Серьезнейшей угрозой были уголовники. Обычно они, по воспоминаниям сталинского приспешника Вячеслава Молотова, проделавшего такой же путь в Иркутск, “политиков признавали как людей, которые борются за что-то”. Но они также и терроризировали политических. “Во время этого этапа, – рассказывал Сталин одному из своих приемных сыновей, – я встретился с психопатом-медвежатником, детиной почти двухметрового роста. Я отпустил какое-то безобидное замечание насчет моего кисета… Разговор закончился дракой. Этот идиот прижал меня к земле и сломал несколько ребер. Никто мне не помог”. Сталин потерял сознание, но, как обычно, извлек из этой истории политический урок: “Пока я приходил в себя, мне стало ясно: политики всегда должны завоевывать союзников”. В дальнейшем психопаты будут на его стороне1.
По прибытии в Иркутск, главный город Восточной Сибири, Сталин был отправлен в уездный город Балаганск – ближайшая железнодорожная станция находилась в семидесяти пяти верстах. Теперь арестанты шли пешком и ехали в телегах. Сталин был одет крайне легкомысленно для сибирской зимы: в белую грузинскую чоху с карманами для патронов. В Балаганске он нашел семерых ссыльных и держался одного из них, еврея Абрама Гусинского, надеясь, что его не отошлют еще дальше2. Но его отправили в Новую Уду. Местная полиция зафиксировала, что “высланный по высочайшему повелению, последовавшему 9 июля 1903 года, под гласный надзор полиции Иосиф Виссарионов Джугашвили 26 ноября прибыл и водворен в названном селении, гласный надзор полиции за ним учрежден”.
Новая Уда, в семидесяти верстах от Балаганска и в ста двадцати от ближайшей станции, в тысячах верст от Москвы и Тифлиса, была самой дальней ссылкой Сталина; это был маленький городок, разделенный на две части: бедняки ютились в хижинах на мысе, окруженном болотами, а те, кто был хоть немного побогаче, – в окрестностях двух купеческих лавок, церкви и деревянного острога, построенного для устрашения и подчинения бурят. В Новой Уде было нечего делать, кроме как читать, спорить, пьянствовать, распутничать и снова пьянствовать – этим занимались и местные, и ссыльные. В городке стояло целых пять кабаков.
Сосо не чуждался такого времяпрепровождения, но на дух не переносил своих собратьев по ссылке. В Новой Уде их было трое – евреи-интеллигенты, которые, как правило, были либо бундовцами (членами еврейской социалистической партии), либо эсдеками. На Кавказе Сталин редко встречал евреев, но с тех пор успел познакомиться со многими евреями, которые увидели в марксизме возможность положить конец репрессиям и несправедливостям царизма.
Сталин сделал выбор в пользу бедняков и поселился в “убогом, покосившемся домике” крестянки Марфы Литвинцевой, где было две комнаты. Одна – кладовая, в которой хранилась пища; во второй, разделенной деревянной перегородкой, вокруг печи жила и спала вся семья. Сталин спал возле стола в кладовой по другую сторону перегородки: “Долгими зимними ночами, когда семья Литвинцевых засыпала, Сталин тихо зажигал маленький светильник и подолгу просиживал за книгами…”3
Сибирская ссылка числилась среди самых ужасных зверств царской тирании. Да, бесспорно, она наводила тоску, но обычно, когда интеллигенты, часто потомственные дворяне, приезжали в какую-нибудь богом забытую деревню, с ними там хорошо обращались. Существование в таких патриархальных условиях больше напоминала скучные каникулы за книгами, чем ад кровавого сталинского ГУЛАГа. Ссыльные даже получали от царя карманные деньги: дворяне (такие как Ленин) – двенадцать рублей в месяц, имеющие среднее образование (такие как Молотов) – одиннадцать, а простолюдины (такие как Сталин) – восемь; на эти деньги они покупали одежду, еду и оплачивали жилье. Если им присылали слишком много денег из дома, государственное пособие у них отнимали.
Состоятельные революционеры могли путешествовать первым классом. Ленин, имевший частный доход, сам оплатил свою дорогу в ссылку и в продолжение всего ее срока вел себя как дворянин, устроивший себе эксцентрический “отпуск натуралиста”. Троцкого обеспечивал его отец, богатый землевладелец; в письме к будущей жене Троцкий с пафосом говорил, что Сибирь должна была умерить “нашу гражданскую чувствительность”, что ссыльные могут жить там “как олимпийские боги”. Но между обеспеченными ссыльными, такими как Ленин, и неимущими, такими как Сталин, лежала пропасть[66].
Поведение ссыльных регулировалось сводом правил. В каждом поселении избирался комитет, который мог привлечь к ответственности любого, кто нарушал партийный устав. Книгами полагалось делиться. Если ссыльный умирал, его библиотека разделялась между теми, кто остался в живых. Никакой дружбы с уголовниками. По отбытии срока ссыльный мог получить подарок на выбор от всех своих товарищей и должен был подарить что-то на память семье, в которой жил. У ссыльных были общие обязанности: они заботились о домашнем хозяйстве, забирали пришедшую почту. Прибытие писем было моментом наибольшей радости. “Знаешь, это так приятно, как в ссылке, помнишь, бывало, получишь письмо от друга!” – вспоминал Енукидзе, находясь у власти.
Но на Диком Востоке соблюдать правила было сложно. Сексуальные эскапады у ссыльных были обычным делом. “Как пальмы на пейзажах Диего Риверы, любовь из-под тяжелых камней прокладывала себе дорогу к солнцу… Пары соединялись… в ссылке”, – высокопарно писал Троцкий. Когда Голда Горбман, впоследствии жена сталинского заместителя Климентия Ворошилова, находилась в ссылке, она забеременела от Енукидзе, который позже стал одним из сталинских бонз. Много лет спустя в Политбюро любили вспоминать эти скандалы. Сам Сталин никогда не забывал дерзости ссыльного Лежнева, который спал с женой местного прокурора и поплатился за это переселением за полярный круг. Молотов рассказывал историю о двух ссыльных, которые из-за любовницы дрались на дуэли: один погиб, а другому досталась девушка.
Ссыльные должны были нанимать комнаты у местных крестьян. Приходилось жить в тесноте и шуме, терпеть детские крики, не имея возможности уединиться. Одной из худших вещей в ссылке Яков Свердлов называл “то, что нет изоляции от хозяев” (Свердлов дважды находился в одной ссылке со Сталиным). Необходимость делить комнаты с хозяевами порождала соблазн. Местные традиции запрещали вступать в интимную связь со ссыльными, но соблюдать этот запрет было невозможно: девушки смотрели на революционеров как на экзотических, хорошо образованных, состоятельных и неотразимых мужчин – особенно когда им приходилось ночевать с ними в одной комнате.
Революционеры вообще были людьми раздражительными, но их ссоры в ссылке отличались особой злобой. “В условиях ссылки… человек перед вами обнажается, проявляется во всех своих мелочах. <…> Нет места для проявления крупных черт”. Ссыльные вели себя ужасно, но Сталин – беспардонный соблазнитель, производитель незаконнорожденных детей, неисправимый смутьян и спорщик – был хуже многих. Он начал нарушать правила, едва только появился в Новой Уде4.
Ссыльных евреев он игнорировал, но зато пристрастился к здешнему развлечению – походам по кабакам с уголовниками. “Артельные ребята были эти уголовные. А вот “политики” – среди них было много сволочей”, – рассказывал Сталин Хрущеву и другим членам Политбюро за обедами в 1940-х. “Я сошелся тогда с уголовными… Мы, бывало, заходили в питейное заведение и смотрим, у кого из нас есть рубль… Приклеивали к окну на стекло эти деньги, заказывали вино и пили, пока не пропьем все деньги. Сегодня я плачу, завтра другой”. Якшание с уголовниками считалось ниже достоинства сноба-революционера из среднего класса. “Они организовали товарищеский суд и судили меня за то, что я пью с уголовными”, – вспоминал Сталин. Для некомпанейского Сосо это был не первый и не последний товарищеский суд5.
Он не потерял связи с внешним миром и не собирался задерживаться в ссылке надолго. В декабре 1903 года пришло письмо от Ленина. “Впервые я познакомился с Лениным в 1903 году, – вспоминал Сталин. – Правда, это знакомство было не личное, а заочное, в порядке переписки… Письмецо Ленина было сравнительно небольшое, но оно давало смелую, бесстрашную критику практики нашей партии”. Он преувеличивал. Это было не личное письмо, а циркулярный инструктаж – “Письмо к товарищу о наших организационных задачах”. Но на Сталина оно произвело большое впечатление: “Это простое и смелое письмецо еще больше укрепило меня в том, что мы имеем в лице Ленина горного орла нашей партии”.
Сталин сжег это письмо, но вскоре узнал, что на Втором съезде РСДРП, который проходил в Брюсселе и Лондоне, Ленин и Мартов разгромили своих оппонентов – евреев-бундовцев: те хотели, оставаясь социалистами, учредить автономии для национальных меньшинств. Но затем и между победителями произошел раскол: Ленин желал иметь свою фракцию революционеров, а Мартов рассчитывал на широкий контингент и участие рабочих масс. Ленин, который любил конфронтации, переходящие в раскол, разделил партию; он заявил, что его группа будет называться большевиками, а группа Мартова – меньшевиками[67].
Сталин говорил, что немедленно написал в Лейпциг своему хромому другу из Гори, Давиташвили, – тот общался с Лениным. Однако это была типичная для Сталина ложь. На самом деле он написал ему почти через год – но в любом случае он уже стал ленинцем. Троцкий считал, что большевика можно было узнать с первого взгляда. Сталин был, по словам Иремашвили, “большевиком с первой минуты”. В 1904 году в воздухе витало ощущение, что вот-вот произойдет нечто потрясающее. Революционное движение расцвело. Николай II, желавший укрепить империю на Дальнем Востоке, затеял “маленькую победоносную войну” с Японией, и внезапно стало ясно, что революция близка как никогда. В Новой Уде в такое время делать было нечего6.
Сосо начал планировать побег, как только прибыл по месту ссылки, – для революционера это был не менее важный опыт, чем арест и сама ссылка.
“Бежать было в большинстве случаев нетрудно”, – писал Троцкий. “Каждый стремился бежать поскорее… К началу 1904 года ссылка успела окончательно превратиться в решето”.
Задумавшему побег были нужны деньги на “сапоги” – фальшивые документы. Обычно полный набор беглеца – “сапоги”, пропитание, одежда, билеты на поезд, взятки – обходился примерно в сто рублей. Любители теорий заговоров задают наивный вопрос: откуда Сталин взял деньги? Может быть, он был агентом охранки? Вероятно, деньги передали через Кеке Эгнаташвили и партия. Но в самом факте нет ничего примечательного: между 1906 и 1909 годами более 18 000 безвестных ссыльных (из 32 000) каким-то образом нашли деньги на побег.
Подозрения связаны и с тем, что Сталин в разное время называл в подвластной ему печати разное число побегов и арестов. Но, оказывается, побегов и арестов было больше, чем он официально заявлял. В 1930-х, лично редактируя свою биографию для “Краткого курса истории ВКП(б)”, Сталин указал восемь арестов, семь ссылок и шесть побегов, но, когда в 1947 году он вновь редактировал книгу синим карандашом, арестов оказалось уже семь, ссылок – шесть, а побегов – пять. В личных беседах он говорил: “У меня было пять побегов”. Как это ни удивительно, Сталин либо поскромничал, либо забыл, как было на самом деле: его арестовывали по меньшей мере девять раз, четыре раза задерживали на небольшой срок, а бежал он восемь раз.
Подытожить можно словами Александра Островского, который исследовал вопрос о связях Сталина с тайной полицией: “Сам факт частых побегов И. В. Сталина может вызвать удивление только у человека, совершенно незнакомого с состоянием дореволюционной ссылки”.
Первый дилетантский побег Сосо предпринял, прочитав послание Ленина в 1903 году. Его хозяйка и местные дети дали ему хлеба на дорогу. “Сначала не удалось – стражник не спускал с меня глаз, – рассказывал он Анне Аллилуевой. – Потом начались морозы. Выждал немного, достал кое-что из теплых вещей и ушел пешком. Едва не отморозил лицо”. Чем старше становился Сталин, тем длиннее были его рассказы. “Я упал в ледяную реку, – говорил он одному из главных своих подручных Лаврентию Берии. – Я промерз до костей. Я постучался в чью-то дверь, меня не впустили. Я уже выбился из сил, но наконец мне посчастливилось попасть к каким-то бедным людям, которые жили в убогой лачуге. Меня накормили, отогрели у печи и дали одежду, чтобы я смог добраться до следующей деревни”.
Он сумел добраться до дома Абрама Гусинского в Балаганске – в семидесяти верстах от Новой Уды.
Сосо написал Кеке, та сшила нужную одежду и отправила ее как только смогла. Сосо бежал в ней. Он переселился в дом Митрофана Кунгурова, который 4 января 1904 года вывез Сталина из Новой Уды. Сталин, вооруженный саблей, обманул Кунгурова, сказав ему, что всего лишь хочет доехать до близлежащего села Жарково, чтобы пожаловаться на полицейского исправника. Очевидно, Кунгуров был тем самым пьяным возчиком, который требовал, чтобы на каждой остановке с ним расплачивались водкой. “Морозы стояли сорокаградусные, – вспоминал Сталин. – Я был закутан в шубу. Возчик подгонял лошадей, распахнув свою шубенку и открывая чуть ли не голый живот жестокому морозному ветру. Тело его, видно, было хорошо проспиртовано. Здоровый народ!” Но когда крестьянин понял, что Сталин собирается бежать, он отказался помогать ему и остановил сани. “Тогда, – рассказывал Сталин, – я распахнул шубу, показал ему саблю и велел ехать дальше. Возчик вздохнул и пустил лошадей в галоп!”[68]
Итак, Сосо был на свободе. Он надеялся, что полицию отвлечет празднование православного Крещения. “Административный Иосиф Джугашвили бежал. Розыску приняты меры”, – телеграфировала местная полиция. Он добрался до станции Тыреть и, возможно, оправился в Иркутск, прежде чем пуститься в обратный путь по Транссибирской магистрали.
Сибирские станции даже в дни праздников патрулировали жандармы в форменной одежде и агенты охранки, иногда профессионалы, а иногда вольнонаемники – они выискивали беглецов. Но Сталин приобрел не простые “сапоги”, а удостоверение полицейского. В далекой Сибири, как и на Кавказе, можно было купить любые документы, но подобное было все-таки редкостью. Сталин с гордостью рассказывал, что на одной станции к нему на хвост сел настоящий шпик – он следил за Сталиным, а тот подошел к жандарму, предъявил фальшивое удостоверение и указал на шпиона, сообщив, что это беглый ссыльный. Полицейские арестовали протестующего шпика, а Сталин спокойно сел на поезд, идущий на Кавказ. Эта история показывает, какая повсюду царила неразбериха – и сколь благоприятной средой была она для Сталина. Если бы Сосо действительно был агентом полиции, вряд ли он рассказал бы об этом эпизоде; в любом случае он мог его просто выдумать. Эта история определенно добавляла мистицизма (и сомнительности) образу мастера конспирации7.
Через десять дней Сталин уже был в Тифлисе. Когда он ворвался в квартиру друга, его товарищи едва узнали его – так он исхудал в Сибири.
“Не узнаете, трусы!” – засмеялся он. Его поприветствовали и нашли для него комнату.
Сталин выбрал время с отменной точностью. В январе 1904 года Россия вступила в войну. Японцы напали на российский флот у Порт-Артура. Император и его министры были уверены, что примитивным японским “макакам” не победить цивилизованных русских. Но армия Николая была устарелой, солдаты-крестьяне – плохо вооружены, командиры – царские друзья без военных способностей.
По воспоминаниям соседа по комнате, Сталин в это время читал “Историю Французской революции”. Он знал, что война и революция, эти кони апокалипсиса, часто скачут бок о бок.
Грузия была охвачена волнениями. “Грузины – такой политизированный народ, – говорил позже Сталин. – Едва ли есть хоть один грузин – не член какой-нибудь политической партии”. Молодые армяне вступали в “Дашнакцутюн”, грузины примыкали к социал-федералистам, многие присоединялись к меньшевикам, большевикам, анархистам и эсерам – последние вели безжалостную террористическую кампанию против царя и его министров. Война испытывала империю на прочность, и охранка, пытаясь подавить недовольство, арестовывала революционеров пачками.
Не все товарищи были рады возвращению грубого и агрессивного Сосо. Его враги придумали, как от него избавиться. Сталин имел неосторожность отступить от марксистского канона. Ленин победил бундовцев, потому что считал необходимым создание интернациональной партии для всех народов империи. Даже Жордания проповедовал марксизм всему кавказскому региону. Но молодой Сталин, оставаясь верным романтическим идеалам своей поэзии, настаивал на создании отдельной грузинской социал-демократической партии. Поэтому его враги обвинили его в бундистских тенденциях и заявили, что Сталин никакой не марксист-интернационалист. Сталин в то время приспосабливал Маркса к своим инстинктам. Давид Сагирашвили говорил, что он цитировал Маркса, “но всегда на собственный странный манер”. Когда на одной встрече его уличили в этом, Сосо “ни в малейшей степени не смутился” и просто ответил: “Маркс – осел. То, что он написал, должно быть написано так, как я говорю!” С этими словами он покинул заседание.
К счастью для Сталина, его ревностно защищал первый большевик Грузии – Миха Цхакая, один из основателей “Месаме-даси” и теперь сторонник радикального ленинского курса. Сталин уважал энергичного Цхакаю, человека старше его, с эспаньолкой, с серьезным идеологическим весом. Позже Сталин смеялся над Цхакаей – но это была благодарность человека, который считал благодарность “собачьей болезнью”.
Цхакая просил за Сталина и тем самым спас его от выдворения из партии, но и заставил его вновь повторить азы марксизма. “Многого я не могу тебе доверить, – говорил он Сосо. – Ты еще молод, и тебе нужна база твердых убеждений, иначе у тебя будут трудности”.
Цхакая представил его молодому армянскому интеллигенту по имени Данеш Шевардян, который должен был познакомить Сталина с “новой литературой”. Впоследствии Сталин со смехом вспоминал: “Цхакая начал обучение с возникновения планет, жизни на земле, белка и протоплазмы – через три часа мы наконец добрались до рабовладельческого общества. У нас не получалось слушать его внимательно, мы начали засыпать…”
Но эти анекдоты скрывали унизительную правду: Цхакая заставил Сталина написать свое “Кредо” и отречься от еретических взглядов. Шевардян прочел его и был удовлетворен. Отпечатали и распространили семьдесят экземпляров[69]. Сталин был прощен, но Цхакая объявил: перед тем как Сосо сможет выполнить партийное задание и загладить свою вину, он должен “отдохнуть”8.
Сосо беззастенчиво использовал своих друзей. Придя в гости к какому-нибудь приятелю, он вел себя как член семьи, вспоминал быший семинарист Михаил Монаселидзе, друг Камо и Сванидзе. Если в доме обнаруживались вино, фрукты или сладости, которые он любил, он без зазрения совести говорил: “Кто-то обещал угостить меня вином и фруктами”, после чего открывал буфет и принимался за угощение. Он был уверен, что его обязаны кормить из благодарности за его священную деятельность.
Он проводил время со своим состоятельным другом Спандаряном, и тот ввел его в круг, где лидером был Лев Розенфельд – будущий Каменев, после смерти Ленина соправитель Сталина, а позднее его жертва. Отец Каменева, богатый инженер, построивший железную дорогу от Батуми до Баку, обеспечивал своего сына-марксиста. Каменев был моложе Сталина, но выглядел на много лет старше. Он носил рыжую бороду, у него были водянисто-голубые близорукие глаза; он походил на школьного учителя. Он подружился со Сталиным, но всегда относился к нему свысока – пока не стало слишком поздно. Каменев был большевиком, но весьма умеренным, и сталинские “горячие головы” уже вызывали у него протест. Камо вспоминал, что у него часто происходили стычки с интеллигенцией. Однажды он поругался с Каменевым, который не хотел идти на демонстрацию. У Каменева Сосо встретил еще одного старого друга – Иосифа Давришеви, который окончил самую элитарную школу Тифлиса – гимназию на Головинском проспекте; там он учился с Каменевым и Спандаряном.
По прибытии в Иркутск, главный город Восточной Сибири, Сталин был отправлен в уездный город Балаганск – ближайшая железнодорожная станция находилась в семидесяти пяти верстах. Теперь арестанты шли пешком и ехали в телегах. Сталин был одет крайне легкомысленно для сибирской зимы: в белую грузинскую чоху с карманами для патронов. В Балаганске он нашел семерых ссыльных и держался одного из них, еврея Абрама Гусинского, надеясь, что его не отошлют еще дальше2. Но его отправили в Новую Уду. Местная полиция зафиксировала, что “высланный по высочайшему повелению, последовавшему 9 июля 1903 года, под гласный надзор полиции Иосиф Виссарионов Джугашвили 26 ноября прибыл и водворен в названном селении, гласный надзор полиции за ним учрежден”.
Новая Уда, в семидесяти верстах от Балаганска и в ста двадцати от ближайшей станции, в тысячах верст от Москвы и Тифлиса, была самой дальней ссылкой Сталина; это был маленький городок, разделенный на две части: бедняки ютились в хижинах на мысе, окруженном болотами, а те, кто был хоть немного побогаче, – в окрестностях двух купеческих лавок, церкви и деревянного острога, построенного для устрашения и подчинения бурят. В Новой Уде было нечего делать, кроме как читать, спорить, пьянствовать, распутничать и снова пьянствовать – этим занимались и местные, и ссыльные. В городке стояло целых пять кабаков.
Сосо не чуждался такого времяпрепровождения, но на дух не переносил своих собратьев по ссылке. В Новой Уде их было трое – евреи-интеллигенты, которые, как правило, были либо бундовцами (членами еврейской социалистической партии), либо эсдеками. На Кавказе Сталин редко встречал евреев, но с тех пор успел познакомиться со многими евреями, которые увидели в марксизме возможность положить конец репрессиям и несправедливостям царизма.
Сталин сделал выбор в пользу бедняков и поселился в “убогом, покосившемся домике” крестянки Марфы Литвинцевой, где было две комнаты. Одна – кладовая, в которой хранилась пища; во второй, разделенной деревянной перегородкой, вокруг печи жила и спала вся семья. Сталин спал возле стола в кладовой по другую сторону перегородки: “Долгими зимними ночами, когда семья Литвинцевых засыпала, Сталин тихо зажигал маленький светильник и подолгу просиживал за книгами…”3
Сибирская ссылка числилась среди самых ужасных зверств царской тирании. Да, бесспорно, она наводила тоску, но обычно, когда интеллигенты, часто потомственные дворяне, приезжали в какую-нибудь богом забытую деревню, с ними там хорошо обращались. Существование в таких патриархальных условиях больше напоминала скучные каникулы за книгами, чем ад кровавого сталинского ГУЛАГа. Ссыльные даже получали от царя карманные деньги: дворяне (такие как Ленин) – двенадцать рублей в месяц, имеющие среднее образование (такие как Молотов) – одиннадцать, а простолюдины (такие как Сталин) – восемь; на эти деньги они покупали одежду, еду и оплачивали жилье. Если им присылали слишком много денег из дома, государственное пособие у них отнимали.
Состоятельные революционеры могли путешествовать первым классом. Ленин, имевший частный доход, сам оплатил свою дорогу в ссылку и в продолжение всего ее срока вел себя как дворянин, устроивший себе эксцентрический “отпуск натуралиста”. Троцкого обеспечивал его отец, богатый землевладелец; в письме к будущей жене Троцкий с пафосом говорил, что Сибирь должна была умерить “нашу гражданскую чувствительность”, что ссыльные могут жить там “как олимпийские боги”. Но между обеспеченными ссыльными, такими как Ленин, и неимущими, такими как Сталин, лежала пропасть[66].
Поведение ссыльных регулировалось сводом правил. В каждом поселении избирался комитет, который мог привлечь к ответственности любого, кто нарушал партийный устав. Книгами полагалось делиться. Если ссыльный умирал, его библиотека разделялась между теми, кто остался в живых. Никакой дружбы с уголовниками. По отбытии срока ссыльный мог получить подарок на выбор от всех своих товарищей и должен был подарить что-то на память семье, в которой жил. У ссыльных были общие обязанности: они заботились о домашнем хозяйстве, забирали пришедшую почту. Прибытие писем было моментом наибольшей радости. “Знаешь, это так приятно, как в ссылке, помнишь, бывало, получишь письмо от друга!” – вспоминал Енукидзе, находясь у власти.
Но на Диком Востоке соблюдать правила было сложно. Сексуальные эскапады у ссыльных были обычным делом. “Как пальмы на пейзажах Диего Риверы, любовь из-под тяжелых камней прокладывала себе дорогу к солнцу… Пары соединялись… в ссылке”, – высокопарно писал Троцкий. Когда Голда Горбман, впоследствии жена сталинского заместителя Климентия Ворошилова, находилась в ссылке, она забеременела от Енукидзе, который позже стал одним из сталинских бонз. Много лет спустя в Политбюро любили вспоминать эти скандалы. Сам Сталин никогда не забывал дерзости ссыльного Лежнева, который спал с женой местного прокурора и поплатился за это переселением за полярный круг. Молотов рассказывал историю о двух ссыльных, которые из-за любовницы дрались на дуэли: один погиб, а другому досталась девушка.
Ссыльные должны были нанимать комнаты у местных крестьян. Приходилось жить в тесноте и шуме, терпеть детские крики, не имея возможности уединиться. Одной из худших вещей в ссылке Яков Свердлов называл “то, что нет изоляции от хозяев” (Свердлов дважды находился в одной ссылке со Сталиным). Необходимость делить комнаты с хозяевами порождала соблазн. Местные традиции запрещали вступать в интимную связь со ссыльными, но соблюдать этот запрет было невозможно: девушки смотрели на революционеров как на экзотических, хорошо образованных, состоятельных и неотразимых мужчин – особенно когда им приходилось ночевать с ними в одной комнате.
Революционеры вообще были людьми раздражительными, но их ссоры в ссылке отличались особой злобой. “В условиях ссылки… человек перед вами обнажается, проявляется во всех своих мелочах. <…> Нет места для проявления крупных черт”. Ссыльные вели себя ужасно, но Сталин – беспардонный соблазнитель, производитель незаконнорожденных детей, неисправимый смутьян и спорщик – был хуже многих. Он начал нарушать правила, едва только появился в Новой Уде4.
Ссыльных евреев он игнорировал, но зато пристрастился к здешнему развлечению – походам по кабакам с уголовниками. “Артельные ребята были эти уголовные. А вот “политики” – среди них было много сволочей”, – рассказывал Сталин Хрущеву и другим членам Политбюро за обедами в 1940-х. “Я сошелся тогда с уголовными… Мы, бывало, заходили в питейное заведение и смотрим, у кого из нас есть рубль… Приклеивали к окну на стекло эти деньги, заказывали вино и пили, пока не пропьем все деньги. Сегодня я плачу, завтра другой”. Якшание с уголовниками считалось ниже достоинства сноба-революционера из среднего класса. “Они организовали товарищеский суд и судили меня за то, что я пью с уголовными”, – вспоминал Сталин. Для некомпанейского Сосо это был не первый и не последний товарищеский суд5.
Он не потерял связи с внешним миром и не собирался задерживаться в ссылке надолго. В декабре 1903 года пришло письмо от Ленина. “Впервые я познакомился с Лениным в 1903 году, – вспоминал Сталин. – Правда, это знакомство было не личное, а заочное, в порядке переписки… Письмецо Ленина было сравнительно небольшое, но оно давало смелую, бесстрашную критику практики нашей партии”. Он преувеличивал. Это было не личное письмо, а циркулярный инструктаж – “Письмо к товарищу о наших организационных задачах”. Но на Сталина оно произвело большое впечатление: “Это простое и смелое письмецо еще больше укрепило меня в том, что мы имеем в лице Ленина горного орла нашей партии”.
Сталин сжег это письмо, но вскоре узнал, что на Втором съезде РСДРП, который проходил в Брюсселе и Лондоне, Ленин и Мартов разгромили своих оппонентов – евреев-бундовцев: те хотели, оставаясь социалистами, учредить автономии для национальных меньшинств. Но затем и между победителями произошел раскол: Ленин желал иметь свою фракцию революционеров, а Мартов рассчитывал на широкий контингент и участие рабочих масс. Ленин, который любил конфронтации, переходящие в раскол, разделил партию; он заявил, что его группа будет называться большевиками, а группа Мартова – меньшевиками[67].
Сталин говорил, что немедленно написал в Лейпциг своему хромому другу из Гори, Давиташвили, – тот общался с Лениным. Однако это была типичная для Сталина ложь. На самом деле он написал ему почти через год – но в любом случае он уже стал ленинцем. Троцкий считал, что большевика можно было узнать с первого взгляда. Сталин был, по словам Иремашвили, “большевиком с первой минуты”. В 1904 году в воздухе витало ощущение, что вот-вот произойдет нечто потрясающее. Революционное движение расцвело. Николай II, желавший укрепить империю на Дальнем Востоке, затеял “маленькую победоносную войну” с Японией, и внезапно стало ясно, что революция близка как никогда. В Новой Уде в такое время делать было нечего6.
Сосо начал планировать побег, как только прибыл по месту ссылки, – для революционера это был не менее важный опыт, чем арест и сама ссылка.
“Бежать было в большинстве случаев нетрудно”, – писал Троцкий. “Каждый стремился бежать поскорее… К началу 1904 года ссылка успела окончательно превратиться в решето”.
Задумавшему побег были нужны деньги на “сапоги” – фальшивые документы. Обычно полный набор беглеца – “сапоги”, пропитание, одежда, билеты на поезд, взятки – обходился примерно в сто рублей. Любители теорий заговоров задают наивный вопрос: откуда Сталин взял деньги? Может быть, он был агентом охранки? Вероятно, деньги передали через Кеке Эгнаташвили и партия. Но в самом факте нет ничего примечательного: между 1906 и 1909 годами более 18 000 безвестных ссыльных (из 32 000) каким-то образом нашли деньги на побег.
Подозрения связаны и с тем, что Сталин в разное время называл в подвластной ему печати разное число побегов и арестов. Но, оказывается, побегов и арестов было больше, чем он официально заявлял. В 1930-х, лично редактируя свою биографию для “Краткого курса истории ВКП(б)”, Сталин указал восемь арестов, семь ссылок и шесть побегов, но, когда в 1947 году он вновь редактировал книгу синим карандашом, арестов оказалось уже семь, ссылок – шесть, а побегов – пять. В личных беседах он говорил: “У меня было пять побегов”. Как это ни удивительно, Сталин либо поскромничал, либо забыл, как было на самом деле: его арестовывали по меньшей мере девять раз, четыре раза задерживали на небольшой срок, а бежал он восемь раз.
Подытожить можно словами Александра Островского, который исследовал вопрос о связях Сталина с тайной полицией: “Сам факт частых побегов И. В. Сталина может вызвать удивление только у человека, совершенно незнакомого с состоянием дореволюционной ссылки”.
Первый дилетантский побег Сосо предпринял, прочитав послание Ленина в 1903 году. Его хозяйка и местные дети дали ему хлеба на дорогу. “Сначала не удалось – стражник не спускал с меня глаз, – рассказывал он Анне Аллилуевой. – Потом начались морозы. Выждал немного, достал кое-что из теплых вещей и ушел пешком. Едва не отморозил лицо”. Чем старше становился Сталин, тем длиннее были его рассказы. “Я упал в ледяную реку, – говорил он одному из главных своих подручных Лаврентию Берии. – Я промерз до костей. Я постучался в чью-то дверь, меня не впустили. Я уже выбился из сил, но наконец мне посчастливилось попасть к каким-то бедным людям, которые жили в убогой лачуге. Меня накормили, отогрели у печи и дали одежду, чтобы я смог добраться до следующей деревни”.
Он сумел добраться до дома Абрама Гусинского в Балаганске – в семидесяти верстах от Новой Уды.
Ночью зимой 1903 г. в трескучий мороз, больше 30 градусов по Реомюру… стук в дверь. “Кто?” <…> “Отопри, Абрам, это я, Сосо”. Вошел озябший, обледенелый Сосо. Для сибирской зимы он был одет весьма легкомысленно: бурка, легкая папаха и щеголеватый кавказский башлык… этот самый башлык, понравившийся моей жене и маленькой дочке, т. Сталин по кавказскому обычаю подарил им.У него уже были “необходимые документы”. Но на этом побег окончился. По словам Сергея Аллилуева, Сталин “прибыл из Новой Уды в Балаганск с отмороженными ушами и носом… поэтому дальше бежать он не смог и вернулся обратно в Новую Уду”. Без сомнения, пока он планировал второй побег, его друзья-уголовники как следует отогревали его в пивных городка.
Сосо написал Кеке, та сшила нужную одежду и отправила ее как только смогла. Сосо бежал в ней. Он переселился в дом Митрофана Кунгурова, который 4 января 1904 года вывез Сталина из Новой Уды. Сталин, вооруженный саблей, обманул Кунгурова, сказав ему, что всего лишь хочет доехать до близлежащего села Жарково, чтобы пожаловаться на полицейского исправника. Очевидно, Кунгуров был тем самым пьяным возчиком, который требовал, чтобы на каждой остановке с ним расплачивались водкой. “Морозы стояли сорокаградусные, – вспоминал Сталин. – Я был закутан в шубу. Возчик подгонял лошадей, распахнув свою шубенку и открывая чуть ли не голый живот жестокому морозному ветру. Тело его, видно, было хорошо проспиртовано. Здоровый народ!” Но когда крестьянин понял, что Сталин собирается бежать, он отказался помогать ему и остановил сани. “Тогда, – рассказывал Сталин, – я распахнул шубу, показал ему саблю и велел ехать дальше. Возчик вздохнул и пустил лошадей в галоп!”[68]
Итак, Сосо был на свободе. Он надеялся, что полицию отвлечет празднование православного Крещения. “Административный Иосиф Джугашвили бежал. Розыску приняты меры”, – телеграфировала местная полиция. Он добрался до станции Тыреть и, возможно, оправился в Иркутск, прежде чем пуститься в обратный путь по Транссибирской магистрали.
Сибирские станции даже в дни праздников патрулировали жандармы в форменной одежде и агенты охранки, иногда профессионалы, а иногда вольнонаемники – они выискивали беглецов. Но Сталин приобрел не простые “сапоги”, а удостоверение полицейского. В далекой Сибири, как и на Кавказе, можно было купить любые документы, но подобное было все-таки редкостью. Сталин с гордостью рассказывал, что на одной станции к нему на хвост сел настоящий шпик – он следил за Сталиным, а тот подошел к жандарму, предъявил фальшивое удостоверение и указал на шпиона, сообщив, что это беглый ссыльный. Полицейские арестовали протестующего шпика, а Сталин спокойно сел на поезд, идущий на Кавказ. Эта история показывает, какая повсюду царила неразбериха – и сколь благоприятной средой была она для Сталина. Если бы Сосо действительно был агентом полиции, вряд ли он рассказал бы об этом эпизоде; в любом случае он мог его просто выдумать. Эта история определенно добавляла мистицизма (и сомнительности) образу мастера конспирации7.
Через десять дней Сталин уже был в Тифлисе. Когда он ворвался в квартиру друга, его товарищи едва узнали его – так он исхудал в Сибири.
“Не узнаете, трусы!” – засмеялся он. Его поприветствовали и нашли для него комнату.
Сталин выбрал время с отменной точностью. В январе 1904 года Россия вступила в войну. Японцы напали на российский флот у Порт-Артура. Император и его министры были уверены, что примитивным японским “макакам” не победить цивилизованных русских. Но армия Николая была устарелой, солдаты-крестьяне – плохо вооружены, командиры – царские друзья без военных способностей.
По воспоминаниям соседа по комнате, Сталин в это время читал “Историю Французской революции”. Он знал, что война и революция, эти кони апокалипсиса, часто скачут бок о бок.
Грузия была охвачена волнениями. “Грузины – такой политизированный народ, – говорил позже Сталин. – Едва ли есть хоть один грузин – не член какой-нибудь политической партии”. Молодые армяне вступали в “Дашнакцутюн”, грузины примыкали к социал-федералистам, многие присоединялись к меньшевикам, большевикам, анархистам и эсерам – последние вели безжалостную террористическую кампанию против царя и его министров. Война испытывала империю на прочность, и охранка, пытаясь подавить недовольство, арестовывала революционеров пачками.
Не все товарищи были рады возвращению грубого и агрессивного Сосо. Его враги придумали, как от него избавиться. Сталин имел неосторожность отступить от марксистского канона. Ленин победил бундовцев, потому что считал необходимым создание интернациональной партии для всех народов империи. Даже Жордания проповедовал марксизм всему кавказскому региону. Но молодой Сталин, оставаясь верным романтическим идеалам своей поэзии, настаивал на создании отдельной грузинской социал-демократической партии. Поэтому его враги обвинили его в бундистских тенденциях и заявили, что Сталин никакой не марксист-интернационалист. Сталин в то время приспосабливал Маркса к своим инстинктам. Давид Сагирашвили говорил, что он цитировал Маркса, “но всегда на собственный странный манер”. Когда на одной встрече его уличили в этом, Сосо “ни в малейшей степени не смутился” и просто ответил: “Маркс – осел. То, что он написал, должно быть написано так, как я говорю!” С этими словами он покинул заседание.
К счастью для Сталина, его ревностно защищал первый большевик Грузии – Миха Цхакая, один из основателей “Месаме-даси” и теперь сторонник радикального ленинского курса. Сталин уважал энергичного Цхакаю, человека старше его, с эспаньолкой, с серьезным идеологическим весом. Позже Сталин смеялся над Цхакаей – но это была благодарность человека, который считал благодарность “собачьей болезнью”.
Цхакая просил за Сталина и тем самым спас его от выдворения из партии, но и заставил его вновь повторить азы марксизма. “Многого я не могу тебе доверить, – говорил он Сосо. – Ты еще молод, и тебе нужна база твердых убеждений, иначе у тебя будут трудности”.
Цхакая представил его молодому армянскому интеллигенту по имени Данеш Шевардян, который должен был познакомить Сталина с “новой литературой”. Впоследствии Сталин со смехом вспоминал: “Цхакая начал обучение с возникновения планет, жизни на земле, белка и протоплазмы – через три часа мы наконец добрались до рабовладельческого общества. У нас не получалось слушать его внимательно, мы начали засыпать…”
Но эти анекдоты скрывали унизительную правду: Цхакая заставил Сталина написать свое “Кредо” и отречься от еретических взглядов. Шевардян прочел его и был удовлетворен. Отпечатали и распространили семьдесят экземпляров[69]. Сталин был прощен, но Цхакая объявил: перед тем как Сосо сможет выполнить партийное задание и загладить свою вину, он должен “отдохнуть”8.
Сосо беззастенчиво использовал своих друзей. Придя в гости к какому-нибудь приятелю, он вел себя как член семьи, вспоминал быший семинарист Михаил Монаселидзе, друг Камо и Сванидзе. Если в доме обнаруживались вино, фрукты или сладости, которые он любил, он без зазрения совести говорил: “Кто-то обещал угостить меня вином и фруктами”, после чего открывал буфет и принимался за угощение. Он был уверен, что его обязаны кормить из благодарности за его священную деятельность.
Он проводил время со своим состоятельным другом Спандаряном, и тот ввел его в круг, где лидером был Лев Розенфельд – будущий Каменев, после смерти Ленина соправитель Сталина, а позднее его жертва. Отец Каменева, богатый инженер, построивший железную дорогу от Батуми до Баку, обеспечивал своего сына-марксиста. Каменев был моложе Сталина, но выглядел на много лет старше. Он носил рыжую бороду, у него были водянисто-голубые близорукие глаза; он походил на школьного учителя. Он подружился со Сталиным, но всегда относился к нему свысока – пока не стало слишком поздно. Каменев был большевиком, но весьма умеренным, и сталинские “горячие головы” уже вызывали у него протест. Камо вспоминал, что у него часто происходили стычки с интеллигенцией. Однажды он поругался с Каменевым, который не хотел идти на демонстрацию. У Каменева Сосо встретил еще одного старого друга – Иосифа Давришеви, который окончил самую элитарную школу Тифлиса – гимназию на Головинском проспекте; там он учился с Каменевым и Спандаряном.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента