Спокойно спать лавинщикам мешают два обстоятельства: во-первых, то, что отведённый для горнолыжников склон находится между третьим и четвёртым лавинными очагами, и, во-вторых, ожидание катастрофических лавин. Ну, с горнолыжниками, как вы убедились, просто: можно остановить канатку и никого к склонам не подпускать, а вот со вторым обстоятельством дело обстоит куда сложнее.
Когда лет двадцать назад на месте древнего поселения начали строить туристский комплекс, само собой разумелось, что до южной половины ущелья лавины не дойдут. Но «гладко было на бумаге, да забыли про овраги» – иные лавины ухитрялись перехлестывать через Кёксу, перекрывать шоссе и уничтожать находящиеся с краю сооружения. Проектировщики возлагают вину за свой недосмотр на местных жителей, которые, мол, плохо их информировали, но аборигены здесь ни при чём: они просто не могли припомнить, чтобы при их жизни, при жизни отцов и дедов случались такие большие лавины, а летописей здесь не вели, никаких письменных свидетельств не осталось. Ну а раз сами не видели и не припомнят – значит, катастрофических лавин в Кушколе нет и не может быть.
А про «спящую красавицу» забыли? Я уже говорил, что лавины могут спать по двести – триста лет и проснуться тогда, когда о них уже и думать не думают. Такая лавина страшна тем, что застаёт людей врасплох, как бандитская шайка; случается, она, как лава Везувия Помпею, хоронит селение, не оставляя свидетелей, а спустя века сюда приходят другие люди; они не знают, куда делись их предшественники, почему они покинули такое превосходное ущелье, и обживают его – до очередной лавины.
– Видишь ту сломанную сосну? – Это Гвоздь. – Как раз под ней торчала голова твоего Мака и шевелила ушами.
Гвоздь, на ходу придумывая новые подробности, захлёбываясь, пересказывает Наде свою легенду, а я останавливаю машину и выхожу, чтобы по-отечески пожурить двух юнцов, которые присели на камень перекурить у самого «Чертова моста». Я хватаю их за шиворот, приподнимаю и внушаю, что они являют собой двух ослов, каких свет не видывал, и если не дадут клятву немедленно возвратиться… Юнцы извиваются и протестуют по поводу насилия над их личностями, но клятву дают, и я отпускаю их.
– Ату их! – кричит им вслед Гвоздь. – Мамам напишу!
Ба, старые знакомые! В сопровождении своей свиты приближается Катюша. Барбосы тычут в мою сторону пальцами и кривятся в усмешках, а Катюша надменна и презрительна.
– Долой тюремщиков, да здравствует свобода! – провозглашает она и машет рукой Наде. – Ваш муженек хотел запереть нас в четырёх стенах – руки коротки!
– Сел в лужу – и давай отбой, – советует Анатолий. – Всё равно ордена за бдительность не получишь.
– А по шее вполне можешь, – подхватывает Виталий, самый рослый из барбосов. – Сказать, от кого?
Кажется, эта компания настроена агрессивно.
– Уж не от тебя ли? – спрашиваю я.
– Может, от него, а может, и от меня, – ввертывается третий.
Барбосы подходят поближе, я зря ввязываюсь в историю, они на меня злы.
– Максим, – спокойно говорит Надя, – поехали дальше. До свиданья, Катя.
Но Катюша её не слышит, она стоит и жадно смотрит, она из тех женщин, которые обожают смотреть на драки. За спиной я слышу звяканье металла и дыхание Гвоздя. Не люблю гаечных ключей, они наносят телесные травмы.
– От тебя? – громовым голосом ору я третьему и крепко хватаю его за нос. Олег, который научил меня этому приёму, уверяет, что схваченный за нос ошеломлён и беспомощен. – Сопляк! – Я с силой толкаю его на двух других и сажусь в кабину. – Катюша, дай ему носовой платок!
Мы едем дальше, меня трясёт от злости, но Гвоздь взвизгивает, за ним Надя.
– Сопляк! – подражая моему голосу, ревет Гвоздь.
– Какое у него было глупое лицо! – стонет Надя.
– Морда, – поправляет Гвоздь. – А Катюша хороша-а! Никогда ещё не видел такой красивой дуры.
Надя охотно поддерживает эту версию, а я думаю, что на сей раз Гвоздь сказал чистую правду. Природа редко даёт женщине всё, и это справедливо – другим легче выдерживать конкурентную борьбу. Кто-то сказал, что красивая внешность – это вечное рекомендательное письмо. Не могу согласиться – что это за письмо, из которого не узнаешь ни ума, ни характера? Так что «вечное» – это, пожалуй, слишком, правильнее было бы сказать: письмо на неделю, ну, на месяц. К сожалению мужчина – существо крайне поверхностное, от красоты он на некоторое время дуреет – я имею в виду себя. «Бойся красавиц, – учит меня мама, – они умеют только гримасничать и кружить головы, а кто будет варить тебе гречневую кашу и стирать, когда меня не станет? У Мурата скоро будет гастрит, потому что его кукла не умеет даже поджарить яичницу!»
Вездеход, рыча, идёт на подъём. Я останавливаюсь у открытой площадки, откуда лавинные очаги, с седьмого по пятнадцатый, видны как на ладони.
Мы смотрим на них в бинокли. Лавиносборы, мульды, лотки и кулуары заполнены чудовищными массами снега. Они недвижны и безобидны – как бывают безобидны в открытом море волны цунами, которые лишь у берега встают на дыбы. Особенно зловеще выглядят седьмая и одиннадцатая, каждая из них может швырнуть на долину полмиллиона тонн лавинного снега – вместе с непредсказуемой силы воздушной волной.
– Убедился? – говорю я. – Опоздали, стрелять нельзя.
Гвоздь уныло кивает. Артиллеристы почти на сутки застряли у лавины, сошедшей возле Каракола, и к нам прибыли слишком поздно. Сейчас склоны переполнены, от сотрясения, вызванного разрывом даже одного снаряда, на долину могут в едином порыве сойти штук десять лавин, если не больше. Утром я предупредил республиканский центр, чтобы не вздумали облетать склоны Актау на вертолёте: лавины так напряжены, что звуковой волны они не выдержат.
Мы тщательно фотографируем склоны (важный научный материал, без фотографий никакого отчёта не примут), садимся в вездеход и едем обратно. Взад-вперёд по дороге шастают сбежавшие из заточения туристы, но воевать с ними у меня нет ни времени, ни охоты. Весь наличный состав Кушкольской милиции (три человека) дежурит у шлагбаума, а инструкторы и десятка два дружинников за тысячами организованных туристов и дикарей уследить не в состоянии. Все они многократно предупреждены, но не верят, что ходят по минному полю. Меня всегда поражает легкомыслие, с которым непуганый турист относится к собственной жизни. Монти Отуотер объясняет это непоколебимой уверенностью, что «со мной ничего не может случиться», а я бы ещё добавил заложенную в туристе бездумную лихость и врождённое презрение ко всякого рода запретам.
– Братишки, сестрёнки, – высовываясь, сюсюкает Гвоздь, – вы не хотите стать Надиными пациентами? Брысь по домам!
Наш вездеход туристы уже знают и забрасывают снежками. Другой бы сказал: «Пусть резвятся на здоровье», – но перед моими глазами седьмая и одиннадцатая, которые в любую минуту могут накрыть шоссе, а в ушах, перекрывая гул вездехода, до сих пор звенит рев Мурата: «Я тебе дам – двадцать третий, я тебя самого из Кушкола выселю ко всем чертям! Я тебе такой начет на зарплату устрою, что до конца жизни платить будешь! Я тебе…» и тому подобное.
Единственная улица Кушкола, полукилометровый отрезок шоссе, непривычно пустынна – обычно по ней каждую минуту снуют личные автомашины, туристские автобусы. Я веду вездеход к дому №23, расположенному в двухстах метрах слева от канатки, и думаю о том, как уговорить жильцов добровольно переселиться. Большинство из них работают в гостиницах, они хоть во время работы в безопасности, а дети и старики? На месте Мурата я тоже, наверное, закрутился бы в спираль, переселять их некуда – разве что только уплотнять проживающих в других домах. Но это возможно, народ здесь дружный, главное – уговорить 23-й. Вся надежда на дедушку Хаджи, он должен меня понять. За моей спиной неугомонный Гвоздь развлекает Надю:
– Наши лавины – что, вот на Памире лавины – это лавины! Там деться некуда – отвесные скалы и узкие ущелья, селения расположены прямо на конусах выноса лавин, оползней и обвалов. Как на пороховой бочке живут!
Сейчас Гвоздь наверняка расскажет свою любимую байку о местном жителе, который ехал на ишаке в гости.
– Один местный житель ехал на ишаке вдоль реки в гости, – заливает Гвоздь, – и вдруг очутился на другой стороне. Его спрашивают: «Ты откуда? – Оттуда. – А как ты здесь оказался? – Лавина. – Какая лавина? – Во-от такая.
– Ну, и что же с тобой произошло? – Лавина шёл, лавина сошёл, я пошёл». Разобрались: лавина подхватила его вместе с ишаком, перенесла через реку и аккуратно поставила. Мюнхгаузен! Самое интересное, что это правда от первого до последнего слова!… Мак, подтверди, она не верит!
– Надя, – прошу я, – мобилизуй своё обаяние, дедушка Хаджи когда-то был очень неравнодушен к вашей сестре.
У дома номер 23 мы выходим. Во дворе полно ребятни, для неё снегопад – большая радость, весь двор украшен снежными бабами. Нас окружает толпа мам, дедушек и бабушек. Не пойму, каким образом, но они уже дознались о моём намерении и до крайности возмущены. Гвоздь их успокаивает:
– Ну чего выступаете? У женщин черты лица искажаются, когда они нервничают. Вот ты, бабушка Аминат, молодая, красивая, а кричишь, будто у тебя барана украли. Бери пример с дедушки Хаджи, он хоть и не учился в институте, а наука для него святое дело.
– Наука, да, – подтверждает Хаджи, поглаживая седую бороду. – Только зачем дом бросать?
– А лавина? – Гвоздь тычет пальцем вверх. – Уж кто-кто, а ты, дедушка, повидал их на своём веку.
– Дэвяноста лет живу, а этот лавына не падал, – возражает Хаджи. – Максим, пачэму такой шум? Не опасный этот лавына.
Дедушка Хаджи, знаменитый в прошлом проводник, – влиятельная фигура. Его показывают по телевизору и снимают в кино, приглашают выступать в лекториях и почитают как оракула мудрости. Горы он знает лучше нас всех, ему не нужна карта – окрестные хребты и перевалы он видит с закрытыми глазами. Он до сих пор крепок, изредка ходит с группами в небольшие маршруты и, когда какой-нибудь слабак жалуется на усталость, говорит: «Друг мой, после пахода тваи мускулы станут жэлезные, это очэн нэ мешает мужчине». Я часто бываю у него, люблю его неторопливые, обычно назидательные рассказы о людях в горах и удивляюсь его не по возрасту цепкому уму. Как-то я спросил его, почему он так любит горы – вопрос не самый умный, но ведь и я тоже не могу на него ответить. «Нэ знаю, – сказал Хаджи. – Когда-нибудь, вазможна, придёт одно слова – и я пойму, почэму лублю горы. А может, и нэ придёт. Трудна! А пачэму я лублю эту женщину, а нэ другую? Лублю – и всё, галава не поймёт, сердце поймёт».
Но сейчас дедушка Хаджи меньше всего нужен мне как собеседник. Куда более важно, что половина обитателей дома его прямые родственники, а глава рода у горцев пользуется непререкаемым авторитетом. Я беру его под руку и начинаю бить на логику. Я говорю о том, что слева от нас, под первым и вторым лавинным очагами, на склонах растёт могучий лес, соснам до ста пятидесяти лет – это мы определили по спилам. А прямо перед нами на склоне, где находится третий лавинный очаг, лес относительно молодой, самому старому дереву нет и восьмидесяти лет. Разница между этими двумя группами деревьев бросается в глаза и наводит на размышления: уж не просыпалась ли восемьдесят лет назад третья лавина, не она ли уничтожила на этом склоне лес?
Хаджи смотрит вверх, медленно и задумчиво качает головой.
– Ты стал очень осторожный, Максим. Может, это хорошо, а может, плоха. Там, где третий лавына, я тысяча раз был, там всэгда снэга мала, ветер уносит. Четвёртый лавына – другой вопрос, там снэга многа, а здесь нет.
– В том-то и дело, что есть! – горячо убеждаю я. – Ведь такого снегопада, наверное, сто лет не было! Ты помнишь мульду на самом верху? Она отсюда не видна, только с гребня.
– Ну, хорошо помню. И что?
– А то, что Олег Фролов…
– Знаю Олег Фролов.
– …два часа назад там был, я с ним по радио беседовал. До краев мульда метелевым снегом заполнена, и лотки забиты, и карнизы висят, каких никогда здесь не видели. Опасно, Хаджи!
– Очень опасно, дедушка Хаджи, – включается Надя, – здесь же всё-таки много детей. Если вы скажете слово, люди переедут, у каждого ведь есть родственники. Мы будем очень рады, если вы согласитесь пожить у нас.
Хаджи с симпатией смотрит на Надю.
– Эта и есть твой невеста, Максим? – с одобрением спрашивает он. – Три дня жду, что приведёшь и познакомишь. Знаю, ты Надя и доктор, Хуссейн очен хвалил.
– Переезжайте, дедушка, – ласково просит Надя.
Хаджи надолго задумывается.
– Прэувеличиваешь, Максим, – наконец говорит он. – Почему абызательно лавына? Моё мнение, не абызательна, никогда третий лавына не падал. Но раз невеста просит, дэтей переселим сегодня. И всё. Иди, Максим, у тебя другие дела многа.
Мы едем к контрольно-пропускному пункту – шлагбауму на шоссе возле Таукола. Это уже не моё хозяйство, но нужно посмотреть, что там делается, быть в курсе. Хаджи мне не поверил, и на душе у меня болото, я затылком вижу, что даже Надя смотрит на меня, как на артиста, который пустил здорового петуха. Я вспоминаю её любимого Монтеня: «Счастье врачей в том, что их удачи у всех на виду, а ошибки скрыты под землей». Мои же удачи не видит никто, а ошибки – все. Признаваться в том, что ты лопух, всегда мучительно: единственные люди, которые любят, чтобы над ними смеялись, это цирковые клоуны. Несколько лет назад в похожей ситуации я нашёл в себе силы покаяться Мурату, что, наверное, ошибся в прогнозе, и склонил повинную голову в ожидании града насмешек, а Мурат так обрадовался, что бросился меня обнимать. Но тогда снегу выпало раза в два меньше… Дело даже не столько в количестве снега, сколько в том, что сейчас я печенкой чувствую свою правоту; знаю, что пути лавин неисповедимы, что и они, быть может, посмеиваются над околпаченным паникёром, но печенкой, селезенкой и всей прочей требухой чувствую нависшую над Кушколом угрозу.
И я твёрдо обещаю самому себе: если в течение двух-трёх дней… нет, не юли, если лавины сегодня или, в крайнем случае, завтра не сойдут, значит, у меня нет профессиональной интуиции и всё, на что я способен, – это сидеть в научном зале фундаментальной библиотеки и сочинять диссертацию. Материалов у меня два чемодана, минимум сдан, года через два защищусь, отращу брюшко, облысею и стану настоящим учёным. Буду приезжать в Кушкол и на другие станции проверяющим и, ни за что не отвечая, поучать лавинщиков, вызывать у них усмешки придуманными за письменным столом теориями. Отличнейшая перспектива! «Товарищи учёные, доценты с кандидатами…»
– Максим, ты скрывал от меня такую первобытную красоту!
Я завидую Наде, она может позволить себе любоваться пейзажем: лесистыми склонами горных хребтов с их белоснежными пиками, усеянной камнями, здесь особенно бурной Кёксу, нависшими у серпантина шоссейной дороги отвесными скалами, с которых свисают сказочно застывшие на зиму водопады. Чтобы насладиться этим зрелищем и подышать, как утверждают кушкольцы, самым чистым в Европе и полезным для организма воздухом, туристы платят большие деньги; мы же этих красот не замечаем – и потому, что привыкли, и потому, что смотрим на них бесплатно. А что это за удовольствие, за которое не надо платить?
У шлагбаума стоит «Волга», а сержанта Абдула и его помощника осаждают двое, мужчина и женщина. Мы с Надей переглядываемся: мой доброжелатель Петухов собственной персоной, а с ним шикарно одетая молодая дама. Абдул, которому, видать, здорово достаётся, радостно меня приветствует:
– Максим, объясни товарищам, не сознателные!
– Думай, когда говоришь, – упрекаю я Абдула, – это ведь товарищ Петухов. Здравствуйте, рад вас видеть, Кирилл Иванович!
Петухов, который несколько часов назад хотел лишить меня выходного пособия, тоже чрезвычайно рад такой приятной встрече, на лекции («блестящей по форме и содержанию, дорогой Максим Васильевич!») я произвёл на него очень, очень благоприятное впечатление. Крепкое рукопожатие искренне расположенного ко мне человека. Иронический кивок в сторону Абдула – каков служака! Получил чьё-то липовое распоряжение и его, Петухова, задерживает! Его!
– Разве с милицией договоришься? – сочувствую я. – Параграф для них важнее всего, параграф! Им бумагу подавай, без бумаги они и министра не пропустят.
– Не пропущу! – угрожающе говорит Абдул. – Лавына!
– Он имеет в виду этот лавинный очаг, – доверительно говорю я. – Видите заснеженный склон, в полукилометре примерно? Оттуда раз пять-шесть за зиму сходит «золотая лавина», так мы её называем потому, что она заложена в смету на расчистку шоссе и обходится в копеечку. Но в пятилетнем плане предусмотрено на этом участке соорудить защитную галерею, и тогда сами увидите – никакого шлагбаума здесь больше не будет.
– Забавно, – смеётся Петухов, настороженно глядя на меня, «золотая лавина»! Хорошо, что вы приехали, а то мы с Еленой Дмитриевной и в самом деле могли бы здесь застрять, а она сегодня же должна быть в Краснодаре. (Судьба! Я с интересом смотрю на женщину, которой разбиваю личную жизнь, броская, кормленая дрянь с пустыми глазами). Будете в Москве, – он достаёт и вручает мне визитную карточку, – с удовольствием с вами повидаюсь. У вас машина есть?
– У Надежды Сергеевны, – я представляю Надю, – «Жигули».
– Очень приятно. – Петухов с поклоном протягивает Наде карточку. – Если могу быть полезным…
– Ещё как можете! – всовывается в разговор Гвоздь. – Двигатель барахлит.
– Никаких проблем, – любезно говорит Петухов. – К вашим услугам.
Надя благодарит и беспомощно смотрит то на меня, то на карточку, чувствуя, что сейчас, сию минуту, лишится упавшего с неба грандиозного блата. На мгновение у меня мелькает подлая мыслишка: «А, чёрт с ним, авось пронесёт!» – но с «золотой лавиной» шутки плохи, недавно она бульдозериста зацементировала в кабине.
– Итак, до встречи. – Петухов награждает меня новым рукопожатием и открывает дверцу. – Елена, садись. Поторо-питесь, сержант, мы спешим!
Абдул бросает на меня вопросительный взгляд.
– Видите ли, Кирилл Иванович, он без разрешения не имеет права.
– Так распорядитесь!
– Не могу. – Я сокрушённо развожу руками.
– Он не может, – поясняет Гвоздь.
– Помолчи! Я слишком дорожу вашей дружбой, чтобы подвергать вас и вашу жену (глазом не моргнул, собака!) такой опасности. Сейчас попробую вам объяснить: лавина – это масса снега, непроизвольно слетающая с крутого склона, сметающая со своего пути, разрушающая, уничтожа…
– Извините, нам некогда, – ледяным голосом прерывает меня Петухов. – Прикажите немедленно нас пропустить!
– Дело в том, – проникновенно говорю я, – что он меня не послушается. Абдул, положи руку на сердце и честно скажи: послушаешься?
– Конэшна, нэт! – обрадованно заявляет Абдул.
– Он над нами потешается, – нервно шепчет дама.
– Так пропустите вы нас или нет? – взрывается Петухов. – Предупреждаю, мы будем разговаривать в другом месте!
– Лучше в другом! – подхватываю я. – Приходите к нам с Еленой Дмитриевной на чашку чая, а, Кирилл Иваныч? Надя такие пироги печёт, что пальчики оближешь, а Гвоздь – это фамилия такая, не подумайте, его зовут Степан, Степа, – расскажет вам забавнейшую историю про горца, который ехал на ишаке в гости и…
Петухов с жутким треском захлопывает дверцу, разворачивается и гонит машину в Кушкол – снимать меня с работы. Я рву на части визитную карточку, швыряю обрывки в снег и затаптываю ногой. Малость отвёл душу, и на том спасибо.
– Чужой жена, – презрительно роняет Абдул. – Билет в самолёт размахивает под нос, падумаэшь, мадама! Не сознателный люди.
– Мой бедный «Жигуленок», – вздыхает Надя. Максим, ты поступил бестактно, ты не поздравил «мадаму» с днём рождения.
Мы смеёмся, разъясняем недоумевающему Абдулу, в чём дело, и он хохочет.
– Так им и надо, – подводит он итог. – Дурной люди.
Осман радушно принимает нас в гостиной, увешанной коврами, на коврах оружие – сабля, кинжалы, охотничьи винтовки. В местных селениях вообще живут богато: у многих двухэтажные дома с усадьбами в каменных оградах, машины в гаражах. В честь дорогих гостей Осман порывается зарезать барашка, но, к величайшему огорчению Ромы, барашку даруется жизнь – мне меньше всего на свете хочется пировать.
С упрёком глядя на меня, Рома докладывает, что за истёкшие сутки проделана большая работа. Они каждые три часа производили шурфование снежного покрова, учащённые метеорологические наблюдения, фотографировали лавинные очаги, патрулировали на шоссе и изловили трёх фанов, пытавшихся прорваться на лыжах в Каракол. Вчера вечером всей компанией посетили турбазу «Кавказ», где туристы в камине сожгли моё чучело. Моё имя вообще популярно необыкновенно, обслуживающему персоналу велено говорить, что лавинная опасность объявлена самодуром Уваровым, который к тому же боится приезда комиссии, – видать, рыльце в пушку. В лавины уже никто не верит, даже инструкторы ропщут и начинают кое-кого выпускать с лыжами на прогулки в лес.
Я всё это знаю и без Ромы. Я благодарю за приятное сообщение и добавляю, что Мурат шлёт в центр телеграмму за телеграммой, требуя прислать на вертолёте комиссию и дезавуировать паникёра. Республиканское начальство, судя по всему, настроено выжидательно: из двух зол – убытки и похоронки – первое предпочтительнее. Но здесь все свои, и будем говорить откровенно. Я, как правильно указал мой друг Анатолий, сижу в луже, в которой недолго и простудиться. Но вылезать из неё, то есть давать отбой, не собираюсь – до тех пор, по крайней мере, пока вместо чучела не захотят сжечь меня самого. Кроме шуток: хотя снегопад привёл к критическому приросту массы снега, лавины не идут. Почему? Вообще-то чёрт их знает, но мы с Олегом пришли к выводу: причина в том, что прекратился ветер и температура воздуха стабилизировалась на отметке минус шесть градусов. А поскольку нет столь любимого лавинами резкого перепада температуры, снег стал быстро оседать – по наблюдениям Олега, примерно на 10 процентов с конца снегопада. А сильно осевший снег, как известно, меньше стремится соскользнуть со склона, снежный покров стал устойчивее. Значит, теперь всё зависит от погоды.
– Мак, ты вот что скажи, – говорит Осман, – ну, допустим, хорошо, лавины пойдут. То есть ничего харошева нет, но, допустим, пойдут. А если допустим, перепада тэмпературы не будет и они не пойдут? Будешь давать отбой?
– Спроси чего-нибудь полегче, – ворчу я, снимаю трубку и набираю номер узла связи Гидрометслужбы, который непрерывно получает информацию от республиканского бюро погоды. Второй день я звоню туда каждые два-три часа, но всякий раз слышу одно и то же: «Без изменений». Сейчас ответ менее уверенный, в Караколе, например, уже минус три – возможен температурный скачок.
Я кладу трубку и раздумываю, ребята молчат.
– Мне кажется, – вдруг говорит Надя, – что в этих обстоятельствах лучше вам быть вместе.
– Быть по сему, – решаюсь я. – Всем «на товсь»! Поедете с нами в Кушкол, будете жить в Надиной квартире, там места хватит. Нацепите красные повязки, но туристам можете не признаваться, что вы лавинщики, пусть весь позор падёт на мою седую голову. Никакого отбоя не будет.
И мы едем в Кушкол.
Мы с Муратом становимся единомышленниками
Когда лет двадцать назад на месте древнего поселения начали строить туристский комплекс, само собой разумелось, что до южной половины ущелья лавины не дойдут. Но «гладко было на бумаге, да забыли про овраги» – иные лавины ухитрялись перехлестывать через Кёксу, перекрывать шоссе и уничтожать находящиеся с краю сооружения. Проектировщики возлагают вину за свой недосмотр на местных жителей, которые, мол, плохо их информировали, но аборигены здесь ни при чём: они просто не могли припомнить, чтобы при их жизни, при жизни отцов и дедов случались такие большие лавины, а летописей здесь не вели, никаких письменных свидетельств не осталось. Ну а раз сами не видели и не припомнят – значит, катастрофических лавин в Кушколе нет и не может быть.
А про «спящую красавицу» забыли? Я уже говорил, что лавины могут спать по двести – триста лет и проснуться тогда, когда о них уже и думать не думают. Такая лавина страшна тем, что застаёт людей врасплох, как бандитская шайка; случается, она, как лава Везувия Помпею, хоронит селение, не оставляя свидетелей, а спустя века сюда приходят другие люди; они не знают, куда делись их предшественники, почему они покинули такое превосходное ущелье, и обживают его – до очередной лавины.
– Видишь ту сломанную сосну? – Это Гвоздь. – Как раз под ней торчала голова твоего Мака и шевелила ушами.
Гвоздь, на ходу придумывая новые подробности, захлёбываясь, пересказывает Наде свою легенду, а я останавливаю машину и выхожу, чтобы по-отечески пожурить двух юнцов, которые присели на камень перекурить у самого «Чертова моста». Я хватаю их за шиворот, приподнимаю и внушаю, что они являют собой двух ослов, каких свет не видывал, и если не дадут клятву немедленно возвратиться… Юнцы извиваются и протестуют по поводу насилия над их личностями, но клятву дают, и я отпускаю их.
– Ату их! – кричит им вслед Гвоздь. – Мамам напишу!
Ба, старые знакомые! В сопровождении своей свиты приближается Катюша. Барбосы тычут в мою сторону пальцами и кривятся в усмешках, а Катюша надменна и презрительна.
– Долой тюремщиков, да здравствует свобода! – провозглашает она и машет рукой Наде. – Ваш муженек хотел запереть нас в четырёх стенах – руки коротки!
– Сел в лужу – и давай отбой, – советует Анатолий. – Всё равно ордена за бдительность не получишь.
– А по шее вполне можешь, – подхватывает Виталий, самый рослый из барбосов. – Сказать, от кого?
Кажется, эта компания настроена агрессивно.
– Уж не от тебя ли? – спрашиваю я.
– Может, от него, а может, и от меня, – ввертывается третий.
Барбосы подходят поближе, я зря ввязываюсь в историю, они на меня злы.
– Максим, – спокойно говорит Надя, – поехали дальше. До свиданья, Катя.
Но Катюша её не слышит, она стоит и жадно смотрит, она из тех женщин, которые обожают смотреть на драки. За спиной я слышу звяканье металла и дыхание Гвоздя. Не люблю гаечных ключей, они наносят телесные травмы.
– От тебя? – громовым голосом ору я третьему и крепко хватаю его за нос. Олег, который научил меня этому приёму, уверяет, что схваченный за нос ошеломлён и беспомощен. – Сопляк! – Я с силой толкаю его на двух других и сажусь в кабину. – Катюша, дай ему носовой платок!
Мы едем дальше, меня трясёт от злости, но Гвоздь взвизгивает, за ним Надя.
– Сопляк! – подражая моему голосу, ревет Гвоздь.
– Какое у него было глупое лицо! – стонет Надя.
– Морда, – поправляет Гвоздь. – А Катюша хороша-а! Никогда ещё не видел такой красивой дуры.
Надя охотно поддерживает эту версию, а я думаю, что на сей раз Гвоздь сказал чистую правду. Природа редко даёт женщине всё, и это справедливо – другим легче выдерживать конкурентную борьбу. Кто-то сказал, что красивая внешность – это вечное рекомендательное письмо. Не могу согласиться – что это за письмо, из которого не узнаешь ни ума, ни характера? Так что «вечное» – это, пожалуй, слишком, правильнее было бы сказать: письмо на неделю, ну, на месяц. К сожалению мужчина – существо крайне поверхностное, от красоты он на некоторое время дуреет – я имею в виду себя. «Бойся красавиц, – учит меня мама, – они умеют только гримасничать и кружить головы, а кто будет варить тебе гречневую кашу и стирать, когда меня не станет? У Мурата скоро будет гастрит, потому что его кукла не умеет даже поджарить яичницу!»
Вездеход, рыча, идёт на подъём. Я останавливаюсь у открытой площадки, откуда лавинные очаги, с седьмого по пятнадцатый, видны как на ладони.
Мы смотрим на них в бинокли. Лавиносборы, мульды, лотки и кулуары заполнены чудовищными массами снега. Они недвижны и безобидны – как бывают безобидны в открытом море волны цунами, которые лишь у берега встают на дыбы. Особенно зловеще выглядят седьмая и одиннадцатая, каждая из них может швырнуть на долину полмиллиона тонн лавинного снега – вместе с непредсказуемой силы воздушной волной.
– Убедился? – говорю я. – Опоздали, стрелять нельзя.
Гвоздь уныло кивает. Артиллеристы почти на сутки застряли у лавины, сошедшей возле Каракола, и к нам прибыли слишком поздно. Сейчас склоны переполнены, от сотрясения, вызванного разрывом даже одного снаряда, на долину могут в едином порыве сойти штук десять лавин, если не больше. Утром я предупредил республиканский центр, чтобы не вздумали облетать склоны Актау на вертолёте: лавины так напряжены, что звуковой волны они не выдержат.
Мы тщательно фотографируем склоны (важный научный материал, без фотографий никакого отчёта не примут), садимся в вездеход и едем обратно. Взад-вперёд по дороге шастают сбежавшие из заточения туристы, но воевать с ними у меня нет ни времени, ни охоты. Весь наличный состав Кушкольской милиции (три человека) дежурит у шлагбаума, а инструкторы и десятка два дружинников за тысячами организованных туристов и дикарей уследить не в состоянии. Все они многократно предупреждены, но не верят, что ходят по минному полю. Меня всегда поражает легкомыслие, с которым непуганый турист относится к собственной жизни. Монти Отуотер объясняет это непоколебимой уверенностью, что «со мной ничего не может случиться», а я бы ещё добавил заложенную в туристе бездумную лихость и врождённое презрение ко всякого рода запретам.
– Братишки, сестрёнки, – высовываясь, сюсюкает Гвоздь, – вы не хотите стать Надиными пациентами? Брысь по домам!
Наш вездеход туристы уже знают и забрасывают снежками. Другой бы сказал: «Пусть резвятся на здоровье», – но перед моими глазами седьмая и одиннадцатая, которые в любую минуту могут накрыть шоссе, а в ушах, перекрывая гул вездехода, до сих пор звенит рев Мурата: «Я тебе дам – двадцать третий, я тебя самого из Кушкола выселю ко всем чертям! Я тебе такой начет на зарплату устрою, что до конца жизни платить будешь! Я тебе…» и тому подобное.
Единственная улица Кушкола, полукилометровый отрезок шоссе, непривычно пустынна – обычно по ней каждую минуту снуют личные автомашины, туристские автобусы. Я веду вездеход к дому №23, расположенному в двухстах метрах слева от канатки, и думаю о том, как уговорить жильцов добровольно переселиться. Большинство из них работают в гостиницах, они хоть во время работы в безопасности, а дети и старики? На месте Мурата я тоже, наверное, закрутился бы в спираль, переселять их некуда – разве что только уплотнять проживающих в других домах. Но это возможно, народ здесь дружный, главное – уговорить 23-й. Вся надежда на дедушку Хаджи, он должен меня понять. За моей спиной неугомонный Гвоздь развлекает Надю:
– Наши лавины – что, вот на Памире лавины – это лавины! Там деться некуда – отвесные скалы и узкие ущелья, селения расположены прямо на конусах выноса лавин, оползней и обвалов. Как на пороховой бочке живут!
Сейчас Гвоздь наверняка расскажет свою любимую байку о местном жителе, который ехал на ишаке в гости.
– Один местный житель ехал на ишаке вдоль реки в гости, – заливает Гвоздь, – и вдруг очутился на другой стороне. Его спрашивают: «Ты откуда? – Оттуда. – А как ты здесь оказался? – Лавина. – Какая лавина? – Во-от такая.
– Ну, и что же с тобой произошло? – Лавина шёл, лавина сошёл, я пошёл». Разобрались: лавина подхватила его вместе с ишаком, перенесла через реку и аккуратно поставила. Мюнхгаузен! Самое интересное, что это правда от первого до последнего слова!… Мак, подтверди, она не верит!
– Надя, – прошу я, – мобилизуй своё обаяние, дедушка Хаджи когда-то был очень неравнодушен к вашей сестре.
У дома номер 23 мы выходим. Во дворе полно ребятни, для неё снегопад – большая радость, весь двор украшен снежными бабами. Нас окружает толпа мам, дедушек и бабушек. Не пойму, каким образом, но они уже дознались о моём намерении и до крайности возмущены. Гвоздь их успокаивает:
– Ну чего выступаете? У женщин черты лица искажаются, когда они нервничают. Вот ты, бабушка Аминат, молодая, красивая, а кричишь, будто у тебя барана украли. Бери пример с дедушки Хаджи, он хоть и не учился в институте, а наука для него святое дело.
– Наука, да, – подтверждает Хаджи, поглаживая седую бороду. – Только зачем дом бросать?
– А лавина? – Гвоздь тычет пальцем вверх. – Уж кто-кто, а ты, дедушка, повидал их на своём веку.
– Дэвяноста лет живу, а этот лавына не падал, – возражает Хаджи. – Максим, пачэму такой шум? Не опасный этот лавына.
Дедушка Хаджи, знаменитый в прошлом проводник, – влиятельная фигура. Его показывают по телевизору и снимают в кино, приглашают выступать в лекториях и почитают как оракула мудрости. Горы он знает лучше нас всех, ему не нужна карта – окрестные хребты и перевалы он видит с закрытыми глазами. Он до сих пор крепок, изредка ходит с группами в небольшие маршруты и, когда какой-нибудь слабак жалуется на усталость, говорит: «Друг мой, после пахода тваи мускулы станут жэлезные, это очэн нэ мешает мужчине». Я часто бываю у него, люблю его неторопливые, обычно назидательные рассказы о людях в горах и удивляюсь его не по возрасту цепкому уму. Как-то я спросил его, почему он так любит горы – вопрос не самый умный, но ведь и я тоже не могу на него ответить. «Нэ знаю, – сказал Хаджи. – Когда-нибудь, вазможна, придёт одно слова – и я пойму, почэму лублю горы. А может, и нэ придёт. Трудна! А пачэму я лублю эту женщину, а нэ другую? Лублю – и всё, галава не поймёт, сердце поймёт».
Но сейчас дедушка Хаджи меньше всего нужен мне как собеседник. Куда более важно, что половина обитателей дома его прямые родственники, а глава рода у горцев пользуется непререкаемым авторитетом. Я беру его под руку и начинаю бить на логику. Я говорю о том, что слева от нас, под первым и вторым лавинным очагами, на склонах растёт могучий лес, соснам до ста пятидесяти лет – это мы определили по спилам. А прямо перед нами на склоне, где находится третий лавинный очаг, лес относительно молодой, самому старому дереву нет и восьмидесяти лет. Разница между этими двумя группами деревьев бросается в глаза и наводит на размышления: уж не просыпалась ли восемьдесят лет назад третья лавина, не она ли уничтожила на этом склоне лес?
Хаджи смотрит вверх, медленно и задумчиво качает головой.
– Ты стал очень осторожный, Максим. Может, это хорошо, а может, плоха. Там, где третий лавына, я тысяча раз был, там всэгда снэга мала, ветер уносит. Четвёртый лавына – другой вопрос, там снэга многа, а здесь нет.
– В том-то и дело, что есть! – горячо убеждаю я. – Ведь такого снегопада, наверное, сто лет не было! Ты помнишь мульду на самом верху? Она отсюда не видна, только с гребня.
– Ну, хорошо помню. И что?
– А то, что Олег Фролов…
– Знаю Олег Фролов.
– …два часа назад там был, я с ним по радио беседовал. До краев мульда метелевым снегом заполнена, и лотки забиты, и карнизы висят, каких никогда здесь не видели. Опасно, Хаджи!
– Очень опасно, дедушка Хаджи, – включается Надя, – здесь же всё-таки много детей. Если вы скажете слово, люди переедут, у каждого ведь есть родственники. Мы будем очень рады, если вы согласитесь пожить у нас.
Хаджи с симпатией смотрит на Надю.
– Эта и есть твой невеста, Максим? – с одобрением спрашивает он. – Три дня жду, что приведёшь и познакомишь. Знаю, ты Надя и доктор, Хуссейн очен хвалил.
– Переезжайте, дедушка, – ласково просит Надя.
Хаджи надолго задумывается.
– Прэувеличиваешь, Максим, – наконец говорит он. – Почему абызательно лавына? Моё мнение, не абызательна, никогда третий лавына не падал. Но раз невеста просит, дэтей переселим сегодня. И всё. Иди, Максим, у тебя другие дела многа.
* * *
Мы едем к контрольно-пропускному пункту – шлагбауму на шоссе возле Таукола. Это уже не моё хозяйство, но нужно посмотреть, что там делается, быть в курсе. Хаджи мне не поверил, и на душе у меня болото, я затылком вижу, что даже Надя смотрит на меня, как на артиста, который пустил здорового петуха. Я вспоминаю её любимого Монтеня: «Счастье врачей в том, что их удачи у всех на виду, а ошибки скрыты под землей». Мои же удачи не видит никто, а ошибки – все. Признаваться в том, что ты лопух, всегда мучительно: единственные люди, которые любят, чтобы над ними смеялись, это цирковые клоуны. Несколько лет назад в похожей ситуации я нашёл в себе силы покаяться Мурату, что, наверное, ошибся в прогнозе, и склонил повинную голову в ожидании града насмешек, а Мурат так обрадовался, что бросился меня обнимать. Но тогда снегу выпало раза в два меньше… Дело даже не столько в количестве снега, сколько в том, что сейчас я печенкой чувствую свою правоту; знаю, что пути лавин неисповедимы, что и они, быть может, посмеиваются над околпаченным паникёром, но печенкой, селезенкой и всей прочей требухой чувствую нависшую над Кушколом угрозу.
И я твёрдо обещаю самому себе: если в течение двух-трёх дней… нет, не юли, если лавины сегодня или, в крайнем случае, завтра не сойдут, значит, у меня нет профессиональной интуиции и всё, на что я способен, – это сидеть в научном зале фундаментальной библиотеки и сочинять диссертацию. Материалов у меня два чемодана, минимум сдан, года через два защищусь, отращу брюшко, облысею и стану настоящим учёным. Буду приезжать в Кушкол и на другие станции проверяющим и, ни за что не отвечая, поучать лавинщиков, вызывать у них усмешки придуманными за письменным столом теориями. Отличнейшая перспектива! «Товарищи учёные, доценты с кандидатами…»
– Максим, ты скрывал от меня такую первобытную красоту!
Я завидую Наде, она может позволить себе любоваться пейзажем: лесистыми склонами горных хребтов с их белоснежными пиками, усеянной камнями, здесь особенно бурной Кёксу, нависшими у серпантина шоссейной дороги отвесными скалами, с которых свисают сказочно застывшие на зиму водопады. Чтобы насладиться этим зрелищем и подышать, как утверждают кушкольцы, самым чистым в Европе и полезным для организма воздухом, туристы платят большие деньги; мы же этих красот не замечаем – и потому, что привыкли, и потому, что смотрим на них бесплатно. А что это за удовольствие, за которое не надо платить?
У шлагбаума стоит «Волга», а сержанта Абдула и его помощника осаждают двое, мужчина и женщина. Мы с Надей переглядываемся: мой доброжелатель Петухов собственной персоной, а с ним шикарно одетая молодая дама. Абдул, которому, видать, здорово достаётся, радостно меня приветствует:
– Максим, объясни товарищам, не сознателные!
– Думай, когда говоришь, – упрекаю я Абдула, – это ведь товарищ Петухов. Здравствуйте, рад вас видеть, Кирилл Иванович!
Петухов, который несколько часов назад хотел лишить меня выходного пособия, тоже чрезвычайно рад такой приятной встрече, на лекции («блестящей по форме и содержанию, дорогой Максим Васильевич!») я произвёл на него очень, очень благоприятное впечатление. Крепкое рукопожатие искренне расположенного ко мне человека. Иронический кивок в сторону Абдула – каков служака! Получил чьё-то липовое распоряжение и его, Петухова, задерживает! Его!
– Разве с милицией договоришься? – сочувствую я. – Параграф для них важнее всего, параграф! Им бумагу подавай, без бумаги они и министра не пропустят.
– Не пропущу! – угрожающе говорит Абдул. – Лавына!
– Он имеет в виду этот лавинный очаг, – доверительно говорю я. – Видите заснеженный склон, в полукилометре примерно? Оттуда раз пять-шесть за зиму сходит «золотая лавина», так мы её называем потому, что она заложена в смету на расчистку шоссе и обходится в копеечку. Но в пятилетнем плане предусмотрено на этом участке соорудить защитную галерею, и тогда сами увидите – никакого шлагбаума здесь больше не будет.
– Забавно, – смеётся Петухов, настороженно глядя на меня, «золотая лавина»! Хорошо, что вы приехали, а то мы с Еленой Дмитриевной и в самом деле могли бы здесь застрять, а она сегодня же должна быть в Краснодаре. (Судьба! Я с интересом смотрю на женщину, которой разбиваю личную жизнь, броская, кормленая дрянь с пустыми глазами). Будете в Москве, – он достаёт и вручает мне визитную карточку, – с удовольствием с вами повидаюсь. У вас машина есть?
– У Надежды Сергеевны, – я представляю Надю, – «Жигули».
– Очень приятно. – Петухов с поклоном протягивает Наде карточку. – Если могу быть полезным…
– Ещё как можете! – всовывается в разговор Гвоздь. – Двигатель барахлит.
– Никаких проблем, – любезно говорит Петухов. – К вашим услугам.
Надя благодарит и беспомощно смотрит то на меня, то на карточку, чувствуя, что сейчас, сию минуту, лишится упавшего с неба грандиозного блата. На мгновение у меня мелькает подлая мыслишка: «А, чёрт с ним, авось пронесёт!» – но с «золотой лавиной» шутки плохи, недавно она бульдозериста зацементировала в кабине.
– Итак, до встречи. – Петухов награждает меня новым рукопожатием и открывает дверцу. – Елена, садись. Поторо-питесь, сержант, мы спешим!
Абдул бросает на меня вопросительный взгляд.
– Видите ли, Кирилл Иванович, он без разрешения не имеет права.
– Так распорядитесь!
– Не могу. – Я сокрушённо развожу руками.
– Он не может, – поясняет Гвоздь.
– Помолчи! Я слишком дорожу вашей дружбой, чтобы подвергать вас и вашу жену (глазом не моргнул, собака!) такой опасности. Сейчас попробую вам объяснить: лавина – это масса снега, непроизвольно слетающая с крутого склона, сметающая со своего пути, разрушающая, уничтожа…
– Извините, нам некогда, – ледяным голосом прерывает меня Петухов. – Прикажите немедленно нас пропустить!
– Дело в том, – проникновенно говорю я, – что он меня не послушается. Абдул, положи руку на сердце и честно скажи: послушаешься?
– Конэшна, нэт! – обрадованно заявляет Абдул.
– Он над нами потешается, – нервно шепчет дама.
– Так пропустите вы нас или нет? – взрывается Петухов. – Предупреждаю, мы будем разговаривать в другом месте!
– Лучше в другом! – подхватываю я. – Приходите к нам с Еленой Дмитриевной на чашку чая, а, Кирилл Иваныч? Надя такие пироги печёт, что пальчики оближешь, а Гвоздь – это фамилия такая, не подумайте, его зовут Степан, Степа, – расскажет вам забавнейшую историю про горца, который ехал на ишаке в гости и…
Петухов с жутким треском захлопывает дверцу, разворачивается и гонит машину в Кушкол – снимать меня с работы. Я рву на части визитную карточку, швыряю обрывки в снег и затаптываю ногой. Малость отвёл душу, и на том спасибо.
– Чужой жена, – презрительно роняет Абдул. – Билет в самолёт размахивает под нос, падумаэшь, мадама! Не сознателный люди.
– Мой бедный «Жигуленок», – вздыхает Надя. Максим, ты поступил бестактно, ты не поздравил «мадаму» с днём рождения.
Мы смеёмся, разъясняем недоумевающему Абдулу, в чём дело, и он хохочет.
– Так им и надо, – подводит он итог. – Дурной люди.
* * *
Осман радушно принимает нас в гостиной, увешанной коврами, на коврах оружие – сабля, кинжалы, охотничьи винтовки. В местных селениях вообще живут богато: у многих двухэтажные дома с усадьбами в каменных оградах, машины в гаражах. В честь дорогих гостей Осман порывается зарезать барашка, но, к величайшему огорчению Ромы, барашку даруется жизнь – мне меньше всего на свете хочется пировать.
С упрёком глядя на меня, Рома докладывает, что за истёкшие сутки проделана большая работа. Они каждые три часа производили шурфование снежного покрова, учащённые метеорологические наблюдения, фотографировали лавинные очаги, патрулировали на шоссе и изловили трёх фанов, пытавшихся прорваться на лыжах в Каракол. Вчера вечером всей компанией посетили турбазу «Кавказ», где туристы в камине сожгли моё чучело. Моё имя вообще популярно необыкновенно, обслуживающему персоналу велено говорить, что лавинная опасность объявлена самодуром Уваровым, который к тому же боится приезда комиссии, – видать, рыльце в пушку. В лавины уже никто не верит, даже инструкторы ропщут и начинают кое-кого выпускать с лыжами на прогулки в лес.
Я всё это знаю и без Ромы. Я благодарю за приятное сообщение и добавляю, что Мурат шлёт в центр телеграмму за телеграммой, требуя прислать на вертолёте комиссию и дезавуировать паникёра. Республиканское начальство, судя по всему, настроено выжидательно: из двух зол – убытки и похоронки – первое предпочтительнее. Но здесь все свои, и будем говорить откровенно. Я, как правильно указал мой друг Анатолий, сижу в луже, в которой недолго и простудиться. Но вылезать из неё, то есть давать отбой, не собираюсь – до тех пор, по крайней мере, пока вместо чучела не захотят сжечь меня самого. Кроме шуток: хотя снегопад привёл к критическому приросту массы снега, лавины не идут. Почему? Вообще-то чёрт их знает, но мы с Олегом пришли к выводу: причина в том, что прекратился ветер и температура воздуха стабилизировалась на отметке минус шесть градусов. А поскольку нет столь любимого лавинами резкого перепада температуры, снег стал быстро оседать – по наблюдениям Олега, примерно на 10 процентов с конца снегопада. А сильно осевший снег, как известно, меньше стремится соскользнуть со склона, снежный покров стал устойчивее. Значит, теперь всё зависит от погоды.
– Мак, ты вот что скажи, – говорит Осман, – ну, допустим, хорошо, лавины пойдут. То есть ничего харошева нет, но, допустим, пойдут. А если допустим, перепада тэмпературы не будет и они не пойдут? Будешь давать отбой?
– Спроси чего-нибудь полегче, – ворчу я, снимаю трубку и набираю номер узла связи Гидрометслужбы, который непрерывно получает информацию от республиканского бюро погоды. Второй день я звоню туда каждые два-три часа, но всякий раз слышу одно и то же: «Без изменений». Сейчас ответ менее уверенный, в Караколе, например, уже минус три – возможен температурный скачок.
Я кладу трубку и раздумываю, ребята молчат.
– Мне кажется, – вдруг говорит Надя, – что в этих обстоятельствах лучше вам быть вместе.
– Быть по сему, – решаюсь я. – Всем «на товсь»! Поедете с нами в Кушкол, будете жить в Надиной квартире, там места хватит. Нацепите красные повязки, но туристам можете не признаваться, что вы лавинщики, пусть весь позор падёт на мою седую голову. Никакого отбоя не будет.
И мы едем в Кушкол.
Мы с Муратом становимся единомышленниками
Сначала мы заезжаем в КСС, контрольно-спасательную службу, к Хуссейну. Доносящаяся из помещения отборная морская ругань звучит как музыка, значит, Олег уже здесь. Спускался он больше часа, используя наименее заснеженные участки, на мульдах натерпелся страху и кроет на чём свет стоит снегопад, лавины и камень, споткнувшись о который он ухитрился вывихнуть указательный палец.
– У мальчика болит пальчик, – сочувствует Надя и легонько бьет ребром ладони по распухшей конечности. Рев оскорблённого в лучших чувствах ишака – и на лице Олега изображается полное недоумение. Он растерянно смотрит на палец, двигает им со слабой улыбкой выздоравливающего, с грацией необученного медведя бросается на колено и целует Надину ручку.
– Валшебница! – восторженно восклицает Хуссейн. – Гения!
– Такого слова нет, – скромно возражает Надя.
– Как нет? – возмущается Хуссейн. – Для мужчины есть, а для женщины нет?
Хуссейн уводит всю компанию к Мариам пить кофе, а Олег докладывает обстановку на склонах. Олег – лавинщик божьей милостью, нюх у него собачий, и меня радует, что наши выводы совпадают в деталях. Мою деятельность он одобряет, только в двух вещах ещё более категоричен: во-первых, из дома №23 жильцов нужно изгнать всех до единого и, во-вторых, во что бы то ни стало выловить и запереть в домах всех туристов.
В окно мы видим, как с балкона второго этажа «Актау» на верёвке спускаются два туриста.
– Петя Никитенко рассказывает, что Мурат велел закрывать на эти штучки глаза, – жалуюсь я. – Всех не выловишь.
– И нашим, и вашим, – кивает Олег. – На Мурата похоже.
Я звоню домой. Убедившись, что ребёнок жив и здоров, мама вкрадчиво сообщает, что у нас гости (только гостей мне и не хватает! То-то же из трубки доносится какое-то отдалённое кваканье) и что меня несколько раз спрашивал Мурат. Я предлагаю маме спустить гостей с лестницы и сказать Мурату, что, если он не научит Юлию жарить яичницу, у него будет гастрит. Выдержав паузу, в течение которой я должен осознать своё легкомыслие и раскаяться, мама сухо роняет, что ждёт нас к ужину, и вешает трубку.
– У мальчика болит пальчик, – сочувствует Надя и легонько бьет ребром ладони по распухшей конечности. Рев оскорблённого в лучших чувствах ишака – и на лице Олега изображается полное недоумение. Он растерянно смотрит на палец, двигает им со слабой улыбкой выздоравливающего, с грацией необученного медведя бросается на колено и целует Надину ручку.
– Валшебница! – восторженно восклицает Хуссейн. – Гения!
– Такого слова нет, – скромно возражает Надя.
– Как нет? – возмущается Хуссейн. – Для мужчины есть, а для женщины нет?
Хуссейн уводит всю компанию к Мариам пить кофе, а Олег докладывает обстановку на склонах. Олег – лавинщик божьей милостью, нюх у него собачий, и меня радует, что наши выводы совпадают в деталях. Мою деятельность он одобряет, только в двух вещах ещё более категоричен: во-первых, из дома №23 жильцов нужно изгнать всех до единого и, во-вторых, во что бы то ни стало выловить и запереть в домах всех туристов.
В окно мы видим, как с балкона второго этажа «Актау» на верёвке спускаются два туриста.
– Петя Никитенко рассказывает, что Мурат велел закрывать на эти штучки глаза, – жалуюсь я. – Всех не выловишь.
– И нашим, и вашим, – кивает Олег. – На Мурата похоже.
Я звоню домой. Убедившись, что ребёнок жив и здоров, мама вкрадчиво сообщает, что у нас гости (только гостей мне и не хватает! То-то же из трубки доносится какое-то отдалённое кваканье) и что меня несколько раз спрашивал Мурат. Я предлагаю маме спустить гостей с лестницы и сказать Мурату, что, если он не научит Юлию жарить яичницу, у него будет гастрит. Выдержав паузу, в течение которой я должен осознать своё легкомыслие и раскаяться, мама сухо роняет, что ждёт нас к ужину, и вешает трубку.