Сатклифф Уильям. Новенький

   – Черт! Поверить не могу. Что это такое? Ты же два месяца назад девственником был!
   – Я способный ученик.
   – Господи. Как ты?.. Где ты?.. Черт! Ты абсолютно прав! Какой я идиот. Блин. Что же мне теперь делать? Что же мне, черт возьми, теперь делать?
   – Не знаю. Что хочешь.
   – Блин!
   – Слушай, – сказал Барри, – может, сходим в эти выходные в кино или еще куда?
   – Правда? Ты правда хочешь? То есть... да? То есть да. Еще бы. Давай.
   – Ладно, успокойся.
   – Ладно. Да. На что ты хочешь пойти?
   – Вторая “Муха” только что вышла, – сказал он.
   – Не-е-ет. Ужасы – это не для меня. Больно скучно. Может, “Четыре приключения Рейнетт и Мирабель”<Фильм (1987) французского режиссера Эрика Ромера (р. 1920) о двух подругах, которые вместе живут в Париже.> в “Эвримене”?
   – Господи, ты действительногей.

Глава девятнадцатая

   Один парень по имени Пирс Уорд ставил всех в тупик. Аккуратно приглаженные волосы, вельветовые брюки, мягкий зеленый пиджак – мальчик из правильнойчастной школы. Но по неизвестной причине он семь лет варился в нашем культурном котле. Без сомнения, он был наименее популярным парнем в школе, но его это, похоже, ни капли не трогало. Видимо, всеобщее отвращение он считал доказательством своего превосходства. Так же он воспринимал и свою неспособность к спорту – будто слишком умен для чисто физического, и свои неудачи на уроках – будто слишком значителен, чтобы стараться быть умным. Создавалось впечатление, что с такой самоуверенностью его даже самый ошеломительный провал ни на секунду не заставит усомниться в себе. Словно имелась некая шкала достижений, настолько важная, что никто из нас и понятия о ней не имел, некая непостижимая для нас сфера, где он был звездой.
   Его персональное великолепие проявлялось, разумеется, в умении держать себя – искусство, о котором мы, евреи, не имели ни малейшего понятия. Когда он подал заявку в Кембридж, над ним все смеялись, но, видимо, Тринити-колледж что-то такое узнал о его секретных достижениях, и персонально для него снизил планку поступления, пообещав принять его не с тремя пятерками, а с четверкой и двумя тройками. Он с успехом поступил, а впоследствии добился огромного успеха, став президентом Кембриджского дискуссионного общества. Там его единогласно выбрали спикером за способность отстаивать свои аргументы под нескончаемым градом насмешек Сейчас он на пути к успешной политической карьере.
   Однако никто точно не знал, что он забыл у нас в школе. Ходили разные слухи о том, почему он не получает приличного образования, – вплоть до того, что так родители наказали его за попытку ограбить поместье в Кенте.
   С точки зрения истории, престижных выпускников и прекрасных традиций с нашей школой определенно все было в порядке. Она могла бы даже возвыситься до ранга настоящей закрытой частной школы, достойной пэров, если бы не... если бы школа не стала... если бы ее не оккупировали... полагаю, вы понимаете, к чему я веду.
   Высокая плата за обучение, хорошие результаты, но у воспитанных людей возникало чувство, будто наша школа почему-то привлекает “не тех людей”. Школа словно... ну как бы... сбилась с пути.
   Невозможно было отделаться от ощущения, что это мнение разделяют и некоторые преподы.
   Никакого расизма тут не было. Совершенно точно. Жиды, пакистанцы, латиносы, негритосы были здесь абсолютно на своем месте. Они просто немножко зарывались, вот и все. То, как они себя вели, как только их пускали в школу, лишний раз доказывало: чему их ни учи, приличными англичанами им не стать. Они жаловались на питание, жульничали на физкультуре и рассчитывали попасть вечером домой. Казалось, они должны быть благодарны, что их вообще сюда пустили. Но нет же – только войдя в центральные ворота, они начинали вести себя так, будто это место принадлежит им. Особенно евреи. Большинство косоглазых кое-что знают о скромности. Империя и все такое. Была к ним очень добра. Понимаете, они умеют играть в крикет. Но евреи? Когда вы в последний раз видели жида – достойного форварда? А? Да они элементарно неспособны. Деньги – единственное, что они понимают. И на экзаменах подмазывают. В этом вся беда.
   Учреждениям, ценящим свою историю, наша школа была наглядным примером: если один раз впустить людей, которые... Нет, вернее, если один раз позволить главенствовать парням, которые не... из серьезных старомодных семей, – школа теряет свой социальный статус. Сорняки забивают колосья, и не успеешь оглянуться, иностранцы столпились, словно мухи над... э-э, над медом.
   Наша школа была основана несколько сотен лет назад одной купеческой гильдией Сити, дабы нести просвещение сыновьям бедных рабочих. С тех пор она несколько раз переезжала и в конце концов поселилась в “зеленом поясе” сразу за Северо-Восточным Лондоном. По утрам учеников свозили в школу на автобусах, которые ездили от Уотфорда на западе через Хэрроу, Стэнмор и Эджвер, до Тоттериджа и Хай-Барнета на востоке.
   Выбирая место, члены правления, должно быть, страшно собою гордились. Они были уверены, что навсегда убрали из центра Лондона всех, кто хоть смутно напоминал сыновей бедных рабочих, а отстойник устроили посреди сплошь респектабельных, процветающих пригородов. Однако не учли перемен в составе населения Северо-Восточного Лондона. К тому времени, когда один вид Маргарет Тэтчер уже наводил на мысль, что лишь старческое слабоумие способно выдворить ее с Даунинг-стрит, правление председательствовало на проплаченных экзаменах повышенного уровня в парнике для нуворишей, иммигрантов второго поколения.
   Правление попыталось предотвратить надвигающуюся катастрофу еще в пятидесятых, учредив еврейскую квоту. Мальчики, попавшие в квоту, освобождались от религиозной части утренних линеек Рассказывают, что после гимнов и молитв директор вставал и нараспев произносил: “ВПУСТИТЕ ЕВРЕЕВ!” – после чего задние двери зала открывались, впуская колонну мальчиков, которые рассаживались на галерке послушать школьные объявления.
   Конкурс на попадание в еврейскую квоту был отчаянный, и с такой дополнительной процедурой отбора евреи учились еще лучше. Сводный табель успеваемости, таким образом, смущал расслоением: христиане внизу, евреи наверху. Становилось все труднее притворяться, что замечательным музыкантам, спортсменам, интеллектуалам и актерам, поднимающим паруса на пути в Кембридж, просто повезло попасть в школу, и систему квот отменили. От расслоения экзаменационных результатов, впрочем, избавиться оказалось посложнее.

* * *

   Поэтому в нашей школе тип вроде Пирса Уорда был крайне необычным явлением. Прямо в яблочко: чистокровный джентльмен, англиканская церковь и все такое. Даже говорил с акцентом. Инопланетянин бы меньше в глаза бросался.
   Пирс был крикун, нахал, хам, франт и, что лучше всего, тормоз и идиот. Все вместе делало его идеальным хоккейным вратарем. Я его и знаю только потому, что мы вместе играли в школьной хоккейной команде.
   Благодаря выдающейся доеврейской школьной истории у нас оставался календарь спортивных матчей, в которых приходилось выступать против самых знаменитых окрестных школ. Когда мы выгружались из автобуса посреди спящих шпилей того или иного подобия Оксбриджа, нам являлась целая шеренга Пирсов, блистательных в своих одинаковых кроссовках, пиджаках в рубчик и с приглаженными волосенками.
   Мы выходили, и они в ужасе пялились на причудливое племя смуглых и носатых пришельцев, что ступают на их священную землю. Здесь Пирс уже не казался уродцем; уродцами становились мы.
   Среди этих молодых людей порой встречался какой-нибудь редкий африканский принц, нападающий в школьной команде регби, известный как “черномазый”. Но столкнуться с целым автобусом им... им... иммигрантов,– для них это всегда оказывалось потрясением.
   Местный Пирс неохотно жал нам всем по очереди руку, а потом вел в дортуар переодеться.
   Не в раздевалку, а в дортуар.
   Где они спали.
   Они так жили.
   Они действительно там жили.
   От одной мысли об этом нас пробирала дрожь, и каждый раз переодевались мы в ужасающей тишине.
   При этом Пирса Уорда хлопали по спине, тыкали кулаком, по-борцовски хватали и подвергали всевозможным сексуально-параноидальным мужским приветствиям. Вокруг него собиралась огромная толпа, бормочущая про “те выходные на яхте” или “эту охоту”. Никто из нас и представить не мог, что у Пирса могут быть друзья. Это поразительное зрелище – Пирс, беседующий с группой людей, которым, судя по всем признакам, он нравится, – еще раз доказывало: все, что он находит значимым, для нас невидимо. Он просто живет в другом мире.
   Тогда-то до меня впервые начало доходить, что евреи и азиаты отнюдь не покорили Британию. “Черт! – подумал я. – Я в меньшинстве. Это ужасно”.

* * *

   Колошматить этих богатеньких, самодовольных, привилегированных придурковатых расистов на хоккейном поле было одно удовольствие. Ну, или было бы. Если бы нам это удавалось. К сожалению, их суперлоснящиеся, без единого пятнышка, водоотталкивающие суперполя с искусственной травой были для нас слишком гладкими, и без дерна и колдобин, по которым нужно прорываться, нам никогда не удавалось завладеть мячом. Мы всегда проигрывали.
   Без усилий просачиваясь сквозь нашу хромую защиту, они бросали на Пирса извиняющиеся взгляды, прежде чем всадить очередной идеально направленный мяч в верхнюю половину его ворот.
   После игры нам снова жали руки и говорили, что мы “отлично сражались”.
   Обычно я отвечал на это: “Отвали, мудила богатенький”.
   В автобусе по дороге домой Пирс всегда был подавлен. Как жаждал он оказаться в одной школе с приличными людьми! Как ненавидел родителей за то, что не отправили его в закрытый пансион!
   Я смотрел, как глаза Пирса наполняются слезами, – а мы удалялись от школы, мимо двенадцатифутовой ограды из колючей проволоки, через зубчатые чугунные ворота – и спрашивал себя, какова жизнь в семье англичанина. Не еврея или азиата, а настоящегоангличанина вроде Пирса. Представить невозможно, каково ему должно быть дома, если он готов рыдать, покидая эту тюрьму.
   В мозгу у меня уже формировались преувеличенно жуткие образы по-настоящему чудовищного, пугающего создания – нееврейской матери.

Глава двадцатая

   С началом летнего семестра школа нацепила другую личину. Все одевались небрежнее, улыбались, трепались на солнышке, и в целом обстановка стала несколько больше походить на остальной цивилизованный мир. Некоторые особо приятные преподы иногда проводили занятия снаружи, на травке, и даже у самых перекрученных педантов наблюдалось некоторое ослабление мышц сфинктера. В один знаменательный майский день 1982 года препод с кафедры физики, говорят, даже открыл окно.
   После всех потасовок регби и хоккея на траве школа переключилась на восхитительный, ленивый крикет, правил которого я никогда полностью не понимал. Как выяснилось, крикет лишь чуть-чуть отличается от принятия солнечных ванн.
   После двух семестров перед экзаменами повышенного уровня я решил, что у меня имеется достаточно четкое представление о том, кто из преподов может меня чему-нибудь научить, а кто не может. Поэтому я ввел новое расписание посещений только тех уроков, на которых, по моему мнению, мог чему-то научиться. А в обширные интервалы свободного времени решил сосредоточиться на загаре. Поскольку между щетиной и волосами у меня имелась лишь узкая полоска кожи, по большей части находившаяся в тени бровей, приходилось концентрироваться на руках. Я то и дело снимал часы и смотрел на полоску под ними, белевшую все ярче и ярче, – единственный способ оценить мои достижения.
   Благодаря системе обучения, идеально приспособленной для ограниченности моего ума, мне с пятнадцати лет не приходилось посещать уроки биологии или химии. Так что я валялся на траве, спрятавшись за библиотечным корпусом, и мне являлись видения раковых клеток – они в восторге мчались к поверхности тела, чтобы вместе со мной погреться на солнышке. Мне было приятно излучать такую радость.
   Первый раз за семестр икота одолела меня, когда я слишком быстро выпил стакан воды. Вторая, более важная икота случилась во время разговора с Барри, когда он сказал мне, что любит миссис Мамфорд. Концепция быстро потеряла привлекательность, едва он сообщил, что она тоже его любит, намерена оставить мужа и детей и переехать с Барри в Ноттинг-Хилл. Пугающе перевернув с ног на голову все, что я только мог себе представить, Барри заявил, что у них был долгий и страстный роман с первой недели знакомства. – У нас был долгий и страстный роман с первой недели знакомства, – так он это сформулировал.
   – Но... но... это же невозможно.
   – Почему?
   – Потому что... потому что... а как же я?
   – Что – ты?
   – Ну то есть мы. Как же мы?
   – Что?
   – То есть – наша дружба. Я думал, мы друзья.
   – И?
   – Ну...
   – Мы друзья. И что?
   – Ну... это просто невозможно. А как же я? Это нечестно.
   – К тебе это отношения не имеет. Мы по-прежнему будем встречаться, Марк. Ты и не заметишь разницы. Я был с ней последние полгода, и ты ничего не заметил. Почему теперь с нашей дружбой должно что-то случиться?
   Я мучительно пытался придумать какое-нибудь возражение.
   – Кино...
   – Что?
   – Кино. Ты не сможешь больше ходить со мной в кино.
   – Разумеется, смогу, жопа с ручкой. Пока никто в школе не узнает, что мы живем вместе, ни для кого ничего не изменится – кроме нас с ней.
   – Но... Черт!.. Это нечестно.
   – Что ты лепечешь, черт бы тебя взял?
   – Лопочешь. Надо говорить – лопочешь, мудозвон.
   Это было чудовищно. Как он может. Это нечестно. Я должен сделать так, чтоб они расстались. Потом я придумал нечто поумнее.
   – А ее семья? Ты разрушаешь ее семью.
   – Я знаю, – сказал он. – Я считаю, она должна остаться с ними, но она непреклонна. Как выяснилось, ее муж – ленивый говнюк, и ему пора бы заняться наконец детьми.
   – Но – но – какая сука! Как она может? Она должна остаться с семьей.
   – Согласен. Ради детей.
   – Но... ты разве не можешь ее заставить?
   – Я пытался, но она говорит, что не может насытиться моим телом и должна располагать мною все время.
   Почему-то когда Барри говорил что-то подобное, звучало это скорее как проявление скромности, чем хвастовство. С такой интонацией, какая появляется, только если ты на протяжении нескольких лет вежлив с людьми. Я часто пытался ее скопировать, но получалось так, будто я напропалую вру.
   – Думаю, когда-нибудь у нас будет ребенок, – сказал он.
   На это реакции не последовало. Я попытался упасть в обморок, но у меня не получилось. Я открыл рот, но звука не вышло.
   Я попробовал снова:
   – Убррррргхххххххххмммммм... бу... бутгхххх-рррммммнн.
   – Надеюсь, это будет девочка, – добавил он.
   Я упал в обморок.

Глава двадцать первая

   По мнению Барри, с моей стороны было очень благородно проглотить обиду и помочь им с миссис Мамфорд переехать в новую квартиру. Впервые кто-то назвал меня благородным, что было не вполне точно, если учесть, что я отправился помогать исключительно в надежде все им как-нибудь подпортить.
   Я предпринял обманный поход вниз по лестнице, намереваясь подвинуть на край гардероб миссис Мамфорд и нечаянно его уронить, но ничего не вышло. Я ухитрился несколько переиграть, притворно спотыкаясь, слетел вниз вместе с гардеробом, смягчая его падение, и в итоге разлегся под ним на площадке второго этажа, не в состоянии пошевельнуться. А эти двое, на которых я благородно тратил время, надрывали животы, глядя на нас с гардеробом сверху.
   – Великолепно, – крикнул я. – Правда, огромное спасибо, ребята, я вам очень признателен. Я теперь тонкий и длинный. Продайте мой метод гардеробной давилки салонам красоты.
   Они захохотали еще громче.
   – Я ХОЧУ ОТСЮДА ВЫЛЕЗТИ, ДОЛБОЕБЫ!
   Они перестали смеяться и сняли с меня гардероб.
   Миссис Мамфорд, кажется, не обиделась, что я назвал ее долбоебом. Я хотел извиниться и сказать, что “ы” затесалось случайно и я имел в виду только Барри, но непохоже было, что она собирается оставить меня после уроков. Совершенно фантастический расклад. Смахивает на инцест. Или как подглядывать за бабушкой в ванной.
   Я решился на эксперимент.
   – Маргарет?
   – Да?
   ТВОЮ МАТЬ! ОНА ОТЗЫВАЕТСЯ! МАТЬ ТВОЮ ЗА НОГУ!
   – Не, ничего.
   Через пару дней на уроке французского случилось нечто поразительное. Она объясняла что-то про время глаголов, используемое для описания действия, которое обычно происходит регулярно и было начато, но прервано движущимся объектом в первую среду високосного года, а потом вдруг замолчала.
   Необычно само по себе, но она к тому же продолжала разглядывать доску. Пауза все затягивалась, и в воздухе запахло чем-то возбуждающим.
   Она обернулась – не рассерженная, а, наоборот, очень спокойная. Села. Лицо обращено к чему-то, она о чем-то думала, – сосредоточенно, но с намеком на улыбку. В конце концов заговорила вновь – тише, чем обычно, и доверительнее.
   – Мне известно, – сказала миссис Мамфорд, – о некоторых распространяющихся в шестом классе слухах о моих сексуальных отношениях с Барри. Эти слухи не просто опасны для меня, моей карьеры и моей семьи, они, помимо этого... – Последовала долгая, очень долгая пауза, миссис Мамфорд медленно моргала. – Правдивы. Я признаю это – у меня роман, очень страстный роман с одним из моих учеников. Я понимаю, что это может стоить мне места, и я пыталась положить нашим отношениям конец, но... ммм... когда я вижу его... – Еще одна длиннющая пауза. – ...и его прекрасное лицо, я просто не могу его прогнать.
   Она сидела совершенно неподвижно. Закрыла глаза – пожалуй, на целую минуту, а когда открыла вновь, они были влажны и сияли.
   – Когда он касается меня, я не могу противиться. – Она раз пять мигнула, веки опускались так медленно, что каждый раз казалось, будто она засыпает. – Это так чудесно – от этого я чувствую себя молодой. – Она улыбнулась сама себе, глаза пристально смотрели в какую-то ужасную даль. – Я чувствую, что жива. Он так добр, так нежен. Мой муж всегда был скотиной. Эти жирные неуклюжие пальцы меня калечили. Я не чувствовала в себе искры, но, когда меня касается Барри, все мое тело вспыхивает. – Она начала краснеть. Глаза внезапно остекленели. – Словно я погибла – я забываю обо всем – мы движемся вместе, как... как... – Она медленно моргнула, скрестила ноги, стиснула бедра, потом совсем закрыла глаза и безмолвно сидела на стуле, прямая как палка, грудь двигалась неторопливо и глубоко – вверх-вниз, вверх-вниз. Ноги по-прежнему скрещены, а таз слегка, но непрерывно вздрагивал, описывая еле заметные круги по сиденью.
   Мы были ошеломлены. Стояла абсолютная тишина. Все без исключения пялились на ее соски, увеличившиеся вдвое. У меня встал.
   Прошло множество блаженных минут.
   Потом она внезапно распахнула глаза.
   – Слушайте – слушайте – я заслуживаю чуточку счастья. Я сыта по горло... всем этим дерьмом. С меня хватит работать здесь вдвое больше, чем остальные учителя – мужики-лентяи, разумеется. С меня хватит вечно убирать этот чертов бардак, который мой муж-кретин оставляет за собой в нашем тоскливом доме. Я по горло сыта занудными детьми, которые жалуются на занудные, идиотские проблемы, так что к чертовой матери. К чертовой матери все. На этот раз я хочу получить то, что заслуживаю, – ради всего святого, я это заработала и больше ничье дерьмо жрать не намерена. Да – я по-прежнему буду проверять ваши сочинения, но не собираюсь разукрашивать их комментариями, которых вы даже не читаете. Да – я буду заниматься детьми, но не собираюсь готовить каждую долбаную ложку, которую они хватают жирными избалованными губами. И нет – мой муж может идти на хер. Поэтому я переехала и живу с Барри, которого люблю и который ко мне добр.
   Она замолчала, снова закрыла глаза, глубоко вдохнула и медленно выдохнула через нос. Краска постепенно сбежала с ее щек. Член у меня начал опадать.
   Потом она вновь заговорила – на этот раз обычным голосом:
   – Простите, я не хотела вдаваться в подробности. Надеюсь, я не поставила вас в неловкое положение, но, думаю, вы понимаете, о чем я. А сказать я хотела вот что. В конце концов, впервые в жизни у меня есть что-то, чего я хочу, и я не чувствую, что тону в непрерывном потоке чьих-то требований. Первый раз я сама отвечаю за свою жизнь и способна сама решать, чего я хочу и чего не хочу. Никогда в жизни со мной не случалось ничего важнее. Так вот – да, у меня роман с Барри, и если слухи об этом дойдут до администрации, меня уволят. Поэтому я хотела бы попросить вас об одолжении. Я хочу, чтобы вы, мой любимый класс, убили эти слухи в зародыше. Сейчас знают лишь несколько человек, и я уверена, что вы-то в курсе, кто именно. Я прошу вас объяснить им мое положение – рассказать им то, что я рассказала вам. За всю свою жизнь я не говорила такой правды. Я и подумать не могла, что буду так счастлива. Пожалуйста,объясните им – мне нужна эта работа, раз я собираюсь жить без мужа. Надеюсь, вы понимаете. Я знаю, что не нужно было вам доверяться, но вы друзья Барри, так что я рискну. Если вы хоть чуть-чуть похожи на него, я в безопасности. Спасибо – спасибо вам за помощь. Я сейчас пойду, у вас будет время подумать.
   И ушла.
   Ебаный карась!

Глава двадцать вторая

   Через два часа тысяча триста парней знали все подробности половой жизни миссис Мамфорд, включая форму ее сосков, когда она возбуждена, и через неделю ее уволили.
   Версия, которую вы только что прочитали, почти точно воспроизводит ту историю, которая разошлась по школе и стоила миссис Мамфорд работы. Хотя это не дословныйпересказ того, что было в классе, все принципиальные вещи, сказанные ею, там есть. Я лишь немного их раскрасил. Помог ей полнее выразиться. К деталям всегда придираются, но если вы поспрашиваете в Северном Лондоне, вам расскажут именно эту историю. Она стала общепринятой правдой. Без тени сомнения. Неопровержимо.
   То, что миссис Мамфорд выкинули из школы, не было большой трагедией, но когда я узнал, что исключили Барри, у меня внутри все перевернулось. Я чуть не решил, что это моя вина.
   В ближайшие выходные я отправился к ним в Ноттинг-Хилл, и миссис Мамфорд... Маргарет...
   была, по понятным причинам, очень зла. Я сказал, как ужасно, с моей точки зрения, что история разошлась так быстро, и мы сочувственно поговорили о том, сколь недостойны доверия мужчины.
   Она все твердила, какая она идиотка, а я пристально ее разглядывал, изо всех сил стараясь сохранить непроницаемый вид. Потеряв работу, она радикально переменилась. Исчезли прямые юбки, модные блузки, пояски, ожерелья, строгие туфли и толстый слой макияжа – вместо всего этого осталась одна странная, мешковатая, мрачная... штука. Я не спец в вопросах моды, но она была чем-то вроде гибрида пончо, саржевых брюк и коврика. Макияж, дорогие побрякушки и даже прическа – все исчезло. Подозреваю, на ней даже белья не было. На ней, по-видимому, оставалась только эта штука.Наверное, задумывалось это все для того, чтобы она мгновенно помолодела на двадцать лет, но получилось не вполне, и на самом деле выглядела она так, будто только что вышла из душа.
   Она угадала, о чем я думаю, и попыталась объяснить:
   – Я всю одежду оставила у мужа. Не хотела ничего с собой брать. Хотела устроить ритуальное сожжение одежды, которую надевала в последний день, но не нашла подходящего места, так что просто бросила в кучу на Портобелло-роуд. Теперь вот по лавкам Ноттинг-Хилла собираю новый гардероб.
   Более гибельного плана я и вообразить не мог, но сказал, что ее оптимизм “восхитителен”. Я где-то читал, что жертвы кризиса среднего возраста хотят слышать нечто подобное.
   – Правда же, она теперь красивая? – спросил Барри.
   – Да, она... э... восхитительна.
   – Спасибо. – Судя по выражению лица, она хотела, чтоб ей льстили дальше.
   – Да, – сказал я. – Вы... Э... (Ну, выдавлю я из себя уже что-нибудь?) – Вы выглядите... (Тужься – тужься.) ...на двадцать лет моложе.
   – Ты правда так думаешь?
   О нет! Чудовищный ответ! Я был истощен. Ничего больше я изобразить не мог.
   Слава богу, за меня вступился Барри:
   – Ну разумеется – тебе же все об этом говорят.
   Настала пора сменить тему.
   – Вы теперь опять будете искать работу в школе? – спросил я.
   – На хер школу, – ответила она. “На хер” у нее прозвучало как-то неправильно. По-моему, она чуть-чуть перестаралась, чтобы это слово вышло у нее без усилий. – Мы с Барри... (Как можно ставить рядом “мы с Барри” и “на хер”? Все не так.) Мы собираемся летом поработать на сборе фруктов в самых интересных районах страны, а потом я пущу свои сбережения на нашу поездку в Индию. Туда ехать лучше всего в октябре – сразу после сезона дождей. Может, останемся на зиму – будем жить в грязных гостиницах, дешево питаться...
   – А что потом?
   – В смысле – что потом?
   – А что потом – что вы будете делать?
   – Ох, ради бога, не будь таким обывателем. (Она начинала надо мной измываться.) “Что потом” и так превратило мою жизнь в кошмар.
   Я притворился, что не понял.
   – Что потом превратило вашу жизнь в кошмар?
   – Нет – “что потом?” превратило мою жизнь в кошмар.
   – Что “что потом?” превратило вашу жизнь в кошмар?
   – Да нет – “что потом?”. Из-за вопроса “что потом?” я всю жизнь занималась такой скукотищей.