Теперь тайная полиция знала, что Сталин был одним из зачинщиков батумских беспорядков. “Развитие социал-марсксистских организаций… сделало большие успехи, когда осенью 1901 года “Тифлисский комитет Рос. соц. – дем. раб. партии” командировал в г. Батум… Иосифа Виссарионова Джугашвили, – докладывал ротмистр Джакели начальнику Кутаисской жандармерии. – Я дознал, что Иосифа Джугашвили видели в толпе во время беспорядков 9 марта…” “Все изложенное свидетельствует, что Иосиф Джугашвили играл видную роль в рабочих беспорядках в Батуме”. Полиция задалась целью схватить его.
5 апреля Деспина Шапатава предупредила Сталина, что он разоблачен. Он дважды переносил собрание, намеченное на ночь; наконец оно началось в доме Дарахвелидзе. Вдруг вбежала Деспина: снаружи стояли жандармы. Как написал их начальник, “вчера в 12 часов ночи мною был оцеплен дом… где, по агентурным сведениям, была сходка рабочих”.
Сосо-Пастырь рванулся к окну, но было поздно. Дом окружили голубые мундиры. На этот раз спасения не было[60]9.
Часть вторая
Глава 11
Глава 12
5 апреля Деспина Шапатава предупредила Сталина, что он разоблачен. Он дважды переносил собрание, намеченное на ночь; наконец оно началось в доме Дарахвелидзе. Вдруг вбежала Деспина: снаружи стояли жандармы. Как написал их начальник, “вчера в 12 часов ночи мною был оцеплен дом… где, по агентурным сведениям, была сходка рабочих”.
Сосо-Пастырь рванулся к окну, но было поздно. Дом окружили голубые мундиры. На этот раз спасения не было[60]9.
Часть вторая
Луне
Плыви, как прежде, неустанно,
Над скрытой тучами землей,
Своим серебряным сияньем
Развей тумана мрак густой.
К земле, раскинувшейся сонно,
С улыбкой нежною склонись,
Пой колыбельную Казбеку,
Чьи льды к тебе стремятся ввысь.
Но твердо знай: кто был однажды
Повергнут в прах и угнетен,
Еще сравняется с Мтацминдой,
Своей надеждой окрылен.
Сияй на темном небосводе,
Лугами бледными играй
И, как бывало, ровным светом
Ты озари мне отчий край.
Я грудь свою тебе раскрою,
Навстречу руку протяну
И снова с трепетом душевным
Увижу светлую луну.
Сосело (Иосиф Сталин)
Глава 11
Арестант
Сталина заключили в Батумскую тюрьму, где он сразу отличился грубым поведением и высокомерной дерзостью. Тюрьма оказала на него серьезное влияние, этот опыт навсегда остался с ним. “Я привык к одиночеству… в тюрьме”, – говорил он много позже, хотя на самом деле редко оставался там один.
Его сокамерники, будь то враги, позже обличавшие его в эмиграции, или сталинисты, восхвалявшие его в официальной печати, соглашаются, что Сталин в тюрьме был как застывший сфинкс: “…оспой изрытое лицо делало его вид не особенно опрятным. <…> В тюрьме он носил бороду, длинные волосы, причесанные назад”1. Товарищи по несчастью были поражены его “совершенным спокойствием”. Он “никогда не смеялся полным открытым ртом, а улыбался только”, держался особняком и был всегда невозмутим. Но сначала он допустил глупейшую оплошность.
6 апреля 1902 года его впервые допросил ротмистр Джакели. Сталин отрицал, что был в Батуме в день бойни, и утверждал, что был у своей матери в Гори. Два дня спустя он попросил другого заключенного кинуть две записки из окна в тюремный двор, где собирались друзья и родственники заключенных, чтобы передавать им еду и сообщения. Но охрана перехватила записки, написанные Сталиным. В первой содержалась просьба сказать учителю Иосифу Иремашвили, “что Сосо Джугашвили арестован и просит сейчас же известить его мать, для того чтобы, когда жандармы спросят: “Когда твой сын выехал из Гори?”, сказала: “Целое лето и зиму до 15 марта был здесь, в Гори”.
Второй запиской Сталин вызывал в Батум своего бывшего ученика Елисабедашвили, чтобы тот продолжил его дело. Ротмистр Джакели уже связывался с тифлисской тайной полицией, и ему подтвердили, что Сталин стоял во главе Тифлисского комитета. Но теперь он отправил запрос в Гори, откуда пришел ответ, что из Батума приезжали двое и разговаривали с Кеке, ее братом Георгием Геладзе (дядей Сталина) и Иремашвили. Все трое были арестованы и допрошены. Для Кеке это был нелегкий день2.
Двое из Батума приезжали за матерью Сталина, но в злополучной записке был упомянут еще и Елисабедашвили, живший в Тифлисе с Камо и Сванидзе. Жандармы арестовали Камо, который против своей воли привел их в баню в Сололаки – там они схватили раздетого Елисабедашвили. Его отправили к “знаменитому ротмистру Лаврову”, который передал его Джакели. Когда Елисабедашвили ввели в батумский тюремный двор, мимо него прошел Сталин и шепнул: “Не знаком”.
– Знаю, – ответил Елисабедашвили. – Привет от всех!
На другой день Джакели допросил Елисабедашвили.
– Ты знаешь Иосифа Джугашвили?
– Не знаю.
– Как нет?! Он говорит, что хорошо тебя знает!
– Наверно, он какой-либо сумасшедший.
– Сумасшедший! – рассмеялся ротмистр. – Разве сумасшедших будут слушать. Этот Джугашвили перевернул весь Батум… В Батуме тоже есть марксисты, но они люди скромные.
Когда Елисабедашвили провели мимо камеры Сталина, он увидел через решетку, как “Сосо злился, волновался, ругал и бил сидевшего в камере человека. На другой день я узнал, что в камере Сосо сидел засланный туда переодетый в костюм рабочего шпион”. Елисабедашвили отпустили, но вскоре по указанию Сталина он вернулся в Батум, чтобы руководить сосоистами3.
Что до Кеке, она повиновалась призывам Сосо. Около 18 мая она выехала из Гори и вернулась только 16 июня. Она дважды навещала сына в батумской тюрьме. Возвращаясь через Тифлис, она умудрилась наткнуться на Безумного Бесо.
“Стой, или я тебя прикончу! – взревел он, проклиная своего сына-бунтовщика. – Он хочет весь мир перевернуть! Если бы ты его не отдала в училище, он бы был ремесленником, а теперь он в тюрьме! Я убью такого сына собственными руками: он опозорил меня!” Собралась толпа, и Кеке удалось убежать – это была ее последняя встреча с мужем.
Бунт Сосо стал крахом надежд Кеке. Должно быть, она – по-своему – была опечалена не меньше Бесо. Она просила о его освобождении и, вероятно, передавала сообщения от товарищей. Несмотря на свой эгоцентризм, Сталин в пожилом возрасте говорил о ее страданиях. Услышав, что мать Георгия Димитрова встретилась с Кеке и это была встреча двух счастливых матерей, он воскликнул: “Счастливых? Что вы! Какое это счастье для Кеке, если сын шесть раз был арестован… <…> Такая уж досталась доля нашим матерям! Мы почти не встречались с ними…”[61]
Вскоре Сталин стал верховодом в Батумской тюрьме: он помыкал друзьями, терроризировал интеллигентов, подкупал охранников и дружил с уголовниками4.
Тюрьмы империи были потайной цивилизацией со своими обрядами и тонкостями, но Сталин, как всегда, игнорировал этикет, который ему не подходил. “Режим в тюрьме, как и в стране, сочетал варварство с патриархальностью”, – писал Троцкий. Никакой последовательности: иногда политических заключенных помещали в одну большую камеру, именуемую “церковью”, и там они выбирали “старейшин”.
Революционеры жили по рыцарским правилам. Когда прибывал или убывал товарищ, вся тюрьма по традиции пела “Марсельезу” и махала красным флагом. Революционеры, святые интеллигенты и самозваные крестоносцы, были слишком возвышенны, чтобы якшаться с обычными уголовниками, но Сталин предпочитал общаться с ними, потому что среди политических “было много сволочей”. Он ненавидел лживую болтовню интеллигентов. “Сволочей” убивали.
Находясь в одиночных камерах, политические общались с помощью не слишком удобного, но простого шифра – перестукивались на “тюремной азбуке”. Сергей Аллилуев сидел в Метехской крепости в Тифлисе, но по печной трубе ему передали: “Грустные вести… Среди арестованных Сосо”. Была и убогая система сообщения, называемая “тюремным телеграфом”: по ней заключенные передавали друг другу посылки на нитях, свешенных из окна; их подцепляли другой нитью с камешком на конце.
Во время прогулок во дворе за арестантами особо никто не следил: сохранить что-либо в тайне было трудно. Сосо всегда знал о вновь прибывших, знал, как ведут себя заключенные. Подобно американским мафиози, управлявшим “Коза ностра” из тюрьмы, Сосо вскорости наладил связь с внешним миром. “Он продолжал руководить всем из тюрьмы”[62].
Власти сделали серьезную ошибку, разрешив революционерам учиться в тюрьме. Эти одержимые самоучки усиленно занимались, а яростнее всех – Сталин. Его сокамерники рассказывали: “Он целый день читал и писал”. “В тюремной жизни он установил распорядок: вставал рано утром, занимался гимнастикой, затем приступал к изучению немецкого языка и экономической литературы… Любил он делиться с товарищами своими впечатлениями от прочитанных книг…” Другой заключенный сказал, что Сталин превратил тюрьму в университет. Сам он называл тюрьму “второй школой”.
Тюремщики были покладисты – либо потому, что революционеры были “из благородных”, либо потому, что их подкупали, либо потому, что они сочувствовали революционерам. Один из друзей Сталина был посажен в соседнюю камеру и попросил познакомить его с “Коммунистическим манифестом”. “Встречаться мы не могли, – вспоминал Сталин. – Но… я читал “Манифест”, находясь в своей камере, и в соседней камере могли слушать. Как-то во время одной из моих “лекций” в коридоре послышались шаги. Я прервал лекцию. Вдруг слышу:
– Почему молчишь? Продолжай, товарищ.
<…> Оказалось, что продолжать лекцию меня просил солдат-часовой”5.
Один текст наверняка циркулировал по “тюремному телеграфу”: в марте 1902 года марксист, теперь выступавший под псевдонимом Ленин, издал брошюру “Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения”. Автор требовал создать новый “авангард” безжалостных конспираторов; эта идея моментально расколола партию. “Дайте нам организацию революционеров – и мы перевернем Россию!” – обещал Ленин[63]6.
Ротмистр Джакели поймал батумских сосоистов, в том числе молодую хозяйку и подругу Сталина Наташу Киртаву. Когда Наташа вошла на тюремный двор, к ней подошел незнакомый арестант: “Товарищ Сосо просит вас взглянуть наверх, в окно”.
Наташа приняла меры предосторожности на случай, если это шпик. “Я не знаю никакого Сосо”, – ответила она.
Но, когда ее заперли в ее камере, у ее окна появился Сталин. “Скучаете, товарищи?” – осведомился он. Наташа поняла, что Сталин по-прежнему руководил борьбой – и в тюрьме, и за ее стенами. “За заботливость… все политические заключенные его очень любили”. О Наташе он действительно заботился хорошо. Однажды, когда она пошла повидаться с ним, один из часовых поймал ее и оттащил от камеры рукоятью сабли. Сталин потребовал, чтобы часового уволили. Его смелость завоевала ему не только популярность у заключенных, но и уважение тюремного начальства: он настоял на своем7. Им восхищались не только сосоисты: другой его сосед по камере признавал, что, хотя впоследствии Сосо стал чудовищем, “он был любезным и обходительным сокамерником”8.
Тифлисский прокурор решил: чтобы обвинить Сталина в руководстве батумским восстанием, улик недостаточно. Возможно, свидетели боялись и поэтому не показывали на Сталина. Это обвинение с него сняли, но он остался в тюрьме, потому что ротмистр Лавров расследовал другие обстоятельства: роль Сталина в Тифлисском комитете. 29 августа жандармы предъявили Сталину и его соратникам обвинение. Но бюрократические процедуры тянулись еще долго9.
Сталин заболел давно мучившей его грудной болезнью (иногда он говорил, что это проблемы с сердцем, иногда – что с легким). В октябре Сосо добился того, чтобы его вместе с подельником Канделаки переправили в больницу10. Вопреки революционной этике он трижды обращался к самому генерал-губернатору – князю Голицыну:
Через два дня, когда заключенных собрали для переезда, Сталин увидел, что Наташу переводят вместе с ним. Тюремщики стали надевать на него кандалы.
“Мы не воры, чтобы нам сковывать руки!” – отрезал Сталин. Надсмотрщик убрал кандалы. Эта история говорит об авторитете Сталина у заключенных и властей – царскую полицию можно было “прогнуть”, что было немыслимо в отношении советской тайной полиции[64]. Затем арестантов согнали в строй, чтобы провести через Батум. Сталин потребовал телегу для их вещей и “для меня, женщины, фаэтон”, с гордостью пишет Киртава. Невероятно, но Сталин, повелитель тюремной системы, и тут добился своего. Для девушки Сталина – только лучшее: Наташа доехала до вокзала в фаэтоне.
Когда поезд подъехал к Кутаису, Сталин задержал своих товарищей у выхода: “Пропустите Наташу вперед, пусть видят все, что и женщины борются против этих собак!”12
В Кутаисе власти попытались заставить заключенных слушаться. Политических расселили по разным камерам, но Сталин вскоре нашел способ сообщения и запланировал контратаку. Когда Наташу Киртаву увели из общей камеры в одиночку, ее “одолела тоска, неизвестность, и я стала плакать”. Сталин узнал об этом по тюремному телеграфу и передал ей записку: “Что означают, орлица, твои слезы? Неужели тюрьма надломила тебя?”
В тюремном дворе Сталин встретился с “умеренным” товарищем Григорием Уратадзе. Тот ненавидел Сталина, но почти что восхищался его “ледяным характером”: за полгода он “ни разу не видел его, чтобы он возмущался, выходил из себя, сердился, кричал, ругался, словом, проявлял себя в ином аспекте, чем в совершенном спокойствии”. У Сосо “размер улыбки зависел от размера эмоции, вызванной в нем…” Они познакомились на прогулке во дворе. Сталин ходил “походкой вкрадчивой, с маленькими шагами”, “своей нелюдимостью обращал на себя всеобщее внимание”, но в то же время он был “абсолютно невозмутим”.
Сталин враждебно относился к надменным интеллигентам, но перед более приземленными рабочими-революционерами разыгрывал учителя – Пастыря. Сосо “устроил чтение газет, книг и журналов, читал заключенным лекции”. Попутно он боролся со строгостью кутаисского тюремного режима. Местный губернатор отказывался выполнять его требования. 28 июля по знаку Сосо арестанты начали шумную забастовку – колотили в железные ворота так громко, что переполошили весь город. Губернатор приказал солдатам окружить тюрьму, но затем сдался, согласившись перевести всех “политических” в одну камеру. Сталин победил, но губернатор отомстил: камера оказалась худшей в тюрьме, на нижнем этаже.
Когда нескольких заключенных отправляли в сибирскую ссылку, Сталин предложил сделать групповой снимок. Так же, как в годы нахождения у власти, он с удовольствием расставлял всех по местам и сам встал в любимое место – в середину верхнего ряда. “Я так же, как один из солдат революции, стану посредине”. Вот он: длинноволосый и бородатый самопровозглашенный вождь.
Когда его товарищей уводили в долгий путь, “товарищ Сосо во дворе тюрьмы поднял красный флаг… <…> Вышедшие во двор товарищи… запели “Марсельезу”13.
Тем временем тайная полиция потеряла Сталина… в собственной тюрьме. Жандармы и охранка в Тифлисе полагали, что “Чопур, то есть Рябой” давно на свободе. Ротмистр Лавров считал, что он вновь руководит рабочими в Батуме “под особым надзором”. Очевидно, шпики следили за кем-то другим. В Батуме тоже не знали, где Сталин, пока подполковник Шабельский не разрешил загадку пропавшего Рябого, сообщив всем, что “Джугашвили уже год как содержится в тюрьме (ныне в Кутаисской)”14.
Скрежещущие шестерни царистского правосудия (случаи, подобные сталинскому, местные власти перепоручали петербургским министерствам юстиции и внутренних дел) наконец породили предложение о наказании: три года ссылки в Восточной Сибири[65]. 7 июля 1903 года министр юстиции отправил свой доклад императору, который скрепил приговор Сталину императорской печатью. Николай II был очень педантичен, хотя и лишен воображения, – он исправно читал все, в том числе самые тривиальные документы, попадавшие в его кабинет. Таким образом, несколько раз судьба будущего красного монарха ложилась на стол к последнему императору.
После этого полиция исхитрилась опять потерять Сталина. Губернатор Тифлиса думал, что он в Метехской крепости, но оттуда ответили, что там Сталин никогда не содержался. Глава тифлисской полиции констатировал: “Местонахождение Иосифа Джугашвили… еще не обнаружено”. Полиция обратилась к жандармам, которые установили, что Сталин все еще в Батумской тюрьме, – все бы замечательно, только на самом деле он до сих пор сидел в Кутаисе. Искали его полтора месяца. Эта путаница и сейчас будоражит умы сторонников теории заговора. Не прятали ли Сталина жандармы или охранка, потому что он был двойным агентом? Подтверждений этому нет. Проволочка могла бы вызвать подозрения, случись она с одним Сталиным, но такое происходило повсеместно. Между двумя мирами – кровавых заговоров и неторопливого крючкотворства – было столько же неразберихи, сколько конспирации.
В ожидании этапа Сталин узнал ужасную новость. 17 августа 1903 года кумир Сосо Ладо Кецховели, арестованный в Баку и заключенный в Метехскую крепость, встал у окна своей камеры и начал дразнить часовых криками: “Долой самодержавие!” Один из часовых выстрелил Ладо прямо в сердце. Такая судьба могла бы постигнуть и самого Сталина. Он никогда не забывал Ладо.
8 октября Сталин наконец узнал, что отправляется в очень дальнюю дорогу. Первой остановкой на пути будет Батум. Он вновь устроил групповой снимок. Когда он покидал тюрьму, товарищи махали ему флагом и пели “Марсельезу”.
“Меня отправляют, встречайте у тюрьмы”, – написал Сталин только что освобожденной Наташе Киртаве. Она собрала для него десять рублей и немного еды; Сталина ожидала русская зима, но он уходил по этапу лишь в легкой грузинской чохе и сапогах, перчаток у него не было. Когда он садился на арестантский пароход, который должен был увезти его из Батумской бухты (этап шел через Новороссийск и Ростов), Наташа стояла на пристани: “Я его проводила”.
Грузина, который в своей плодородной стране привык к вину и застольным песням, эта дорога приведет к другой жизни в далеком морозном краю – Сибири15.
Его сокамерники, будь то враги, позже обличавшие его в эмиграции, или сталинисты, восхвалявшие его в официальной печати, соглашаются, что Сталин в тюрьме был как застывший сфинкс: “…оспой изрытое лицо делало его вид не особенно опрятным. <…> В тюрьме он носил бороду, длинные волосы, причесанные назад”1. Товарищи по несчастью были поражены его “совершенным спокойствием”. Он “никогда не смеялся полным открытым ртом, а улыбался только”, держался особняком и был всегда невозмутим. Но сначала он допустил глупейшую оплошность.
6 апреля 1902 года его впервые допросил ротмистр Джакели. Сталин отрицал, что был в Батуме в день бойни, и утверждал, что был у своей матери в Гори. Два дня спустя он попросил другого заключенного кинуть две записки из окна в тюремный двор, где собирались друзья и родственники заключенных, чтобы передавать им еду и сообщения. Но охрана перехватила записки, написанные Сталиным. В первой содержалась просьба сказать учителю Иосифу Иремашвили, “что Сосо Джугашвили арестован и просит сейчас же известить его мать, для того чтобы, когда жандармы спросят: “Когда твой сын выехал из Гори?”, сказала: “Целое лето и зиму до 15 марта был здесь, в Гори”.
Второй запиской Сталин вызывал в Батум своего бывшего ученика Елисабедашвили, чтобы тот продолжил его дело. Ротмистр Джакели уже связывался с тифлисской тайной полицией, и ему подтвердили, что Сталин стоял во главе Тифлисского комитета. Но теперь он отправил запрос в Гори, откуда пришел ответ, что из Батума приезжали двое и разговаривали с Кеке, ее братом Георгием Геладзе (дядей Сталина) и Иремашвили. Все трое были арестованы и допрошены. Для Кеке это был нелегкий день2.
Двое из Батума приезжали за матерью Сталина, но в злополучной записке был упомянут еще и Елисабедашвили, живший в Тифлисе с Камо и Сванидзе. Жандармы арестовали Камо, который против своей воли привел их в баню в Сололаки – там они схватили раздетого Елисабедашвили. Его отправили к “знаменитому ротмистру Лаврову”, который передал его Джакели. Когда Елисабедашвили ввели в батумский тюремный двор, мимо него прошел Сталин и шепнул: “Не знаком”.
– Знаю, – ответил Елисабедашвили. – Привет от всех!
На другой день Джакели допросил Елисабедашвили.
– Ты знаешь Иосифа Джугашвили?
– Не знаю.
– Как нет?! Он говорит, что хорошо тебя знает!
– Наверно, он какой-либо сумасшедший.
– Сумасшедший! – рассмеялся ротмистр. – Разве сумасшедших будут слушать. Этот Джугашвили перевернул весь Батум… В Батуме тоже есть марксисты, но они люди скромные.
Когда Елисабедашвили провели мимо камеры Сталина, он увидел через решетку, как “Сосо злился, волновался, ругал и бил сидевшего в камере человека. На другой день я узнал, что в камере Сосо сидел засланный туда переодетый в костюм рабочего шпион”. Елисабедашвили отпустили, но вскоре по указанию Сталина он вернулся в Батум, чтобы руководить сосоистами3.
Что до Кеке, она повиновалась призывам Сосо. Около 18 мая она выехала из Гори и вернулась только 16 июня. Она дважды навещала сына в батумской тюрьме. Возвращаясь через Тифлис, она умудрилась наткнуться на Безумного Бесо.
“Стой, или я тебя прикончу! – взревел он, проклиная своего сына-бунтовщика. – Он хочет весь мир перевернуть! Если бы ты его не отдала в училище, он бы был ремесленником, а теперь он в тюрьме! Я убью такого сына собственными руками: он опозорил меня!” Собралась толпа, и Кеке удалось убежать – это была ее последняя встреча с мужем.
Бунт Сосо стал крахом надежд Кеке. Должно быть, она – по-своему – была опечалена не меньше Бесо. Она просила о его освобождении и, вероятно, передавала сообщения от товарищей. Несмотря на свой эгоцентризм, Сталин в пожилом возрасте говорил о ее страданиях. Услышав, что мать Георгия Димитрова встретилась с Кеке и это была встреча двух счастливых матерей, он воскликнул: “Счастливых? Что вы! Какое это счастье для Кеке, если сын шесть раз был арестован… <…> Такая уж досталась доля нашим матерям! Мы почти не встречались с ними…”[61]
Вскоре Сталин стал верховодом в Батумской тюрьме: он помыкал друзьями, терроризировал интеллигентов, подкупал охранников и дружил с уголовниками4.
Тюрьмы империи были потайной цивилизацией со своими обрядами и тонкостями, но Сталин, как всегда, игнорировал этикет, который ему не подходил. “Режим в тюрьме, как и в стране, сочетал варварство с патриархальностью”, – писал Троцкий. Никакой последовательности: иногда политических заключенных помещали в одну большую камеру, именуемую “церковью”, и там они выбирали “старейшин”.
Революционеры жили по рыцарским правилам. Когда прибывал или убывал товарищ, вся тюрьма по традиции пела “Марсельезу” и махала красным флагом. Революционеры, святые интеллигенты и самозваные крестоносцы, были слишком возвышенны, чтобы якшаться с обычными уголовниками, но Сталин предпочитал общаться с ними, потому что среди политических “было много сволочей”. Он ненавидел лживую болтовню интеллигентов. “Сволочей” убивали.
Находясь в одиночных камерах, политические общались с помощью не слишком удобного, но простого шифра – перестукивались на “тюремной азбуке”. Сергей Аллилуев сидел в Метехской крепости в Тифлисе, но по печной трубе ему передали: “Грустные вести… Среди арестованных Сосо”. Была и убогая система сообщения, называемая “тюремным телеграфом”: по ней заключенные передавали друг другу посылки на нитях, свешенных из окна; их подцепляли другой нитью с камешком на конце.
Во время прогулок во дворе за арестантами особо никто не следил: сохранить что-либо в тайне было трудно. Сосо всегда знал о вновь прибывших, знал, как ведут себя заключенные. Подобно американским мафиози, управлявшим “Коза ностра” из тюрьмы, Сосо вскорости наладил связь с внешним миром. “Он продолжал руководить всем из тюрьмы”[62].
Власти сделали серьезную ошибку, разрешив революционерам учиться в тюрьме. Эти одержимые самоучки усиленно занимались, а яростнее всех – Сталин. Его сокамерники рассказывали: “Он целый день читал и писал”. “В тюремной жизни он установил распорядок: вставал рано утром, занимался гимнастикой, затем приступал к изучению немецкого языка и экономической литературы… Любил он делиться с товарищами своими впечатлениями от прочитанных книг…” Другой заключенный сказал, что Сталин превратил тюрьму в университет. Сам он называл тюрьму “второй школой”.
Тюремщики были покладисты – либо потому, что революционеры были “из благородных”, либо потому, что их подкупали, либо потому, что они сочувствовали революционерам. Один из друзей Сталина был посажен в соседнюю камеру и попросил познакомить его с “Коммунистическим манифестом”. “Встречаться мы не могли, – вспоминал Сталин. – Но… я читал “Манифест”, находясь в своей камере, и в соседней камере могли слушать. Как-то во время одной из моих “лекций” в коридоре послышались шаги. Я прервал лекцию. Вдруг слышу:
– Почему молчишь? Продолжай, товарищ.
<…> Оказалось, что продолжать лекцию меня просил солдат-часовой”5.
Один текст наверняка циркулировал по “тюремному телеграфу”: в марте 1902 года марксист, теперь выступавший под псевдонимом Ленин, издал брошюру “Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения”. Автор требовал создать новый “авангард” безжалостных конспираторов; эта идея моментально расколола партию. “Дайте нам организацию революционеров – и мы перевернем Россию!” – обещал Ленин[63]6.
Ротмистр Джакели поймал батумских сосоистов, в том числе молодую хозяйку и подругу Сталина Наташу Киртаву. Когда Наташа вошла на тюремный двор, к ней подошел незнакомый арестант: “Товарищ Сосо просит вас взглянуть наверх, в окно”.
Наташа приняла меры предосторожности на случай, если это шпик. “Я не знаю никакого Сосо”, – ответила она.
Но, когда ее заперли в ее камере, у ее окна появился Сталин. “Скучаете, товарищи?” – осведомился он. Наташа поняла, что Сталин по-прежнему руководил борьбой – и в тюрьме, и за ее стенами. “За заботливость… все политические заключенные его очень любили”. О Наташе он действительно заботился хорошо. Однажды, когда она пошла повидаться с ним, один из часовых поймал ее и оттащил от камеры рукоятью сабли. Сталин потребовал, чтобы часового уволили. Его смелость завоевала ему не только популярность у заключенных, но и уважение тюремного начальства: он настоял на своем7. Им восхищались не только сосоисты: другой его сосед по камере признавал, что, хотя впоследствии Сосо стал чудовищем, “он был любезным и обходительным сокамерником”8.
Тифлисский прокурор решил: чтобы обвинить Сталина в руководстве батумским восстанием, улик недостаточно. Возможно, свидетели боялись и поэтому не показывали на Сталина. Это обвинение с него сняли, но он остался в тюрьме, потому что ротмистр Лавров расследовал другие обстоятельства: роль Сталина в Тифлисском комитете. 29 августа жандармы предъявили Сталину и его соратникам обвинение. Но бюрократические процедуры тянулись еще долго9.
Сталин заболел давно мучившей его грудной болезнью (иногда он говорил, что это проблемы с сердцем, иногда – что с легким). В октябре Сосо добился того, чтобы его вместе с подельником Канделаки переправили в больницу10. Вопреки революционной этике он трижды обращался к самому генерал-губернатору – князю Голицыну:
Все усиливающийся удушливый кашель и беспомощное положение состарившейся матери моей, оставленной мужем вот уже 12 лет и видящей во мне единственную опору в жизни, заставляет меня второй раз обратиться к Канцелярии главноначальствующего с нижайшей просьбой освободить меня из-под ареста под надзор полиции. Умоляю… не оставить меня без внимания и ответить на мое прошение. Проситель Иосиф Джугашвили. 1902 г., 23 ноября11.Болезнь не мешала ему творить бесчинства. Когда 17 апреля 1903 года экзарх Грузинской церкви явился, чтобы отслужить обедню для своих заблудших сыновей, бывший семинарист организовал против него демонстрацию, после чего был заточен в одиночку. За этот бунт, не первый в карьере, Сталина перевели в более строгую Кутаисскую тюрьму на западе Грузии.
Через два дня, когда заключенных собрали для переезда, Сталин увидел, что Наташу переводят вместе с ним. Тюремщики стали надевать на него кандалы.
“Мы не воры, чтобы нам сковывать руки!” – отрезал Сталин. Надсмотрщик убрал кандалы. Эта история говорит об авторитете Сталина у заключенных и властей – царскую полицию можно было “прогнуть”, что было немыслимо в отношении советской тайной полиции[64]. Затем арестантов согнали в строй, чтобы провести через Батум. Сталин потребовал телегу для их вещей и “для меня, женщины, фаэтон”, с гордостью пишет Киртава. Невероятно, но Сталин, повелитель тюремной системы, и тут добился своего. Для девушки Сталина – только лучшее: Наташа доехала до вокзала в фаэтоне.
Когда поезд подъехал к Кутаису, Сталин задержал своих товарищей у выхода: “Пропустите Наташу вперед, пусть видят все, что и женщины борются против этих собак!”12
В Кутаисе власти попытались заставить заключенных слушаться. Политических расселили по разным камерам, но Сталин вскоре нашел способ сообщения и запланировал контратаку. Когда Наташу Киртаву увели из общей камеры в одиночку, ее “одолела тоска, неизвестность, и я стала плакать”. Сталин узнал об этом по тюремному телеграфу и передал ей записку: “Что означают, орлица, твои слезы? Неужели тюрьма надломила тебя?”
В тюремном дворе Сталин встретился с “умеренным” товарищем Григорием Уратадзе. Тот ненавидел Сталина, но почти что восхищался его “ледяным характером”: за полгода он “ни разу не видел его, чтобы он возмущался, выходил из себя, сердился, кричал, ругался, словом, проявлял себя в ином аспекте, чем в совершенном спокойствии”. У Сосо “размер улыбки зависел от размера эмоции, вызванной в нем…” Они познакомились на прогулке во дворе. Сталин ходил “походкой вкрадчивой, с маленькими шагами”, “своей нелюдимостью обращал на себя всеобщее внимание”, но в то же время он был “абсолютно невозмутим”.
Сталин враждебно относился к надменным интеллигентам, но перед более приземленными рабочими-революционерами разыгрывал учителя – Пастыря. Сосо “устроил чтение газет, книг и журналов, читал заключенным лекции”. Попутно он боролся со строгостью кутаисского тюремного режима. Местный губернатор отказывался выполнять его требования. 28 июля по знаку Сосо арестанты начали шумную забастовку – колотили в железные ворота так громко, что переполошили весь город. Губернатор приказал солдатам окружить тюрьму, но затем сдался, согласившись перевести всех “политических” в одну камеру. Сталин победил, но губернатор отомстил: камера оказалась худшей в тюрьме, на нижнем этаже.
Когда нескольких заключенных отправляли в сибирскую ссылку, Сталин предложил сделать групповой снимок. Так же, как в годы нахождения у власти, он с удовольствием расставлял всех по местам и сам встал в любимое место – в середину верхнего ряда. “Я так же, как один из солдат революции, стану посредине”. Вот он: длинноволосый и бородатый самопровозглашенный вождь.
Когда его товарищей уводили в долгий путь, “товарищ Сосо во дворе тюрьмы поднял красный флаг… <…> Вышедшие во двор товарищи… запели “Марсельезу”13.
Тем временем тайная полиция потеряла Сталина… в собственной тюрьме. Жандармы и охранка в Тифлисе полагали, что “Чопур, то есть Рябой” давно на свободе. Ротмистр Лавров считал, что он вновь руководит рабочими в Батуме “под особым надзором”. Очевидно, шпики следили за кем-то другим. В Батуме тоже не знали, где Сталин, пока подполковник Шабельский не разрешил загадку пропавшего Рябого, сообщив всем, что “Джугашвили уже год как содержится в тюрьме (ныне в Кутаисской)”14.
Скрежещущие шестерни царистского правосудия (случаи, подобные сталинскому, местные власти перепоручали петербургским министерствам юстиции и внутренних дел) наконец породили предложение о наказании: три года ссылки в Восточной Сибири[65]. 7 июля 1903 года министр юстиции отправил свой доклад императору, который скрепил приговор Сталину императорской печатью. Николай II был очень педантичен, хотя и лишен воображения, – он исправно читал все, в том числе самые тривиальные документы, попадавшие в его кабинет. Таким образом, несколько раз судьба будущего красного монарха ложилась на стол к последнему императору.
После этого полиция исхитрилась опять потерять Сталина. Губернатор Тифлиса думал, что он в Метехской крепости, но оттуда ответили, что там Сталин никогда не содержался. Глава тифлисской полиции констатировал: “Местонахождение Иосифа Джугашвили… еще не обнаружено”. Полиция обратилась к жандармам, которые установили, что Сталин все еще в Батумской тюрьме, – все бы замечательно, только на самом деле он до сих пор сидел в Кутаисе. Искали его полтора месяца. Эта путаница и сейчас будоражит умы сторонников теории заговора. Не прятали ли Сталина жандармы или охранка, потому что он был двойным агентом? Подтверждений этому нет. Проволочка могла бы вызвать подозрения, случись она с одним Сталиным, но такое происходило повсеместно. Между двумя мирами – кровавых заговоров и неторопливого крючкотворства – было столько же неразберихи, сколько конспирации.
В ожидании этапа Сталин узнал ужасную новость. 17 августа 1903 года кумир Сосо Ладо Кецховели, арестованный в Баку и заключенный в Метехскую крепость, встал у окна своей камеры и начал дразнить часовых криками: “Долой самодержавие!” Один из часовых выстрелил Ладо прямо в сердце. Такая судьба могла бы постигнуть и самого Сталина. Он никогда не забывал Ладо.
8 октября Сталин наконец узнал, что отправляется в очень дальнюю дорогу. Первой остановкой на пути будет Батум. Он вновь устроил групповой снимок. Когда он покидал тюрьму, товарищи махали ему флагом и пели “Марсельезу”.
“Меня отправляют, встречайте у тюрьмы”, – написал Сталин только что освобожденной Наташе Киртаве. Она собрала для него десять рублей и немного еды; Сталина ожидала русская зима, но он уходил по этапу лишь в легкой грузинской чохе и сапогах, перчаток у него не было. Когда он садился на арестантский пароход, который должен был увезти его из Батумской бухты (этап шел через Новороссийск и Ростов), Наташа стояла на пристани: “Я его проводила”.
Грузина, который в своей плодородной стране привык к вину и застольным песням, эта дорога приведет к другой жизни в далеком морозном краю – Сибири15.
Глава 12
Замерзший грузин: сибирская ссылка
Путь в Сибирь часто оказывался гораздо опаснее самой ссылки. Сталин в полной мере ощутил все ужасы этапа – медленного поступательного продвижения на восток, когда по дороге прибавлялись все новые заключенные. Сталин рассказывал, что иногда к его ногам приковывали железное ядро, и однажды воскликнул: “Нет лучше чувства, чем разогнуть спину после кандалов”.
Уже в Ростове-на-Дону он остался без денег и телеграфировал в Батум, чтобы ему их выслали. Эту просьбу выполнил Канделаки. Недалеко от Ростова Сталин стал мучиться ужасной зубной болью и обратился к фельдшеру. Тот пообещал: “Я дам вам лекарство, которое навсегда излечит ваш зуб”. “Он сам вложил лекарство в мой сгнивший зуб, – вспоминал Сталин. – Это был мышьяк, но он не сказал мне, что его нужно было вынуть. Боль действительно унялась, но после этого два зуба выпали. Так что он был прав: эти зубы никогда не болели!” Зубная боль была одной из многих хворей, которые преследовали Сталина всю жизнь.
Чем дальше этап уходил от цивилизации, тем больше арестанты подвергались опасностям суровой Сибири, болезням и насилию. Уже когда Сталину было за семьдесят, он вспоминал, как где-то в Сибири арестант “почти что умирал от гангрены”. “Ближайшая больница находилась по меньшей мере в тысяче километров. Нашли фельдшера, и он принял решение ампутировать ногу. Он облил ногу спиртом, попросил нескольких человек держать больного и приступил к операции. Я не мог смотреть на операцию и спрятался в бараке, но кость пилили без анестезии, так что от криков было не укрыться. Этот крик до сих пор стоит у меня в ушах!” По дороге он также встретил гурийских крестьян, арестованных во время батумской демонстрации. Глядя на этих сбитых с толку грузин, отправленных в Сибирь и трясущихся от холода, Сосо почувствовал вину – что для него было непривычно. Но они уверяли, что благодарны ему.
Уже в Ростове-на-Дону он остался без денег и телеграфировал в Батум, чтобы ему их выслали. Эту просьбу выполнил Канделаки. Недалеко от Ростова Сталин стал мучиться ужасной зубной болью и обратился к фельдшеру. Тот пообещал: “Я дам вам лекарство, которое навсегда излечит ваш зуб”. “Он сам вложил лекарство в мой сгнивший зуб, – вспоминал Сталин. – Это был мышьяк, но он не сказал мне, что его нужно было вынуть. Боль действительно унялась, но после этого два зуба выпали. Так что он был прав: эти зубы никогда не болели!” Зубная боль была одной из многих хворей, которые преследовали Сталина всю жизнь.
Чем дальше этап уходил от цивилизации, тем больше арестанты подвергались опасностям суровой Сибири, болезням и насилию. Уже когда Сталину было за семьдесят, он вспоминал, как где-то в Сибири арестант “почти что умирал от гангрены”. “Ближайшая больница находилась по меньшей мере в тысяче километров. Нашли фельдшера, и он принял решение ампутировать ногу. Он облил ногу спиртом, попросил нескольких человек держать больного и приступил к операции. Я не мог смотреть на операцию и спрятался в бараке, но кость пилили без анестезии, так что от криков было не укрыться. Этот крик до сих пор стоит у меня в ушах!” По дороге он также встретил гурийских крестьян, арестованных во время батумской демонстрации. Глядя на этих сбитых с толку грузин, отправленных в Сибирь и трясущихся от холода, Сосо почувствовал вину – что для него было непривычно. Но они уверяли, что благодарны ему.