идиллически-прекрасная погода, лучше которой нет и быть не может. Но укутанные целинным снегом склоны, манящие склоны, главная изюминка Кушкола – это тот самый локоть, который нельзя укусить. Вид вожделенных, недоступных склонов приводит запертых туристов в ярость.
– Где их достоинство? – поражается мама. – Когда убегает девчонка, у которой в голове только ухажеры, это ещё можно понять, но когда известный композитор и академик, пожилые и почтенные люди, спускаются на связанных простынях с третьего этажа… Максим, учти, они тебя разыскивают! У композитора завтра авторский концерт в Горьком, а у академика в Москве заседание.
– Но я не пою и ничего не смыслю в радиофизике.
– Тебе ещё смешно…
Мама на сей раз ошибается: мне решительно не до смеха. Почему, я понять не могу, но со склонов Актау не сдвинулась ни одна лавина. Между тем боеприпасов склоны накопили предостаточно, спусковой крючок взведён и, по моему глубочайшему убеждению, должен быть спущен. До сих пор у нас на Кавказе так было всегда: лавины сходили либо во время сильного снегопада, либо сразу же после него, но ни вчера, ни сегодня этого не произошло, и моя голова пухнет от попыток найти объяснение этому феномену. Надя, которая привезла мне в подарок двухтомник Монтеня, выискала в нём подходящую к случаю мысль: «Чем сильнее и проницательнее наш ум, тем отчётливее ощущает он своё бессилие». Что касается ума, то это написано не про меня, а вот насчёт бессилия я совершенно согласен: сколько я ни копался в специальной литературе и в собственном опыте, напрашивался один – единственный вывод – лавины просто меня дурачат, ехидно смеются над жалким человеком, который тщится проникнуть в их непостижимую сущность. Я не верю в оккультные штучки, но отдал бы год жизни, чтоб хотя бы на пять минут вызвать дух Юрия Станиславовича и взять у него интервью.
А ведь Юрий Станиславович предупреждал, что лавинщики – самая неблагодарная профессия на свете: когда мы ошибаемся, из нас делают мартышек, а когда мы правы, этого не замечают («Ваша работа, вам за это деньги платят»). Увы, бывает так, что лишь одно может убедить людей в нашей правоте: большое несчастье.
От этих мыслей мне не становится легче, в худшей ситуации я, пожалуй, ещё не оказывался. За моё предсказание Мурат Хаджиев, будь он феодальным владыкой в средние века, отрубил бы мне голову. Вот что я натворил:
1. Остановил канатку.
2. Запер несколько тысяч туристов в помещениях.
3. Отменил занятия в школе.
4. Закрыл въезд в Кушкол и выезд из него.
То есть формально это сделано по приказу местных властей, но – по моей настоятельной рекомендации, с которой они обязаны считаться. Нет, в средние века, пожалуй, Мурат посадил бы меня на кол и был бы по-своему прав.
А пункт 5-й, пока что не осуществлённый? Я испытываю непреодолимое желание выселить жильцов из двенадцатиквартирного дома №23, ибо мне мерещится, что третья лавина может проснуться. Я знаю, что если об этом заикнусь сейчас, меня разорвут на части, но ничего не могу с собой поделать.
Я снимаю трубку и звоню Мурату.
* * *
К счастью, о вездеходе Мурат не вспомнил, и я тороплюсь – а вдруг спохватится и отберёт?
Пока Гвоздь прогоняет двигатель, а Надя одевается, я выхожу на связь со станцией. Олег выкопал несколько шурфов и произвёл анализ взятых оттуда образцов: свежевыпавший снег быстро оседает, в нижележащей толще образуются кристаллы глубинной изморози. Снегомерная съёмка показала, что лавиносборы заполнены до отказа, и для него, Олега, загадка, какая сила удерживает снег на склонах. Видимо, не хватает пресловутой соломинки, которая переломит спину верблюду. Обменявшись наблюдениями и туманными догадками, мы сходимся на том, что такой соломинкой может стать либо резкое изменение температуры воздуха, либо несколько дополнительных сантиметров снега. Олег хнычет, что больше на станции ему делать нечего, и просится вниз. Я даю добро, здесь он мне будет нужнее.
Гвоздь в восторге, что Надя тоже едет, ибо со мной можно умереть от скуки – за рычагами я слишком сосредоточен и разговоры не поддерживаю. Гвоздь рассыпается мелким бесом перед Надей, а я на самом малом веду вездеход мимо окон кабинета Мурата и с облегчением вырываюсь на шоссе.
Сначала мы направляемся к поляне у подножия Бектау, откуда открывается обзор почти всех моих лавин.
Попробую нагляднее описать место действия.
Ущелье Кушкол – это трёхкилометровая долина шириной в полтора километра, разрезанная вдоль примерно пополам речкой Кёксу, берущей начало от ледников Бектау. С востока и юга долину ограждают отроги Бектау, с севера – хребет Актау; если взглянуть сверху, то ущелье похоже на обрубленную с одного конца ванну – юго-запад свободен, там петляет шоссе на Каракол.
Речка Кёксу – граница между раем и адом. Южная часть долины, прижатая к лесистым отрогам Бектау, полна жизни. На альпийских лугах большую часть года пасутся стада, внизу – гостиницы и турбазы, дома, шоссе. К северу от Кёксу – мертвая зона, здесь злодействуют двенадцать из пятнадцати лавин. Склоны Актау почти начисто ободраны – лишь островки березняка и кустарника, а вся часть ущелья от склонов до речки загромождена обломками скал, моренным материалом, снесённым с гор; на непосвящённых эта зона навевает уныние, на посвящённых – трепет: вход сюда заказан до лета, когда лавины полностью сойдут и растворятся в Кёксу.