Сайер Ги. Последний солдат Третьего рейха

   – Если у тебя хватит наглости и тебе будет сопутствовать удача, может, и удастся проникнуть через оборону американцев и англичан.
   На лице Гальса отразилось отчаяние.
   – Так они уже здесь?!
   Вот так нас встретил Запад. Мы долго о нем мечтали и наконец добрались до него. И такие новости мы узнаем! Мы не могли прийти в себя от изумления. В Мемеле, на Днепре и на Дону мы так долго мечтали о Западе, об этом рае земном, где закончатся наши страдания. Только мысль о нем помогла нам выжить. А оказалось, что это всего лишь кусок земли, на котором стоят дома, тишину нарушает рев самолетов, а до смерти испуганные жители пускаются в бегство. Вот он – Запад: три пыльных грузовика, набитые кое-как набранным батальоном солдат в серых гимнастерках. Они едут на новый поединок со смертью. Именно тогда у меня исчезли последние иллюзии.
   Вместо того чтобы помочь, весь Запад обратился против нас. Против истощенных солдат, у которых почти не осталось оружия, выступили армии нескольких государств, среди них и Франции. Не могу даже и выразить, какие мысли пробудила в моей голове подобная новость. Ведь одна только Франция, как я думал, меня не предавала. Сидя в окопе где-нибудь в степи, я продолжал обожать Францию, как обожает ее молодой человек, который ведет революционные беседы в парижском кафе. И вот «милая Франция» предала мои наивные мечты.
   Я сражался ради Франции. Я сделал так, что и мои товарищи полюбили ее, как я. Что же случилось?
   Франция, от которой я ожидал помощи, выступила на стороне врага. Мне придется стрелять во французов, которых я считал братьями, такими же братьями, как Гальс или Линдберг.
   Что же произошло? Что от нас утаили? Я больше ничего не понимал и не знал. Мой мозг отказывался соображать. Запад был моей последней надеждой, а теперь и она умерла.
   Нам снова придется вести бой, но против кого, против чего? У нас не осталось боевого духа, и мы потеряли всякую надежду. Англичане и американцы издавали победные крики, но, как они ни старались, мы не обращали на них никакого внимания. Как можно победить человека, для которого умерло все окружающее?
   Мы добрались до берегов Эльбы и расположились у дороги, которая вела к Лауэнбургу. В данном секторе действовали английские войска. Наша задача состояла в том, чтобы дать им отпор.
   Какой-то ветеран раздавал нам пищу: судьбе было угодно накормить нас. Гальс отошел в сторонку. В его глазах стояла пустота. Он что-то бурчал себе под нос. Но ветеран, похоже, не слишком огорчался. Он явственно прошептал мне:
   – Если повезет, война уже через несколько дней закончится.
   Как это так «закончится»? О чем это он? Я знал, что когда война заканчивается, то те, кто проиграл, заканчивают ее с дыркой в голове или пробитой грудью.
   – Да я не о том, – сказал ветеран. – Мы попадем в плен. Вот увидишь. Приятного тут мало, что греха таить, но все ж таки лучше, чем увертываться от снарядов. Вспомни мои слова. Ведь эти парни не какие-то русские мужики. Они приличные ребята.
   Прошла ночь. Было тепло, почти как днем. Мы расположились на влажной траве у дороги. Было слышно, как в небе гудят самолеты. Но за три года вынужденной бессонницы мы уже настолько привыкли дремать, невзирая ни на какие налеты, что нам все было нипочем.
   К шести утра где-то севернее раздался грохот артиллерии. В небе засветились вспышки. Бой продолжался три четверти часа, но мы продолжали дремать.
   Рано наступил рассвет. Над горизонтом показалось солнце. На дороге запрыгал по колдобинам коричневого цвета разбитый вездеход. Форма трех солдат в ней была явно не немецкой.
   Мы молча смотрели, как к нам приближаются три краснощеких парня в нелепых больших касках. По их физиономиям было ясно, что они довольны собой.
   Так я впервые встретился с англичанами. Стрелять в этих самодовольных болванов было бессмысленно. Но какой-то придурок отважился и сделал два выстрела. Он целил в голову. Вездеход резко повернул в сторону. Но англичане действовали настолько неуклюже, что мы двадцать раз могли стереть их с лица земли.
   Ветеран прикрикнул на юного несмышленыша, который всего-навсего выполнял свой долг. Он сказал, что теперь здесь появятся моторизованные части, и тогда нам конец. Капитан решил было вмешаться, но потом раздумал и пошел обратно к орудию.
   Через час к северу от нас раздался звук моторов. Ветеран оказался прав. Над нами пролетел самолет-разведчик: он нацелил огонь прямо на дорогу. Мы бросились на землю и, как гусеницы, поползли в овраг. Так мы спаслись от пятидесяти минометных снарядов, которые могли сильно уменьшить наши ряды.
   Англичане, видно, решили, что наш дух окончательно сломлен, и дело ограничится несколькими выстрелами. Они послали нам вдогонку четыре мотоцикла. Мы с некоторым страхом взирали, как мотоциклы взбираются на горку. Двое из нас поднялись, подняв руки. На Восточном фронте ничего подобного не случалось. Теперь мы ждали, что будет дальше Сразит ли их пулеметная очередь? Откроет ли стрельбу наш командир в отместку за их смерть? Но не произошло ровным счетом ничего. Ветеран, который был рядом, схватил меня за руку и шепнул:
   – Пошли.
   Мы оба встали. За нами пошли остальные. Подошел Гальс и встал рядом. У него и в мыслях не было поднимать руки. Мы приближались к победителям. Сердце колотилось от страха, во рту пересохло. Я впервые испугался союзников.
   Английские солдаты, на лице которых застыло мстительное выражение, согнали нас всех вместе. Но мы видали и худшее в своей же армии, например во время обучения под началом капитана Финка. В грубости, с которой обращались с нами англичане, не было ничего особенного.
   Вот так я сложил оружие одной из своих родин. Так для меня и для товарищей завершилась война.
   Чтобы побольше нас унизить, англичане заставили нас ехать в грузовиках стоя, а их непрерывно трясло. Но понять, почему мы смеемся и шутим, они так и не смогли. Гальсу досталась пощечина от английского офицера: тот даже и не понял, в чем дело. Он просто сравнивал, с каким трудом мы добирались до Восточного фронта и в каком комфорте возвращаемся.
   Мы встретились и с другими союзниками. Они были высокие, розовощекие, пухлые. Вели себя как хулиганы, но хорошо воспитанные. Их форма была изготовлена из мягкой ткани, вроде спортивного костюма, и они непрерывно двигали челюстями, будто жвачку жевали. Они не выражали радости от победы и не выглядели расстроенными. Им было все равно. Они просто выполняли изрядно поднадоевшие обязанности.
   Мы с любопытством их разглядывали. Наверное, со стороны можно было подумать, что мы – сторона, потерпевшая поражение, – попали в рай. Им же как раз недоставало радости.
   Американцы, разумеется, подвергали нас всяческим унижениям. Они разместили нас в лагере из палаток, забитом до отказа. Но, даже будучи в плену, солдаты вермахта продолжали соблюдать порядок. Так было под Харьковом, на Днепре, под Мемелем, и в Пиллау, и в степи. Под навесом спали больные и раненые.
   В центре лагеря американцы раскрыли ящики, наполненные консервами. Поддав их ногой, они высыпали консервы на землю и отошли, предоставив нам самим распределять пищу. Мы так изголодались, что забыли и об унижении, и о дожде, который превратил землю в месиво.
   Верхом роскоши стал порошковый лимонад: мы набирали в карманы воду и смешивали порошок. Американцы смотрели на нас и о чем-то болтали между собой. Наверное, они думали, как быстро согласились мы сдаться в плен и подчиниться условиям заключения, например раздаче пищи прямо под дождем. Разве мы не должны были ходить молча, с мрачными лицами, как все те, чьей гордости был нанесен удар? Мы вовсе не походили на немцев с тех кинолент, которые показали нашим тюремщикам перед отправлением. На нас не за что было сердиться: мы оказались не кровожадными «бошами», а просто оголодавшими людьми, которые мокнут под дождем, лишь бы им досталось хоть немного консервированного мяса. Мы были полумертвы, на лицах запечатлелся страх, валились с ног от усталости и бессонницы. Мы не требовали к себе вежливого отношения, нам нужно было лишь несколько часов сна.
   Прошло еще немного времени, и нас направили на фильтрацию в Мангейм.
   Гальс, Грандск, Линдберг и я так и не расставались, как держались мы вместе и в минуты опасности. Нам было ясно одно: для нас война кончилась. О том, каковы будут последствия, мы не задумывались. Слишком много всего произошло, и мы никак не могли сориентироваться в ситуации. Но знали, что худшее уже позади. Теперь бывшие германские солдаты проходят реорганизацию. Союзники пересчитают пленных и скажут, что с ними делать. В реорганизации помогали наши офицеры, которые ходили в лохмотьях по рядам среди с иголочки одетых победителей. Военнопленные получили сигареты, кому-то досталась даже жвачка. Они пожевали ее, засмеялись и проглотили. Потом мы получали приказ и стали строиться в отряды. Нас что, снова пошлют на фронт? Но это невозможно! Фельдфебель, который от всего происшедшего совсем одурел, рявкнул отряду:
   – Взять оружие!
   В ответ раздался взрыв хохота.
   Американцы совсем взбесились. Они вышли и стали на нас орать. Мы ничего не поняли, но стало ясно: надо вести себя как следует. Фельдфебель взял под козырек и застыл в ожидании выволочки.
   Некоторое время спустя военнопленных осмотрел врач. Кого-то послали в госпиталь, кого-то отправили к офицерам. Те записывали их в отряды по расчистке местности. Каждого проверяла специальная комиссия, в которой обычно состояли представители различных стран антигитлеровской коалиции: канадцы, англичане, французы, бельгийцы. Мои бумаги попали к французу. Тот дважды взглянул на меня, затем заговорил по-немецки:
   – Дата и место вашего рождения указаны верно?
   – Я.
   – Что-что?
   – Да, – ответил я, на этот раз уже по-французски. – Мой отец француз. – Теперь я говорил по-французски с таким же трудом, как по-немецки в Хемнице.
   Собеседник недоверчиво воззрился на меня. Помолчав минуту, он снова заговорил, теперь уже по-французски:
   – Так получается, вы француз?
   Я и не знал, что сказать. Три года немцы убеждали меня, что я немец.
   – Наверное, да, герр майор.
   – Что значит «наверное»?
   Я совсем смешался и замолчал.
   – Так почему же ты сражаешься в рядах противника?
   – Не знаю, герр майор.
   – Да что ты заладил: «герр майор», «герр майор»! Какой я тебе к черту «герр майор»! Называй меня господин капитан. Идем со мной.
   Он встал. Я поплелся за ним. В грязных рядах зеленых шинелей я различил взгляд Гальса. Я махнул ему и тихо проговорил:
   – Гальс, оставайся здесь. Я мигом.
   – С кем это ты там разговариваешь? – раздраженно спросил капитан.
   – Это мой друг, господин капитан. – Я никак не мог перейти на французский.
   – Да перестань ты говорить по-немецки. Что ж, французский-то совсем позабыл? Ступай сюда.
   Я пошел за ним по бесконечным коридорам и испугался, что не смогу снова найти Гальса. Наконец мы зашли в какой-то кабинет. Четверо французов беседовали с женщиной. Та вроде бы обращалась к ним по-английски.
   Капитан сказал, что у нас возникло затруднение. Меня подвергли подробному допросу. Но ответы не показались им слишком убедительными. Голова раскалывалась. Мои оправдания никто не слушал.
   Один офицер обозвал меня ублюдком и предателем. Но я не возмутился. Им в конце концов надоело со мной возиться. Они послали меня в комнатушку этажом ниже. Там я провел целый день и целую ночь. Я думал о своих товарищах, особенно о Гальсе: вот он сидит сейчас и недоумевает, куда я запропастился. У меня возникло предчувствие, что я больше никогда его не увижу. От возбуждения я не мог заснуть.
   На следующее утро дружелюбно настроенный лейтенант пришел за мной. Меня провели в тот же кабинет, что и накануне, и попросили сесть. Подобные любезности оказались для меня полной неожиданностью. Я вел себя так, будто со мной впервые обращаются по-человечески.
   Молодой лейтенант просмотрел мои бумаги и заговорил:
   – Вчера мы не знали, как с вами поступить. Нам известно, что гитлеровцы вынуждали служить в армии тех, у кого отец был немцем. В подобном случае мы должны были на какое-то время оставить вас в лагере для военнопленных. Но у вас-то немка мать. Это не дает нам оснований задерживать вас. Я рад, что все так получилось, – дружелюбно добавил он. – Теперь вы свободны. Так и значится в документах, которые я вам вручаю. Возвращайтесь домой и продолжайте прежнюю жизнь.
   – Домой! – Мой дом теперь так же близко, как Марс.
   – Да, домой.
   На мгновение он замолчал, чтобы я мог вставить слово. Но я тоже молчал. Я никак не мог прийти в себя, и нужные слова не лезли в голову.
   – Тем не менее для очистки совести я советую записаться во французскую армию и вернуться к нормальной жизни полноценным гражданином.
   Но я почти не слышал его. Мои мысли были с Гальсом. Я будто во сне услыхал:
   – Вы согласны?
   – Да, господин лейтенант, – ответил я. Звук моего голоса стал чужим.
   – Поздравляю. Вы приняли верное решение. Распишитесь вот здесь.
   Я поставил подпись, даже не задумываясь, что подписываю.
   – Вас вызовут, – сказал он, закрывая папку с моими документами. – Возвращайтесь домой и попытайтесь забыть обо всех неприятностях.
   Я по-прежнему молчал как рыба. Даже у дружелюбного лейтенанта кончилось терпение. Он встал и проводил меня до двери.
   – Ваши родители знают, где вы?
   – Наверное, господин лейтенант.
   – Вы им писали?
   – Писал, господин лейтенант.
   – Значит, и они присылали вам весточки. Разве у бошей не было почты?
   – Была, господин лейтенант. Родители мне тоже писали. Но уже целый год до нас не доходило ни весточки. Он воззрился на меня.
   – Вот сволочи, – произнес он. – Даже письмо и то не позволяли отправить. Ну, ступайте. Возвращайтесь домой и попытайтесь поскорее забыть обо всем, что случилось.

Эпилог.
Возвращение

«Попытайтесь забыть…»

 
   Мимо поезда проносились французские деревушки, освещенные солнцем. Головой я стукался о деревянную спинку сиденья. Другие пассажиры, те, кто принадлежал к иному миру, смеялись. Я смеяться не мог. Не мог я и забыть обо всем, что со мной было.
   Я повсюду искал Гальса. Но найти его мне так и не удалось. Я думал только о нем, и лишь привычка скрывать чувства помогла мне не расплакаться. Нас соединило все, что мы испытали на войне, я не забывал о том, что нам пришлось пережить. В этом враждебном мире он один остался мне другом. Он нес мою ношу, когда у меня заплетались ноги. Я никогда не смогу позабыть ни его, ни то, что нам пришлось пережить вместе, ни моих товарищей-солдат, жизни которых теперь уже навсегда связаны с моею.
   А поезд не останавливался. Он уносил меня все дальше от прошлого. Пусть он едет несколько месяцев, пусть он доставит меня на край земли. Что толку! Воспоминания останутся со мной.
   Полустанок. Изношенными ботинками я ступаю на цементную платформу. Мои глаза снова видят городок, который я так хорошо знаю. Ничто не изменилось. Вокруг все спит. Знали бы они, что я приехал, мигом бы проснулись. Все выглядит по-прежнему. Изменился лишь я один. И я знаю, что не смогу вернуться к старой жизни.
   Так я и стоял какое-то время, всматриваясь в окружающую обстановку. Все казалось таким маленьким. Тут я заметил, что на меня уставились два железнодорожных служащих. Хотят, чтобы я ушел: ведь я последний остался на перроне. Остальные давно уже разошлись.
   – Шевелись, – сказал один из них. Я показал ему документы.
   – Это к начальнику станции. Иди туда. Начальник прочитал мои бумажки, ничего не понял, но поставил печать.
   – Мангейм, – произнес он. – Это где боши живут?
   – Вовсе нет, – ответил я. – Это в Германии. От него не скрылся мой акцент. Он подозрительно посмотрел на меня:
   – А разве это не одно и то же?
   От родительского дома меня отделяло еще без малого десять километров. Стоял чудесный денек. Мне бы побежать скорее: ведь с каждым шагом я все быстрее приближался бы к дому. Но глотку что-то сдавило. Я едва мог дышать. Я никак не мог смириться с тем, что вижу окружающее не во сне: станцию, которую я только что осмотрел, мой городок, который вот-вот покажется на горизонте, овражек, встречу с родителями, при одной мысли о которой холодок пробегал по коже.
   Отчаяние, которое я испытывал на Восточном фронте, сменилось действительностью, о которой я почти совсем забыл и которая теперь снова вернулась так, как будто ничего и не произошло. Переход оказался слишком резким. Мне нужен какой-то фильтр. Гальс, остальные солдаты, война. Все, ради чего я должен был жить; все те, кто умер на моих глазах; те, без кого я никогда бы не задумался об этом, – все казалось несовместимым с тем, что должно произойти сейчас. Я не мог забыть прошлого, не мог отречься от него. У меня не оставалось никакого выхода.
   В голове все поплыло: будто лодка ни с того ни с сего пошла ко дну. Я шел на встречу, о которой столько мечтал и которой теперь так боялся.
   Низко над землей пролетел самолет. Не в силах совладать с собой, я бросился в овражек на дороге Самолет покружил сверху и исчез так же внезапно, как и появился. Схватившись за ствол яблони, я поднялся, сам не понимая, что произошло. Усталыми глазами смотрел на траву, на которой отпечатались мои следы Я медленно выпрямился. Трава напоминала непричесанные волосы. После зимних заморозков она была еще желтой и, как и я, стремилась вернуться к жизни. Трава не была высокой. Она напомнила мне о степи. Все казалосъ знакомым. Я снова упал. От яркого солнца закрыл глаза. Прикосновение к земле, которая одна знала, что произошло со мной, вернуло мне уверенность. Я успокоился и заснул.
   Лишь смерть может положить всему конец. Надежда оставалась, она остается всегда, что бы ни случилось. Проснувшись, я снова встал и пошел. Наверное, я спал несколько часов: солнце уже садилось, а когда я, наконец, дошел до городка, сгущались сумерки. Это было еще лучше, чем сияние солнца. Я боялся встречи с родителями. Мне тем более не хотелось наткнуться на тех, кого я раньше знал и кто, может быть, еще не забыл меня. Поэтому я пришел домой в конце дня. Я шел по улице так, будто ходил по ней только вчера. Я пытался идти медленно, но каждый шаг, казалось, звучал как на параде в Хемнице. Я прошел мимо двух мальчишек. Они даже не посмотрели на меня. Повернув за угол, я увидел родной дом. Сердце забилось так, что заболело в груди.
   На углу кто-то появился. Невысокая старушка со старой шалью на плечах. Даже эту шаль я давно знал. В руках у матери был кувшин с молоком. Она шла к соседям, с которыми я был близко знаком. Но ее путь пролегал мимо меня. Я подумал, что упаду в обморок. Она уже прошла полпути, а мне с трудом давался каждый шаг.
   Хотя от нахлынувших чувств в глазах потемнело, я узнал ее лицо.
   Сердце сжалось.
   Мать прошла мимо. Чтобы не упасть, я прислонился к с гене. Во рту возник горький вкус, будто от крови. Я знал, что через несколько минут она вернется тем же путем. Я хотел броситься за ней, но не мог и стоял как парализованный.
   Прошло несколько минут, и она снова появилась. Сумерки сгущались, и ее фигура казалась темнее.
   Она подходила все ближе и ближе. Я боялся пошевелиться, боялся напугать ее. Совершив над собой нечеловеческое усилие, я произнес:
   – Мамочка…
   Она замерла. Я сделал несколько шагов к ней и увидел, что она падает в обморок. Кувшин упал на землю. Я успел удержать ее, прежде чем она упала.
   Поддерживая маму, я поспешил к двери. В ней появился какой-то юноша. Мой младший брат. Испугавшись, он позвал:
   – Папа! Маму ведут домой! Ей плохо!
   Прошло несколько часов. Вокруг меня суетилась семья. Они смотрели на меня так, будто забыли, что земля круглая. Над очагом я увидел свою юношескую фотографию, а рядом вазочку с цветами.
   Прошло время. К концу подходила эта история. Всем нам – тем, кто ждал, и тем, кто, как я, надеялся, – понадобится много времени, чтобы смириться с действительностью.
   Я не хотел создавать трудностей. Близким тоже нужно время, чтобы привыкнуть. Соседи не должны сразу узнать, что я вернулся. Лучше держать наше счастье в тайне. В течение нескольких дней я приходил в себя и жил в комнате сестры. Пока я отсутствовал, она вышла замуж.
   … Пройдет время, и я вступлю в армию победителей – во французскую армию, в которой найдется место и бывшему врагу. Она помогла мне перейти к новой реальности, она стала тем «фильтром», о котором я мечтал.
   Еще бы! Ведь я подлый бош, и, зачислив в ряды французских вооруженных сил, мне оказывают невиданную честь.
   Я получал удовольствие от того, что у остальных вызывало лишь скуку. Я привык к дисциплине и без труда выходил первым: приходилось сдерживать себя, чтобы остальные не слишком завидовали мне.
   Я повстречался с разными людьми. Одни возненавидели меня. Другие, те, у кого доброе сердце, наливали пива, чтобы я хоть ненадолго забыл пережитое.
   Родители установили негласный запрет на разговоры о войне. Им я никогда не смогу рассказать все, что было.
   Я с упоением слушал рассказы тех, кто совершал геройские подвиги в армии победителей. Ведь я никогда не буду принят в их ряды.
   Кое-кто меня невзлюбил и вечно норовил ставить палки в колеса. В моем прошлом недруги видели сплошные ошибки и преступления. Но может, найдутся и те, которые поймут: неприятель так же, как и мы, ценит доблесть. А страдание не знает национальности.
   В рядах французской армии, в которую я записался на три года, пришлось провести всего десять месяцев. Несмотря на то что я сначала чувствовал себя прекрасно, в конце концов тяжело заболел и был отправлен домой.
   Но еще до того мне довелось участвовать в грандиозном параде, который состоялся в сорок шестом году в Париже. В честь мертвых наступила минута молчания. К памяти павших я добавлю и эти имена: Эрнст Нейбах, Ленсен, Винер, Весрейдау, Принц, Зольма, Гот, Оленсгейм, Шперловский, Смелленс, Дунде, Келлерман, Фрейвич, Баллерс, Фреш, Вортенберг, Зименлейс…
   Я ни за что не соглашусь включить в список погибших имя Паулы. Для меня она не умерла.
   А имена Гальса, Линдберга, Пфергама и Воллерса я никогда не забуду. Память о них всегда со мной.
   Есть лишь один человек, о котором я должен забыть… Забыть навсегда.
   Его звали Ги Сайер.