Страница:
Причин оказалось так много, и цепь событий настолько перепуталась, что при окончательном анализе невозможно было выделить основную и единственную причину и возложить вину на кого-нибудь конкретно и безапелляционно.
Лишь два факта были неоспоримы.
Первый: ясным, безоблачным вечером, около девяти пятнадцати, на Ниле, примерно в километре от Луксора, произошла страшная трагедия. Ее наблюдала команда полицейского катера и семья египтян, устроившая пикник при лунном свете на восточном берегу реки.
Второй: этот несчастный случай в корне изменил жизнь нескольких человек.
Часть первая
Лишь два факта были неоспоримы.
Первый: ясным, безоблачным вечером, около девяти пятнадцати, на Ниле, примерно в километре от Луксора, произошла страшная трагедия. Ее наблюдала команда полицейского катера и семья египтян, устроившая пикник при лунном свете на восточном берегу реки.
Второй: этот несчастный случай в корне изменил жизнь нескольких человек.
Часть первая
Иерусалим, девять месяцев спустя
Здесь темно, как в пещере, и это хорошо. Значит, она меня не видит. Не видит отчетливо. Я для нее всего лишь темный силуэт. Как и она для меня.
Когда я вошел за ней в дверь, она повернулась и посмотрела прямо на меня. На мгновение мне показалось, что она поняла, кто я такой, – даже в темноте, даже с капюшоном на голове. Но ее лицо выражало не узнавание. Скорее ожидание. Надежду. Она почти сразу отвернулась и больше не обращала на меня внимания. Видимо, подумала, что зашел помолиться запоздалый паломник.
Я рассматриваю ее. Высоко в стенах есть окна. И в куполе тоже. Но они грязные, да к тому же снаружи почти темно. Единственный тусклый свет дает одна из медных ламп, свисающая с потолка в дальнем конце собора. Но она способна лишь слегка рассеять темноту вокруг себя. Женщина стоит почти под лампой, перед деревянной резной преградой, отделяющей алтарь от остального пространства. Я неподалеку от двери, на мягкой скамье, что стоят вдоль стен. Снаружи идет дождь, шумит по брусчатке двора. Погода совсем не такая, как я ожидал, но это к лучшему. Это значит, что я могу плотно закутаться. Не хочу, чтобы мое лицо видели: ни она, ни кто-либо другой.
Драпировка, занавешивающая вход, внезапно поднимается и хлопает. Она оборачивается, решив, что кто-то вошел. Но, сообразив, что это только ветер, обращает лицо к иконам. Ее дорожная сумка рядом на ковре. Сумка – проблема. Вернее, проблема не в ней, а в том, что женщина, надо думать, собралась в дорогу, о чем свидетельствует сумка. Это ограничивает мои временные рамки. Похоже, она кого-то ждет. Это тоже проблема. С одним я как-нибудь справлюсь. Но двое осложнят ситуацию. Придется импровизировать. Видимо, необходимо действовать быстрее, чем планировалось.
Она подходит к одной из четырех поддерживающих купол гигантских колонн. На колонне большое живописное полотно в золоченой раме. Я не могу разглядеть сюжет картины, но мне все равно, что там нарисовано. Я смотрю на женщину и думаю. Соображаю. Следует ли действовать скорее, чем я планировал? В соборе пахнет ладаном.
Она смотрит на картину, затем возвращается к алтарной перегородке, поднимает руку и сверяется с часами. В кармане моей куртки лежит «глок», но меня тревожит, что даже в дождь звук выстрела могут услышать и сюда прибегут люди. Лучше сделать по-другому. Не важно как. Важно когда. Мне нужно выяснить, что она знает, но раз с ней дорожная сумка и она, вероятно, кого-то ждет, это опасно…
Женщина отходит от алтаря. В боковой стене собора есть двери, которые, должно быть, ведут в маленькие часовни, но поскольку здесь темно, я в этом не уверен. Она заглядывает по очереди в каждую, поворачивается и возвращается ко мне. У ближайшей часовни часть пола застелена ковром и огорожена низким деревянным барьером. Едва различимая, она садится на скамью у барьера. Я беру провод, прокручиваю все в голове, учитываю все возможности. Эх, если бы мне не требовалось ее допрашивать…
Она вновь встает и направляется ко мне. Я склоняю голову, словно в молитве, и, тщательно скрывая лицо, смотрю на свои руки в перчатках. Она проходит мимо вдоль отделанной плиткой стены и у алтаря вновь глядит на часы. Как поступить: следовать за ней или сделать все сейчас, пока мы одни и мне предоставляется шанс? Не могу ни к чему склониться. Проходит еще несколько минут. Но вот она подхватывает сумку и направляется к двери. Однако, поравнявшись со мной, останавливается.
– Шалом.
Я не отрываю глаза от пола.
– Ата медабер иврит?[6]
Не отвечаю, не хочу, чтобы она слышала мой голос. Внезапно ощущаю нервное напряжение.
По-прежнему смотрю в пол. Очень скован.
– Вы армянин? Неловко вас беспокоить, но мне нужно…
Я принимаю решение. Поднимаюсь на ноги и ребром ладони сильно бью ее под подбородок. Она отшатывается назад. Даже в темноте заметно, что у нее изо рта струится кровь, много крови. Видимо, в момент удара она откусила кончик языка. Мысль мелькнула и исчезла. Я уже у нее за спиной и накидываю на шею удавку. Перекрещиваю запястья и подтягиваю провод за петельки на концах, оценивая, крепко ли его держу и с какой силой могу пережать ей горло. Она крупнее меня, но преимущество на моей стороне. Пинаю ее по ногам и, откинув назад голову, изо всех сил тяну. Она давится и цепляется руками за провод. Все продолжается меньше тридцати секунд, и она обмякает. Я еще продолжаю душить и, увлеченный делом, даже не думаю, что кто-то может войти и обнаружить нас. Провод впивается глубоко в шею. Лишь убедившись, что дело сделано, я ослабляю хватку и опускаю ее на пол. Чувствую душевный подъем.
Пережидаю несколько мгновений, чтобы успокоиться – я все еще тяжело дышу, – затем аккуратно сматываю провод, возвращаю в карман и выглядываю из-за дверной завесы во двор. Он пуст – всех прогнал дождь. Отпускаю завесу, она закрывает вход. А я достаю фонарь и освещаю ковер рядом с телом. Замечаю несколько едва различимых капелек, но большую часть крови впитали джемпер и дождевик. И это очень удачно. Сдавливаю ей челюсть у щек и открываю рот. Язык она прикусила сильно, но кончик на месте. И это тоже удачно. Я роюсь в ее карманах и, найдя платок, засовываю ей в рот, чтобы больше не пачкать. Обвожу лучом фонаря собор. Необходимо выиграть время – нельзя, чтобы ее быстро обнаружили. Я знаю, где она живет, и собираюсь туда наведаться. А пока мне нужен укромный уголок, чтобы ее спрятать. Не люблю импровизировать, но надеюсь, что все сойдет удачно.
– Он красивый.
– Мы пока не можем утверждать, что это «он».
– Что ж, она тоже красивая.
Арие подался вперед, всматриваясь в зернистое изображение на экране ультразвукового аппарата. Это было третье ультразвуковое исследование Сары – их третье ультразвуковое исследование. И даже на двадцать четвертой неделе он по-прежнему с трудом различал очертания младенца. Но хотя бы уже не вопил от гордости, как во время исследования на двенадцатой неделе, когда ему показалось, что он увидел изрядных размеров пенис, а ему объяснили, что это бедренная кость ребенка.
– Все в порядке? – спросил он эхографа. – Все на месте?
– Выглядит прекрасно, – ответила девушка, поводя сканером по смазанной гелем параболической поверхности живота Сары. – Теперь надо, чтобы ребенок повернулся, тогда я смогу измерить позвоночник.
Она нанесла на кожу новую порцию геля и прошлась сканером под пупком. Изображение вспухло и стало нерезким – эхограф пыталась найти нужный угол.
– Сегодня ребенок немного упрямится.
– Хотела бы я знать, от кого в нем эта черта, – заметила Сара.
– Или в ней, – вставил Бен-Рой.
Эхограф продолжала исследование, передвигая одной рукой сканер, а другой что-то поправляя на контрольной панели под экраном, делала снимки отдельных частей плода, оценивала, производила измерения.
– Сердцебиение хорошее, – прокомментировала она. – Маточное снабжение кровью прекрасное. Конечности в пределах нормы…
Ее прервал взрыв музыки. Громкой, электронной. «Хава Нагила».
– Ну, Арие! – возмутилась Сара. – Я же просила выключить его.
Бен-Рой виновато пожал плечами, открыл чехол на поясе и достал мобильный телефон «Нокиа».
– Никогда не выключает, – со вздохом пожаловалась Сара врачу. Она надеялась на сестринскую поддержку с ее стороны. – Даже когда делают ультразвуковое исследование его ребенку. Включен днем и ночью.
– Ради Бога, я же полицейский.
– Ради Бога, ты же отец!
– Хорошо, не буду отвечать. Если надо, оставят сообщение.
Бен-Рой сжимал телефон в руке, но тот не переставал звонить. А будущий отец, демонстративно подавшись вперед, уперся взглядом в монитор ультразвукового аппарата. Сара хмыкнула, ей не раз приходилось наблюдать нечто подобное.
– Нет, вы только посмотрите на него, – прошептала она эхографу.
Бен-Рой продержался пять секунд, поглощенный тем, что видит на экране. Но звуки «Хава Нагилы» не стихали, резкие, настойчивые, и он начал притопывать ногой, поводить рукой, а затем заерзал на стуле, словно испытывал зуд. Наконец, не в силах с собой совладать, он покосился на телефон и, узнав входящий номер, тут же вскочил на ноги.
– Надо ответить. Это из участка.
Он отошел в угол кабинета, поднес трубку к уху и принял вызов. Сара закатила глаза.
– Десять секунд, – вздохнула она. – Удивительно, что он выдержал так долго. Ведь речь всего-то о его ребенке.
Девушка-эхограф ободряюще похлопала ее по руке и продолжила исследование. В другом конце кабинета Бен-Рой слушал и что-то негромко отвечал. Через несколько секунд он закончил разговор и убрал телефон в чехол на поясе.
– Извини, Сара. Мне надо идти. Кое-что случилось.
– И что же такого случилось? Скажи, Арие, что там такого важного, что ты не можешь подождать несколько минут, пока мы закончим исследование?
– Случилось, и все.
– Что? Я хочу знать.
Бен-Рой натягивал куртку.
– Я не собираюсь спорить, Сара. Только не с тобой.
Он кивнул голому животу жены. Кожа на нем блестела и была скользкой от нанесенного геля, в V-образном разрезе расстегнутых джинсов виднелись золотисто-каштановые жгутики лобковых волос. Его жест, похоже, еще сильнее возмутил Сару.
– Спасибо за заботу, – резко бросила она. – Зато я с удовольствием с тобой поспорю. Будь добр, просвети, что за важность, которая главнее здоровья твоего ребенка?
– Малыш в порядке, ведь она так сказала.
Бен-Рой махнул рукой в сторону эхографа, которая не отрываясь смотрела на экран, не желая вмешиваться в перепалку.
– Тридцать минут, Арие. Это все, о чем я прошу. Чтобы ты тридцать минут не вспоминал о полицейских делах и уделил все свое внимание нам. Неужели это так много?
Бен-Рой начал раздражаться и в немалой степени оттого, что сознавал, что не прав. Он успокаивающе поднял ладони, словно утешая не только Сару, но и себя, и повторил:
– Я не собираюсь спорить. Кое-что случилось, и меня срочно вызывают. Точка. Я тебе позвоню.
Он наклонился, поцеловал Сару в лоб и, бросив последний взгляд на экран, направился к двери. Уже в коридоре до него донесся голос жены:
– Видите ли, не может отвлечься. Пора положить этому конец. Даже на тридцать минут. Не желает.
Закрывая за собой дверь, Бен-Рой услышал, как девушка-эхограф принялась утешать Сару.
Ничто в жизни, думал он, не возносило его на такие вершины счастья, как перспектива стать отцом. И никогда он не испытывал такого острого чувства вины, как сейчас, когда уходил от Сары.
Больница «Хадасса» находится неподалеку от вершины горы Скопус, а пренатальное отделение почти на самом верхнем этаже здания. В ожидании лифта Бен-Рой смотрел в окно – на север, за Иудейские холмы. Вдали он различил однообразно серые дома поселений Писгат-Амир и Писгат-Зеэв. Чуть ближе – такие же грязновато-тусклые, теснившиеся в беспорядке постройки палестинских кварталов Аната и лагеря беженцев «Шуафат». Неприглядный и в лучшие времена пейзаж – уродливые ряды домов на уродливой гряде склонов, каменистых, замусоренных. Сегодня же за пеленой льющегося со свинцового неба дождя все это выглядело особенно уныло.
Бен-Рой покосился на лифт и, снова повернувшись к окну, проследил глазами извивы стены, проходившей по границам районов Шуафат и Аната и отделявшей их от остального Восточного Иерусалима. Стена была тем, что еще больше, чем служба Бен-Роя в полиции, выводило из себя Сару и заставляло произносить гневные тирады. «Какая непристойность! – ругалась она. – Позор нации. С тем же успехом мы могли бы нацепить на них желтые звезды».
Бен-Рой был склонен согласиться с женой, но не с такой горячностью. Стена, безусловно, сократила число терактов, но какой ценой! Он знал одного палестинца, мягкого, тихого человека, владельца гаража в Ар-Раме. Каждое утро в течение двадцати лет он проходил пятьдесят метров из дома к своему гаражу, а по вечерам проделывал тот же путь, возвращаясь домой. Но вдруг выросла стена, и его от места работы отгородила бетонная преграда шесть метров высотой. Теперь, чтобы добраться до своих насосов, ему требовалось идти кружным путем через контрольно-пропускной пункт Каландия, и дорога в полминуты стала занимать два часа. Подобные истории рассказывали по всей длине стены: фермерам закрыли проход к их полям, детям – в школу, разлучили семьи. Охотьтесь на террористов, уничтожайте негодяев, но зачем наказывать все население? Сколько гнева породила эта стена! Сколько новой ненависти! И кто оказался на передовой, лицом к лицу с этим гневом и ненавистью? Такие мелкие сошки, как он.
– Добро пожаловать в Землю обетованную, – пробормотал он, услышав, как за спиной открываются двери лифта.
Внизу на стоянке он сел в свою белую «тойоту-короллу» и поехал по улице Еврейского университета, затем по Дереч Ха-Шалом к Старому городу. Движение в утренние часы было неплотным, и он за десять минут добрался до Яффских ворот. Но, въехав в них, оказался в заторе застывшего транспорта. Власти города совершенствовали дорожную сеть вокруг Цитадели, и в результате ремонта два ряда проезжей части превратились в один, отчего стало трудно проехать по площади Омара ибн Аль-Хаттаба и части улицы Давида. Это продолжалось уже одиннадцать месяцев и, по всем расчетам, грозило продлиться еще не меньше года. Обычно машины здесь хотя бы ползком, но все-таки двигались. Но сегодня на перекрестке с улицей Греко-католического патриархата путь перекрыл грузовик, и все встали.
– Черт, – пробормотал Бен-Рой.
Он сидел, постукивая пальцами по рулю, и смотрел вперед на щит, на котором художник изобразил свои представления, как здесь будет выглядеть новая транспортная развязка. Рисунок сопровождала надпись: «Корпорация «Баррен» гордится своим вкладом в будущую историю Иерусалима». Время от времени Бен-Рой нажимал на сигнал, внося свою лепту в какофонию наполнявших воздух раздраженных гудков. Он опустил стекло и крикнул водителю грузовика:
– Ялла титкадем, маньяк![7]
Дождь барабанил по машине, и с места дорожных работ бежали грязные ручейки.
Через пять минут Бен-Рой потерял терпение. Вытащив из-под ног пассажирского сиденья полицейский проблесковый маячок, он прилепил его на крышу, воткнул провод в разъем и включил сирену. Это дало результат. Грузовик продвинулся вперед. Пробка рассосалась, и Бен-Рой сумел одолеть последние сто метров и повернуть к полицейскому участку Давида.
Кишле, что по-турецки означает «тюрьма», так прозвали этот участок. Длинное двухэтажное здание из серого камня с зарешеченными и закрашенными окнами в период османского владычества служило именно тюрьмой. И теперь, возвышаясь на южной стороне площади, добавляло ее облику дух суровой запущенности. В Назарете существовал еще один полицейский участок, также называвшийся Кишле. И, по всеобщему признанию, он слыл самым красивым зданием полицейского ведомства в стране. Но место, где работал Бен-Рой, никак нельзя было назвать красивым.
Дежурный на пропускном посту узнал его и, открыв автоматические ворота, махнул рукой, давая знак проезжать. Бен-Рой миновал арку и двадцатиметровый тоннель, который, прорезая здание насквозь, вел в большой двор. В дальнем конце двора располагались конюшни и манеж для выездки лошадей. Рядом длинное, безобидное на вид, похожее на склад здание приютило городское подразделение по обезвреживанию неразорвавшихся взрывных устройств. Все остальное пространство было выделено под парковку машин и фургонов. Здесь стояло несколько автомобилей с полицейскими номерами – красными, с буквой «М», означающей «миштерет»[8]. Но на большинстве машин номера были желтые, гражданские. У Бен-Роя имелись и те и другие. Но он чаще пользовался гражданскими – нечего афишировать, что ты коп.
Он замедлил ход и втиснулся в пространство между двумя внедорожниками «поларис-рейнджер». А когда вылезал из машины, кто-то раскрыл над ним зонт.
– Тода[9], Бен-Рой, благодаря тебе я выиграл пятьдесят шекелей.
Бородатый мужчина с брюшком подал ему пластиковую чашку с кофе по-турецки. Это был Ури Пинкас, коллега-детектив.
– Фельдман засек тебя в пробке, – объяснил он хриплым баритоном. – Мы заключили небольшое пари: сколько ты выдержишь до того, как врубишь сирену. Я точно угадал – пять минут. Стареешь, становишься с годами терпеливее.
– Половина моя, – хмыкнул Бен-Рой, принимая кофе и закрывая машину.
– Черта с два.
Они пошли по двору. Пинкас держал над ними зонт, выставив его навстречу дождю, а Бен-Рой потягивал напиток. Хотя Пинкас и язвительный подлюга, но нельзя не признать, что кофе он умеет варить мастерски.
– Ну что там стряслось? – спросил он. – Мне сообщили – труп.
– В армянском храме. Все уже там. Во главе с шефом.
Бен-Рой удивленно поднял брови. Необычное дело, чтобы начальник лично подключался к расследованию. Во всяком случае, на такой ранней стадии.
– Кто следователь?
– Шалев.
– Слава Богу. Значит, есть надежда, что мы распутаем этот случай.
Они шли к ведущему во двор тоннелю. Слева к тыльной стороне главного здания примыкала одноэтажная пристройка, в которой размещался центр мониторинга трехсот с лишним камер наблюдения, установленных в Старом городе.
– Буду в участке, – бросил Пинкас. – Увидимся, когда вернешься.
– Одолжи зонт.
– Нет.
– Ты же под крышей.
– А если потребуется выйти?
– Бен зона. Сукин ты сын.
– Но сухой сукин сын, – хмыкнул Пинкас. – А тебе лучше поторопиться. Тебя там ждут.
Он направился к стеклянной двери пристройки, но на пороге остановился и вдруг посерьезнел.
– Он придушил несчастную. Воспользовался удавкой, негодяй.
Пинкас пристально посмотрел на Бен-Роя и больше ничего не сказал – все и так было предельно ясно: надо поймать подонка. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, затем Пинкас кивнул, рывком открыл дверь и скрылся в здании. Бен-Рой допил кофе.
– Добро пожаловать в Землю обетованную, – пробормотал он и, скомкав пластиковую чашку, бросил ее в баскетбольное кольцо в заднем конце двора. Чашка в цель и близко не попала.
Гома, Демократическая Республика Конго
Жан-Мишель Семблэр, развалившись на тонких простынях гостиничной кровати, вспоминал хорошо выполненную работу.
Эти две недели дались ему нелегко. Вскоре после приезда новый всплеск активности повстанцев блокировал аэропорт Гомы, и ему пришлось неделю околачиваться в Киншасе, пока не подвернулся рейс на восток к руандийской границе. Там тоже произошла четырехдневная задержка, пока его посредники утрясали щекотливые детали встречи, организация которой и так уже отняла добрую часть последних трех месяцев. Наконец «сессна» приземлилась на маленьком полевом аэродроме в Валикале, затем два часа тряской дороги среди густых джунглей, и он оказался лицом к лицу с Иезусом Нганде, по прозвищу Мясник из Киву, чьи боевики превратили массовое насилие в утонченное искусство и который, что важнее, контролировал в этой части страны половину шахт, в которых добывались олово и колумбитовая руда.
После бесконечных увязок сама встреча длилась чуть больше часа. Семблэр в качестве жеста доброй воли вручил этому местному царьку взнос в полмиллиона долларов наличными. Они довольно путано обсудили объемы груза и способ его переправки на север через границу в Уганду. Затем Нганде достал бутылку и предложил тост за их только что установившееся деловое партнерство.
– C’est quoi?[10] – спросил Семблэр, изучая пурпурную жидкость в стакане.
Нганде расцвел в улыбке, а окружавшие их мальчишки-солдаты согнулись в приступе наркотического хохота.
– Кровь, – последовал ответ.
Семблэр сохранил невозмутимость.
– Во Франции мы предпочитаем рукопожатие.
Воспоминания об этом эпизоде вызывали усмешку. Закурив «Житан», Семблэр выпустил кольцо дыма к потолочному вентилятору и растянулся на постели, наслаждаясь прикосновением обнаженной кожи к хлопковым простыням. Несмотря на то что в этом году ему перевалило за пятьдесят, благодаря строгой диете, йоге и занятиям с персональным тренером он выглядел лет на десять моложе. Может, даже на пятнадцать. Хорошо себя чувствовал. Был подтянут, силен, уверен в себе. И теперь, успешно завершив встречу и собираясь домой, он пребывал в прекрасном расположении духа.
Обычно такими делами в компании занимались люди рангом пониже, но в этом случае, учитывая, что китайцы старались отхватить все больший кусок конголезского пирога полезных ископаемых, руководство попросило, чтобы вопросом занялся он лично. Всеми делами здесь будут заправлять местные представители – нежелательно, чтобы их компанию связывали с именем массового убийцы, – но начальство хотело во время первой встречи произвести впечатление. Продемонстрировать Нганде серьезные деловые намерения. И Семблэр с радостью взялся за дело. Не только потому, что оно сулило колоссальный доход, – он любил приключения. Квартира в Седьмом районе Парижа, вилла на Антибах, тридцатилетний брак и три дочери – иногда ему начинало казаться, что его жизнь уж слишком комфортна. Время от времени требовалось встряхнуться. А с пятью телохранителями, которых ему предоставила компания – все бывшие спецназовцы, которые теперь, когда самое трудное осталось позади, грелись на солнце у бассейна, – ему по-настоящему ничего не грозило.
Из-за закрытой двери ванной послышалось шипение душа. Семблэр выпустил новое кольцо дыма, потрогал пенис, вспоминая радости прошлой ночи, и подумал, что до отлета в Киншасу еще есть время для удовольствий. Проблемы морали в таких ситуациях не всплывали у него в голове и не терзали совесть. Как и моральный аспект ведения дел психопатом Иезусом Нганде. По сведениям ООН, этот человек был повинен в смерти почти четверти миллиона человек – главным образом женщин и детей. А с деньгами, которые они собирались ему платить – пять миллионов долларов в год, – число жертв будет увеличиваться. Но деваться было некуда – Нганде контролировал шахты. Другие компании, стремясь соблюдать видимость приличий, получали продукт от посредников, а те, в свою очередь, от других посредников. И вся эта растянутая цепочка по отмыванию вины служила сокрытию источника руды. До десяти перепродаж между рабами в копях Северного Киву и европейскими, азиатскими и американскими рынками. И после каждой перепродажи цена за килограмм существенно взлетала. Если покупать минеральное сырье напрямую, что они и делали теперь, оно обошлось бы меньше чем в полцены. Насилие, увечье, убийство – вещи неприятные. Но деньги, которые сэкономит, а следовательно, заработает их компания, приносят радость. Если честно, кого волнует, что там черные делают друг с другом? Ведь в конце концов Конго очень далеко от залов заседаний совета директоров в Париже.
Семблэр докурил сигарету, вскочил с кровати и легко постучал в дверь ванной, давая понять, что готов продолжать. Затем подошел к французскому окну, раздвинул шторы и выглянул на улицу. Вдали маячила нависающая над окрестностями громада вулкана Ньирагонго. Неровные лужайки террасами сбегали от него к гостиничному бассейну, где Семблэр заметил своих телохранителей и еще пару человек, наверное, людей из какой-нибудь неправительственной организации вроде «зеленых». Уж точно не отдыхающие. Никакие отдыхающие сюда не заглядывали.
Эти «зеленые» его забавляли. Как и все прекраснодушные никчемные идиоты – антиглобалисты и борцы с корпорациями. Скачут со своими ноутбуками и мобильными телефонами и вопят о том, как Запад эксплуатирует ресурсы третьего мира. Но без колумбитовой руды не было бы их компьютеров и телефонов. А без корпораций, таких как его, не было бы колумбитовой руды. Каждое их электронное послание и каждое воззвание с требованием справедливости, каждый телефонный звонок, когда они организуют очередной марш протеста, каждый веб-сайт, на котором они горюют о правах человека, возможны лишь благодаря нищете и эксплуатации, которые они так громогласно осуждают. Смех, да и только. Действительно смешно, если хорошенько задуматься.
Здесь темно, как в пещере, и это хорошо. Значит, она меня не видит. Не видит отчетливо. Я для нее всего лишь темный силуэт. Как и она для меня.
Когда я вошел за ней в дверь, она повернулась и посмотрела прямо на меня. На мгновение мне показалось, что она поняла, кто я такой, – даже в темноте, даже с капюшоном на голове. Но ее лицо выражало не узнавание. Скорее ожидание. Надежду. Она почти сразу отвернулась и больше не обращала на меня внимания. Видимо, подумала, что зашел помолиться запоздалый паломник.
Я рассматриваю ее. Высоко в стенах есть окна. И в куполе тоже. Но они грязные, да к тому же снаружи почти темно. Единственный тусклый свет дает одна из медных ламп, свисающая с потолка в дальнем конце собора. Но она способна лишь слегка рассеять темноту вокруг себя. Женщина стоит почти под лампой, перед деревянной резной преградой, отделяющей алтарь от остального пространства. Я неподалеку от двери, на мягкой скамье, что стоят вдоль стен. Снаружи идет дождь, шумит по брусчатке двора. Погода совсем не такая, как я ожидал, но это к лучшему. Это значит, что я могу плотно закутаться. Не хочу, чтобы мое лицо видели: ни она, ни кто-либо другой.
Драпировка, занавешивающая вход, внезапно поднимается и хлопает. Она оборачивается, решив, что кто-то вошел. Но, сообразив, что это только ветер, обращает лицо к иконам. Ее дорожная сумка рядом на ковре. Сумка – проблема. Вернее, проблема не в ней, а в том, что женщина, надо думать, собралась в дорогу, о чем свидетельствует сумка. Это ограничивает мои временные рамки. Похоже, она кого-то ждет. Это тоже проблема. С одним я как-нибудь справлюсь. Но двое осложнят ситуацию. Придется импровизировать. Видимо, необходимо действовать быстрее, чем планировалось.
Она подходит к одной из четырех поддерживающих купол гигантских колонн. На колонне большое живописное полотно в золоченой раме. Я не могу разглядеть сюжет картины, но мне все равно, что там нарисовано. Я смотрю на женщину и думаю. Соображаю. Следует ли действовать скорее, чем я планировал? В соборе пахнет ладаном.
Она смотрит на картину, затем возвращается к алтарной перегородке, поднимает руку и сверяется с часами. В кармане моей куртки лежит «глок», но меня тревожит, что даже в дождь звук выстрела могут услышать и сюда прибегут люди. Лучше сделать по-другому. Не важно как. Важно когда. Мне нужно выяснить, что она знает, но раз с ней дорожная сумка и она, вероятно, кого-то ждет, это опасно…
Женщина отходит от алтаря. В боковой стене собора есть двери, которые, должно быть, ведут в маленькие часовни, но поскольку здесь темно, я в этом не уверен. Она заглядывает по очереди в каждую, поворачивается и возвращается ко мне. У ближайшей часовни часть пола застелена ковром и огорожена низким деревянным барьером. Едва различимая, она садится на скамью у барьера. Я беру провод, прокручиваю все в голове, учитываю все возможности. Эх, если бы мне не требовалось ее допрашивать…
Она вновь встает и направляется ко мне. Я склоняю голову, словно в молитве, и, тщательно скрывая лицо, смотрю на свои руки в перчатках. Она проходит мимо вдоль отделанной плиткой стены и у алтаря вновь глядит на часы. Как поступить: следовать за ней или сделать все сейчас, пока мы одни и мне предоставляется шанс? Не могу ни к чему склониться. Проходит еще несколько минут. Но вот она подхватывает сумку и направляется к двери. Однако, поравнявшись со мной, останавливается.
– Шалом.
Я не отрываю глаза от пола.
– Ата медабер иврит?[6]
Не отвечаю, не хочу, чтобы она слышала мой голос. Внезапно ощущаю нервное напряжение.
По-прежнему смотрю в пол. Очень скован.
– Вы армянин? Неловко вас беспокоить, но мне нужно…
Я принимаю решение. Поднимаюсь на ноги и ребром ладони сильно бью ее под подбородок. Она отшатывается назад. Даже в темноте заметно, что у нее изо рта струится кровь, много крови. Видимо, в момент удара она откусила кончик языка. Мысль мелькнула и исчезла. Я уже у нее за спиной и накидываю на шею удавку. Перекрещиваю запястья и подтягиваю провод за петельки на концах, оценивая, крепко ли его держу и с какой силой могу пережать ей горло. Она крупнее меня, но преимущество на моей стороне. Пинаю ее по ногам и, откинув назад голову, изо всех сил тяну. Она давится и цепляется руками за провод. Все продолжается меньше тридцати секунд, и она обмякает. Я еще продолжаю душить и, увлеченный делом, даже не думаю, что кто-то может войти и обнаружить нас. Провод впивается глубоко в шею. Лишь убедившись, что дело сделано, я ослабляю хватку и опускаю ее на пол. Чувствую душевный подъем.
Пережидаю несколько мгновений, чтобы успокоиться – я все еще тяжело дышу, – затем аккуратно сматываю провод, возвращаю в карман и выглядываю из-за дверной завесы во двор. Он пуст – всех прогнал дождь. Отпускаю завесу, она закрывает вход. А я достаю фонарь и освещаю ковер рядом с телом. Замечаю несколько едва различимых капелек, но большую часть крови впитали джемпер и дождевик. И это очень удачно. Сдавливаю ей челюсть у щек и открываю рот. Язык она прикусила сильно, но кончик на месте. И это тоже удачно. Я роюсь в ее карманах и, найдя платок, засовываю ей в рот, чтобы больше не пачкать. Обвожу лучом фонаря собор. Необходимо выиграть время – нельзя, чтобы ее быстро обнаружили. Я знаю, где она живет, и собираюсь туда наведаться. А пока мне нужен укромный уголок, чтобы ее спрятать. Не люблю импровизировать, но надеюсь, что все сойдет удачно.
* * *
Инспектор иерусалимской полиции Арие Бен-Рой, щурясь, внимательно вглядывался в неясные очертания тельца на тусклом экране. Казалось, оно свернулось в клубочек, и некоторое время полицейский не мог разобрать, где что есть. Но вот очень медленно стали проступать контуры: головка, торс, ручки, ножки. Бен-Рой покачал головой, не в силах поверить в увиденное, а затем улыбнулся и стиснул руку Сары.– Он красивый.
– Мы пока не можем утверждать, что это «он».
– Что ж, она тоже красивая.
Арие подался вперед, всматриваясь в зернистое изображение на экране ультразвукового аппарата. Это было третье ультразвуковое исследование Сары – их третье ультразвуковое исследование. И даже на двадцать четвертой неделе он по-прежнему с трудом различал очертания младенца. Но хотя бы уже не вопил от гордости, как во время исследования на двенадцатой неделе, когда ему показалось, что он увидел изрядных размеров пенис, а ему объяснили, что это бедренная кость ребенка.
– Все в порядке? – спросил он эхографа. – Все на месте?
– Выглядит прекрасно, – ответила девушка, поводя сканером по смазанной гелем параболической поверхности живота Сары. – Теперь надо, чтобы ребенок повернулся, тогда я смогу измерить позвоночник.
Она нанесла на кожу новую порцию геля и прошлась сканером под пупком. Изображение вспухло и стало нерезким – эхограф пыталась найти нужный угол.
– Сегодня ребенок немного упрямится.
– Хотела бы я знать, от кого в нем эта черта, – заметила Сара.
– Или в ней, – вставил Бен-Рой.
Эхограф продолжала исследование, передвигая одной рукой сканер, а другой что-то поправляя на контрольной панели под экраном, делала снимки отдельных частей плода, оценивала, производила измерения.
– Сердцебиение хорошее, – прокомментировала она. – Маточное снабжение кровью прекрасное. Конечности в пределах нормы…
Ее прервал взрыв музыки. Громкой, электронной. «Хава Нагила».
– Ну, Арие! – возмутилась Сара. – Я же просила выключить его.
Бен-Рой виновато пожал плечами, открыл чехол на поясе и достал мобильный телефон «Нокиа».
– Никогда не выключает, – со вздохом пожаловалась Сара врачу. Она надеялась на сестринскую поддержку с ее стороны. – Даже когда делают ультразвуковое исследование его ребенку. Включен днем и ночью.
– Ради Бога, я же полицейский.
– Ради Бога, ты же отец!
– Хорошо, не буду отвечать. Если надо, оставят сообщение.
Бен-Рой сжимал телефон в руке, но тот не переставал звонить. А будущий отец, демонстративно подавшись вперед, уперся взглядом в монитор ультразвукового аппарата. Сара хмыкнула, ей не раз приходилось наблюдать нечто подобное.
– Нет, вы только посмотрите на него, – прошептала она эхографу.
Бен-Рой продержался пять секунд, поглощенный тем, что видит на экране. Но звуки «Хава Нагилы» не стихали, резкие, настойчивые, и он начал притопывать ногой, поводить рукой, а затем заерзал на стуле, словно испытывал зуд. Наконец, не в силах с собой совладать, он покосился на телефон и, узнав входящий номер, тут же вскочил на ноги.
– Надо ответить. Это из участка.
Он отошел в угол кабинета, поднес трубку к уху и принял вызов. Сара закатила глаза.
– Десять секунд, – вздохнула она. – Удивительно, что он выдержал так долго. Ведь речь всего-то о его ребенке.
Девушка-эхограф ободряюще похлопала ее по руке и продолжила исследование. В другом конце кабинета Бен-Рой слушал и что-то негромко отвечал. Через несколько секунд он закончил разговор и убрал телефон в чехол на поясе.
– Извини, Сара. Мне надо идти. Кое-что случилось.
– И что же такого случилось? Скажи, Арие, что там такого важного, что ты не можешь подождать несколько минут, пока мы закончим исследование?
– Случилось, и все.
– Что? Я хочу знать.
Бен-Рой натягивал куртку.
– Я не собираюсь спорить, Сара. Только не с тобой.
Он кивнул голому животу жены. Кожа на нем блестела и была скользкой от нанесенного геля, в V-образном разрезе расстегнутых джинсов виднелись золотисто-каштановые жгутики лобковых волос. Его жест, похоже, еще сильнее возмутил Сару.
– Спасибо за заботу, – резко бросила она. – Зато я с удовольствием с тобой поспорю. Будь добр, просвети, что за важность, которая главнее здоровья твоего ребенка?
– Малыш в порядке, ведь она так сказала.
Бен-Рой махнул рукой в сторону эхографа, которая не отрываясь смотрела на экран, не желая вмешиваться в перепалку.
– Тридцать минут, Арие. Это все, о чем я прошу. Чтобы ты тридцать минут не вспоминал о полицейских делах и уделил все свое внимание нам. Неужели это так много?
Бен-Рой начал раздражаться и в немалой степени оттого, что сознавал, что не прав. Он успокаивающе поднял ладони, словно утешая не только Сару, но и себя, и повторил:
– Я не собираюсь спорить. Кое-что случилось, и меня срочно вызывают. Точка. Я тебе позвоню.
Он наклонился, поцеловал Сару в лоб и, бросив последний взгляд на экран, направился к двери. Уже в коридоре до него донесся голос жены:
– Видите ли, не может отвлечься. Пора положить этому конец. Даже на тридцать минут. Не желает.
Закрывая за собой дверь, Бен-Рой услышал, как девушка-эхограф принялась утешать Сару.
Ничто в жизни, думал он, не возносило его на такие вершины счастья, как перспектива стать отцом. И никогда он не испытывал такого острого чувства вины, как сейчас, когда уходил от Сары.
Больница «Хадасса» находится неподалеку от вершины горы Скопус, а пренатальное отделение почти на самом верхнем этаже здания. В ожидании лифта Бен-Рой смотрел в окно – на север, за Иудейские холмы. Вдали он различил однообразно серые дома поселений Писгат-Амир и Писгат-Зеэв. Чуть ближе – такие же грязновато-тусклые, теснившиеся в беспорядке постройки палестинских кварталов Аната и лагеря беженцев «Шуафат». Неприглядный и в лучшие времена пейзаж – уродливые ряды домов на уродливой гряде склонов, каменистых, замусоренных. Сегодня же за пеленой льющегося со свинцового неба дождя все это выглядело особенно уныло.
Бен-Рой покосился на лифт и, снова повернувшись к окну, проследил глазами извивы стены, проходившей по границам районов Шуафат и Аната и отделявшей их от остального Восточного Иерусалима. Стена была тем, что еще больше, чем служба Бен-Роя в полиции, выводило из себя Сару и заставляло произносить гневные тирады. «Какая непристойность! – ругалась она. – Позор нации. С тем же успехом мы могли бы нацепить на них желтые звезды».
Бен-Рой был склонен согласиться с женой, но не с такой горячностью. Стена, безусловно, сократила число терактов, но какой ценой! Он знал одного палестинца, мягкого, тихого человека, владельца гаража в Ар-Раме. Каждое утро в течение двадцати лет он проходил пятьдесят метров из дома к своему гаражу, а по вечерам проделывал тот же путь, возвращаясь домой. Но вдруг выросла стена, и его от места работы отгородила бетонная преграда шесть метров высотой. Теперь, чтобы добраться до своих насосов, ему требовалось идти кружным путем через контрольно-пропускной пункт Каландия, и дорога в полминуты стала занимать два часа. Подобные истории рассказывали по всей длине стены: фермерам закрыли проход к их полям, детям – в школу, разлучили семьи. Охотьтесь на террористов, уничтожайте негодяев, но зачем наказывать все население? Сколько гнева породила эта стена! Сколько новой ненависти! И кто оказался на передовой, лицом к лицу с этим гневом и ненавистью? Такие мелкие сошки, как он.
– Добро пожаловать в Землю обетованную, – пробормотал он, услышав, как за спиной открываются двери лифта.
Внизу на стоянке он сел в свою белую «тойоту-короллу» и поехал по улице Еврейского университета, затем по Дереч Ха-Шалом к Старому городу. Движение в утренние часы было неплотным, и он за десять минут добрался до Яффских ворот. Но, въехав в них, оказался в заторе застывшего транспорта. Власти города совершенствовали дорожную сеть вокруг Цитадели, и в результате ремонта два ряда проезжей части превратились в один, отчего стало трудно проехать по площади Омара ибн Аль-Хаттаба и части улицы Давида. Это продолжалось уже одиннадцать месяцев и, по всем расчетам, грозило продлиться еще не меньше года. Обычно машины здесь хотя бы ползком, но все-таки двигались. Но сегодня на перекрестке с улицей Греко-католического патриархата путь перекрыл грузовик, и все встали.
– Черт, – пробормотал Бен-Рой.
Он сидел, постукивая пальцами по рулю, и смотрел вперед на щит, на котором художник изобразил свои представления, как здесь будет выглядеть новая транспортная развязка. Рисунок сопровождала надпись: «Корпорация «Баррен» гордится своим вкладом в будущую историю Иерусалима». Время от времени Бен-Рой нажимал на сигнал, внося свою лепту в какофонию наполнявших воздух раздраженных гудков. Он опустил стекло и крикнул водителю грузовика:
– Ялла титкадем, маньяк![7]
Дождь барабанил по машине, и с места дорожных работ бежали грязные ручейки.
Через пять минут Бен-Рой потерял терпение. Вытащив из-под ног пассажирского сиденья полицейский проблесковый маячок, он прилепил его на крышу, воткнул провод в разъем и включил сирену. Это дало результат. Грузовик продвинулся вперед. Пробка рассосалась, и Бен-Рой сумел одолеть последние сто метров и повернуть к полицейскому участку Давида.
Кишле, что по-турецки означает «тюрьма», так прозвали этот участок. Длинное двухэтажное здание из серого камня с зарешеченными и закрашенными окнами в период османского владычества служило именно тюрьмой. И теперь, возвышаясь на южной стороне площади, добавляло ее облику дух суровой запущенности. В Назарете существовал еще один полицейский участок, также называвшийся Кишле. И, по всеобщему признанию, он слыл самым красивым зданием полицейского ведомства в стране. Но место, где работал Бен-Рой, никак нельзя было назвать красивым.
Дежурный на пропускном посту узнал его и, открыв автоматические ворота, махнул рукой, давая знак проезжать. Бен-Рой миновал арку и двадцатиметровый тоннель, который, прорезая здание насквозь, вел в большой двор. В дальнем конце двора располагались конюшни и манеж для выездки лошадей. Рядом длинное, безобидное на вид, похожее на склад здание приютило городское подразделение по обезвреживанию неразорвавшихся взрывных устройств. Все остальное пространство было выделено под парковку машин и фургонов. Здесь стояло несколько автомобилей с полицейскими номерами – красными, с буквой «М», означающей «миштерет»[8]. Но на большинстве машин номера были желтые, гражданские. У Бен-Роя имелись и те и другие. Но он чаще пользовался гражданскими – нечего афишировать, что ты коп.
Он замедлил ход и втиснулся в пространство между двумя внедорожниками «поларис-рейнджер». А когда вылезал из машины, кто-то раскрыл над ним зонт.
– Тода[9], Бен-Рой, благодаря тебе я выиграл пятьдесят шекелей.
Бородатый мужчина с брюшком подал ему пластиковую чашку с кофе по-турецки. Это был Ури Пинкас, коллега-детектив.
– Фельдман засек тебя в пробке, – объяснил он хриплым баритоном. – Мы заключили небольшое пари: сколько ты выдержишь до того, как врубишь сирену. Я точно угадал – пять минут. Стареешь, становишься с годами терпеливее.
– Половина моя, – хмыкнул Бен-Рой, принимая кофе и закрывая машину.
– Черта с два.
Они пошли по двору. Пинкас держал над ними зонт, выставив его навстречу дождю, а Бен-Рой потягивал напиток. Хотя Пинкас и язвительный подлюга, но нельзя не признать, что кофе он умеет варить мастерски.
– Ну что там стряслось? – спросил он. – Мне сообщили – труп.
– В армянском храме. Все уже там. Во главе с шефом.
Бен-Рой удивленно поднял брови. Необычное дело, чтобы начальник лично подключался к расследованию. Во всяком случае, на такой ранней стадии.
– Кто следователь?
– Шалев.
– Слава Богу. Значит, есть надежда, что мы распутаем этот случай.
Они шли к ведущему во двор тоннелю. Слева к тыльной стороне главного здания примыкала одноэтажная пристройка, в которой размещался центр мониторинга трехсот с лишним камер наблюдения, установленных в Старом городе.
– Буду в участке, – бросил Пинкас. – Увидимся, когда вернешься.
– Одолжи зонт.
– Нет.
– Ты же под крышей.
– А если потребуется выйти?
– Бен зона. Сукин ты сын.
– Но сухой сукин сын, – хмыкнул Пинкас. – А тебе лучше поторопиться. Тебя там ждут.
Он направился к стеклянной двери пристройки, но на пороге остановился и вдруг посерьезнел.
– Он придушил несчастную. Воспользовался удавкой, негодяй.
Пинкас пристально посмотрел на Бен-Роя и больше ничего не сказал – все и так было предельно ясно: надо поймать подонка. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, затем Пинкас кивнул, рывком открыл дверь и скрылся в здании. Бен-Рой допил кофе.
– Добро пожаловать в Землю обетованную, – пробормотал он и, скомкав пластиковую чашку, бросил ее в баскетбольное кольцо в заднем конце двора. Чашка в цель и близко не попала.
Гома, Демократическая Республика Конго
Жан-Мишель Семблэр, развалившись на тонких простынях гостиничной кровати, вспоминал хорошо выполненную работу.
Эти две недели дались ему нелегко. Вскоре после приезда новый всплеск активности повстанцев блокировал аэропорт Гомы, и ему пришлось неделю околачиваться в Киншасе, пока не подвернулся рейс на восток к руандийской границе. Там тоже произошла четырехдневная задержка, пока его посредники утрясали щекотливые детали встречи, организация которой и так уже отняла добрую часть последних трех месяцев. Наконец «сессна» приземлилась на маленьком полевом аэродроме в Валикале, затем два часа тряской дороги среди густых джунглей, и он оказался лицом к лицу с Иезусом Нганде, по прозвищу Мясник из Киву, чьи боевики превратили массовое насилие в утонченное искусство и который, что важнее, контролировал в этой части страны половину шахт, в которых добывались олово и колумбитовая руда.
После бесконечных увязок сама встреча длилась чуть больше часа. Семблэр в качестве жеста доброй воли вручил этому местному царьку взнос в полмиллиона долларов наличными. Они довольно путано обсудили объемы груза и способ его переправки на север через границу в Уганду. Затем Нганде достал бутылку и предложил тост за их только что установившееся деловое партнерство.
– C’est quoi?[10] – спросил Семблэр, изучая пурпурную жидкость в стакане.
Нганде расцвел в улыбке, а окружавшие их мальчишки-солдаты согнулись в приступе наркотического хохота.
– Кровь, – последовал ответ.
Семблэр сохранил невозмутимость.
– Во Франции мы предпочитаем рукопожатие.
Воспоминания об этом эпизоде вызывали усмешку. Закурив «Житан», Семблэр выпустил кольцо дыма к потолочному вентилятору и растянулся на постели, наслаждаясь прикосновением обнаженной кожи к хлопковым простыням. Несмотря на то что в этом году ему перевалило за пятьдесят, благодаря строгой диете, йоге и занятиям с персональным тренером он выглядел лет на десять моложе. Может, даже на пятнадцать. Хорошо себя чувствовал. Был подтянут, силен, уверен в себе. И теперь, успешно завершив встречу и собираясь домой, он пребывал в прекрасном расположении духа.
Обычно такими делами в компании занимались люди рангом пониже, но в этом случае, учитывая, что китайцы старались отхватить все больший кусок конголезского пирога полезных ископаемых, руководство попросило, чтобы вопросом занялся он лично. Всеми делами здесь будут заправлять местные представители – нежелательно, чтобы их компанию связывали с именем массового убийцы, – но начальство хотело во время первой встречи произвести впечатление. Продемонстрировать Нганде серьезные деловые намерения. И Семблэр с радостью взялся за дело. Не только потому, что оно сулило колоссальный доход, – он любил приключения. Квартира в Седьмом районе Парижа, вилла на Антибах, тридцатилетний брак и три дочери – иногда ему начинало казаться, что его жизнь уж слишком комфортна. Время от времени требовалось встряхнуться. А с пятью телохранителями, которых ему предоставила компания – все бывшие спецназовцы, которые теперь, когда самое трудное осталось позади, грелись на солнце у бассейна, – ему по-настоящему ничего не грозило.
Из-за закрытой двери ванной послышалось шипение душа. Семблэр выпустил новое кольцо дыма, потрогал пенис, вспоминая радости прошлой ночи, и подумал, что до отлета в Киншасу еще есть время для удовольствий. Проблемы морали в таких ситуациях не всплывали у него в голове и не терзали совесть. Как и моральный аспект ведения дел психопатом Иезусом Нганде. По сведениям ООН, этот человек был повинен в смерти почти четверти миллиона человек – главным образом женщин и детей. А с деньгами, которые они собирались ему платить – пять миллионов долларов в год, – число жертв будет увеличиваться. Но деваться было некуда – Нганде контролировал шахты. Другие компании, стремясь соблюдать видимость приличий, получали продукт от посредников, а те, в свою очередь, от других посредников. И вся эта растянутая цепочка по отмыванию вины служила сокрытию источника руды. До десяти перепродаж между рабами в копях Северного Киву и европейскими, азиатскими и американскими рынками. И после каждой перепродажи цена за килограмм существенно взлетала. Если покупать минеральное сырье напрямую, что они и делали теперь, оно обошлось бы меньше чем в полцены. Насилие, увечье, убийство – вещи неприятные. Но деньги, которые сэкономит, а следовательно, заработает их компания, приносят радость. Если честно, кого волнует, что там черные делают друг с другом? Ведь в конце концов Конго очень далеко от залов заседаний совета директоров в Париже.
Семблэр докурил сигарету, вскочил с кровати и легко постучал в дверь ванной, давая понять, что готов продолжать. Затем подошел к французскому окну, раздвинул шторы и выглянул на улицу. Вдали маячила нависающая над окрестностями громада вулкана Ньирагонго. Неровные лужайки террасами сбегали от него к гостиничному бассейну, где Семблэр заметил своих телохранителей и еще пару человек, наверное, людей из какой-нибудь неправительственной организации вроде «зеленых». Уж точно не отдыхающие. Никакие отдыхающие сюда не заглядывали.
Эти «зеленые» его забавляли. Как и все прекраснодушные никчемные идиоты – антиглобалисты и борцы с корпорациями. Скачут со своими ноутбуками и мобильными телефонами и вопят о том, как Запад эксплуатирует ресурсы третьего мира. Но без колумбитовой руды не было бы их компьютеров и телефонов. А без корпораций, таких как его, не было бы колумбитовой руды. Каждое их электронное послание и каждое воззвание с требованием справедливости, каждый телефонный звонок, когда они организуют очередной марш протеста, каждый веб-сайт, на котором они горюют о правах человека, возможны лишь благодаря нищете и эксплуатации, которые они так громогласно осуждают. Смех, да и только. Действительно смешно, если хорошенько задуматься.