Сашонко В.. Анатолий Федорович Кони в Петербурге-Петрограде-Ленинграде

   И вот наступило утро 31 марта 1878 года. Предшествующую ночь А. Ф. Кони, на долю которого выпала ведущая роль в "процессе века", провел почти без сна.
   В состав суда помимо председательствующего А. Ф. Кони входили члены окружного суда В. А. Сербинович, который был старше Кони на двадцать лет, и О. Г. Ден.
   Судебный зал переполнен до отказа. Все это по преимуществу великосветская публика. На местах за судейскими креслами - сам престарелый канцлер светлейший князь А. М. Горчаков, государственный контролер граф Д. М. Сольский, товарищ генерал-фельдцейхмейстера (т. е. начальника артиллерии) граф А. А. Баранов, восьмидесятитрехлетний граф А. Г. Строганов, член Совета Министерства внутренних дел А. И. Деспот-Зенович (из жандармских генералов), председатель департамента экономии Государственного совета А. А. Аба-за, бывший петербургский генерал-губернатор светлейший князь А. А. Суворов, несколько членов Государственного совета, петербургский губернатор И. В. Лутковский и много лиц судебного ведомства. В первом ряду - военный министр граф Д. А. Милютин, другие генералы и офицеры. На местах, отведенных для представителей печати, - Федор Михайлович Достоевский и Борис Николаевич Чичерин - известный историк русского права и философ, профессор Московского университета, крупный деятель либерального движения.
   Возле здания суда - на Литейном и на Шпалерной - огромные толпы людей, не попавших в зал, масса учащейся молодежи. У входа в суд и у ворот примыкающего к нему дома предварительного заключения - большие наряды полиции и жандармерии. Заседание открылось ровно в одиннадцать часов. В ходе вступительной процедуры было образовано "присутствие" из двенадцати присяжных заседателей. Всего присяжных явилось двадцать девять, из них двадцать четыре очередных и пять запасных.
   Александров отвел не шесть, а даже одиннадцать присяжных, поскольку обвинитель, имевший также право на отвод шести заседателей, не воспользовался им. Потом, после суда, правительственные круги будут особенно возмущаться именно этим. Из оставшихся после отвода восемнадцати присяжных и было сформировано "присутствие". В него вошли четыре надворных советника, титулярный советник, коллежский секретарь, коллежский регистратор, свободный художник, помощник смотрителя духовного училища, один студент, один дворянин и один купец второй гильдии. Как видим, большинство присяжных заседателей составляли средние и мелкие чиновники - люди, более подверженные либеральным веяниям, чем купцы. Не случайно обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев, вдохновитель реакции 70- 80-х годов, подметил эту существенную деталь: прокурор "мог бы отвести всех тех чиновников, которых оставил защитник, и мог бы оставить всех тех купцов, которых защитник отвел".
   После того как присяжные заседатели были приведены к присяге, председательствующий - А. Ф. Кони - обратился к ним со вступительным словом.
   - Вы должны помнить, - сказал он, - что вы выскажете не мнение, а приговор, и с этой точки зрения вы должны припомнить, что, может быть, по настоящему делу, которое произвело большое впечатление в обществе, вам приходилось слышать разные разговоры и мнения, которые объясняли дело то в ту, то в другую сторону. Я бы советовал вам забыть их. Вы должны помнить только то, что увидите и услышите на суде, и помнить, что то, что вы слышали вне стен суда, были мнения, а то, что вы скажете, будет приговор. То, что вы слышали вне стен суда, не налагает на вас нравственной ответственности, а ваш приговор налагает на вас огромную ответственность перед обществом и перед подсуди-мою, судьба которой в ваших руках. Вы обязуетесь судить по убеждению совести, не по впечатлению, а по долгому, обдуманному соображению всех обстоятельств дела. Вы не долж-ны поддаваться мимолетным впечатлениям, вы должны смотреть во всех обстоятельствах дела на их сущность. И еще Кони предупредил: - На вас может подействовать обстановка настоящего дела: это большое количество слушателей и некоторая торжественность заседания, несвойственная обыкновенным заседаниям. На это вы не должны обращать внимания. Для вас как членов суда, кроме суда, подсудимой, сторон и свидетелей, ничего не должно существовать. Вы должны произнести приговор, отрешась от всех впечатлений побочных.
   Напомнил председатель присяжным заседателям также об их обязанностях и правах. Затем секретарь прочел обвинительный акт, и опросом свидетелей началось судебное следствие.
   Не произнося, а прочитав "написанную заранее плохонькую" речь, "обвинитель действительно осрамился", - записал в своем дневнике государственный секретарь Е. А. Перетц. "Прокурор произнес бесцветную речь", - свидетельствует народоволец Н. К. Бух, связанный с делом Засулич. Таково же было мнение и Кони, и многих других очевидцев.
   - Каждый волен любить или ненавидеть кого угодно ему, но никто не может нарушить чужих прав, - изрек Кессель, видимо, полагая, что сия бесспорная истина произведет огромное впечатление на всех, и прежде всего на присяжных заседателей. - Всякий человек, имеющий здравый рассудок, должен понимать, что нельзя выражать свои чувства в таких действиях, в каких выразила их Засулич. Всякий человек, обладающий разумом и сердцем, посредством которых он может выработать в себе основные, для всех одинаковые и всем понятные принципы нравственности, должен понимать, что такого рода действия ведут не ко благу общества, а к тому, что на место разумных чувств и той мудрости сердца, к которым все мы обязаны стремиться, права гражданства получают грубые инстинкты, ведущие к общественной дезорганизации.
   Слушая эту выспреннюю тираду, многие, надо думать, ухмылялись про себя: сколько в ней лицемерия и фальши.
   Почему эти правильные слова должны быть применены только к Засулич? А почему не к бурбону Трепову?
   Если, как говорит обвинитель, никто не может нарушить чужих прав, почему же Трепов без колебаний, в самой унизительной форме позволяет себе нарушать эти права? А если он не понимает, что выражать свои чувства в таких действиях недопустимо, то есть ли у градоначальника здравый рассудок, о коем опять-таки упомянут господин обвинитель?
   Ежели человек лишен здравого рассудка и сердца, как может он занимать столь высокое положение и столь ответственную должность? И почему "основные, для всех одинаковые и всем понятные принципы нравственности" должны тем не менее распространяться на других, но не на его превосходительство господина Трепова?
   Почему грубые инстинкты, получившие в жизни права гражданства, в случае, если их проявляет господин градоначальник, не ведут к общественной дезорганизации, а те же инстинкты, проявившиеся у других, да к тому же в ответ на его собственные, ведут? Где же в таком случае причина, а где следствие? Что тут первично, а что вторично?
   Не надо было обладать недюжинным умом и специальной подготовкой, чтобы задать себе такие вопросы. Собственно, в духе этих вопросов и построил свою блестящую защитительную речь П. А. Александров, который сразу же заявил:
   - Не в фактах настоящего дела, не в сложности их лежит его трудность. Дело это просто по своим обстоятельствам, до того просто, что если ограничиться одним только событием 24 января, тогда почти и рассуждать не придется. Кто станет отрицать, что самоуправное убийство есть преступление? Кто будет отрицать то, что утверждает подсудимая, что тяжело поднимать руку для. самоуправной расправы? Все это истины, против которых нельзя спорить, но дело в том, что событие 24 января не может быть рассматриваемо отдельно от другого случая: оно так связуется, так переплетается с фактом, совершившимся в доме предварительного заключения 13 июля, что если непонятным будет смысл покушения, произведенного Засулич на жизнь генерал-адъютанта Трепова, то его можно уяснить, только сопоставляя это покушение с теми мотивами, начало которым положено было происшествием в доме предварительного заключения. В моем суждении о событии 13 июля не будет обсуждения действий должностного лица, а только разъяснение того, как отразилось это действие на уме и убеждениях Веры Засулич. Я рассмотрю ее жизнь, что тоже весьма поучительно, и не только для интересов настоящего дела...
   Надо было иметь немалое мужество, чтобы публично, да еще в присутствии высших сановников империи, проповедовать такие, к примеру, "крамольные" мысли, напрямую связанные с выступлением декабристов.
   - Характерные особенности нравственной стороны государственных преступлений не могут не обращать на себя внимания, - говорил Александров. Физиономия государственных преступлений нередко весьма изменчива. То, что вчера считалось государственным преступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом гражданской доблести. Государственное преступление нередко - только разновременно высказанное учение преждевременно провозглашенного преобразования, проповедь того, что еще недостаточно созрело и для чего еще не наступило время. Все это, несмотря на тяжкую кару закона, постигающую государственного преступника, не позволяет видеть в нем презренного, отвергнутого члена общества, не позволяет заглушить симпатий ко всему тому высокому, честному, дорогому, разумному, что остается в нем вне сферы его преступного деяния.
   Или такие:
   - Есть сфера, которая не поддается праву, куда бессилен проникнуть нивелирующий закон, где всякая законная уравнительность была бы величайшей несправедливостью. Я разумею сферу умственного и нравственного развития, сферу убеждений, чувствований, вкусов, сферу всего того, что составляет умственное и нравственное достояние человека. Высокоразвитый, полный честных нравственных принципов государственный преступник и безнравственный, презренный разбойник или вор могут одинаково, стена об стену, тянуть долгие годы заключения, могут одинаково нести тяжкий труд рудниковых работ, но никакой закон, никакое положение, созданное для них наказанием, не в состоянии уравнять их во всем том, что составляет умственную и нравственную сферу человека. Что потому для одного составляет ничтожное лишение, легкое взыскание, то для другого может составлять тяжелую нравственную пытку, невыносимое, бесчеловечное истязание. И если закон не может предусмотреть все нравственные, индивидуальные различия преступника, которые обусловливаются их прошедшим, то является на помощь общая, присущая человеку, нравственная справедливость, которая должна подсказать, что применимо к одному и что было бы высшею несправедливостью в применении к другому.
   Он, Александров, по словам одного из либеральных журналистов, "беспощадно гнал всю систему и всех, кто ее поддерживал, сквозь строй своей сатиры и нещадно хлестал ее, обнаженную, бичами своего пламенного негодования и режущего остроумия. Он не защищал Засулич, он обвинял весь строй - таково было впечатление, и в этом была его сила и залог победы".
   Кульминационным пунктом речи защитника, пишет очевидец, было то место, где он сказал, что мучителям Боголюбова нужен был стон не физической боли, а поруганной человеческой души, удушенного, униженного и раздавленного человека. Священнодействие совершилось, позорная жертва была принесена. Российский апофеоз розги торжественно устроен!
   И тут зал взорвался аплодисментами, раздались громкие крики: "Браво!"
   - Поведение публики должно выражаться в уважении к суду! - строго вмешался Кони, повышая голос до предела. - Суд не театр, одобрение или неодобрение здесь воспрещается. Если это повторится вновь, я вынужден буду очистить залу. Порядок был водворен.
   Закончил Александров свою речь с таким эмоциональным накалом, с такой силой убеждения и страсти, так впечатляюще, что зал опять взорвался от аплодисментов. Председательствующему снова пришлось вмешаться, сделав второе, и последнее, предупреждение публике. Сказал же Александров в заключение своей пространной речи следующее:
   - Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям. Были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, - женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни.
   Если этот мотив проступка окажется более тяжелым на весах общественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественной безопасности нужно призвать кару законную, тогда - да совершится ваше карающее правосудие! Не задумывайтесь! Не много страданий может прибавить ваш приговор для этой надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратят возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок.
   Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самих мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва. Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторились причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников.
   .
   От последнего слова Засулич отказалась. Объявив прения оконченными, Кони прочитал проект поставленных на разрешение присяжных заседателей вопросов; возражений обвинения и защиты против проекта не последовало, и суд их утвердил. Первый, и главный, вопрос был сформулирован так: виновата ли Засулич в том, что, решившись отомстить градоначальнику Треневу за наказание Боголюбова и приобретя с этой целью револьвер, нанесла 24 января, с обдуманным заранее намерением, генерал-адъютанту Трепову рану в полость таза пулею большого калибра?
   Кони выступил с напутственным словом присяжным заседателям. "Ярко сохранилось у меня впечатление от речи этого оратора, - пишет Сергей Глаголь, проходивший по процессу 193-х и освобожденный на поруки, а затем, по просьбе Александрова, участвовавший в процессе Засулич как свидетель защиты. - Она тогда же поразила меня своей осторожностью и обдуманностью. Это было воистину образцовое председательское резюме. Ни одного лишнего довода ни на ту, ни на другую чашу весов, ни на сторону обвинения, ни на сторону защиты. Только всестороннее освещение всех доводов той и другой стороны и юридического веса этих доводов. Но затем, в самом конце своей речи, Кони точно подсказал присяжным, что, -даже и признав наличность преступления, они все же могут принять во внимание все пережитое подсудимой, понять ее обостренную впечатлительность и в этом найти для нее снисхождение".
   Присяжные заседатели удалились на совещание, а. Кони, безмерно усталый, прошел в свой кабинет. Там он застал сенатора М. Е. Ковалевского, первоприсутствующего кассационного уголовного департамента Сената, авторитетным мнением которого Кони дорожил, и Б. Н. Чичерина.
   . - Ну что, мой строгий судья? - обратился Кони к сенатору.
   - Очень хорошо! - сказал тот, крепко сжимая руку Анатолия Федоровича. - Вы сумели соединить строгий порядок с предоставлением сторонам самых широких прав. Иначе этого дела и нельзя было вести.
   - Оно имеет несомненный политический оттенок, - заметил Чичерин.
   В кабинет вошел Лопухин, сообщил, что на улице неспокойно, что можно ожидать беспорядков и он боится, чтобы присяжные не пострадали за свой обвинительный приговор от каких-либо насилий толпы, которая все увеличивается.
   - Не волнуйтесь. В случае обвинительного приговора я задержу присяжных в суде, покуда толпа не разойдется, - успокоил его Кони.
   - Звонок! Звонок присяжных! - просунул голову в дверь кабинета судебный пристав.
   Члены суда во главе с Кони проследовали в зал. Публика, взволнованная, возбужденная, стала занимать свои места.
   - Попросите господ присяжных заседателей, - раздался голос Кони, и минуту спустя из комнаты налево от судей они появились один за другим.
   С бледными лицами, не глядя на подсудимую и не занимая своих мест, они столпились около угла судейского стола. В зале воцарилась мертвая тишина. Все затаили дыхание.
   Старшина присяжных-надворный советник А. И. Лохов, чиновник Министерства финансов, выступил вперед, дрожащей рукой протянул Кони опросный лист. "Нет, не виновна!" - молча прочел он на первой странице и, медленно перевернув ее, перешел глазами на вторую. Слышно было, как зал удрученно вздохнул: неужели Засулич признана виновной?.. Дело в том, что Кони, прочитав ответ на первой.. странице, видно, машинально перевернул ее, хотя в этом уже не было необходимости - ведь на последующие вопросы никакого ответа быть не могло в случае отрицательного ответа на первый и основной, то есть - виновна ли?.. А в голове председательствующего за считанные секунды пронесся целый, вихрь мыслей о последствиях, о впечатлении, о значении для истории этих трех слов, что значились на опросном листе.
   Но вот Кони скрепил лист своею подписью и протянул его Лохову, мельком взглянув на Засулич. "То же серое лицо, ни бледнее, ни краснее обыкновенного, те же поднятые кверху, немного расширенные глаза".
   Старшина присяжных начал читать скороговоркою вопрос:
   - Виновна ли Засулич в том, что, решившись отметить... нанесла... рану... пулей... калибра. - И потом вдруг громко, внятно, на весь зал: - Нет! Не виновна!..
   Ярко вспыхнули щеки Засулич, но она оставалась неподвижной, по-прежнему глядя куда-то вверх, на потолок.
   Что тут стало в зале! Вот как пишет об этом сам Кони:
   "Тому, кто не был свидетелем, нельзя себе представить-ни взрыва звуков, покрывших голос старшины, ни того движения, которое, как электрический толчок, пронеслось по всей зале. Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: "Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка! Верочка!" - все слилось в один треск, и стон, и вопль. Многие крестились; в верхнем, более демократическом, отделении для публики обнимались; даже в местах-за судьями (читатель, надеюсь, помнит, что за особы там находились. - В. С.) усерднейшим образом хлопали... Один особенно усердствовал над самым моим ухом. Я оглянулся. Помощник генерал-фельдцейхмейстера граф А. А. Баранцов, раскрасневшийся седой толстяк, с азартом бил в ладони. Встретив мой взгляд, он остановился, сконфуженно улыбнулся, но, едва я отвернулся, снова принялся хлопать...
   В первую минуту судебные приставы бросились было к публике, пристально глядя на меня. Я остановил их знаком и, сказав судьям: "Будем сидеть", не стал даже звонить. Все было бы бесполезно, а всякая активная попытка водворить порядок могла бы иметь трагический исход. Все было возбуждено... Все отдавалось какому-то бессознательному чувству радости... и поток этой радости легко мог обратиться в поток ярости при первой серьезной попытке удержать его полицейскою плотиною. Мы сидели среди общего смятения, неподвижно и молча, как римские сенаторы при нашествии на Рим галлов. Но крики стали мало-помалу замолкать, и, наконец, настала особая, если можно так выразиться, взволнованная тишина".
   А вот еще два свидетельства - как бы с другой стороны, то есть со стороны тех, кого Кони назвал более демократической публикой, - уже упоминавшихся выше народовольцев Сергея Глаголя и Николая Буха.
   "Раздались такие бурные аплодисменты и поднялся такой гвалт, что ничего нельзя было ни слышать, ни разобрать. Одни кричали: "Браво", "Браво, присяжные!", другие: "Да здравствует суд присяжных!", третьи кидались друг друга обнимать и кричали: "Поздравляю, поздравляю!" Меня схватил в объятия какой-то седенький генерал и тоже кричал мне что-то, чего я не мог разобрать. Многие из публики перелезли через перила, кинулись к Александрову и Засулич и пожимали им руки, поздравляя их" (С. Глаголь).
   "Зал огласился громом аплодисментов. Ни публика, ни революционеры, ни жандармы, ни полиция не ожидало такого приговора, не подготовились к нему и, главное, не сообразили всех его последствий" (Н. К. Бух).
   И сама Вера Засулич, по воспоминаниям одного очевидца, "ждала, что ее повесят после комедии суда". А тут...
   Ф. М. Достоевский, сидевший в зале рядом с известным фельетонистом, сотрудником ряда столичных газет Г. К. Градовским, заметил последнему, что "наказание этой девушки неуместно, излишне... Следовало бы выразить: иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз... Нет у нас, кажется, такой юридической формулы, а чего доброго, ее теперь возведут в героини".
   По словам исследователя творчества великого писателя и его биографа Л. Гроссмана, Достоевский "высказывает сочувствие оправданию подсудимой, но ищет формулу, которая выразила бы одновременно и осуждение террористическому акту. Он заносит в свои записные книжки слова Веры Засулич на суде о моральной трудности ее подвига и ставит их выше самого ее самоотверженного поступка".
   - Вы оправданы! - объявил Кони, обращаясь к Засулич. - Пойдите в дом предварительного заключения и возьмите ваши вещи. Приказ о вашем освобождении будет прислан немедленно. Заседание закрыто!
   Судебный пристав, в свою очередь, как того требовал порядок, объявил Засулич о свободе, начальник караула, жандармский офицер, на основании этого подал команду: "Сабли в ножны!" - и снял часовых.
   В сопровождении управляющего домом предварительного заключения полковника М. А. Федорова Засулич проследовала в камеру за вещами. Однако, собирая их, она как-то не слишком спешила, даже затеяла чаепитие. Смотритель поторопил ее.
   - Уходите, уходите! - сказал он. - А то ведь жандармы спохватятся да и вновь арестуют вас. Они такие...
   Тем временем полковник Федоров вернулся обратно в здание суда. Встретив на лестнице недавно назначенного прокурором судебной палаты Лопухина, он сообщил ему, что Засулич в данный момент находится в камере дома предварительного заключения и собирает свои вещи.
   - Я на вашем месте, - заметил Лопухин, - до получения предписания воздержался бы от ее освобождения.
   Полковник Федоров оказался, таким образом, в весьма щекотливом положении: с одной стороны-решение суда и на этом законном основании письменный приказ председательствующего немедленно освободить Засулич, а с другой - "добрый" совет прокурора вышестоящей судебной инстанции не делать пока этого. Полковник колебался, не в силах принять то или иное решение. А толпа у ворот со стороны Шпалерной уже буквально неистовствовала, требуя безотлагательного освобождения Засулич и грозя выломать ворота. Почему она задерживается, отчего ее не выпускают?
   Засулич уже была готова к выходу, а Федоров не знал, что предпринять, пока не появились адвокаты-парламентеры, позвонившие в ворота. Они сумели сперва напугать полковника ответственностью за разгром тюрьмы толпою, который может вот-вот случиться, если он не выпустит Засулич, а затем убедить его в том, что формально он будет прав, выпустив оправданную, и никаким судом нельзя будет поставить ему это в вину.
   Федоров махнул наконец рукою и приказал передать Засулич адвокатам.
   Загремели засовы, толпа на Шпалерной замерла, и, как только в просвете калитки появилась Засулич, грянуло оглушительное и долго не смолкавшее "ура", все стали тесниться к тому месту, где была Засулич.
   - Господа, поднимите ее на плечи! - раздался чей-то голос, - Покажите Веру Ивановну, чтобь1 все видели. Покажите!
   Кто-то подхватил Засулич, посадил себе на плечо, и фигурка худенькой девушки в черном платье заколыхалась над толпою. Снова, грянуло "ура" и послышались крики:
   -.Да здравствует Засулич! Слава Засулич! Сергей Глаголь заприметил вдали случайную карету, стоявшую у тротуара, бросился к ней и, отстранив дремавшего кучера, сам подвез ее к толпе. Посадили Засулич в карету, другой участник процесса 193-х сел на козлы, и карета двинулась, а Глаголь с толпой пошел следом...
   Оставшись один в своем кабинете и несколько успокоившись от сознания, что тревоги прошедшего дня позади, Кони собрался уже было уходить, но его задержал А. И. Деспот-Зенович, член Совета Министерства внутренних дел - высокий худой старик со звездой ордена Александра Невского на груди.
   - Пришел вас поблагодарить за билет, данный мне для семейства, - сказал он. - Ну, что скажете вы о нынешнем дне? А?!
   - День этот еще не кончен, и все, что произошло, еще так близко, так не остыло, что трудно сказать что-либо определенное. Но боюсь, чтобы для нашего суда присяжных он не был день роковой.
   - Счастливейший день моей жизни! - воскликнул сановник, ударяя себя с силою по звезде. Лицо его внезапно покраснело, и старческие нервные слезы заблистали на его глазах. - Счастливейший день! - повторил он тихо, крепко сжимая Кони руку.
   Анатолий Федорович вышел на Шпалерную и, с большим трудом пробравшись сквозь толпу на Литейный, встретил там на повороте молодого человека в высоких сапогах и старой медицинской фуражке.
   - Позвольте узнать, - спросил тот запыхавшись, - не были ли вы в суде? Не знаете ли, чем кончилось дело? Куда ее присудили? Или оно еще идет?
   - Дело кончено. Засулич оправдана.
   - Неужели?! Оправдана! Боже мой!..
   "Крепкие руки порывисто меня обняли, - вспоминает Кони, - по щеке моей скользнули влажные губы и жесткие усы, и фуражка помчалась дальше... Через несколько минут мимо церкви Сергия рысью промчался по направлению к суду взвод жандармов..."