Страница:
- Кто, государь? - спросил Кони.
- Ах, нет, какой государь! Какой государь? Что скажет граф Пален?!
Вот так. Где уж там законность, где правосудие, если непременно надо было угодить - и даже не государю, а господину министру!
13 июля 1877 года произошло событие, которому суждено было иметь весьма серьезные последствия - и для причастных к нему людей, и для истории страны. Когда в тот день Кони вернулся из Петергофа, где жил на даче, к себе домой, в здание Министерства юстиции, ему сказали, что дважды приезжал и спрашивал его генерал-адъютант Трепов, поджидал довольно подолгу и в конце концов уехал, оставив записку, с просьбой, если возможно, приехать к нему откушать в пять часов.
Федор Федорович Трепов был в то время петербургским градоначальником, которого ненавидел едва ли не весь Петербург. Кони удивился: какая срочная необходимость возникла у градоначальника видеть его? Но вскоре к нему зашел один из знакомых юристов и рассказал, что произошло в тот день утром в доме предварительного заключения на Шпалерной.
Приехав туда часов в десять по каким-то делам, градоначальник встретил во дворе гуляющими вместе арестантов Кадьяна, Петропавловского и Боголюбова (Емельянова) -того самого, что был схвачен после Казанской демонстрации и затем приговорен к пятнадцати годам каторги. Он ожидал исполнения приговора. Все трое поклонились градоначальнику, но тот этого не заметил (или не захотел заметить).
- Почему подсудимые гуляют вместе? - раздраженно спросил он майора Курнеева, управляющего домом предварительного заключения. - Разве могут лица, сидящие по одному и тому же делу, гулять вместе?
Тогда Боголюбов, приподняв шапку, вежливо сказал: - Я по другому делу.
- Не с тобой говорят! - отрывисто крикнул Трепов.
- Как его фамилия? - снова обратился он к майору.
- Боголюбов.
- Осужденный?
- Да, так точно.
- В карцер его! - распорядился градоначальник, вызвав таким распоряжением недоумение даже у сопровождавших его лиц, и проследовал дальше.
А Боголюбов пошел на другую сторону прогулочного круга - так что они неизбежно должны были встретиться вновь. И когда он поравнялся с градоначальником, тот, увидев его, закричал:
- В карцер! В карцер! Шапку долой! - и выбросил вперед руку, чтобы сбить шапку с головы заключенного.
Боголюбов, полагая, что генерал хочет его ударить, резко отпрянул. Шапка с его головы отлетела в сторону, а Боголюбов, потеряв равновесие, пошатнулся и едва не упал.
Эту сцену видели из окон многие заключенные, почти сплошь политические. Им показалось, что градоначальник ударил Боголюбова: со стороны все выглядело именно так.
Существует несколько версий эпизода "с шапкой". По одной из них, Трепов все же действительно ударил Боголюбова. Сопоставив разные версии и обстоятельства, автор остановился на той, что приведена выше, как более вероятной. Главное здесь, однако, не в отдельных деталях, а в самом факте возмутительного поведения градоначальника и дальнейших его действий, не имеющих никакого оправдания и даже объяснения.
Реакция заключенных была немедленной и бурной. Не успел Трепов сделать и шагу, как в воздухе уже стон стоял от негодующих криков заключенных, свидетельствует один из очевидцев - Сергей Глаголь (Голоушев), пропагандист-народник, арестованный еще в 1874 году и проходивший по процессу 193-х, и все, что можно было просунуть сквозь решетку: жестяные кружки, книги и т. п. - все это полетело во двор в Трепова.
Тогда рассвирепевший градоначальник велел высечь Боголюбова, а сам, отдав какие-то распоряжения, уехал. Экзекуция состоялась, однако, не сразу, причем о приготовлениях к ней было оглашено по всему дому предварительного заключения. Более того, служители демонстративно на виду у арестантов таскали пучки лозы в карцер, куда заперли Боголюбова, готовя расправу над ним, что еще больше подогревало и без того накаленную атмосферу. Когда же экзекуция под руководством полицеймейстера Дворжицкого закончилась, то нервное возбуждение арестантов, преимущественно женщин, дошло до крайнего предела. У многих началась настоящая истерика.
Кони был подавлен и огорчен всем услышанным. "Я пережил в этот печальный день тяжкие минуты, - пишет он в "Воспоминаниях о деле Веры Засулич", перечувствовал те ощущения отчаяния и бессильного негодования, которые должны были овладеть невольными свидетелями истязания Боголюбова при виде грубого надругательства силы и власти над беззащитным человеком... Я ясно сознавал, что все это вызовет бесконечное ожесточение в молодежи..."
Анатолий Федорович пошел к графу Палену. Министр юстиции уже был осведомлен о случившемся, а в ответ на вопрос Кони, известно ли ему, что наделал Трепов, запальчиво сказал:
- Знаю и нахожу, что он поступил очень хорошо. Он был у меня, советовался, и я ему разрешил высечь Боголюбова. Надо этих мошенников так! - Пален сделал энергичный жест рукой.
- Но знаете ли, граф, что там теперь происходит? - Кони пересказал все, о чем только что узнал сам.
- Ах, - продолжал горячиться Пален, размахивая сигарой. - Ну, что ж из этого? Надо послать пожарную трубу и обливать этих... - он употребил здесь нецензурное словцо, - холодною водою, а если беспорядки будут продолжаться, то по всей этой дряни надо стрелять! Надо положить конец всему этому. Я не могу этого более терпеть, они мне надоели, эти мошенники!
- Это не конец, а начало, - возразил Анатолий Федорович.
.
С того дня давно уже натянутые отношения между Кони и Паленом обострились окончательно. Министр давно начал понимать, что его советник в противовес общей линии открыто становится в оппозицию большинству деятелей, составляющих верхушку при Министерстве юстиции. И хотя после смерти директора департамента Адамова Кони на некоторое время было поручено исполнять его обязанности, Пален уже готовил перемещение слишком либерального и независимого в своих суждениях советника на другую работу.
"Анатолий не ладит с министром, не соглашаясь на некоторые его взгляды, противные его убеждениям, - сообщал Федор Алексеевич в письме одной своей близкой знакомой. - Он покидает министерство и поступает председателем здешнего окружного суда".
Самое любопытное в этом свидетельстве то, что письмо Кони-старшего датировано 17 мая 1877 года. Уже тогда, как явствует из него, был по существу предрешен уход Анатолия Федоровича из министерства, а главное, было уже известно и куда именно, хотя прошло еще более полугода, прежде чем он фактически переместился из генерал-прокурорского дома в дом судебных установлений на Литейном.
На следующий день после описанных выше событий, едва не вылившихся в бунт арестантов, генерал Трепов сам приехал в Министерство юстиции к Кони узнать, отчего тот не захотел отобедать у него накануне. Между ними состоялся откровенный разговор: Кони выложил градоначальнику все, что думал об этих событиях. Трепов защищаться не стал, а начал лишь уверять Кони, что и сам сомневался в законности своих действий, потому именно и не тотчас велел сечь Боголюбова, который ему будто бы нагрубил, а поехал советоваться. Не застав Кони на месте, он вынужден был обратиться непосредственно к графу Палену, и тот принял решение выпороть Боголюбова.
История с Боголюбовым не осталась безвестной. О ней в подробностях (хотя, естественно, и не во всем точных - информация из-за тюремных стен проникала с трудом) поведала газета "Новое время", ее статью перепечатали другие газеты. А вскоре стало известно, что начальство дома предварительного заключения, ободренное сечением Боголюбова, устроило повальную расправу с политическими арестантами. Их сажали в карцер, при этом многих били - жестоко и с разными ухищрениями, надевая, к примеру, на головы мешки, чтоб заглушить крики. Вести о вопиющих безобразиях в доме предварительного заключения, соединенные с сообщениями о предстоящем громадном процессе 193-х, вызвали в столице тревогу и уныние.
24 декабря 1877 года А. Ф. Кони был назначен председателем Санкт-Петербургского окружного суда с производством в чин статского советника, а ровно через месяц, закончив все дела по министерству, вступил в новую должность. Это было 24 января 1878 года. И, по странной прихоти истории, именно в тот день прозвучал выстрел, мишенью для которого стал не кто иной, как генерал-адъютант Трепов.
Приехав утром в столь хорошо знакомый ему дом на Литейном, где размещались судебные учреждения, Кони начал свой первый рабочий день в новой должности с приема чинов канцелярии, судебных приставов (судебный пристав - должностное лицо, чиновник, на которого возлагались различные обязанности по исполнению требований уставов гражданского и уголовного судопроизводства, к примеру проверка явки свидетелей и т. п.) и нотариусов. Его предшественник, совсем не занимавшийся внутренним распорядком суда, изрядно их распустил, почему Кони считал необходимым сразу же в самой решительной форме взяться за исправление положения. Завершив эту церемонию, Анатолий Федорович собрал в кабинете членов суда - для продолжения разговора, но тут принесли весть, что какая-то девушка час назад стреляла в градоначальника и, кажется, смертельно ранила его.
О том, что было дальше, обстоятельно рассказал сам Кони.
"Окончив неотложные занятия по суду, я поехал к Трепову, который незадолго перед тем переселился в новый дом против Адмиралтейства. Я нашел у него в приемной массу чиновного и военного народа, разных сановников и полицейских, врачей. Старику только что произвели опыт извлечения пули, но опыт неудачный, так как, несмотря на повторение его затем, пуля осталась неизвлеченной... Старик был слаб, но ввиду его железной натуры опасности не предвиделось. Тут же, в приемной, за длинным столом, против следователя Кабата и начальника сыскной полиции Путилина, сидела девушка среднего роста, с продолговатым бледным, нездоровым лицом и гладко зачесанными волосами. Она нервно пожимала плечами, на которых неловко сидел длинный серый бурнус, с фестонами внизу по борту, и, смотря прямо перед собою, даже когда к ней обращались с вопросами, поднимала свои светло-серые глаза вверх, точно во что-то всматриваясь в потолке...
Это была именовавшая себя Козловою, подавшая прошение Трепову и выстрелившая в него в упор из револьвера-бульдога. Она заявила, что решилась отомстить за незнакомого ей Боголюбова, о поругании котброго узнала из газет и рассказов знакомых, и отказалась от дальнейших объяснений. Это была Вера Засулич... В толпе, теснившейся и смотревшей на нее покуда только с любопытством, был и Пален в сопровождении Лопухина... (А. А. Лопухин прокурор Петербургской судебной палаты, предшественник А. Ф. Кони на должности председателя окружного суда)
Когда я подошел к. ним, Пален сказал: "Да! Анатолий Федорович проведет нам это дело прекрасно". - "Разве оно уже настолько выяснилось?" - "О, да! ответил за Палена Лопухин. - Вполне; это дело личной мести, и "присяжные ее обвинят как пить дадут". К удивлению моему, и Пален что-то несвязно стал прорицать о том, что присяжные себя покажут, что они должны отнестись строго и т. д. Уходя, я заметил суматоху и волнение в передней: по лестнице шел государь навестить Трепова, останавливаясь почти на каждой ступеньке и тяжело дыша..."
- Что следствие? - поинтересовался Кони дня через три у Лопухина. - Нет признаков политического преступления?
- Нет. Это дело простое и пойдет с присяжными, которым предстоит случай отличиться.
Но "простое дело" было совсем не простым, и свидетельств о политическом характере преступления тоже имелось более чем достаточно. Однако правящие круги желали видеть его именно таким, то есть простым, или, иначе говоря, чисто уголовным, а не политическим. Почему?
За спиной двадцативосьмилетней Веры Ивановны Засулич был уже немалый опыт революционной работы. Родилась она в бедной дворянской семье на Смоленщине. Окончив немецко-французский пансион в Москве, она поступила писцом к мировому судье в городе Серпухове и, работая там, познакомилась с идеями революционного народничества, которые увлекли ее. Семнадцатилетняя девушка приняла решение посвятить свою жизнь служению народу, стать революционеркой.
Засулич переехала в Петербург. Днем - работа в переплетно-брошюровочной мастерской, вечером - посещение лекций и собраний, по воскресеньям преподавание в школе для рабочих, где ей довелось познакомиться со многими видными революционерами-народниками. И чтение, чтение, чтение, углубленное самообразование.
Сергей Нечаев, игравший видную роль в студенческом движении, организатор заговорщического революционного общества "Народная расправа", пытался вовлечь Засулич в свою организацию, но она не поверила в нечаевские идеи, в организацию не вступила, хотя и дала Нечаеву свой адрес. Это кончилось для нее арестом и заключением в Петропавловскую крепость. Потом - камера в Литовском замке, ссылка, проживание в Харькове под надзором полиции, переход на нелегальное положение, активное участие в деятельности киевского народнического кружка "Южные бунтари", разгромленного затем жандармами. Избежав на сей раз ареста, Засулич осенью 1877 года вновь перебралась в столицу и, работая в подпольной типографии, принадлежащей организации "Земля и воля", со своей подругой Марией Коленкиной, с которой вместе и проживала, начала готовить покушение на градоначальника Трепова.
"Дикий поступок Трепова с Боголюбовым был последней каплей, переполнившей чашу горечи как в моей душе, так и в душе товарищей и давшей нам ту закалку, которой ранее у нас, мечтавших лишь о счастье всех людей, не было", - писал в своих воспоминаниях видный участник революционного движения 70-х годов Н. А. Морозов, являвшийся очевидцем расправы с Боголюбовым. Эти слова можно с полным правом отнести и к Вере Ивановне Засулич.
Итак, выстрел Засулич в градоначальника имел совершенно четкую политическую подоплеку, а не был единственно актом мести за надругательство над Боголюбовым и уж, конечно, не был он заурядным уголовным деянием одиночки. Как явствует из воспоминаний революционеров-семидесятников Михаила Фроленко и Евтихия Карпова, покушение на Трепова готовилось также группой Фроленко. Но Засулич опередила.
24 января 1878 года, в то время как Засулич отправилась в канцелярию градоначальства, ее подруга и соратница Мария Коленкина, вооруженная таким же револьвером, тоже вышла "на дело": ей предстояло казнить В. А. Желеховского, товарища обер-прокурора Сената, выступавшего обвинителем на процессе 193-х (процесс над революционерами-народниками, проходивший в Особом присутствии Сената. В итоге 28 человек были приговорены к различным срокам каторжных работ, более 70 - к другим наказаниям). "Желеховский - воплощенная желчь, писал о нем Кони. - Узкий, малообразованный, он давно составил себе славу ярого (и, по-видимому, искреннего) обвинителя... В бытность мою прокурором в Санкт-Петербурге он пришел ко мне однажды, печалясь, что проиграл дело, но утешая себя тем, однако, что он все-таки "вымазал подсудимому всю морду сапогом"".
Неудивительно, что этот ничтожный и злой человек, почувствовав власть над судьбою почти двухсот обвиняемых, всячески изощрялся на процессе, строя на их несчастий "свой твердый облик "защитника порядка" и забрасывая их грязью, после того как более трех лет проморил их в тюрьме.
Когда Засулич поджидала в приемной градоначальника, Коленкина позвонила в квартиру Желеховского. Дверь открыл лакей.
- Мне нужен господин прокурор, - решительно потребовала Коленкина.
Лакей, ничего не ответив, пошел с докладом и пропал. В квартире начался переполох. Коленкина ждала. Потом лакей вернулся и не очень уверенным голосом сказал, что господина прокурора нет дома. Коленкина поняла: лакей лжет. Но... в это время в дверях передней появились жена и дети Желеховского. Они с большой тревогой, испуганно уставились на странную посетительницу, интуитивно почувствовав опасность, исходящую от нее, и как бы заслоняя собою дорогу внутрь квартиры, к тому, кто был нужен незнакомке. Их взгляды, их растерянные лица, на которых были написаны страх и мольба, спасли жизнь прокурору. Коленкина не смогла выдержать этой сцены. Сердце ее дрогнуло. Она повернулась и ушла.
Несколько месяцев спустя та же Коленкина, при аресте ее по делу организации "Земля и воля", оказала решительное вооруженное сопротивление и была приговорена затем к десяти годам каторги.
Кстати, о том, что арестованная Засулич действовала в тот день не одна, жандармы знали, однако никаких попыток арестовать Коленкину не предпринимали. Почему? История не дала ясного ответа на этот вопрос, но, вполне возможно, дело было и в том, о чем речь пойдет ниже.
"В тупой голове Палена, - пишет Кони, - образовалась idee fixe (навязчивая идея - франц.) - вести это дело (т. е. дело Веры Засулич. - В. С.) судом присяжных для какого-то будто бы возвеличения и ограждения этого суда от нападок. Всякий намек на политический характер из дела Засулич устранялся avec un parti pris (с предвзятым намерением - франц.), и с настойчивостью, просто странною со стороны министерства, которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожнейшим поводам. Я думаю, что Пален первоначально был искренне убежден в том, что тут нет политической окраски, и в этом смысле говорил с государем, но что потом, связанный этим разговором... он уже затруднялся дать делу другое направление... Во всяком случае из следствия было тщательно вытравлено все, имевшее какой-либо политический оттенок, и даже к отысканию несомненной сообщницы Засулич... не было принято; никаких серьезных мер..."
Выстрел Веры Засулич произвел большое впечатление в русском обществе. По свидетельству Кони и других современников, никто не высказывал ни малейшего сочувствия Трепову: его взяточничество, насилия над городским самоуправлением вызывали всеобщее негодование и осуждение.
Что касается отношения общества к Засулич, то тут мнения разделились. Но вот что характерно: одни рукоплескали, другие сочувствовали, третьи не одобряли, однако никто, отмечает Кони, не видел в Засулич "мерзавку", как именовали ее в салоне графа Палена, и, рассуждая разно о ее преступлении, тем не менее никто не швырял в нее грязью.
Следствие о покушении на Трепова было окончено в последних числах февраля. На 31 марта назначили его слушание в окружном суде при открытых дверях.
Незадолго перед тем граф Пален пригласил к себе Кони.
- Можете ли вы, Анатолий Федорович, - спросил он, - ручаться за обвинительный приговор Засулич?
- Нет, не могу!
- Как так?!-точно ужаленный, воскликнул Пален. - Вы не можете ручаться? Вы не уверены?
- Если бы я был сам судьею по существу, то и тогда, не выслушав следствия, не зная всех обстоятельств дела, я не решился бы вперед высказать свое мнение, которое притом в коллегии не одно решает вопрос. Здесь же судят присяжные, приговор которых основывается на многих неуловимых заранее соображениях. Как же я могу ручаться за их приговор?
- Не можете?! Так я доложу государю, что председатель не может ручаться за обвинительный приговор, я должен доложить это государю! - В голосе министра зазвучала угроза.
- Я даже просил бы вас об этом, граф, так как мне самому крайне нежелательно, чтобы государь возлагал на меня надежды и обязательства, к осуществлению которых у меня, как у судьи, нет никаких средств. Я считаю возможным обвинительный приговор, но надо быть готовым и к оправданию, и вы меня весьма обяжете, если скажете государю об этом, как я и сам бы ему сказал, если бы он стал меня спрашивать по делу Засулич. Единственное, за что я могу ручаться, это за соблюдение по делу полного беспристрастия и всех гарантий правильного правосудия.
- Правосудие! Беспристрастие! Но ведь по этому проклятому делу правительство вправе ждать от суда и от вас особых услуг.
- Граф! Позвольте напомнить вам слова известного французского юриста, обращенные к королю: "Ваше величество, суд выносит приговоры, а не оказывает услуг".
Потом министр еще раз пытался оказать давление, и весьма сильное, на председателя суда, но вновь получил достойную отповедь от Кони, для которого не существовало в правосудии ничего выше беспристрастия, законности и чести, исключающих саму возможность "услуги" правительству или кому другому, какими бы соображениями они при этом ни руководствовались.
Граф Пален, отчаявшись сломить упорного председателя суда, предложил ему такой вариант, своего рода компромисс: пусть-де Кони в судебном процессе по делу Засулич допустит преднамеренное нарушение закона и таким образом искусственно создаст кассационный повод в случае оправдательного вердикта присяжных. Кони решительно отверг это нечистоплотное предложение.
- Я председательствую всего третий раз в жизни, - сказал он, - ошибки возможны и, вероятно, будут, но делать их сознательно я не стану, считая это совершенно несогласным с достоинством судьи!
.
Обвинителем на процессе Веры Засулич был назначен. товарищ прокурора окружного суда В. И. Жуковский, человек образованный и умный, очень сильный обвинитель, которому была присуща исключительная последовательность и логичность мышления. "Но ему не понравилось бить стоячую в оправдание тех, кто бил лежачего, и, ссылаясь на то, что преступление Засулич имеет политический характер и что, обвиняя ее, он, Жуковский, поставит в трудное положение своего брата, эмигранта, живущего в Женеве, он наотрез отказался от предложенной ему чести".
Н. И. Жуковский - брат В. И. Жуковского, входил в группу молодых русских революционеров-эмигрантов, которая сложилась вокруг подпольной типографии, существовавшей в Женеве с 1866 года (она была организована М. К. Элпидиным). В эту группу входили также А. А. Серно-Соловьевич, Лев Мечников, брат И. И. Мечникова, С. Я. Жеманов и другие
Тогда прокурор судебной палаты Лопухин обратился к С.А. Андреевскому другому товарищу прокурора окружного суда, авторитетному судебному деятелю, который был также хорошо известен в литературных кругах как талантливый поэт и. критик. Андреевский первым долгом поинтересовался, может ли он в своей речи признать действия Трепова неправильными. "Нет!" - сказали ему. "В таком случае я вынужден отказаться от обвинения Засулич, так как не могу громить ее и умалчивать о действиях Трепова. Слово осуждения, сказанное противозаконному действию Трепова с прокурорской трибуны, облегчит задачу обвинения Засулич и придаст ему то свойство беспристрастия, которое составляет его настоящую силу". Андреевского пробовали уговаривать - напрасно. От него потребовали официальных объяснений - на каком основании он отказался от обвинения. Андреевский подал в отставку. Расставшись со службой, он не отошел от деятельности на поприще правосудия, став адвокатом, причем выдающимся.
В конечном итоге вынужден был принять поручение обвинять Засулич товарищ прокурора К. И. Кессель, человек с болезненным самолюбием, но небольшого ума и весьма посредственных способностей. К тому же его обуял страх перед тем, как отнесутся в обществе и в кругу коллег к тому, что после отказа двух из них от обвинения он все-таки принял его на себя.
Зато защитником Засулич, с ее согласия, охотно стал присяжный поверенный Петр Акимович Александров, который незадолго перед тем с особым успехом выступал на процессе 193-х, проявив ораторскую силу и исключительное мужество.
Надо сказать, что, по свидетельству одного из народовольцев, "все адвокатские светила того времени стремились взять на себя защиту Веры Засулич. Предстоял громкий процесс, выступление в этом процессе в роли защитника сулило адвокату славу и большую материальную выгоду, так как делало его популярным". Не последнюю роль, однако, играло и то обстоятельство, о котором говорилось выше, а именно - ненависть к пострадавшему сатрапу-градоначальнику и желание защитить того, кто, не щадя собственной молодой жизни, поднял руку на самодура, не видя иного выхода.
П. А. Александров был не только талантливым адвокатом, но и великолепным психологом, прекрасным тактиком, умевшим делать точный расчет сил для маневра, ибо фронтальная контратака не всегда сулила полный успех даже такому искушенному защитнику, как он. Он же хотел действовать наверняка, чтобы избежать случайностей. Ведь конечный итог состязания между обвинением и защитой, кульминация их поединка выражались в решении присяжных, в том вердикте, который они вынесут. Каков будет состав присяжных, тоже играло не последнюю роль, ибо каждый из присяжных заседателей, как и все смертные, имел не только разум, но и сердце.
Готовясь к процессу Засулич, Александров почти ежедневно присутствовал на разборе различных уголовных дел в окружном суде. Он занимал место в публике и внимательно наблюдал за каждым присяжным заседателем, изучая его характер, манеру поведения, реакцию на доводы обвинения и защиты, на показания свидетелей и т. д. Зная, что входные билеты (а их пришлось ввести из-за невозможности разместить в зале суда всех желающих и из-за опасения беспорядков) усиленно разбираются врагами Трепова из сановно-бюрократической верхушки, а также учитывая, что эта публика, сочувственно относясь к подсудимой, окажет тем самым незаметное, но несомненное влияние на присяжных заседателей, особенно на мелких чиновников, Александров старательно выделил из среды присяжных наиболее подходящих, с его точки зрения. Дело в том, что защитник, в соответствии с законом, имел право отстранить, причем без объяснения причин, шесть присяжных заседателей из числа привлеченных на данную сессию. Александров тщательно продумал, как использовать в интересах защиты это право.
- Ах, нет, какой государь! Какой государь? Что скажет граф Пален?!
Вот так. Где уж там законность, где правосудие, если непременно надо было угодить - и даже не государю, а господину министру!
13 июля 1877 года произошло событие, которому суждено было иметь весьма серьезные последствия - и для причастных к нему людей, и для истории страны. Когда в тот день Кони вернулся из Петергофа, где жил на даче, к себе домой, в здание Министерства юстиции, ему сказали, что дважды приезжал и спрашивал его генерал-адъютант Трепов, поджидал довольно подолгу и в конце концов уехал, оставив записку, с просьбой, если возможно, приехать к нему откушать в пять часов.
Федор Федорович Трепов был в то время петербургским градоначальником, которого ненавидел едва ли не весь Петербург. Кони удивился: какая срочная необходимость возникла у градоначальника видеть его? Но вскоре к нему зашел один из знакомых юристов и рассказал, что произошло в тот день утром в доме предварительного заключения на Шпалерной.
Приехав туда часов в десять по каким-то делам, градоначальник встретил во дворе гуляющими вместе арестантов Кадьяна, Петропавловского и Боголюбова (Емельянова) -того самого, что был схвачен после Казанской демонстрации и затем приговорен к пятнадцати годам каторги. Он ожидал исполнения приговора. Все трое поклонились градоначальнику, но тот этого не заметил (или не захотел заметить).
- Почему подсудимые гуляют вместе? - раздраженно спросил он майора Курнеева, управляющего домом предварительного заключения. - Разве могут лица, сидящие по одному и тому же делу, гулять вместе?
Тогда Боголюбов, приподняв шапку, вежливо сказал: - Я по другому делу.
- Не с тобой говорят! - отрывисто крикнул Трепов.
- Как его фамилия? - снова обратился он к майору.
- Боголюбов.
- Осужденный?
- Да, так точно.
- В карцер его! - распорядился градоначальник, вызвав таким распоряжением недоумение даже у сопровождавших его лиц, и проследовал дальше.
А Боголюбов пошел на другую сторону прогулочного круга - так что они неизбежно должны были встретиться вновь. И когда он поравнялся с градоначальником, тот, увидев его, закричал:
- В карцер! В карцер! Шапку долой! - и выбросил вперед руку, чтобы сбить шапку с головы заключенного.
Боголюбов, полагая, что генерал хочет его ударить, резко отпрянул. Шапка с его головы отлетела в сторону, а Боголюбов, потеряв равновесие, пошатнулся и едва не упал.
Эту сцену видели из окон многие заключенные, почти сплошь политические. Им показалось, что градоначальник ударил Боголюбова: со стороны все выглядело именно так.
Существует несколько версий эпизода "с шапкой". По одной из них, Трепов все же действительно ударил Боголюбова. Сопоставив разные версии и обстоятельства, автор остановился на той, что приведена выше, как более вероятной. Главное здесь, однако, не в отдельных деталях, а в самом факте возмутительного поведения градоначальника и дальнейших его действий, не имеющих никакого оправдания и даже объяснения.
Реакция заключенных была немедленной и бурной. Не успел Трепов сделать и шагу, как в воздухе уже стон стоял от негодующих криков заключенных, свидетельствует один из очевидцев - Сергей Глаголь (Голоушев), пропагандист-народник, арестованный еще в 1874 году и проходивший по процессу 193-х, и все, что можно было просунуть сквозь решетку: жестяные кружки, книги и т. п. - все это полетело во двор в Трепова.
Тогда рассвирепевший градоначальник велел высечь Боголюбова, а сам, отдав какие-то распоряжения, уехал. Экзекуция состоялась, однако, не сразу, причем о приготовлениях к ней было оглашено по всему дому предварительного заключения. Более того, служители демонстративно на виду у арестантов таскали пучки лозы в карцер, куда заперли Боголюбова, готовя расправу над ним, что еще больше подогревало и без того накаленную атмосферу. Когда же экзекуция под руководством полицеймейстера Дворжицкого закончилась, то нервное возбуждение арестантов, преимущественно женщин, дошло до крайнего предела. У многих началась настоящая истерика.
Кони был подавлен и огорчен всем услышанным. "Я пережил в этот печальный день тяжкие минуты, - пишет он в "Воспоминаниях о деле Веры Засулич", перечувствовал те ощущения отчаяния и бессильного негодования, которые должны были овладеть невольными свидетелями истязания Боголюбова при виде грубого надругательства силы и власти над беззащитным человеком... Я ясно сознавал, что все это вызовет бесконечное ожесточение в молодежи..."
Анатолий Федорович пошел к графу Палену. Министр юстиции уже был осведомлен о случившемся, а в ответ на вопрос Кони, известно ли ему, что наделал Трепов, запальчиво сказал:
- Знаю и нахожу, что он поступил очень хорошо. Он был у меня, советовался, и я ему разрешил высечь Боголюбова. Надо этих мошенников так! - Пален сделал энергичный жест рукой.
- Но знаете ли, граф, что там теперь происходит? - Кони пересказал все, о чем только что узнал сам.
- Ах, - продолжал горячиться Пален, размахивая сигарой. - Ну, что ж из этого? Надо послать пожарную трубу и обливать этих... - он употребил здесь нецензурное словцо, - холодною водою, а если беспорядки будут продолжаться, то по всей этой дряни надо стрелять! Надо положить конец всему этому. Я не могу этого более терпеть, они мне надоели, эти мошенники!
- Это не конец, а начало, - возразил Анатолий Федорович.
.
С того дня давно уже натянутые отношения между Кони и Паленом обострились окончательно. Министр давно начал понимать, что его советник в противовес общей линии открыто становится в оппозицию большинству деятелей, составляющих верхушку при Министерстве юстиции. И хотя после смерти директора департамента Адамова Кони на некоторое время было поручено исполнять его обязанности, Пален уже готовил перемещение слишком либерального и независимого в своих суждениях советника на другую работу.
"Анатолий не ладит с министром, не соглашаясь на некоторые его взгляды, противные его убеждениям, - сообщал Федор Алексеевич в письме одной своей близкой знакомой. - Он покидает министерство и поступает председателем здешнего окружного суда".
Самое любопытное в этом свидетельстве то, что письмо Кони-старшего датировано 17 мая 1877 года. Уже тогда, как явствует из него, был по существу предрешен уход Анатолия Федоровича из министерства, а главное, было уже известно и куда именно, хотя прошло еще более полугода, прежде чем он фактически переместился из генерал-прокурорского дома в дом судебных установлений на Литейном.
На следующий день после описанных выше событий, едва не вылившихся в бунт арестантов, генерал Трепов сам приехал в Министерство юстиции к Кони узнать, отчего тот не захотел отобедать у него накануне. Между ними состоялся откровенный разговор: Кони выложил градоначальнику все, что думал об этих событиях. Трепов защищаться не стал, а начал лишь уверять Кони, что и сам сомневался в законности своих действий, потому именно и не тотчас велел сечь Боголюбова, который ему будто бы нагрубил, а поехал советоваться. Не застав Кони на месте, он вынужден был обратиться непосредственно к графу Палену, и тот принял решение выпороть Боголюбова.
История с Боголюбовым не осталась безвестной. О ней в подробностях (хотя, естественно, и не во всем точных - информация из-за тюремных стен проникала с трудом) поведала газета "Новое время", ее статью перепечатали другие газеты. А вскоре стало известно, что начальство дома предварительного заключения, ободренное сечением Боголюбова, устроило повальную расправу с политическими арестантами. Их сажали в карцер, при этом многих били - жестоко и с разными ухищрениями, надевая, к примеру, на головы мешки, чтоб заглушить крики. Вести о вопиющих безобразиях в доме предварительного заключения, соединенные с сообщениями о предстоящем громадном процессе 193-х, вызвали в столице тревогу и уныние.
24 декабря 1877 года А. Ф. Кони был назначен председателем Санкт-Петербургского окружного суда с производством в чин статского советника, а ровно через месяц, закончив все дела по министерству, вступил в новую должность. Это было 24 января 1878 года. И, по странной прихоти истории, именно в тот день прозвучал выстрел, мишенью для которого стал не кто иной, как генерал-адъютант Трепов.
Приехав утром в столь хорошо знакомый ему дом на Литейном, где размещались судебные учреждения, Кони начал свой первый рабочий день в новой должности с приема чинов канцелярии, судебных приставов (судебный пристав - должностное лицо, чиновник, на которого возлагались различные обязанности по исполнению требований уставов гражданского и уголовного судопроизводства, к примеру проверка явки свидетелей и т. п.) и нотариусов. Его предшественник, совсем не занимавшийся внутренним распорядком суда, изрядно их распустил, почему Кони считал необходимым сразу же в самой решительной форме взяться за исправление положения. Завершив эту церемонию, Анатолий Федорович собрал в кабинете членов суда - для продолжения разговора, но тут принесли весть, что какая-то девушка час назад стреляла в градоначальника и, кажется, смертельно ранила его.
О том, что было дальше, обстоятельно рассказал сам Кони.
"Окончив неотложные занятия по суду, я поехал к Трепову, который незадолго перед тем переселился в новый дом против Адмиралтейства. Я нашел у него в приемной массу чиновного и военного народа, разных сановников и полицейских, врачей. Старику только что произвели опыт извлечения пули, но опыт неудачный, так как, несмотря на повторение его затем, пуля осталась неизвлеченной... Старик был слаб, но ввиду его железной натуры опасности не предвиделось. Тут же, в приемной, за длинным столом, против следователя Кабата и начальника сыскной полиции Путилина, сидела девушка среднего роста, с продолговатым бледным, нездоровым лицом и гладко зачесанными волосами. Она нервно пожимала плечами, на которых неловко сидел длинный серый бурнус, с фестонами внизу по борту, и, смотря прямо перед собою, даже когда к ней обращались с вопросами, поднимала свои светло-серые глаза вверх, точно во что-то всматриваясь в потолке...
Это была именовавшая себя Козловою, подавшая прошение Трепову и выстрелившая в него в упор из револьвера-бульдога. Она заявила, что решилась отомстить за незнакомого ей Боголюбова, о поругании котброго узнала из газет и рассказов знакомых, и отказалась от дальнейших объяснений. Это была Вера Засулич... В толпе, теснившейся и смотревшей на нее покуда только с любопытством, был и Пален в сопровождении Лопухина... (А. А. Лопухин прокурор Петербургской судебной палаты, предшественник А. Ф. Кони на должности председателя окружного суда)
Когда я подошел к. ним, Пален сказал: "Да! Анатолий Федорович проведет нам это дело прекрасно". - "Разве оно уже настолько выяснилось?" - "О, да! ответил за Палена Лопухин. - Вполне; это дело личной мести, и "присяжные ее обвинят как пить дадут". К удивлению моему, и Пален что-то несвязно стал прорицать о том, что присяжные себя покажут, что они должны отнестись строго и т. д. Уходя, я заметил суматоху и волнение в передней: по лестнице шел государь навестить Трепова, останавливаясь почти на каждой ступеньке и тяжело дыша..."
- Что следствие? - поинтересовался Кони дня через три у Лопухина. - Нет признаков политического преступления?
- Нет. Это дело простое и пойдет с присяжными, которым предстоит случай отличиться.
Но "простое дело" было совсем не простым, и свидетельств о политическом характере преступления тоже имелось более чем достаточно. Однако правящие круги желали видеть его именно таким, то есть простым, или, иначе говоря, чисто уголовным, а не политическим. Почему?
За спиной двадцативосьмилетней Веры Ивановны Засулич был уже немалый опыт революционной работы. Родилась она в бедной дворянской семье на Смоленщине. Окончив немецко-французский пансион в Москве, она поступила писцом к мировому судье в городе Серпухове и, работая там, познакомилась с идеями революционного народничества, которые увлекли ее. Семнадцатилетняя девушка приняла решение посвятить свою жизнь служению народу, стать революционеркой.
Засулич переехала в Петербург. Днем - работа в переплетно-брошюровочной мастерской, вечером - посещение лекций и собраний, по воскресеньям преподавание в школе для рабочих, где ей довелось познакомиться со многими видными революционерами-народниками. И чтение, чтение, чтение, углубленное самообразование.
Сергей Нечаев, игравший видную роль в студенческом движении, организатор заговорщического революционного общества "Народная расправа", пытался вовлечь Засулич в свою организацию, но она не поверила в нечаевские идеи, в организацию не вступила, хотя и дала Нечаеву свой адрес. Это кончилось для нее арестом и заключением в Петропавловскую крепость. Потом - камера в Литовском замке, ссылка, проживание в Харькове под надзором полиции, переход на нелегальное положение, активное участие в деятельности киевского народнического кружка "Южные бунтари", разгромленного затем жандармами. Избежав на сей раз ареста, Засулич осенью 1877 года вновь перебралась в столицу и, работая в подпольной типографии, принадлежащей организации "Земля и воля", со своей подругой Марией Коленкиной, с которой вместе и проживала, начала готовить покушение на градоначальника Трепова.
"Дикий поступок Трепова с Боголюбовым был последней каплей, переполнившей чашу горечи как в моей душе, так и в душе товарищей и давшей нам ту закалку, которой ранее у нас, мечтавших лишь о счастье всех людей, не было", - писал в своих воспоминаниях видный участник революционного движения 70-х годов Н. А. Морозов, являвшийся очевидцем расправы с Боголюбовым. Эти слова можно с полным правом отнести и к Вере Ивановне Засулич.
Итак, выстрел Засулич в градоначальника имел совершенно четкую политическую подоплеку, а не был единственно актом мести за надругательство над Боголюбовым и уж, конечно, не был он заурядным уголовным деянием одиночки. Как явствует из воспоминаний революционеров-семидесятников Михаила Фроленко и Евтихия Карпова, покушение на Трепова готовилось также группой Фроленко. Но Засулич опередила.
24 января 1878 года, в то время как Засулич отправилась в канцелярию градоначальства, ее подруга и соратница Мария Коленкина, вооруженная таким же револьвером, тоже вышла "на дело": ей предстояло казнить В. А. Желеховского, товарища обер-прокурора Сената, выступавшего обвинителем на процессе 193-х (процесс над революционерами-народниками, проходивший в Особом присутствии Сената. В итоге 28 человек были приговорены к различным срокам каторжных работ, более 70 - к другим наказаниям). "Желеховский - воплощенная желчь, писал о нем Кони. - Узкий, малообразованный, он давно составил себе славу ярого (и, по-видимому, искреннего) обвинителя... В бытность мою прокурором в Санкт-Петербурге он пришел ко мне однажды, печалясь, что проиграл дело, но утешая себя тем, однако, что он все-таки "вымазал подсудимому всю морду сапогом"".
Неудивительно, что этот ничтожный и злой человек, почувствовав власть над судьбою почти двухсот обвиняемых, всячески изощрялся на процессе, строя на их несчастий "свой твердый облик "защитника порядка" и забрасывая их грязью, после того как более трех лет проморил их в тюрьме.
Когда Засулич поджидала в приемной градоначальника, Коленкина позвонила в квартиру Желеховского. Дверь открыл лакей.
- Мне нужен господин прокурор, - решительно потребовала Коленкина.
Лакей, ничего не ответив, пошел с докладом и пропал. В квартире начался переполох. Коленкина ждала. Потом лакей вернулся и не очень уверенным голосом сказал, что господина прокурора нет дома. Коленкина поняла: лакей лжет. Но... в это время в дверях передней появились жена и дети Желеховского. Они с большой тревогой, испуганно уставились на странную посетительницу, интуитивно почувствовав опасность, исходящую от нее, и как бы заслоняя собою дорогу внутрь квартиры, к тому, кто был нужен незнакомке. Их взгляды, их растерянные лица, на которых были написаны страх и мольба, спасли жизнь прокурору. Коленкина не смогла выдержать этой сцены. Сердце ее дрогнуло. Она повернулась и ушла.
Несколько месяцев спустя та же Коленкина, при аресте ее по делу организации "Земля и воля", оказала решительное вооруженное сопротивление и была приговорена затем к десяти годам каторги.
Кстати, о том, что арестованная Засулич действовала в тот день не одна, жандармы знали, однако никаких попыток арестовать Коленкину не предпринимали. Почему? История не дала ясного ответа на этот вопрос, но, вполне возможно, дело было и в том, о чем речь пойдет ниже.
"В тупой голове Палена, - пишет Кони, - образовалась idee fixe (навязчивая идея - франц.) - вести это дело (т. е. дело Веры Засулич. - В. С.) судом присяжных для какого-то будто бы возвеличения и ограждения этого суда от нападок. Всякий намек на политический характер из дела Засулич устранялся avec un parti pris (с предвзятым намерением - франц.), и с настойчивостью, просто странною со стороны министерства, которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожнейшим поводам. Я думаю, что Пален первоначально был искренне убежден в том, что тут нет политической окраски, и в этом смысле говорил с государем, но что потом, связанный этим разговором... он уже затруднялся дать делу другое направление... Во всяком случае из следствия было тщательно вытравлено все, имевшее какой-либо политический оттенок, и даже к отысканию несомненной сообщницы Засулич... не было принято; никаких серьезных мер..."
Выстрел Веры Засулич произвел большое впечатление в русском обществе. По свидетельству Кони и других современников, никто не высказывал ни малейшего сочувствия Трепову: его взяточничество, насилия над городским самоуправлением вызывали всеобщее негодование и осуждение.
Что касается отношения общества к Засулич, то тут мнения разделились. Но вот что характерно: одни рукоплескали, другие сочувствовали, третьи не одобряли, однако никто, отмечает Кони, не видел в Засулич "мерзавку", как именовали ее в салоне графа Палена, и, рассуждая разно о ее преступлении, тем не менее никто не швырял в нее грязью.
Следствие о покушении на Трепова было окончено в последних числах февраля. На 31 марта назначили его слушание в окружном суде при открытых дверях.
Незадолго перед тем граф Пален пригласил к себе Кони.
- Можете ли вы, Анатолий Федорович, - спросил он, - ручаться за обвинительный приговор Засулич?
- Нет, не могу!
- Как так?!-точно ужаленный, воскликнул Пален. - Вы не можете ручаться? Вы не уверены?
- Если бы я был сам судьею по существу, то и тогда, не выслушав следствия, не зная всех обстоятельств дела, я не решился бы вперед высказать свое мнение, которое притом в коллегии не одно решает вопрос. Здесь же судят присяжные, приговор которых основывается на многих неуловимых заранее соображениях. Как же я могу ручаться за их приговор?
- Не можете?! Так я доложу государю, что председатель не может ручаться за обвинительный приговор, я должен доложить это государю! - В голосе министра зазвучала угроза.
- Я даже просил бы вас об этом, граф, так как мне самому крайне нежелательно, чтобы государь возлагал на меня надежды и обязательства, к осуществлению которых у меня, как у судьи, нет никаких средств. Я считаю возможным обвинительный приговор, но надо быть готовым и к оправданию, и вы меня весьма обяжете, если скажете государю об этом, как я и сам бы ему сказал, если бы он стал меня спрашивать по делу Засулич. Единственное, за что я могу ручаться, это за соблюдение по делу полного беспристрастия и всех гарантий правильного правосудия.
- Правосудие! Беспристрастие! Но ведь по этому проклятому делу правительство вправе ждать от суда и от вас особых услуг.
- Граф! Позвольте напомнить вам слова известного французского юриста, обращенные к королю: "Ваше величество, суд выносит приговоры, а не оказывает услуг".
Потом министр еще раз пытался оказать давление, и весьма сильное, на председателя суда, но вновь получил достойную отповедь от Кони, для которого не существовало в правосудии ничего выше беспристрастия, законности и чести, исключающих саму возможность "услуги" правительству или кому другому, какими бы соображениями они при этом ни руководствовались.
Граф Пален, отчаявшись сломить упорного председателя суда, предложил ему такой вариант, своего рода компромисс: пусть-де Кони в судебном процессе по делу Засулич допустит преднамеренное нарушение закона и таким образом искусственно создаст кассационный повод в случае оправдательного вердикта присяжных. Кони решительно отверг это нечистоплотное предложение.
- Я председательствую всего третий раз в жизни, - сказал он, - ошибки возможны и, вероятно, будут, но делать их сознательно я не стану, считая это совершенно несогласным с достоинством судьи!
.
Обвинителем на процессе Веры Засулич был назначен. товарищ прокурора окружного суда В. И. Жуковский, человек образованный и умный, очень сильный обвинитель, которому была присуща исключительная последовательность и логичность мышления. "Но ему не понравилось бить стоячую в оправдание тех, кто бил лежачего, и, ссылаясь на то, что преступление Засулич имеет политический характер и что, обвиняя ее, он, Жуковский, поставит в трудное положение своего брата, эмигранта, живущего в Женеве, он наотрез отказался от предложенной ему чести".
Н. И. Жуковский - брат В. И. Жуковского, входил в группу молодых русских революционеров-эмигрантов, которая сложилась вокруг подпольной типографии, существовавшей в Женеве с 1866 года (она была организована М. К. Элпидиным). В эту группу входили также А. А. Серно-Соловьевич, Лев Мечников, брат И. И. Мечникова, С. Я. Жеманов и другие
Тогда прокурор судебной палаты Лопухин обратился к С.А. Андреевскому другому товарищу прокурора окружного суда, авторитетному судебному деятелю, который был также хорошо известен в литературных кругах как талантливый поэт и. критик. Андреевский первым долгом поинтересовался, может ли он в своей речи признать действия Трепова неправильными. "Нет!" - сказали ему. "В таком случае я вынужден отказаться от обвинения Засулич, так как не могу громить ее и умалчивать о действиях Трепова. Слово осуждения, сказанное противозаконному действию Трепова с прокурорской трибуны, облегчит задачу обвинения Засулич и придаст ему то свойство беспристрастия, которое составляет его настоящую силу". Андреевского пробовали уговаривать - напрасно. От него потребовали официальных объяснений - на каком основании он отказался от обвинения. Андреевский подал в отставку. Расставшись со службой, он не отошел от деятельности на поприще правосудия, став адвокатом, причем выдающимся.
В конечном итоге вынужден был принять поручение обвинять Засулич товарищ прокурора К. И. Кессель, человек с болезненным самолюбием, но небольшого ума и весьма посредственных способностей. К тому же его обуял страх перед тем, как отнесутся в обществе и в кругу коллег к тому, что после отказа двух из них от обвинения он все-таки принял его на себя.
Зато защитником Засулич, с ее согласия, охотно стал присяжный поверенный Петр Акимович Александров, который незадолго перед тем с особым успехом выступал на процессе 193-х, проявив ораторскую силу и исключительное мужество.
Надо сказать, что, по свидетельству одного из народовольцев, "все адвокатские светила того времени стремились взять на себя защиту Веры Засулич. Предстоял громкий процесс, выступление в этом процессе в роли защитника сулило адвокату славу и большую материальную выгоду, так как делало его популярным". Не последнюю роль, однако, играло и то обстоятельство, о котором говорилось выше, а именно - ненависть к пострадавшему сатрапу-градоначальнику и желание защитить того, кто, не щадя собственной молодой жизни, поднял руку на самодура, не видя иного выхода.
П. А. Александров был не только талантливым адвокатом, но и великолепным психологом, прекрасным тактиком, умевшим делать точный расчет сил для маневра, ибо фронтальная контратака не всегда сулила полный успех даже такому искушенному защитнику, как он. Он же хотел действовать наверняка, чтобы избежать случайностей. Ведь конечный итог состязания между обвинением и защитой, кульминация их поединка выражались в решении присяжных, в том вердикте, который они вынесут. Каков будет состав присяжных, тоже играло не последнюю роль, ибо каждый из присяжных заседателей, как и все смертные, имел не только разум, но и сердце.
Готовясь к процессу Засулич, Александров почти ежедневно присутствовал на разборе различных уголовных дел в окружном суде. Он занимал место в публике и внимательно наблюдал за каждым присяжным заседателем, изучая его характер, манеру поведения, реакцию на доводы обвинения и защиты, на показания свидетелей и т. д. Зная, что входные билеты (а их пришлось ввести из-за невозможности разместить в зале суда всех желающих и из-за опасения беспорядков) усиленно разбираются врагами Трепова из сановно-бюрократической верхушки, а также учитывая, что эта публика, сочувственно относясь к подсудимой, окажет тем самым незаметное, но несомненное влияние на присяжных заседателей, особенно на мелких чиновников, Александров старательно выделил из среды присяжных наиболее подходящих, с его точки зрения. Дело в том, что защитник, в соответствии с законом, имел право отстранить, причем без объяснения причин, шесть присяжных заседателей из числа привлеченных на данную сессию. Александров тщательно продумал, как использовать в интересах защиты это право.