Я находился в третьем грузовике и смог вдоволь насладиться сценой. С грузовика спрыгнуло пять-шесть пехотинцев. Чтобы прекратить страдания свиньи, они забили ее штыками. Струйки крови окатили палачей; они связали свинье ноги и подвесили ее восьмидесятикилограммовую тушу сзади грузовика.
   Мы снова отправились в путь: надо было догнать остальных. Вскоре свинья покрылась грязью. Пыль смешалась с кровью. Но нам было плевать. Те, кто останется в живых, полакомятся за ужином свининой. Зиг хайль!
   Мы оказались в странной местности. Вокруг высились черные холмы с жидкой растительностью. Земля казалась черной и твердой как камень. По такому ландшафту мы ехали километров тридцать.
   Только мы выехали из этого района, как поступил сигнал «Воздух!». Наши солдаты заметили самолеты сквозь верхушки деревьев, слева. Грузовики остановились на обочине. Здесь их прикрывали деревья. Весрейдау в бинокль оглядывал небо, но так ничего и не увидел. Надо немного подождать. Пехотинец из третьего грузовика, чтобы не терять время даром, вспорол тушу свиньи и избавился от требухи. Мы снова завели моторы.
   Через несколько километров над нами действительно показались самолеты: деревьев поблизости не было. Они снизились и летели прямо над головой. Нас охватила паника. Но, приглядевшись, все увидели, что это «Мессершмит-109-Ф». Но никому и в голову не пришло кричать «Ура!» люфтваффе: слишком уж мы перепугались.
   К четырем часам достигли района боевых действий. Опасаясь осады, мы едва ползли. Возглавлял отряд вездеход Весрейдау. Два разведчика не отрывали глаз от пыльной дороги и окружавших нас гор.
   Неожиданно перед нами открылась долина. Мы остановились, заглушили моторы и тут же услышали треск пулеметов. Сомневаться не приходилось: мы на месте. Вдалеке виднелась деревня. В предчувствии опасности сердце снова заколотилось в груди.
   Конечно, враг знал о нашем приближении. Водитель первого грузовика заметил, как вездеход командира на головокружительной скорости вылетел из-за поворота, но едва он успел преодолеть открытое пространство, как впереди на дороге разорвался снаряд. Все бросились на землю, а грузовики направились в первое попавшееся укрытие. От второго разрыва на дороге образовалась яма. Поднялось облако пыли. Нас обстреливали 37-миллиметровыми снарядами. Затем по первому грузовику была дана пулеметная очередь. Но все, к счастью, уже вышли из-под обстрела.
   Ландшафт местности не позволял различить врага. Тем, кто ехал на вездеходе, просто повезло. Лишь чудом укрытый за деревьями 37-миллиметровый пулемет партизан не открыл огонь сразу же, как заметил вездеход. Дорога была перекрыта стволом дерева.
   Мы установили две зенитки и начали обстреливать пулемет противника. Вскоре он замолчал.
   Мы установили целую дюжину пулеметов. В результате огонь партизан, стрелявших со стороны холмов, был подавлен. Солдаты, пробравшиеся сквозь кусты, начали карабкаться по холму. Минометный обстрел не прекращался. Поразить противника мы не могли и действовали только на устрашение. Мы подвергали огню все вероятные очаги сопротивления. Наконец обнаружили и партизан.
   – Вот мерзавцы, – шепнул Смелленсу Принц. – Решили просто пострелять ради забавы. Ну, мы им покажем.
   Наша рота обстреляла партизан из гранатометов. В местности, зажатой между холмов, гранаты разрывались с ужасным грохотом. Затем вражескую позицию полил огнем пулемет – мы узнали его по звуку. Еще двух бросков гранат стало достаточно, чтобы принудить партизан к бегству. Одного из них сразил выстрел.
   – Вот ублюдок! – крикнул Принц. – Даже тошно стрелять в таких придурков. Сидел бы себе дома и ждал, пока закончится война. Будь я на их месте, я бы и пальцем не пошевелил. И ты, Сайер, правда?
   Дом! Да, сидеть бы себе дома и ждать, пока закончится война…
   Я согласно кивнул.
   – А теперь придется их перестрелять, – сказал Принц. – Вот мерзость.
   С позиции врага доносились крики. Слева тишину весеннего дня прервал грохот пулемета и гранатометов. Неожиданно один из русских приподнялся по пояс и открыл огонь из пулемета. Стрелял он наугад, но одного из наших ранило в руку, а второго отлетевшей рикошетом пулей – в икру. Пулемет сразил русского.
   Два партизана выскочили из окопа. Пулемет уложил их на землю.
   – Ты видел? – спросил Смелленс у пулеметчика. – Ты попал в девчонку!
   – В девчонку? А не врешь? Если уж бабы идут у них в бой…
   Через несколько минут мы пересчитали убитых партизан. Шесть человек примерно нашего возраста. Среди них две красивые девушки, покрытые кровью.
   От вида убитых нам стало нехорошо. Ведь надо же было, чтобы они встали у нас на пути!
   Мы двинулись в деревню. За нами медленно шли грузовики.
   Возможно, враг получил неверные сведения. Вероятно, русские переоценили нашу численность. А может, они испугались? Непонятно зачем они оставили почти выигранную позицию.
   Солнце бросало яркие лучи на узкую пыльную дорогу. В начале колонны завязалась стычка между нашими солдатами и партизанами, засевшими на сельском кладбище. Кладбище было типично русским: повсюду синий, золотой, белый цвета. Гранатометы и легкие зенитные орудия разнесли кладбище. Два отряда выбили партизан и заняли территорию. Партизаны укрылись в избе, где хранилось зерно. На двери враг намалевал лозунг: «Враг будет разбит. Победа будет за нами!»
   Чтобы побыстрее покончить с последним оплотом сопротивления, мы зарядили пулемет разрывными зажигательными пулями. После первого же выстрела крыша заполыхала. У партизан были лишь автоматы, но они не тратили пули даром.
   От выстрела зениток крыша упала. Партизаны бросились бежать. Наши два отряда побежали к зданию, чтобы не дать русским уйти. У развалин полулежал бородатый старик. Он положил руку на плечо застреленного товарища и выкрикивал проклятия. Его не испугали наши винтовки, он продолжал грозить нам кулаком. Никому не пришло в голову его застрелить. Мы отошли на триста метров. Старика погребло под развалинами.
   В небе показались вспышки. Первые ряды нашего отряда уже шли по улицам деревни и стреляли во все, что двигалось. Остатки партизан бросились к холмам. В этот момент они оказались без прикрытия, и нам удалось застрелить не менее двадцати бойцов.
   Особенно много партизан уложил пулемет. Наконец стрельба прекратилась. К нам вышли люди с осажденного немецкого поста. Многие были ранены, двенадцать солдат погибли. Мы оказали первую помощь раненым и выгнали из изб жителей. Везде полыхали пожары.
   Жители деревни стали их тушить. На это ушел час. Затем все они, и мы в том числе, собрали в одном месте мертвых. Увидев мужа, сына, возлюбленного, женщины кричали и плакали. Похоже, большая часть партизан жила в этой деревне.
   Вскоре рыдания сменились проклятиями. Мы молча собрали своих убитых и раненых. Стоял такой прекрасный день. Трудно было поверить, что все это происходит на самом деле.
   Гальс, тащивший раненого, всматривался в горный ландшафт. Птицы по-прежнему пели и весело летали в голубом небе. Мы напоминали изголодавшихся зимой животных, которые радуются весеннему солнцу и тому, что не надо искать ночлег. Происшедшее мы воспринимали как досадное недоразумение, которое лишь на время прервало мирную радость природы.
   Жители же по-прежнему рыдали от отчаяния, а их брань, понять смысл которой мы не могли, досаждала нам.
   Брошенный кем-то камень попал в лицо одному из наших раненых. Два пехотинца вскочили, потрясая ружьями.
   – Вы, свиньи, перестаньте! Или мы в вас дырок проделаем!
   Но ругательства не утихали. Особенно поразительно было видеть искаженные ненавистью лица женщин, которые потрясали кулаками.
   Неожиданно в небе появились шесть советских самолетов. Русские воспрянули духом и закричали:
   – Ура! Сталин!
   Они показывали друг другу на самолеты. На их лицах была написана ненависть. Мы вспомнили и о своих убитых: о трагической смерти солдат, стоявших по линии отступления зимой. Лица изувеченных солдат, лежащих под темным зимним небом.
   Во рту пересохло. Мы смотрели, как все усиливается гнев крестьян, заплативших слишком большую цену за бой, которого можно было бы избежать. Если бы поступил приказ стрелять, мы бы без колебания повиновались. Я видел, как у двоих уже затряслись автоматы в руках, а лица исказились от гнева.
   Но тут появилась высокая стройная фигура Весрейдау, побелевшего от гнева. Он остановился в пяти метрах от русских и так на них посмотрел, что они тут же угомонились. За время долгих кампаний в России Весрейдау успел выучить русский. Он с той же вежливостью, какую требовал от солдат, приказал поселянам похоронить мертвых. Война, сказал он, скоро для вас закончится. Вы должны ждать, пока это произойдет, и ни во что не вмешиваться. Я и представить себе не мог, говорил Весрейдау, что на войне мне придется стрелять в невооруженных людей, которые пошли в бой, повинуясь лживой пропаганде. Тут его голос приобрел стальной оттенок. Он заявил, что дальнейшего буйства не потерпит. Я намереваюсь, сказал Весрейдау, вернуться в лагерь в полном составе. Если кто-то из моих солдат погибнет, вы все будете отвечать за это.
   Речь Весрейдау произвела эффект разорвавшейся бомбы. Воцарился полнейший порядок. Раненые были похоронены.
   Бензина в деревне было достаточно для возвращения на прежние позиции. Мы вернулись на дорогу. Раненых оставили на немецком посту. На следующий день их заберут санитары. Еще шестеро погибли. Они навсегда останутся в земле Украины.
   Мы бросили последний взгляд на лица крестьян, исчезающие в облаках дыма, поднятых грузовиками. На смену радости пришло мрачное настроение. Впереди маячил только борт грузовика и нелепый окровавленный труп свиньи, усыпанный мухами.
   Мы хотели, чтобы война закончилась и настал бы мир. Напоминали тяжелобольных, в которых вселяет новые надежды наступление весны.
   Но война не прекращалась. Мир был лишь призрачным, и всегда находился кто-то, кто поджигал костер войны. Возможно, у них были на то причины, и очень веские.
   Один из партизан, пока мы взбирались вверх по холму, перебежал дорогу и, заприметив нас, за десять минут успел приготовить ловушку. Мину он спрятал в рытвину, которых на дороге было множество. А затем, наверное, укрылся в отдалении и смотрел, что будет.
   Вероятно, он видел ярко-желтую вспышку. Видел, как разлетелся на куски вездеход, шедший впереди. Дым колечками поднимался к небу, в котором улыбалось солнце. Солдаты вытащили раненых из изувеченного вездехода. Остальные приготовились к обороне.
   Мы уложили Весрейдау и еще пятерых на земляной холм. Двое уже погибли. Еще у одного осколками оторвало ногу. Весрейдау был весь изранен, его тело было переломано. Мы сделали для него все, что было в наших силах. Ведь рота считала его другом. Нам удалось привести его в сознание.
   Мы видели много смертей, но эта была не похожа на остальные. Лицо Весрейдау не искажала боль. Ему даже удалось улыбнуться. Мы подумали, что он выживет. Слабым голосом он обратился к нам. Он снова призвал нас сохранять единство, единство перед лицом всего, что предстоит нам вынести. Он показал на карман. Фельдфебель Шперловский извлек из него конверт, несомненно письмо родным. После этого прошла еще минута. Мы смотрели, как умирает наш командир. По лицам трудно было определить, что мы испытываем. Но молчание стало тягостным.
   Жизнь еще двоих, ехавших в вездеходе, удалось спасти. Мы осторожно погрузили их на оставшиеся машины. Лейтенант Воллерс взял командование на себя. Ему удалось достойно организовать похороны нашего командира. Мы один за другим прошли у его могилы и отдали честь. У всех было такое чувство, будто мы потеряли человека, от которого зависит существование всей роты. Нас словно бросили.
   Тем же вечером мы вернулись в одинокую деревню, где нас уже ждали товарищи. Весть о смерти командира всех потрясла. Нам всем угрожала смерть, но, что умрет Весрейдау, казалось нам таким же невероятным, каким маленьким детям может показаться смерть родителей. К любой другой смерти мы были готовы. Но никто не мог смириться с тем, что нашего командира ждет подобная участь.
   Караульные в ту ночь чувствовали себя особенно беспокойно. Три наши роты сейчас казались, как никогда, уязвимы. Мы ждали помощи и поддержки, но командир наш умолк навсегда.
   Кого же назначат новым командиром? От кого будет зависеть наша участь?
   С первыми лучами солнца нам удалось передать сообщения в штаб. Прилетел «ДО-217». Нам приказали немедленно направляться на линию фронта, проходящую севернее.
   Базу было приказано уничтожить вместе с деревней. Нельзя оставлять врагу ни малейшей возможности найти укрытие. Но горючего материала в нашем распоряжении не было. Пришлось поджечь соломенные крыши домов.
   Затем наша моторизованная рота ушла – пешим ходом, погрузив боеприпасы на старые грузовики, оставшиеся в нашем распоряжении. Их защищали радисты и мотоциклисты. Через каждые десять-пятнадцать миль им приходилось останавливаться и ждать нашего подхода. На фронт мы прибудем или все сразу, или вообще не попадем.
   Приказы были совершенно идиотские. Офицер, издавший их, понятия не имел, в каком состоянии находятся подвижные части, якобы готовые к любой опасности. Мы сделали все, что в наших силах.
   Хуже всего было с продовольствием. Мы уже давно не получали провианта и лишь чудом добывали его себе: охотились, разоряли гнезда, пытались жевать растения, напоминающие салат. Иногда удавалось поймать брошенную лошадь. Но пяти сотням солдат пищи требуется немало. Так что каждый день мы сталкивались с одной и той же проблемой. Просили помощи по радио и постоянно слышали в ответ:
   – Обоз уже выехал. Он должен добраться до вас.
   Военная почта тоже исчезла в бесконечности. Мы не получали ни писем, ни посылок – ни малейшей весточки.
   Солнце жарило вовсю. Положение наше стало отчаянным.
   Вчера вечером мы успели съесть убитую свинью. Исчезла и бочка кипяченой воды из-под мяса: мы назвали ее «мясным бульоном», хотя мясом там едва пахло.
   Мы отправляемся на фронт. Глаза у нас как у изголодавшихся волков. В животе пусто, пусто и в котелках. На горизонте не маячит надежда. Мы уже привыкли жить в полуголодном состоянии. Наши желудки перерабатывали пищу, которая за несколько дней сведет в могилу добропорядочного буржуа.
   Теперь, когда наступил пост, наши чувства обострились до предела. Мы напоминали животных, которые ищут в пустыне, на кого бы напасть. Понадобится десять дней марша, чтобы из наших глаз исчез голодный блеск. Тогда, хоть в животе было пусто, мы все же надеялись, что найдем себе пищу. Россия же, в конце концов, не пустыня. Вокруг нас плодородные поля. Скоро наткнемся на какое-нибудь село и попируем на славу.
   Шперловский и Ленсен вглядывались в карту. В нашем районе полно деревень. Значит, опасность умереть от голода нам не грозит. Но к несчастью, на карте изображался район, превосходивший по размеру всю Францию. Между двумя деревнями пролегает несколько сот километров. А сойти с пути, чтобы добраться до ближайшей деревни, означает еще несколько дней марша.
   – Не о чем беспокоиться. – Ленсен не любил признавать поражение. – В степи полно деревушек, не отмеченных на карте. Есть еще и колхозы.
   Мы получили приказ идти на север. Его нужно выполнять безотлагательно. Но там, где мы проходили, жрать было нечего.
   Мы прошли уже много километров, но вокруг виднелись лишь невозделанные поля.
   – На этих полях можно здорово подзаработать, если начать здесь что-нибудь выращивать, – заметил какой-то крестьянин из-под Ганновера.
   Близ каждого села располагались огромные пшеничные поля. Но за ними простирались лишь лужайки, грязь и густой лес, пребывавшие в первозданном состоянии, – участки размером с французский департамент. Мы привыкли к большим расстояниям, воспринимая их как потенциальное поле боя.
   Тем, кто вернется с войны на родину, придется несладко: ведь там до горизонта рукой подать. И нам, привыкшим к простиравшимся до самого неба полям, придется сидеть на участке земли, которая непременно кому-то принадлежит. Если б не эта война! Нам нравились бесконечные просторы, и мы долго еще с тоской вспоминали их после войны.
   Если б только найти что-нибудь поесть!
   После одиннадцатичасового привала мы возобновили марш. Словно таблетки, проглотили пшеничные колосья, приготовленные двумя днями ранее. Было у нас еще вареное просо, но уж на самый крайний случай. Оставалось хоть одно преимущество: от легкой пищи после обеда не клонило в сон.
   Мы попивали теплую водичку из фляжек. Ручьи находились далеко, а пить воду из пруда казалось опасно: вдруг подхватишь малярию, тиф или что-то в этом роде, холеру какую-нибудь.
   Чтобы поднять настроение, затянули песню Слова и мелодия разносились по пустым пространствам теплым летним ветром Но мы уже привыкли, что не слышим эха, как это было, когда мы пели в городах, где повсюду стены.
 
Мы пьем и пьем вино…
Здесь его столько,
Сколько и воды…
 
   Нам-то особенно выбирать не приходилось. Вина не было, а воду следовало пить с осторожностью. – Рота, шагом марш!
   И мы маршировали, не переставая петь для самих себя.
   Постепенно сгустились сумерки. Колонна остановилась. Наши лица скрыла темнота. Казалось, мы и не прошли ничего, но уже засыпали на ходу.
   С рассветом мы продолжили путь. Находившиеся на горизонте горы так и не приблизились к нам, хотя мы шли уже несколько часов по долине. Самые высокие холмы достигали человеческого роста. Время от времени попадались островки деревьев, вызывавшие у меня ассоциацию с африканскими оазисами. Они были маленькие. Ветер разносил повсюду красную пыль, как будто мы идем по раскрошенному кирпичу.
   Мы уже давно плюнули на полагавшийся на марше порядок. Шли не тройками, а так, как было в обычае у партизан, разделились на компактные отряды, в которых один выходил вперед лишь до тех пор, пока с ним не поравняется следующий. Все валились с ног от усталости и замедлили шаг.
   Мы перестали петь и болтать. Сил и дыхания хватало лишь на то, чтобы переставлять одну ногу за другой.
   Но сколько нам еще идти?
   Сапоги покрылись пылью, ветер покрывал грязью наши нечесаные волосы. Казалось, мы не сдвинулись ни на километр. Ритм шагов стал монотонным. Лишь время от времени у кого-нибудь в желудке бурчало от голодухи.
   Поход был прерван событием, которое произошло после одиннадцатичасового привала. В небе появились два самолета Мы заприметили их еще раньше, но, к счастью, тогда они были далеко. Горизонт был огромный, и самолеты видны за версту. Теперь же оба они парили прямо над нами. Мы по привычке рассредоточились и приготовились к обороне. Вот и снова для кого-то настало время умирать… Что это за самолеты? Либо легкие бомбардировщики, либо разведывательные. Но что русские – это уж наверняка.
   Оба самолета пролетели на высоте четырехсот пятидесяти метров. Рокот двигателей отдавался в наших пустых желудках. Мы открыли огонь.
   Самолеты ничем не ответили. Они лишь кружили над нами. А мы встревоженно следили за их маневрами. Они точно обстреляют нас на второй раз.
   Но на второй заход лишь рой белых бабочек показался в небе. Листовки!
   Как только самолеты улетели, мы подобрали листовки. Ко мне с дюжиной бумажек подошел какой-то солдат.
   – Русские совсем обалдели.
   Мы принялись читать коммунистические призывы.
 
   «Немецкие солдаты! Вас предали. Сдавайтесь, и мы пощадим вас. Войну вы все равно проиграли».
 
   Для поднятия боевого духа на листовках были паршивые фотографии. Из подписей следовало, что это развалины немецких городов после бомбардировки (как называются эти города, не сообщалось). А еще были фотографии улыбающихся немецких военнопленных. Под каждой была текстовка:
 
   «Товарищи! Наш плен и в помине не имеет ничего общего с той ложью, в которую нас заставили поверить. Нас приятно удивило обращение офицеров лагеря. Когда мы думаем, как вы, товарищи, прячетесь в окопах, лишь бы спасти капиталистический мир, мы можем дать вам лишь один совет: бросайте оружие».
 
   И так далее в том же духе.
   Один солдат пришел в ярость:
   – Вот ублюдки! Я точно знаю, что пленных расстреливают.
   Он разорвал на клочки листовку и бросил ее в воздух.
   Мы возобновили путь. Но листовки продолжали ходить по рукам. В нашем сознании гулко отзывались слова: «война проиграна», «предательство», «города, пострадавшие от бомбежки».
   Коммунистическая пропаганда, вот что это такое. Достаточно поговорить с тем солдатом, что рвал листовки. Но каждый, кому удалось побывать в отпуске, своими глазами видал бомбежки. А наше позорное отступление? А жалкое существование, которое нам приходилось влачить: ни топлива, ни машин, ни еды, почти ничего! Может, война и вправду проиграна. Да нет, это невозможно!
   Вот мы идем по русскому полю. Но кому оно принадлежит – нам или им?
   Может, оно станет свидетелем нашей медленной смерти? Да нет, что за мысли! Просто сейчас у нас временные трудности. Но они вскоре пройдут.
   Завтра прибудет провиант. Все снова подчинится какой-то цели. Тряхнем головой, выкинем из нее пораженческие мысли! В небе вовсю сияет солнце. Надо идти дальше!
   Мы затянули одну из маршевых песен, намеренно вопя ее во всю глотку:
 
В саду цветут розы,
Там живет Эрика.
Здесь тысячи роз,
И среди них Эрика.
 
   На привале Гальс спустил меня с облаков на землю. Несмотря на то что от голода мы быстро забывались полудремой, выходить из глубокого сна – мало приятного.
   – Эй, да проснись ты! Я слышу грохот орудий, – сказал он.
   Я прислушался. Но ничего, кроме ночных звуков, не доносилось до моих ушей.
   – Гальс, оставь меня в покое, ради всего святого. Не буди. Завтра нам опять в путь, а я до смерти устал.
   – Говорю же: не я один слышу пушки. Взгляни вокруг: другие тоже прислушиваются.
   Я снова вслушался в тишину. Но до меня донеслось лишь шелестение ветра.
   – Может, ты и прав. Ну и что дальше? Такое нам не впервой. Продолжай спать. Тебе полегчает.
   – Мне не спится на пустой желудок. Тошно. Надо раздобыть что-нибудь поесть.
   – Так вот ради чего ты меня растолкал!
   К нам подошел Шлессер, находившийся в карауле.
   – Слышите, ребята? Орудия бьют.
   – Да я ему никак это не могу вдолбить, – сказал Гальс.
   Спать хотелось ужасно, но пропустить слова товарища мимо ушей я не мог.
   – Русские задумали прорыв. Только этого нам не хватало! – возмутился Шлессер.
   – Тогда нам всем конец, – заметил Гальс охрипшим голосом.
   – Ну что ты, у нас хватит сил сопротивляться, – сказал подошедший солдат.
   – Хватит сил! Вот еще что придумал! – Гальс не скрывал издевки. – И кто же будет драться, позволь узнать? Восемь сотен солдат, подыхающих с голодухи, да к тому же почти без оружия. Ты, верно, шутишь. Говорю тебе, нам конец. Нам сбежать и то сил не хватит.
   Солдата, беседующего с Гальсом, звали Келлерман. Ему стукнуло ровно двадцать, но рассуждал он как опытный человек и без труда схватывал происходящее. А реальность была такова, что выхода действительно не было. На лице солдата была написана тревога.
   Вдруг издалека раздался грохот. Стих… Снова послышался. Мы уставились друг на друга.
   – Артиллерия, – сказал Шлессер. Остальные молчали.
   От усталости я словно раздвоился. Смешались воедино сон и действительность. Мне казалось, я сплю и во сне слышу грохот артиллерии. Товарищи мои продолжали обсуждать происходящее. Я слушал их, но не понимал, что они говорят. К нам подошел фельдфебель Шперловский. Он тоже пришел к каким-то выводам.
   – Пока еще слишком далеко, – произнес он. – Но мы приближаемся к фронту. Через день-полтора окажемся на передовой.
   – А на машине через час-полтора, – заметил Гальс. Шперловский взглянул на него:
   – Что, невтерпеж? Жалко, но мы теперь не моторизованные части.
   – Да я не об этом, – прорычал Гальс. – Я имел в виду русских. Горючее у них есть, есть танки. Если им удастся совершить прорыв, через час они уже будут здесь.
   Шперловский, не произнеся ни слова, ушел. Да и что толку спорить ему, офицеру «Великой Германии»?
   – Пора укладываться спать, – сказал Келлерман. – Все равно лучше нам ничего не придумать.
   – Здорово получается, – не сдержался я. – Мы как звери на бойне, ждем, пока придут мясники!
   – И что же, так и подохнем на пустой желудок? – проревел Гальс.
   Преодолев страх и голод, мы опять забылись сном и проспали до рассвета. А он наступил в тот час, который в гражданской упорядоченной жизни принято называть полуднем.
   Мы поднимались не по свистку и не по звону колокола – ничего такого у нас с собой не было. Просто все вдруг начинали шевелиться, и те, кто еще спал, тоже просыпались. Любой звук или движение, как ни странно, легко выводили нас из глубокого забытья.
   Обычно идущие к фронту войска предпочитают выйти заранее – ночью или пока совсем не рассветет. Но офицеры вермахта были упрямы как бараны. Они поднимали нас в строго установленный час и в строгом порядке вели на поле славы.