Страница:
– Ее сумка? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Полагаем, что так, – раздался голос Шалев.
Бен-Рой поинтересовался, закончили ли Клецман и эксперты работу, и, получив утвердительный ответ, выбрался из-под стола, прихватив с собой сумку. Встал, размял ноги, положил сумку на стол и расстегнул на ней молнию. Она была набита одеждой, чистой скомканной одеждой, словно ее побросали туда в спешке или в сумке кто-то уже рылся. Бен-Рой предположил последнее. Он засунул в сумку руку и выудил большой белый бюстгальтер. Очень большой.
– Определенно ее пожитки. – Он поднял бюстгальтер.
– Боже праведный! – воскликнул Клецман. – Да в него же поместятся слоновьи яйца! – Он щелкнул фотоаппаратом.
– Господа, проявляйте уважение: если не к покойной, то хотя бы к храму.
В дверях стоял плотный мужчина небольшого роста с аккуратно подстриженной седой бородой. На нем была черная ряса, на ногах тапочки, на голове круглая бархатная шапочка, на груди плоский серебряный крест с раздвоенными на концах и украшенными растительным узором лучами. Бен-Рой смутно помнил этого священника по визиту сюда два года назад. Его преосвященство или кто-то в этом роде.
– Архиепископ Армен Петросян, – представился мужчина, словно прочитав его мысли. Он говорил размеренно, хрипло, чуть слышно. – Ужасное дело. Ужасное.
Он пересек помещение пружинистой походкой, какую вряд ли можно было ожидать от человека, которому хорошо за шестьдесят, если не больше. Приблизившись к алтарю, он нагнулся, заглянул под стол, затем распрямился, положил руки на столешницу и склонил голову.
– И такие вещи происходят в доме Господнем! – пробормотал он. – Кощунство! Выше всякого понимания…
Он осекся и поднес ко лбу ладонь. Все смолкли, а он повернулся и пристально посмотрел на Бен-Роя.
– Кажется, мы встречались.
Детектив все еще держал бюстгальтер.
– Два года назад, – напомнил он, укладывая предмет дамского нижнего белья обратно в сумку. – Семинаристы…
– Ах да, конечно, – кивнул архиепископ. – Это был не лучший час для израильской полиции. Надеюсь, в этом случае вы проявите больше… – он запнулся, подбирая слово, – уравновешенности.
Повернувшись, Петросян направился к выходу. Но на пороге задержался.
– Найдите тех, кто бы это ни сделал. Умоляю вас, найдите как можно быстрее, пока они не принесли миру новые несчастья.
Он еще раз пристально посмотрел на Бен-Роя, затем отвернулся и вышел из часовни.
– Вы не знаете, кто она такая? – крикнул ему вслед детектив.
– Понятия не имею, – не замедляя шага, ответил священник. – Но не сомневайтесь, я буду за нее молиться. Молиться всем сердцем.
Аравийская пустыня, Египет
Инспектор Юсуф Эз эль-Дин Халифа из полиции Луксора смотрел на лежавшего на земле мертвого водяного буйвола, его набитую мухами пасть, поблекшие, подернутые слизью глаза и думал: «Понимаю, каково тебе теперь».
– Три месяца я копал этот колодец для водопоя, – рассказывал хозяин буйвола. – Три месяца не знал ничего, кроме лопаты, мотыги – тоурии и собственного пота. Двадцать метров в этом дерьме. – Он пнул ногой каменистую почву. – И вот он отравлен. Все бесполезно. Господи, сжалься надо мной!
Стиснув кулаки, он опустился на колени и воздел руки к небу – отчаянный жест сломленного человека. А Халифа снова подумал: «Понимаю, каково тебе теперь. – И еще: – Хоть у нас и была революция, но для большинства жизнь так и осталась поганой».
Он глядел на грязную яму и лежавший рядом труп животного. Единственными звуками было жужжание мух и всхлипывания несчастного фермера. Полицейский достал пачку сигарет «Клеопатра», присел и протянул крестьянину. Тот утер нос рукавом джеллабы и взял сигарету.
– Шукран[21], – пробормотал он.
– Афуан[22], – ответил Халифа, давая ему прикурить, а затем закуривая сам. Затянулся и опустил пачку фермеру в карман. – Возьми.
– Не надо, не стоит…
– Бери, бери, пойдет на пользу моим легким.
Крестьянин слабо улыбнулся и снова поблагодарил:
– Шукран.
– Афуан, – также ответил полицейский.
Они молча курили в раскинувшейся вокруг пустыне – голой и каменистой. Несмотря на раннее утро, немилосердно палило, и пейзаж пульсировал и мерцал, словно вся округа судорожно пыталась вдохнуть. В Луксоре тоже жарко, но там ветерок с Нила приносит хотя бы небольшое облегчение. Здесь же и того нет. Только солнце, песок и камни. Жаровня под открытым небом, где даже верблюжьим колючкам и кустам акаций приходится бороться за жизнь.
– Сколько времени ты здесь? – спросил Халифа.
– Полтора года, – ответил фермер, шмыгая носом. – В нескольких километрах отсюда поселился мой двоюродный брат. – Он махнул рукой в сторону севера. – Сказал, здесь можно заработать на жизнь. Вода есть, если поглубже копнуть. Приходит с гор. – Он снова показал рукой, но на этот раз на восток, в пустыню, где на горизонте в коричневатой дымке маячила высокая гора – гебель.
Когда он поднял руку, Халифа заметил у него на тыльной стороне ладони под суставом большого пальца вытатуированный маленький зеленый крестик, совсем блеклый. Крестьянин оказался коптом.
– Ливневые паводки, – объяснял он. – Вода просачивается сквозь камни и глубоко под землей образует каналы. Течет, как по водопроводу, на многие километры. Если найти такой канал, можно выращивать зерно и берсим[23]. Завести скот. В холмах есть алебастр. Я копал его и продавал одному типу из Эль-Шагаба. Можно было сводить концы с концами. А теперь…
Он пыхнул сигаретой и всхлипнул. Халифа сжал ему плечо, поднялся и прищурился от яркого света.
Ферма, если это можно было назвать фермой, расположилась у входа в широкую вади. Там стояло несколько обветшалых построек – все из кирпича-сырца, под кровлей из пальмовых листьев. Дальше – колодец, а еще дальше несколько полей, орошаемых проведенными от колодца каналами. На одном росла кукуруза, на другом – берсим, на третьем – млухия, растение, похожее на шпинат. На поле стоял помощник Халифы, сержант Мохаммед Сария, и изучал увядшие всходы. Еще дальше в холмы убегала к лежавшей в сорока километрах к западу долине Нила пыльная извилистая дорога – тонкая пуповина, связывавшая ферму с цивилизацией.
– Сами мы из Фаршута. Пришлось убираться оттуда из-за постоянной угрозы насилия. Там не любят христиан. А полиция не вмешивается. Ни за что не помогут, если человек небогат. Я хотел, чтобы моя семья, мои дети жили лучше. Двоюродный брат приехал сюда несколько лет назад и сказал, что здесь нормально. Никто его не трогал. И мы тоже подались. Пусть это не так уж много, но безопасность – все-таки безопасность. А теперь нас хотят выжить и отсюда. Господи, помоги! Что нам теперь делать? Помоги нам, Боже!
Рыдания стали громче. Фермер повалился ничком и уперся лбом в землю. В двадцати метрах Халифа видел его жену, а на пороге хижины наблюдавших за ними троих детей. Двух мальчиков и девочку. Такая же семья, как у самого Халифы. От этой картины у полицейского скривились губы и возникло ощущение кома в горле. Он наклонился, поднял крестьянина и отряхнул с его волос пыль.
– У вас не найдется чая?
Фермер, пытаясь взять себя в руки, кивнул:
– Конечно. Надо было сразу предложить. Извините. Голова совсем не варит. Пойдемте.
Он подвел полицейского к дому и бросил несколько слов жене. Та скрылась за дверью, а мужчины сели на лавку у стены под навесом из гофрированного железа. Дети остались стоять где стояли – босоногие, с грязными лицами и любопытными глазами. Звякнули чашки, из крана побежала вода. Прислушиваясь к ее шуму, Халифа нахмурился.
– Вы по-прежнему пользуетесь колодцем?
– Нет, нет, – успокоил его фермер. – Колодец для полива и буйволов. Сами мы качаем воду из Бир-Хашфы.
Он показал на голубой пластмассовый шланг, выходящий неподалеку из земли и убегающий за дом.
– В деревне есть главный водопровод. Его провели из Луксора. Я плачу за подключение.
– И ты считаешь, что это сделали они? – Халифа показал в сторону мертвого буйвола и пожелтевшего урожая.
– Кому же еще? Мы христиане, они мусульмане. Хотят, чтобы мы отсюда убрались.
– Уж больно много хлопот, – покачал головой полицейский, смахивая с лица муху. – Идти сюда, травить ваш колодец и поля. Гораздо проще перекрыть вам воду – и дело с концом.
Фермер пожал плечами.
– Нас ненавидят. А если человек испытывает ненависть, ему ничто не покажется слишком хлопотным. Да и отключение воды ничего бы не дало. Я добыл бы ее где-нибудь еще. В крайнем случае покупал бы в бутылях. Люди меня знают – я не боюсь работы.
Халифа докурил сигарету и затоптал окурок подошвой.
– Ты кого-нибудь видел? Что-нибудь слышал?
Крестьянин покачал головой.
– Они, должно быть, обстряпали все ночью. Нельзя же совершенно не спать. Два-три дня назад. Тогда заболел буйвол.
– Папа, ведь ему лучше? – спросила маленькая девочка.
Фермер подался вперед, подхватил ее и посадил на колено. Лет трех-четырех, хорошенькая мордашка, с большими зелеными глазами и густыми черными волосами. Отец обнял ее и стал покачивать. Старший из братьев сделал шаг вперед.
– Я не позволю им отобрать у нас ферму, отец. Буду драться.
Халифа невесело улыбнулся. Мальчик напомнил ему сына Али. Не физически: этот парень был выше и с короткими волосами. Своей непокорностью, мальчишеской бравадой – вылитый Али. Он полез за сигаретами, но вспомнил, что отдал их фермер у, и не захотел просить то, что подарил. Вместо этого сложил на коленях руки, прислонился к стене дома и смотрел, как к ним по дороге устало бредет Мохаммед Сария. Несмотря на жару, на нем поверх рубашки был толстый джемпер. Сария был из тех людей, кого хоть в печь посади, они и там замерзнут. Добрый старина Мохаммед. Есть вещи, которые никогда не меняются. И люди, которые не меняются. В этом можно найти утешение.
Раздалось позвякивание: из дома вышла жена фермера с подносом, на котором стояли три стакана с чаем, мисочки с закусками: салат из маринованных овощей – торши, бобы термоус и тарелка с розовыми сахарными пирожными. Халифа взял стакан с чаем и горсть бобов, но от пирожных отказался. Семья была бедной, пусть лучше все это останется для детей. Подошел Сария и, сев с остальными, тоже взял стакан с чаем. Потянулся было за пирожным, но Халифа послал ему взгляд, от которого рука Сарии изменила направление и оказалась у мисочки с овощами. Они понимали друг друга без слов. Всегда так было. Их отношения были прочными, честными, откровенными – если бы не Сария, Халифа вряд ли бы выдержал кошмар первых нескольких недель на работе.
– Вы ведь ничего не станете предпринимать? – спросил фермер, когда его жена вернулась в дом и увела за собой детей. Его тон был скорее безропотным, чем осуждающим. Тон человека, который привык, что с ним поступают несправедливо, и принимает это как должное. – Вы же не станете их арестовывать?
Халифа размешал в чае сахар, сделал глоток и не ответил на вопрос.
– Мой двоюродный брат сказал, что не стоит связываться с полицией. Он этого не делал.
Халифа удивленно посмотрел на крестьянина.
– А что, с ним тоже такое случилось?
– Три месяца назад. Четыре года он работал на своей ферме. Превратил пустыню в рай. Поля, колодец, козы, огород с овощами – все пошло прахом. Я ему посоветовал: «Обратись в полицию. Здесь не Фаршут. Тебя выслушают, что-нибудь предпримут». Но он не стал – ответил, пустая трата времени. Переехал в Асьют и увез семью. Четыре года пропали впустую.
Фермер сплюнул и замолчал. Халифа и Сария потягивали чай. Из дома за их спиной послышалось пение.
– У кого-то из ваших хороший голос, – заметил Сария.
– У сына, – ответил крестьянин. – Юный Карем Махмуд[24]. Может, он когда-нибудь тоже станет знаменитым, и это все позабудется.
Он усмехнулся и допил чай. Наступила тишина, а затем фермер продолжал:
– Я не уеду. Это мой дом. Меня отсюда не выживут. Если потребуется, буду бороться.
– Надеюсь, до этого не дойдет, – сказал Халифа.
Крестьянин поднял на него глаза.
– У вас есть семья? Жена, дети? – Его взгляд был напряженно-пытливым.
Полицейский кивнул.
– Вы бы стали их защищать, если бы им грозила опасность? Сделали бы все, что от вас зависит?
Халифа промолчал.
– Так как? – не отступал фермер.
– Конечно.
– Вот и я дам отпор, если потребуется. Буду защищать моих жену и детей. Это главный долг мужчины. Пусть я беден, но я все же мужчина.
Он поднялся. Халифа и Сария последовали его примеру, допили чай и вернули стаканы на поднос. Фермер позвал жену, и она вышла с детьми. Все пятеро, обнявшись, стояли на пороге своего дома.
– Я не позволю нас выжить, – повторил он.
– Никто не станет вас выживать, – успокоил его Халифа. – Мы пойдем в деревню, поговорим со старостой и все уладим. Не беспокойтесь. Все будет хорошо.
Фермер, явно не поверив его словам, пожал плечами.
– Не сомневайтесь, – повторил полицейский. – Все утрясется.
Он посмотрел на крестьян, задержав взгляд на старшем сыне, поблагодарил за чай, и полицейские направились к машине – старой, раздолбанной, покрытой пылью «дэу». Сария сел за руль, Халифа на место пассажира.
Сария поправил зеркало заднего вида, чтобы видеть крестьян, и заметил:
– Я бы тоже так поступил.
– Ты о чем? – повернулся к нему Халифа.
– Сделал бы все возможное, чтобы защитить семью. Даже если бы пришлось нарушить закон. Бедные детишки.
– Тяжелая жизнь, – кивнул Халифа.
Сария снова поправил зеркало и завел мотор.
– Я оставил несколько фунтов на поле под камнем, – сказал он. – Надеюсь, кто-нибудь из ребят их найдет.
– Вот как? – повернулся к нему Халифа.
– Пусть думают, что их оставил джинн.
Халифа улыбнулся:
– Благодаря тебе, Мохаммед, мир становится немного лучше.
– Кому-то же надо этим заниматься, – пожал плечами напарник и включил передачу. Пока они подпрыгивали, выезжая на дорогу, Халифа рылся в перчаточнике, надеясь найти запасную пачку сигарет.
Иерусалим
Как только Шмеллинг закончил предварительный осмотр трупа, тело упаковали в мешок и погрузили в машину «скорой помощи» района Хашфела, чтобы везти в Тель-Авив, в Национальный центр судебной медицины, больше известный под названием Абу-Кабир. Лея Шалев и Биби Клецман отправились в участок. Бен-Рой задержался еще минут на двадцать осмотреть одежду и сумку убитой, а затем оставил экспертов искать в часовне отпечатки пальцев – за этим занятием им скорее всего придется провести весь остаток дня.
– Хотите, пришлю вам пивка? – спросил он, собираясь уходить.
– Помилосердствуй, это же место преступления!
Бен-Рой улыбнулся. Эксперты славились двумя вещами: навязчиво дотошным вниманием к деталям и полным отсутствием чувства юмора.
– Блинциз[25]? – не унимался он.
– Отвяжись!
Посмеиваясь, он прошел через собор во двор, где забрал свой «иерихон» и засунул его в кобуру. Дождь прекратился, и небо стало светлеть – шапку облаков, словно проталины каналов в арктическом льду, прорезали голубые просветы. Бен-Рой посмотрел вверх и вдохнул свежий воздух. Бросил взгляд на часы и вернулся к застекленной конторке у входа на территорию храма. Трое мужчин в матерчатых кепках по-прежнему сидели у монитора системы видеонаблюдения. Бен-Рой просунул голову в дверь.
– Как идут дела?
– Еще не закончили, – ответила Шварц. – У них на территории больше тридцати камер. Так что потребуется еще пара часов.
Бен-Рой вошел в помещение и посмотрел на экран с десятком изображений разных частей территории: дворы, аллеи, двери, лестницы, проходы – город в городе, особый мир в большом мире. На одном кадре группа молодых людей в черном шла по брусчатке огромной площади. Они скрылись из виду, затем снова появились в сводчатом проходе перед сторожкой. Бен-Рой смотрел, как они шагали на него, а затем вышли в ворота, вероятно, направляясь в расположенную за Армянской патриархией семинарию.
– Сколько людей здесь живет? – спросил он, когда молодые люди исчезли.
– На самой территории от трех до четырех сотен, – ответил один из владельцев матерчатых кепок – крупный мужчина со щетиной на подбородке и желтыми от никотина кончиками пальцев. – И еще несколько сотен на прилегающих улицах.
– Это единственный вход и выход?
Мужчина покачал головой.
– У нас пять ворот, хотя мы пользуемся только двумя. Теми, – он махнул рукой в сторону юго-запада, – для школьников. Они открыты с семи до четырех. И этими.
– Которые закрываются?
– Ровно в десять вечера. После этого никто до утра не может ни попасть на территорию, ни выйти отсюда.
Бен-Рой посмотрел на тяжелую, обитую железом деревянную дверь и вновь перевел взгляд на экран. У входа в собор человек в форме разговаривал со священником в черном облачении с островерхим капюшоном. Судя по всему, они спорили. Священник дергал за ленту полицейского ограждения и интенсивно жестикулировал. Священники, монахи, раввины, имамы – все они не задумываясь могут сделать втык полицейскому. Такова одна из радостей поддержания порядка в самом святом городе мира.
– Собор тоже закрывается в десять? – спросил Бен-Рой.
– Как правило, он открыт только для службы: с шести тридцати до семи тридцати утра и с двух сорока пяти до трех сорока пяти дня.
– Как правило?
– В прошлом месяце его преосвященство архиепископ Петросян дал указание не закрывать собор до девяти тридцати.
– Почему? – нахмурился Бен-Рой.
Его собеседник пожал плечами.
– Чтобы у верующих было больше времени для молитвы.
Он произнес это нейтральным тоном, не одобряя и не осуждая приказ архиепископа.
Бен-Рой продолжал смотреть на экран. В кадре появился еще один священник в островерхом капюшоне и вступил в спор у дверей храма. К полицейскому тоже подоспела подмога – конфронтация усиливалась. Бен-Рой было подумал, не вернуться ли и не разрядить ли обстановку, но решил, что ему и без того достаточно расхлебывать дерьма. Попросив Шварц доставить материалы видеозаписи как можно быстрее в Кишле, он покинул монастырь и направился в участок, предоставив полицейским в форме самим разбираться со священниками. В конце концов, их этому обучали.
Дождь кончился, и движение на улице Армянской патриархии стало не таким плотным. Бен-Рой уже одолел сотню метров, когда его согнал с дороги большой фургон телекоммуникационной компании «Безек», заставив метнуться к входу в «Армянскую таверну», где до того он укрывался от дождя. Тогда ее двери были закрыты, сейчас – широко распахнуты. Фургон «Безек» проехал, и Бен-Рой уже собирался вернуться на мостовую, но, взглянув на часы, повернулся и вошел в таверну. Лия Шалев назначила совещание на четверть двенадцатого, и у него оставалось еще тридцать минут. Можно было ими воспользоваться.
Лестница вела в подвал, в сводчатый зал расположенного ниже уровня улицы ресторана. Его интерьер, как и убранство собора, был изобильным и пышным: выложенный плиткой пол, иконы на стенах, свисающие с потолка бронзовые лампы. В стеклянных шкафах множество пыльных украшений: ожерелья, браслеты, серьги, парочка фальшивых слоновьих бивней, а у подножия лестницы бар с обычным набором напитков – «Метакса», «Кампари», «Дуббоне», «Джек Дэниелс» – и более экзотичные бутылки в виде слонов, лошадей и кошек. Как только Бен-Рой спустился по лестнице, из двустворчатой, ведущей на кухню двери в углу появился молодой человек в джинсах и тесно облегающей майке компании «Томми Хилфигер».
– Привет, Арие! – воскликнул он.
– Шалом, Георгий.
Они обменялись рукопожатием, и Георгий показал на столик рядом со служебным окном на кухню.
– Кофе?
Бен-Рой кивнул, и молодой человек передал заказ в окно. Пожилая женщина, мать Георгия, кисло улыбнулась и стала кипятить воду. А Георгий, оседлав стул, сел напротив полицейского и, не обращая внимания на висевший за ним на стене знак, запрещающий курить, зажег сигарету «Империал». Имел право, поскольку рестораном владела его семья.
«Армянская таверна» и Георгий Асланян занимали в сердце Бен-Роя особое место. В прошлой жизни они с Галей ужинали здесь во время первого свидания. С тех пор он заходил сюда иногда выпить армянского кофе или пива, а иногда и перекусить – острые колбаски суджук и кебаб здесь готовили так, что слюнки текли. Они часто обедали здесь с Сарой, хотя поначалу из-за воспоминаний о прошлом ему становилось не по себе. Но после нескольких визитов неловкость прошла. Половина Старого города – половина Иерусалима – так или иначе пробуждали память – не мог же он окружить забором все эти места как запрещенные для входа. В каком-то смысле казалось даже правильным, что он брал туда Сару. Ведь она была единственной женщиной, которую он любил так же сильно, как Галю. Да к тому же он пристрастился к здешним суджуку и кебабу.
– Перекусишь? – спросил Георгий.
Бен-Рой успел только наскоро позавтракать, и в желудке урчало. Но колбаски жарятся не меньше пятнадцати минут, у него не было столько времени.
– Кофе достаточно, – ответил он. – Слышал, что случилось? В соборе?
– Все армяне в Иерусалиме об этом уже слышали, – кивнул Георгий, затягиваясь сигаретой. – Мы узнали раньше полиции. У нас тесная община.
– Есть какие-нибудь соображения? – спросил Бен-Рой.
– Например, не в курсе ли я, кто это сделал?
– Ну, это была бы полезная информация.
Асланян выпустил колечко дыма.
– Если бы я что-то знал, я бы тебе сказал, Арие. Любой армянин в Иерусалиме сказал бы. Да и во всем Израиле. Так осквернить наш собор. – Он вздохнул и покачал головой. – Мы потрясены.
По лестнице прогрохотали шаги, и в подвал спустился грузный мужчина с коробкой, полной пучков шпината. Асланян ему что-то сказал по-армянски. Мужчина оставил свою ношу за дверью на кухню и ушел.
– Потрясены, – повторил армянин, когда он исчез. – В шестьдесят седьмом, во время войны, когда на нашу территорию упал снаряд, погибли люди, но это… Для любого из нашей общины собор – святое место. Центр мироздания. Это, – он приложил руку к сердцу, – это как будто случилось в нашем собственном доме. Даже хуже. Ужасно.
Несмотря на суровые, немного скорбные черты лица, Георгий обычно был беззаботным малым. Бен-Рой никогда не видел его таким.
– В этой области я мало что смыслю, – сказал он. – Ортодоксальные евреи, арабы – с ними я набрался определенного опыта. А с армянской общиной никаких дел не вел. Кроме того случая пару лет назад.
Владелец таверны удивленно на него посмотрел.
– Семинаристы, – напомнил ему Бен-Рой.
– Ах да. – Георгий снова затянулся. – Это был не лучший час для израильской полиции.
Именно так выразился и архиепископ Петросян. Видимо, фраза стала расхожей, подумал Бен-Рой. И в армянской общине ее всегда произносят, когда вспоминают о том деле. Не без оснований, надо сказать, хотя, если судить по справедливости, вина лежит скорее на политиках, чем на полиции. Впрочем, как обычно. Не вмешивались бы политики, все, вероятно, шло бы намного лучше.
А случилось тогда вот что: два семинариста из Армении сцепились с группой подростков-хареди из Еврейского квартала. Месяцами юные хареди плевались в армянских священников и учащихся, и семинаристы решили им отплатить. В разумном мире дело бы ограничилось нагоняем, пинком под зад, и на этом бы закончилось. Но Старый город – отнюдь не разумный мир. Одному из хареди разбили нос. Фруммеры – приверженцы ортодоксальной веры, – по обыкновению, потребовали крови, и министерство внутренних дел, как это обычно случается, уступило. Результат: семинаристов арестовали, а затем выдворили из страны. Нелепая, чрезмерно жесткая реакция, за которой предсказуемо последовало недовольство товарищей тех семинаристов, и в немалой степени потому, что подростков-хареди никак не наказали.
Дело поручили Бауму, что с самого начала гарантировало провал. Бен-Рой играл в нем незначительную роль – допрашивал несколько человек на начальном этапе, – но по ассоциации чувствовал себя тоже замазанным. Стена, поселения и многое другое в этой стране, где планы вынашиваются в кабинетах, синагогах, мечетях и церквах, делают работу полиции подчас чертовски трудной. Да что там говорить – почти всегда.
– Кофе.
В окне кухни появилась пожилая женщина, в руках она держала чашечки на блюдцах. Георгий принял у нее чашки и поставил на стол. Положил себе пакетик сахара. Бен-Рой положил в свою чашку два.
– Так вот, как я уже сказал, мне мало приходилось иметь дел с армянской общиной. – Полицейский пригубил кофе. – Ты наверняка слышал, что ее… – Он сделал жест, изображая, будто затягивает у себя на шее удавку. – Возможно, это сделал спятивший маньяк, но надо учесть все варианты.
Асланян промолчал, только помешивал кофе и попыхивал сигаретой.
– Ты не слышал… как бы получше выразиться… чтобы внутри общины существовала вражда? Или шли разборки?
Ответа не последовало.
– Что-то вроде вендетты, – настаивал Бен-Рой. – Трения между священниками и прихожанами собора? Неприязнь, обиды. Все, что выходит за рамки обычного. – Он задавал вопросы, стараясь найти какую-нибудь зацепку. – Все, что угодно, что могло бы навести нас на след.
– Полагаем, что так, – раздался голос Шалев.
Бен-Рой поинтересовался, закончили ли Клецман и эксперты работу, и, получив утвердительный ответ, выбрался из-под стола, прихватив с собой сумку. Встал, размял ноги, положил сумку на стол и расстегнул на ней молнию. Она была набита одеждой, чистой скомканной одеждой, словно ее побросали туда в спешке или в сумке кто-то уже рылся. Бен-Рой предположил последнее. Он засунул в сумку руку и выудил большой белый бюстгальтер. Очень большой.
– Определенно ее пожитки. – Он поднял бюстгальтер.
– Боже праведный! – воскликнул Клецман. – Да в него же поместятся слоновьи яйца! – Он щелкнул фотоаппаратом.
– Господа, проявляйте уважение: если не к покойной, то хотя бы к храму.
В дверях стоял плотный мужчина небольшого роста с аккуратно подстриженной седой бородой. На нем была черная ряса, на ногах тапочки, на голове круглая бархатная шапочка, на груди плоский серебряный крест с раздвоенными на концах и украшенными растительным узором лучами. Бен-Рой смутно помнил этого священника по визиту сюда два года назад. Его преосвященство или кто-то в этом роде.
– Архиепископ Армен Петросян, – представился мужчина, словно прочитав его мысли. Он говорил размеренно, хрипло, чуть слышно. – Ужасное дело. Ужасное.
Он пересек помещение пружинистой походкой, какую вряд ли можно было ожидать от человека, которому хорошо за шестьдесят, если не больше. Приблизившись к алтарю, он нагнулся, заглянул под стол, затем распрямился, положил руки на столешницу и склонил голову.
– И такие вещи происходят в доме Господнем! – пробормотал он. – Кощунство! Выше всякого понимания…
Он осекся и поднес ко лбу ладонь. Все смолкли, а он повернулся и пристально посмотрел на Бен-Роя.
– Кажется, мы встречались.
Детектив все еще держал бюстгальтер.
– Два года назад, – напомнил он, укладывая предмет дамского нижнего белья обратно в сумку. – Семинаристы…
– Ах да, конечно, – кивнул архиепископ. – Это был не лучший час для израильской полиции. Надеюсь, в этом случае вы проявите больше… – он запнулся, подбирая слово, – уравновешенности.
Повернувшись, Петросян направился к выходу. Но на пороге задержался.
– Найдите тех, кто бы это ни сделал. Умоляю вас, найдите как можно быстрее, пока они не принесли миру новые несчастья.
Он еще раз пристально посмотрел на Бен-Роя, затем отвернулся и вышел из часовни.
– Вы не знаете, кто она такая? – крикнул ему вслед детектив.
– Понятия не имею, – не замедляя шага, ответил священник. – Но не сомневайтесь, я буду за нее молиться. Молиться всем сердцем.
Аравийская пустыня, Египет
Инспектор Юсуф Эз эль-Дин Халифа из полиции Луксора смотрел на лежавшего на земле мертвого водяного буйвола, его набитую мухами пасть, поблекшие, подернутые слизью глаза и думал: «Понимаю, каково тебе теперь».
– Три месяца я копал этот колодец для водопоя, – рассказывал хозяин буйвола. – Три месяца не знал ничего, кроме лопаты, мотыги – тоурии и собственного пота. Двадцать метров в этом дерьме. – Он пнул ногой каменистую почву. – И вот он отравлен. Все бесполезно. Господи, сжалься надо мной!
Стиснув кулаки, он опустился на колени и воздел руки к небу – отчаянный жест сломленного человека. А Халифа снова подумал: «Понимаю, каково тебе теперь. – И еще: – Хоть у нас и была революция, но для большинства жизнь так и осталась поганой».
Он глядел на грязную яму и лежавший рядом труп животного. Единственными звуками было жужжание мух и всхлипывания несчастного фермера. Полицейский достал пачку сигарет «Клеопатра», присел и протянул крестьянину. Тот утер нос рукавом джеллабы и взял сигарету.
– Шукран[21], – пробормотал он.
– Афуан[22], – ответил Халифа, давая ему прикурить, а затем закуривая сам. Затянулся и опустил пачку фермеру в карман. – Возьми.
– Не надо, не стоит…
– Бери, бери, пойдет на пользу моим легким.
Крестьянин слабо улыбнулся и снова поблагодарил:
– Шукран.
– Афуан, – также ответил полицейский.
Они молча курили в раскинувшейся вокруг пустыне – голой и каменистой. Несмотря на раннее утро, немилосердно палило, и пейзаж пульсировал и мерцал, словно вся округа судорожно пыталась вдохнуть. В Луксоре тоже жарко, но там ветерок с Нила приносит хотя бы небольшое облегчение. Здесь же и того нет. Только солнце, песок и камни. Жаровня под открытым небом, где даже верблюжьим колючкам и кустам акаций приходится бороться за жизнь.
– Сколько времени ты здесь? – спросил Халифа.
– Полтора года, – ответил фермер, шмыгая носом. – В нескольких километрах отсюда поселился мой двоюродный брат. – Он махнул рукой в сторону севера. – Сказал, здесь можно заработать на жизнь. Вода есть, если поглубже копнуть. Приходит с гор. – Он снова показал рукой, но на этот раз на восток, в пустыню, где на горизонте в коричневатой дымке маячила высокая гора – гебель.
Когда он поднял руку, Халифа заметил у него на тыльной стороне ладони под суставом большого пальца вытатуированный маленький зеленый крестик, совсем блеклый. Крестьянин оказался коптом.
– Ливневые паводки, – объяснял он. – Вода просачивается сквозь камни и глубоко под землей образует каналы. Течет, как по водопроводу, на многие километры. Если найти такой канал, можно выращивать зерно и берсим[23]. Завести скот. В холмах есть алебастр. Я копал его и продавал одному типу из Эль-Шагаба. Можно было сводить концы с концами. А теперь…
Он пыхнул сигаретой и всхлипнул. Халифа сжал ему плечо, поднялся и прищурился от яркого света.
Ферма, если это можно было назвать фермой, расположилась у входа в широкую вади. Там стояло несколько обветшалых построек – все из кирпича-сырца, под кровлей из пальмовых листьев. Дальше – колодец, а еще дальше несколько полей, орошаемых проведенными от колодца каналами. На одном росла кукуруза, на другом – берсим, на третьем – млухия, растение, похожее на шпинат. На поле стоял помощник Халифы, сержант Мохаммед Сария, и изучал увядшие всходы. Еще дальше в холмы убегала к лежавшей в сорока километрах к западу долине Нила пыльная извилистая дорога – тонкая пуповина, связывавшая ферму с цивилизацией.
– Сами мы из Фаршута. Пришлось убираться оттуда из-за постоянной угрозы насилия. Там не любят христиан. А полиция не вмешивается. Ни за что не помогут, если человек небогат. Я хотел, чтобы моя семья, мои дети жили лучше. Двоюродный брат приехал сюда несколько лет назад и сказал, что здесь нормально. Никто его не трогал. И мы тоже подались. Пусть это не так уж много, но безопасность – все-таки безопасность. А теперь нас хотят выжить и отсюда. Господи, помоги! Что нам теперь делать? Помоги нам, Боже!
Рыдания стали громче. Фермер повалился ничком и уперся лбом в землю. В двадцати метрах Халифа видел его жену, а на пороге хижины наблюдавших за ними троих детей. Двух мальчиков и девочку. Такая же семья, как у самого Халифы. От этой картины у полицейского скривились губы и возникло ощущение кома в горле. Он наклонился, поднял крестьянина и отряхнул с его волос пыль.
– У вас не найдется чая?
Фермер, пытаясь взять себя в руки, кивнул:
– Конечно. Надо было сразу предложить. Извините. Голова совсем не варит. Пойдемте.
Он подвел полицейского к дому и бросил несколько слов жене. Та скрылась за дверью, а мужчины сели на лавку у стены под навесом из гофрированного железа. Дети остались стоять где стояли – босоногие, с грязными лицами и любопытными глазами. Звякнули чашки, из крана побежала вода. Прислушиваясь к ее шуму, Халифа нахмурился.
– Вы по-прежнему пользуетесь колодцем?
– Нет, нет, – успокоил его фермер. – Колодец для полива и буйволов. Сами мы качаем воду из Бир-Хашфы.
Он показал на голубой пластмассовый шланг, выходящий неподалеку из земли и убегающий за дом.
– В деревне есть главный водопровод. Его провели из Луксора. Я плачу за подключение.
– И ты считаешь, что это сделали они? – Халифа показал в сторону мертвого буйвола и пожелтевшего урожая.
– Кому же еще? Мы христиане, они мусульмане. Хотят, чтобы мы отсюда убрались.
– Уж больно много хлопот, – покачал головой полицейский, смахивая с лица муху. – Идти сюда, травить ваш колодец и поля. Гораздо проще перекрыть вам воду – и дело с концом.
Фермер пожал плечами.
– Нас ненавидят. А если человек испытывает ненависть, ему ничто не покажется слишком хлопотным. Да и отключение воды ничего бы не дало. Я добыл бы ее где-нибудь еще. В крайнем случае покупал бы в бутылях. Люди меня знают – я не боюсь работы.
Халифа докурил сигарету и затоптал окурок подошвой.
– Ты кого-нибудь видел? Что-нибудь слышал?
Крестьянин покачал головой.
– Они, должно быть, обстряпали все ночью. Нельзя же совершенно не спать. Два-три дня назад. Тогда заболел буйвол.
– Папа, ведь ему лучше? – спросила маленькая девочка.
Фермер подался вперед, подхватил ее и посадил на колено. Лет трех-четырех, хорошенькая мордашка, с большими зелеными глазами и густыми черными волосами. Отец обнял ее и стал покачивать. Старший из братьев сделал шаг вперед.
– Я не позволю им отобрать у нас ферму, отец. Буду драться.
Халифа невесело улыбнулся. Мальчик напомнил ему сына Али. Не физически: этот парень был выше и с короткими волосами. Своей непокорностью, мальчишеской бравадой – вылитый Али. Он полез за сигаретами, но вспомнил, что отдал их фермер у, и не захотел просить то, что подарил. Вместо этого сложил на коленях руки, прислонился к стене дома и смотрел, как к ним по дороге устало бредет Мохаммед Сария. Несмотря на жару, на нем поверх рубашки был толстый джемпер. Сария был из тех людей, кого хоть в печь посади, они и там замерзнут. Добрый старина Мохаммед. Есть вещи, которые никогда не меняются. И люди, которые не меняются. В этом можно найти утешение.
Раздалось позвякивание: из дома вышла жена фермера с подносом, на котором стояли три стакана с чаем, мисочки с закусками: салат из маринованных овощей – торши, бобы термоус и тарелка с розовыми сахарными пирожными. Халифа взял стакан с чаем и горсть бобов, но от пирожных отказался. Семья была бедной, пусть лучше все это останется для детей. Подошел Сария и, сев с остальными, тоже взял стакан с чаем. Потянулся было за пирожным, но Халифа послал ему взгляд, от которого рука Сарии изменила направление и оказалась у мисочки с овощами. Они понимали друг друга без слов. Всегда так было. Их отношения были прочными, честными, откровенными – если бы не Сария, Халифа вряд ли бы выдержал кошмар первых нескольких недель на работе.
– Вы ведь ничего не станете предпринимать? – спросил фермер, когда его жена вернулась в дом и увела за собой детей. Его тон был скорее безропотным, чем осуждающим. Тон человека, который привык, что с ним поступают несправедливо, и принимает это как должное. – Вы же не станете их арестовывать?
Халифа размешал в чае сахар, сделал глоток и не ответил на вопрос.
– Мой двоюродный брат сказал, что не стоит связываться с полицией. Он этого не делал.
Халифа удивленно посмотрел на крестьянина.
– А что, с ним тоже такое случилось?
– Три месяца назад. Четыре года он работал на своей ферме. Превратил пустыню в рай. Поля, колодец, козы, огород с овощами – все пошло прахом. Я ему посоветовал: «Обратись в полицию. Здесь не Фаршут. Тебя выслушают, что-нибудь предпримут». Но он не стал – ответил, пустая трата времени. Переехал в Асьют и увез семью. Четыре года пропали впустую.
Фермер сплюнул и замолчал. Халифа и Сария потягивали чай. Из дома за их спиной послышалось пение.
– У кого-то из ваших хороший голос, – заметил Сария.
– У сына, – ответил крестьянин. – Юный Карем Махмуд[24]. Может, он когда-нибудь тоже станет знаменитым, и это все позабудется.
Он усмехнулся и допил чай. Наступила тишина, а затем фермер продолжал:
– Я не уеду. Это мой дом. Меня отсюда не выживут. Если потребуется, буду бороться.
– Надеюсь, до этого не дойдет, – сказал Халифа.
Крестьянин поднял на него глаза.
– У вас есть семья? Жена, дети? – Его взгляд был напряженно-пытливым.
Полицейский кивнул.
– Вы бы стали их защищать, если бы им грозила опасность? Сделали бы все, что от вас зависит?
Халифа промолчал.
– Так как? – не отступал фермер.
– Конечно.
– Вот и я дам отпор, если потребуется. Буду защищать моих жену и детей. Это главный долг мужчины. Пусть я беден, но я все же мужчина.
Он поднялся. Халифа и Сария последовали его примеру, допили чай и вернули стаканы на поднос. Фермер позвал жену, и она вышла с детьми. Все пятеро, обнявшись, стояли на пороге своего дома.
– Я не позволю нас выжить, – повторил он.
– Никто не станет вас выживать, – успокоил его Халифа. – Мы пойдем в деревню, поговорим со старостой и все уладим. Не беспокойтесь. Все будет хорошо.
Фермер, явно не поверив его словам, пожал плечами.
– Не сомневайтесь, – повторил полицейский. – Все утрясется.
Он посмотрел на крестьян, задержав взгляд на старшем сыне, поблагодарил за чай, и полицейские направились к машине – старой, раздолбанной, покрытой пылью «дэу». Сария сел за руль, Халифа на место пассажира.
Сария поправил зеркало заднего вида, чтобы видеть крестьян, и заметил:
– Я бы тоже так поступил.
– Ты о чем? – повернулся к нему Халифа.
– Сделал бы все возможное, чтобы защитить семью. Даже если бы пришлось нарушить закон. Бедные детишки.
– Тяжелая жизнь, – кивнул Халифа.
Сария снова поправил зеркало и завел мотор.
– Я оставил несколько фунтов на поле под камнем, – сказал он. – Надеюсь, кто-нибудь из ребят их найдет.
– Вот как? – повернулся к нему Халифа.
– Пусть думают, что их оставил джинн.
Халифа улыбнулся:
– Благодаря тебе, Мохаммед, мир становится немного лучше.
– Кому-то же надо этим заниматься, – пожал плечами напарник и включил передачу. Пока они подпрыгивали, выезжая на дорогу, Халифа рылся в перчаточнике, надеясь найти запасную пачку сигарет.
Иерусалим
Как только Шмеллинг закончил предварительный осмотр трупа, тело упаковали в мешок и погрузили в машину «скорой помощи» района Хашфела, чтобы везти в Тель-Авив, в Национальный центр судебной медицины, больше известный под названием Абу-Кабир. Лея Шалев и Биби Клецман отправились в участок. Бен-Рой задержался еще минут на двадцать осмотреть одежду и сумку убитой, а затем оставил экспертов искать в часовне отпечатки пальцев – за этим занятием им скорее всего придется провести весь остаток дня.
– Хотите, пришлю вам пивка? – спросил он, собираясь уходить.
– Помилосердствуй, это же место преступления!
Бен-Рой улыбнулся. Эксперты славились двумя вещами: навязчиво дотошным вниманием к деталям и полным отсутствием чувства юмора.
– Блинциз[25]? – не унимался он.
– Отвяжись!
Посмеиваясь, он прошел через собор во двор, где забрал свой «иерихон» и засунул его в кобуру. Дождь прекратился, и небо стало светлеть – шапку облаков, словно проталины каналов в арктическом льду, прорезали голубые просветы. Бен-Рой посмотрел вверх и вдохнул свежий воздух. Бросил взгляд на часы и вернулся к застекленной конторке у входа на территорию храма. Трое мужчин в матерчатых кепках по-прежнему сидели у монитора системы видеонаблюдения. Бен-Рой просунул голову в дверь.
– Как идут дела?
– Еще не закончили, – ответила Шварц. – У них на территории больше тридцати камер. Так что потребуется еще пара часов.
Бен-Рой вошел в помещение и посмотрел на экран с десятком изображений разных частей территории: дворы, аллеи, двери, лестницы, проходы – город в городе, особый мир в большом мире. На одном кадре группа молодых людей в черном шла по брусчатке огромной площади. Они скрылись из виду, затем снова появились в сводчатом проходе перед сторожкой. Бен-Рой смотрел, как они шагали на него, а затем вышли в ворота, вероятно, направляясь в расположенную за Армянской патриархией семинарию.
– Сколько людей здесь живет? – спросил он, когда молодые люди исчезли.
– На самой территории от трех до четырех сотен, – ответил один из владельцев матерчатых кепок – крупный мужчина со щетиной на подбородке и желтыми от никотина кончиками пальцев. – И еще несколько сотен на прилегающих улицах.
– Это единственный вход и выход?
Мужчина покачал головой.
– У нас пять ворот, хотя мы пользуемся только двумя. Теми, – он махнул рукой в сторону юго-запада, – для школьников. Они открыты с семи до четырех. И этими.
– Которые закрываются?
– Ровно в десять вечера. После этого никто до утра не может ни попасть на территорию, ни выйти отсюда.
Бен-Рой посмотрел на тяжелую, обитую железом деревянную дверь и вновь перевел взгляд на экран. У входа в собор человек в форме разговаривал со священником в черном облачении с островерхим капюшоном. Судя по всему, они спорили. Священник дергал за ленту полицейского ограждения и интенсивно жестикулировал. Священники, монахи, раввины, имамы – все они не задумываясь могут сделать втык полицейскому. Такова одна из радостей поддержания порядка в самом святом городе мира.
– Собор тоже закрывается в десять? – спросил Бен-Рой.
– Как правило, он открыт только для службы: с шести тридцати до семи тридцати утра и с двух сорока пяти до трех сорока пяти дня.
– Как правило?
– В прошлом месяце его преосвященство архиепископ Петросян дал указание не закрывать собор до девяти тридцати.
– Почему? – нахмурился Бен-Рой.
Его собеседник пожал плечами.
– Чтобы у верующих было больше времени для молитвы.
Он произнес это нейтральным тоном, не одобряя и не осуждая приказ архиепископа.
Бен-Рой продолжал смотреть на экран. В кадре появился еще один священник в островерхом капюшоне и вступил в спор у дверей храма. К полицейскому тоже подоспела подмога – конфронтация усиливалась. Бен-Рой было подумал, не вернуться ли и не разрядить ли обстановку, но решил, что ему и без того достаточно расхлебывать дерьма. Попросив Шварц доставить материалы видеозаписи как можно быстрее в Кишле, он покинул монастырь и направился в участок, предоставив полицейским в форме самим разбираться со священниками. В конце концов, их этому обучали.
Дождь кончился, и движение на улице Армянской патриархии стало не таким плотным. Бен-Рой уже одолел сотню метров, когда его согнал с дороги большой фургон телекоммуникационной компании «Безек», заставив метнуться к входу в «Армянскую таверну», где до того он укрывался от дождя. Тогда ее двери были закрыты, сейчас – широко распахнуты. Фургон «Безек» проехал, и Бен-Рой уже собирался вернуться на мостовую, но, взглянув на часы, повернулся и вошел в таверну. Лия Шалев назначила совещание на четверть двенадцатого, и у него оставалось еще тридцать минут. Можно было ими воспользоваться.
Лестница вела в подвал, в сводчатый зал расположенного ниже уровня улицы ресторана. Его интерьер, как и убранство собора, был изобильным и пышным: выложенный плиткой пол, иконы на стенах, свисающие с потолка бронзовые лампы. В стеклянных шкафах множество пыльных украшений: ожерелья, браслеты, серьги, парочка фальшивых слоновьих бивней, а у подножия лестницы бар с обычным набором напитков – «Метакса», «Кампари», «Дуббоне», «Джек Дэниелс» – и более экзотичные бутылки в виде слонов, лошадей и кошек. Как только Бен-Рой спустился по лестнице, из двустворчатой, ведущей на кухню двери в углу появился молодой человек в джинсах и тесно облегающей майке компании «Томми Хилфигер».
– Привет, Арие! – воскликнул он.
– Шалом, Георгий.
Они обменялись рукопожатием, и Георгий показал на столик рядом со служебным окном на кухню.
– Кофе?
Бен-Рой кивнул, и молодой человек передал заказ в окно. Пожилая женщина, мать Георгия, кисло улыбнулась и стала кипятить воду. А Георгий, оседлав стул, сел напротив полицейского и, не обращая внимания на висевший за ним на стене знак, запрещающий курить, зажег сигарету «Империал». Имел право, поскольку рестораном владела его семья.
«Армянская таверна» и Георгий Асланян занимали в сердце Бен-Роя особое место. В прошлой жизни они с Галей ужинали здесь во время первого свидания. С тех пор он заходил сюда иногда выпить армянского кофе или пива, а иногда и перекусить – острые колбаски суджук и кебаб здесь готовили так, что слюнки текли. Они часто обедали здесь с Сарой, хотя поначалу из-за воспоминаний о прошлом ему становилось не по себе. Но после нескольких визитов неловкость прошла. Половина Старого города – половина Иерусалима – так или иначе пробуждали память – не мог же он окружить забором все эти места как запрещенные для входа. В каком-то смысле казалось даже правильным, что он брал туда Сару. Ведь она была единственной женщиной, которую он любил так же сильно, как Галю. Да к тому же он пристрастился к здешним суджуку и кебабу.
– Перекусишь? – спросил Георгий.
Бен-Рой успел только наскоро позавтракать, и в желудке урчало. Но колбаски жарятся не меньше пятнадцати минут, у него не было столько времени.
– Кофе достаточно, – ответил он. – Слышал, что случилось? В соборе?
– Все армяне в Иерусалиме об этом уже слышали, – кивнул Георгий, затягиваясь сигаретой. – Мы узнали раньше полиции. У нас тесная община.
– Есть какие-нибудь соображения? – спросил Бен-Рой.
– Например, не в курсе ли я, кто это сделал?
– Ну, это была бы полезная информация.
Асланян выпустил колечко дыма.
– Если бы я что-то знал, я бы тебе сказал, Арие. Любой армянин в Иерусалиме сказал бы. Да и во всем Израиле. Так осквернить наш собор. – Он вздохнул и покачал головой. – Мы потрясены.
По лестнице прогрохотали шаги, и в подвал спустился грузный мужчина с коробкой, полной пучков шпината. Асланян ему что-то сказал по-армянски. Мужчина оставил свою ношу за дверью на кухню и ушел.
– Потрясены, – повторил армянин, когда он исчез. – В шестьдесят седьмом, во время войны, когда на нашу территорию упал снаряд, погибли люди, но это… Для любого из нашей общины собор – святое место. Центр мироздания. Это, – он приложил руку к сердцу, – это как будто случилось в нашем собственном доме. Даже хуже. Ужасно.
Несмотря на суровые, немного скорбные черты лица, Георгий обычно был беззаботным малым. Бен-Рой никогда не видел его таким.
– В этой области я мало что смыслю, – сказал он. – Ортодоксальные евреи, арабы – с ними я набрался определенного опыта. А с армянской общиной никаких дел не вел. Кроме того случая пару лет назад.
Владелец таверны удивленно на него посмотрел.
– Семинаристы, – напомнил ему Бен-Рой.
– Ах да. – Георгий снова затянулся. – Это был не лучший час для израильской полиции.
Именно так выразился и архиепископ Петросян. Видимо, фраза стала расхожей, подумал Бен-Рой. И в армянской общине ее всегда произносят, когда вспоминают о том деле. Не без оснований, надо сказать, хотя, если судить по справедливости, вина лежит скорее на политиках, чем на полиции. Впрочем, как обычно. Не вмешивались бы политики, все, вероятно, шло бы намного лучше.
А случилось тогда вот что: два семинариста из Армении сцепились с группой подростков-хареди из Еврейского квартала. Месяцами юные хареди плевались в армянских священников и учащихся, и семинаристы решили им отплатить. В разумном мире дело бы ограничилось нагоняем, пинком под зад, и на этом бы закончилось. Но Старый город – отнюдь не разумный мир. Одному из хареди разбили нос. Фруммеры – приверженцы ортодоксальной веры, – по обыкновению, потребовали крови, и министерство внутренних дел, как это обычно случается, уступило. Результат: семинаристов арестовали, а затем выдворили из страны. Нелепая, чрезмерно жесткая реакция, за которой предсказуемо последовало недовольство товарищей тех семинаристов, и в немалой степени потому, что подростков-хареди никак не наказали.
Дело поручили Бауму, что с самого начала гарантировало провал. Бен-Рой играл в нем незначительную роль – допрашивал несколько человек на начальном этапе, – но по ассоциации чувствовал себя тоже замазанным. Стена, поселения и многое другое в этой стране, где планы вынашиваются в кабинетах, синагогах, мечетях и церквах, делают работу полиции подчас чертовски трудной. Да что там говорить – почти всегда.
– Кофе.
В окне кухни появилась пожилая женщина, в руках она держала чашечки на блюдцах. Георгий принял у нее чашки и поставил на стол. Положил себе пакетик сахара. Бен-Рой положил в свою чашку два.
– Так вот, как я уже сказал, мне мало приходилось иметь дел с армянской общиной. – Полицейский пригубил кофе. – Ты наверняка слышал, что ее… – Он сделал жест, изображая, будто затягивает у себя на шее удавку. – Возможно, это сделал спятивший маньяк, но надо учесть все варианты.
Асланян промолчал, только помешивал кофе и попыхивал сигаретой.
– Ты не слышал… как бы получше выразиться… чтобы внутри общины существовала вражда? Или шли разборки?
Ответа не последовало.
– Что-то вроде вендетты, – настаивал Бен-Рой. – Трения между священниками и прихожанами собора? Неприязнь, обиды. Все, что выходит за рамки обычного. – Он задавал вопросы, стараясь найти какую-нибудь зацепку. – Все, что угодно, что могло бы навести нас на след.