Камо отправился прямиком на 2-ю Гончарную улицу и въехал во двор столярной мастерской позади дома пожилой женщины по имени Варвара Бочоридзе (Бабе). Здесь Сталин провел много вечеров в гостях у ее сына Михо. Здесь и планировалось ограбление. Этот адрес отлично знала местная полиция, но бандиты подкупили по крайней мере одного жандармского офицера, капитана Зубова, – впоследствии его обвинили во взяточничестве и даже в укрывательстве награбленного. Смертельно уставший Камо отнес в дом деньги, скинул военную форму и вылил на разгоряченную голову ведро воды.
Слух о сталинском “спектакле” разнесся по всему миру. В Лондоне заголовок “Дейли миррор” гласил: “Град бомб: революционеры сеют хаос и разрушение посреди толпы народа” – “Сегодня одна за другой были брошены около десяти бомб на заполненной людьми площади в центре города. Бомбы разорвались с ужасающей силой, многие убиты…” “Таймс” написала просто: “Тифлисская бомбардировка”; парижская “Тан” была еще лаконичнее: “Катастрофа!”
Тифлис был в смятении. Обычно добродушный наместник на Кавказе, граф Воронцов-Дашков, произносил тирады о “дерзости террористов”. “Городские власти и армия мобилизованы, – писала “Исари”. – Полиция и добровольцы прочесывают город. Многие арестованы”. Санкт-Петербург пришел в ярость. Службам безопасности было велено разыскать деньги и грабителей. Расследование возглавил специально отряженный сыщик с командой помощников. Дороги были перекрыты, Эриванская площадь оцеплена, казаки и жандармы отлавливали обычных подозреваемых. Все осведомители, все двойные агенты были мобилизованы на розыск информации и аккуратно приносили самые разные версии, ни одна из которых не имела отношения к настоящим виновникам.
В фаэтоне осталось 20 000 рублей. Выживший возница, решивший, что ему повезло, прикарманил еще 9500 рублей, но потом его с ними арестовали; о банде Сталина и Камо он ничего не знал. Какая-то лепетавшая вздор женщина заявила, что была среди грабителей, но выяснилось, что она помешанная.
Никто не знал, сколько действовало преступников: свидетелям казалось, что бандитов, бросавших бомбы с крыш, если не со Святой горы, было до пятидесяти. Никто не видел, как Камо забрал банкноты. По всей России агенты охранки слышали рассказы о том, что ограбление устроило само государство, или польские социалисты, или ростовские анархисты, или армянские дашнаки, или эсеры.
Ни одного бандита не поймали. Даже Куприашвили пришел в себя как раз вовремя, чтобы удрать. Во время всеобщей паники преступники разбежались во все стороны и скрылись в толпе. Один из них, Элисо Ломинадзе, прикрывавший угол вместе с Александрой, пробрался на съезд учителей, украл учительскую униформу и затем как ни в чем ни бывало вернулся на площадь, чтобы полюбоваться своей работой. “Все мы остались живы”, – говорила Александра Дарахвелидзе, надиктовывая свои воспоминания в 1959 году; к тому времени она была последней здравствующей участницей злополучной банды.
На площади лежало пятьдесят раненых. Рядом с ними – растерзанные трупы троих казаков, сотрудников банка и случайных прохожих. Официальные газеты занижали число жертв, но из архивов охранки можно узнать, что погибло около сорока человек. В ближайших магазинах были устроены пункты первой помощи пострадавшим. Двадцать четыре тяжелораненых были отвезены в больницу. Через час прохожие наблюдали ужасающую похоронную процессию: по Головинскому проспекту ехала карета, нагруженная мертвыми и частями их тел, будто потрохами со скотобойни16.
Государственный банк сам не мог понять, лишился он 250 000, или 341 000 рублей, или какой-то суммы между этими двумя, но в любом случае сумма была впечатляющая – около 1 700 000 фунтов стерлингов, или 3 400 000 долларов, в пересчете на сегодняшние деньги, хотя покупательная способность у них была гораздо выше.
Бочоридзе и его жена Маро, еще одна грабительница, зашили деньги в матрас. Стройная девушка с маузером Пация Голдава позвала носильщиков, возможно кого-то из уличных мальчишек Сталина, и следила за перевозкой денег в другой надежный дом за рекой Курой. Матрац положили на кушетку директора Тифлисской физической обсерватории, где Сталин жил и работал после семинарии. Это была последняя работа Сталина перед тем, как он с головой погрузился в подполье, последняя официальная должность до того, как он вошел в ленинское правительство в октябре 1917-го. Позже директор обсерватории признался, что не знал, на каком богатстве спит.
Сам Сталин, по утверждениям многих источников, помог перевезти деньги в обсерваторию. Звучит как легенда, но вполне правдоподобная: похоже, Сталин часто перевозил украденные деньги – верхом по горам, в полном вооружении, с трофеями налетов и ограблений в переметных сумах.
Как это ни удивительно, тем вечером Сталин отправился домой к Като и похвастался перед семьей своим подвигом: у ребят все получилось17. Хвастаться было чем. Деньги были спрятаны в матрасе метеоролога, вскоре их отправят Ленину. Никто не подозревал ни Сталина, ни даже Камо. Добыча будет переброшена через границу, кое-что удастся даже отмыть через “Лионский кредит”. Полиция нескольких стран будет в течение месяцев безуспешно преследовать деньги и преступников.
Рассказывали, что первые два дня после ограбления Сталин, которого не подозревали в причастности к преступлению, чувствовал себя в безопасности и беззаботно пил в харчевнях на набережной. Но это продолжалось недолго. Внезапно он сказал жене, что они должны немедленно уехать и начать новую жизнь в Баку, нефтяном городе на другом конце Кавказа.
“Только дьявол знает, как этот грабеж неслыханной дерзости был совершен”, – писала тифлисская газета “Новое время”. Сталин спланировал идеальное преступление.
И все же тифлисское ограбление оказалось далеким от идеального. Оно стало почти пирровой победой. После него Сталин никогда уже не жил в Тифлисе и вообще в Грузии. Судьба Камо обернулась безумно нелепой трагедией. Погоня за деньгами, часть которых, как выяснилось, была в меченых купюрах, далась нелегко, но это был далеко не конец. Успех ограбления для Сталина стал почти что катастрофой. Мировая известность, которую получило преступление, оказалась мощным оружием против Ленина – и против самого Сталина.
Бандиты переругались из-за добычи. Ленин и его соратники сражались за эти деньги, как крысы в клетке. Враги Ленина в последующие три года инициировали три партийных расследования, надеясь погубить его. Сталин, персона нон грата в Грузии, запятнанный бесцеремонным небрежением партийными правилами и кровавой бойней в Тифлисе, был исключен из партии Тифлисским комитетом. Такое пятно на репутации могло бы уничтожить все шансы Сталина стать преемником Ленина, помешать ему стать главой России и первосвященником марксизма. Это так беспокоило Сталина, что в 1918-м он даже начал невероятное дело о клевете, чтобы помешать огласке этой истории[9]. Его карьера “крестного отца”, дерзкого грабителя банков, убийцы, пирата и поджигателя – хотя о ней шептались в России и с удовольствием говорили на Западе – оставалась тайной до начала xxi века.
С другой стороны, тифлисский “спектакль” стал той точкой, с которой начался Сталин. Он показал себя не только как одаренный политик, но и как безжалостный человек действия – показал покровителю, чье мнение действительно имело значение. Ленин решил, что Сталин – “именно тот человек, который мне нужен”.
Через два дня Сталин с женой и ребенком покинул Тифлис. Но это было далеко не последнее его ограбление. Сталину предстояло покорять новые миры: Баку, главный нефтяной город в мире; Санкт-Петербург; всю необъятную Россию. Сталин, сын Грузии, выросший на диких, контролируемых кланами улицах неспокойного города, европейской столицы ограблений, теперь впервые ступил на русскую сцену. Он ни разу не оглянулся назад.
Но впереди его ждала личная трагедия, которая превратила этого самовлюбленного убийцу в политика высшего класса; ни один трофей, ни одно испытание, никакая цена человеческих жизней не будут для него непомерными в борьбе за осуществление своих личных амбиций и воплощение утопических мечтаний18.
Часть первая
Глава 1
Слух о сталинском “спектакле” разнесся по всему миру. В Лондоне заголовок “Дейли миррор” гласил: “Град бомб: революционеры сеют хаос и разрушение посреди толпы народа” – “Сегодня одна за другой были брошены около десяти бомб на заполненной людьми площади в центре города. Бомбы разорвались с ужасающей силой, многие убиты…” “Таймс” написала просто: “Тифлисская бомбардировка”; парижская “Тан” была еще лаконичнее: “Катастрофа!”
Тифлис был в смятении. Обычно добродушный наместник на Кавказе, граф Воронцов-Дашков, произносил тирады о “дерзости террористов”. “Городские власти и армия мобилизованы, – писала “Исари”. – Полиция и добровольцы прочесывают город. Многие арестованы”. Санкт-Петербург пришел в ярость. Службам безопасности было велено разыскать деньги и грабителей. Расследование возглавил специально отряженный сыщик с командой помощников. Дороги были перекрыты, Эриванская площадь оцеплена, казаки и жандармы отлавливали обычных подозреваемых. Все осведомители, все двойные агенты были мобилизованы на розыск информации и аккуратно приносили самые разные версии, ни одна из которых не имела отношения к настоящим виновникам.
В фаэтоне осталось 20 000 рублей. Выживший возница, решивший, что ему повезло, прикарманил еще 9500 рублей, но потом его с ними арестовали; о банде Сталина и Камо он ничего не знал. Какая-то лепетавшая вздор женщина заявила, что была среди грабителей, но выяснилось, что она помешанная.
Никто не знал, сколько действовало преступников: свидетелям казалось, что бандитов, бросавших бомбы с крыш, если не со Святой горы, было до пятидесяти. Никто не видел, как Камо забрал банкноты. По всей России агенты охранки слышали рассказы о том, что ограбление устроило само государство, или польские социалисты, или ростовские анархисты, или армянские дашнаки, или эсеры.
Ни одного бандита не поймали. Даже Куприашвили пришел в себя как раз вовремя, чтобы удрать. Во время всеобщей паники преступники разбежались во все стороны и скрылись в толпе. Один из них, Элисо Ломинадзе, прикрывавший угол вместе с Александрой, пробрался на съезд учителей, украл учительскую униформу и затем как ни в чем ни бывало вернулся на площадь, чтобы полюбоваться своей работой. “Все мы остались живы”, – говорила Александра Дарахвелидзе, надиктовывая свои воспоминания в 1959 году; к тому времени она была последней здравствующей участницей злополучной банды.
На площади лежало пятьдесят раненых. Рядом с ними – растерзанные трупы троих казаков, сотрудников банка и случайных прохожих. Официальные газеты занижали число жертв, но из архивов охранки можно узнать, что погибло около сорока человек. В ближайших магазинах были устроены пункты первой помощи пострадавшим. Двадцать четыре тяжелораненых были отвезены в больницу. Через час прохожие наблюдали ужасающую похоронную процессию: по Головинскому проспекту ехала карета, нагруженная мертвыми и частями их тел, будто потрохами со скотобойни16.
Государственный банк сам не мог понять, лишился он 250 000, или 341 000 рублей, или какой-то суммы между этими двумя, но в любом случае сумма была впечатляющая – около 1 700 000 фунтов стерлингов, или 3 400 000 долларов, в пересчете на сегодняшние деньги, хотя покупательная способность у них была гораздо выше.
Бочоридзе и его жена Маро, еще одна грабительница, зашили деньги в матрас. Стройная девушка с маузером Пация Голдава позвала носильщиков, возможно кого-то из уличных мальчишек Сталина, и следила за перевозкой денег в другой надежный дом за рекой Курой. Матрац положили на кушетку директора Тифлисской физической обсерватории, где Сталин жил и работал после семинарии. Это была последняя работа Сталина перед тем, как он с головой погрузился в подполье, последняя официальная должность до того, как он вошел в ленинское правительство в октябре 1917-го. Позже директор обсерватории признался, что не знал, на каком богатстве спит.
Сам Сталин, по утверждениям многих источников, помог перевезти деньги в обсерваторию. Звучит как легенда, но вполне правдоподобная: похоже, Сталин часто перевозил украденные деньги – верхом по горам, в полном вооружении, с трофеями налетов и ограблений в переметных сумах.
Как это ни удивительно, тем вечером Сталин отправился домой к Като и похвастался перед семьей своим подвигом: у ребят все получилось17. Хвастаться было чем. Деньги были спрятаны в матрасе метеоролога, вскоре их отправят Ленину. Никто не подозревал ни Сталина, ни даже Камо. Добыча будет переброшена через границу, кое-что удастся даже отмыть через “Лионский кредит”. Полиция нескольких стран будет в течение месяцев безуспешно преследовать деньги и преступников.
Рассказывали, что первые два дня после ограбления Сталин, которого не подозревали в причастности к преступлению, чувствовал себя в безопасности и беззаботно пил в харчевнях на набережной. Но это продолжалось недолго. Внезапно он сказал жене, что они должны немедленно уехать и начать новую жизнь в Баку, нефтяном городе на другом конце Кавказа.
“Только дьявол знает, как этот грабеж неслыханной дерзости был совершен”, – писала тифлисская газета “Новое время”. Сталин спланировал идеальное преступление.
И все же тифлисское ограбление оказалось далеким от идеального. Оно стало почти пирровой победой. После него Сталин никогда уже не жил в Тифлисе и вообще в Грузии. Судьба Камо обернулась безумно нелепой трагедией. Погоня за деньгами, часть которых, как выяснилось, была в меченых купюрах, далась нелегко, но это был далеко не конец. Успех ограбления для Сталина стал почти что катастрофой. Мировая известность, которую получило преступление, оказалась мощным оружием против Ленина – и против самого Сталина.
Бандиты переругались из-за добычи. Ленин и его соратники сражались за эти деньги, как крысы в клетке. Враги Ленина в последующие три года инициировали три партийных расследования, надеясь погубить его. Сталин, персона нон грата в Грузии, запятнанный бесцеремонным небрежением партийными правилами и кровавой бойней в Тифлисе, был исключен из партии Тифлисским комитетом. Такое пятно на репутации могло бы уничтожить все шансы Сталина стать преемником Ленина, помешать ему стать главой России и первосвященником марксизма. Это так беспокоило Сталина, что в 1918-м он даже начал невероятное дело о клевете, чтобы помешать огласке этой истории[9]. Его карьера “крестного отца”, дерзкого грабителя банков, убийцы, пирата и поджигателя – хотя о ней шептались в России и с удовольствием говорили на Западе – оставалась тайной до начала xxi века.
С другой стороны, тифлисский “спектакль” стал той точкой, с которой начался Сталин. Он показал себя не только как одаренный политик, но и как безжалостный человек действия – показал покровителю, чье мнение действительно имело значение. Ленин решил, что Сталин – “именно тот человек, который мне нужен”.
Через два дня Сталин с женой и ребенком покинул Тифлис. Но это было далеко не последнее его ограбление. Сталину предстояло покорять новые миры: Баку, главный нефтяной город в мире; Санкт-Петербург; всю необъятную Россию. Сталин, сын Грузии, выросший на диких, контролируемых кланами улицах неспокойного города, европейской столицы ограблений, теперь впервые ступил на русскую сцену. Он ни разу не оглянулся назад.
Но впереди его ждала личная трагедия, которая превратила этого самовлюбленного убийцу в политика высшего класса; ни один трофей, ни одно испытание, никакая цена человеческих жизней не будут для него непомерными в борьбе за осуществление своих личных амбиций и воплощение утопических мечтаний18.
Часть первая
Утро
Раскрылся розовый бутон,
Прильнул к фиалке голубой,
И, легким ветром пробужден,
Склонился ландыш над травой.
Пел жаворонок в синеве,
Взлетая выше облаков,
И сладкозвучный соловей
Пел детям песню из кустов:
“Цвети, о Грузия моя!
Пусть мир царит в родном краю!
А вы учебою, друзья,
Прославьте Родину свою!”[10]
Сосело (Иосиф Сталин)
Глава 1
Сосо, чудом спасенный ребенок Кеке
17 мая 1874 года пригожий молодой сапожник, образчик грузинского рыцаря, Виссарион Джугашвили, Бесо, двадцати двух лет, обвенчался с семнадцатилетней Екатериной Геладзе, Кеке, красивой веснушчатой девушкой с каштановыми волосами. Венчание прошло в Успенском соборе маленького грузинского городка Гори1.
К Кеке в дом пришла сваха, чтобы рассказать о предложении сапожника Бесо: он был уважаемым ремесленником из мастерской Барамова, хорошая пара. “Бесо, – пишет Кеке в недавно найденных воспоминаниях[11], – считался среди моих подруг очень популярным молодым человеком, все они мечтали выйти за него замуж. Мои подруги чуть не лопнули от зависти. Бесо был завидным женихом, настоящим карачохели [грузинским рыцарем], с красивыми усами, прекрасно одетый – и с манерами горожанина”. Кеке не сомневалась в том, что и она была подходящей парой Бесо: “Я выделялась среди подруг, была желанной и красивой девушкой”. “Стройная, с каштановыми волосами, большеглазая” – о ней говорили, что она “очень красива”.
Свадьба, согласно обычаям, состоялась сразу после заката; грузинская общественная жизнь, как пишет один историк, “подчиняется ритуалу не менее строгому, чем ритуал китайского придворного”. Бракосочетание отмечалось со всем подобающим дикому городку Гори буйством. “Это было что-то великолепное”, – вспоминает Кеке. Гости-мужчины были настоящими карачохели, “веселыми, дерзкими и щедрыми”, в прекрасных черных чохах “с широкими плечами и узкими талиями”. Главным из двоих друзей жениха был Яков Эгнаташвили (Коба), дюжий борец, богатый купец и местный герой; по словам Кеке, он “всегда старался помогать нам в создании нашей семьи”.
Жених и его друзья собрались на пирушку в доме Бесо, а затем торжественно прошествовали по улицам, чтобы забрать Кеке и ее семью. Затем разряженная чета отправилась в церковь в разукрашенном свадебном фаэтоне. Звенели колокольчики, развевались ленты. На хорах церкви собрались певчие; внизу среди мерцающих свечей раздельно стояли мужчины и женщины. Раздались одухотворенные, гармоничные грузинские песнопения под аккомпанемент зурны – национального духового инструмента наподобие берберской флейты.
Вошла невеста в сопровождении подружек, которые следили, чтобы не наступить на шлейф платья – это считалось дурной приметой. Протоиерей Хаханов, армянин, руководил венчанием, священник Касрадзе сделал запись о бракосочетании, а отец Христофор Чарквиани, друг семьи, так хорошо пел, что Яков Эгнаташвили “великодушно подарил ему десять рублей”, сумму немалую. А затем друзья Бесо во главе праздничной процессии с песнями, танцами и игрой на дудуках двинулись на супру – грузинский пир, душа которого – тамада, одновременно балагур и мудрец.
Служба и пение шли на грузинском языке – не на русском, потому что Грузия только недавно стала частью империи Романовых. На протяжении тысячи лет царство Сакартвело, где правила династия Багратионов, было независимым христианским оплотом рыцарской доблести и противостояло Монгольской империи, империи Тимуридов, Оттоманской и Персидской империям. Своего расцвета царство достигло в xii веке при царице Тамаре, чье имя обессмертил национальный эпос “Витязь в тигровой шкуре” Руставели. Впоследствии царство распалось на враждующие княжества. В 1801 и 1810 годах русские цари Павел I и Александр I подчинили эти княжества Российской империи. Русские завершили завоевание Кавказа, победив имама Шамиля и его воинов-чеченцев, только в 1859 году после трицатилетней войны, а Аджария, последняя часть Грузии, была присоединена лишь в 1878-м. Даже грузины-аристократы, служившие при дворе в Петербурге или при наместнике в Тифлисе, мечтали о независимости. Оттого Кеке так и гордилась, что в их семье соблюдались грузинские традиции мужества и брака.
Бесо, писала Кеке, “казался хорошим семьянином… Он верил в Бога и всегда ходил в церковь”. Родители и невесты, и жениха были крепостными местных князей, которым в 1860-х подарил волю царь – освободитель Александр II. Дед Бесо Заза был осетином[12] и происходил из деревни Гери к северу от Гори2. Заза, как и его правнук Сталин, был грузинским мятежником: в 1804-м он присоединился к восстанию князя Элизбара Эристави против России. Впоследствии он и другие “крещеные осетины” поселились в селении Диди-Лило в четырнадцати километрах от Тифлиса. Он был крепостным князя Бадура Мачабели. Сын Зазы Вано ухаживал за княжескими виноградниками и имел двоих сыновей: Георгия, которого убили бандиты, и Бесо, который поступил работать на тифлисскую обувную фабрику Г. Г. Адельханова, но оттуда его переманил армянин Иосиф Барамов, чье предприятие изготовляло обувь для гарнизона российской армии в Гори3. Там молодой Бесо обратил внимание на Кеке, которая “одевалась чисто и была обаятельной девушкой. Волосы у нее были каштановые, глаза красивые”.
Кеке тоже жила в Гори недавно. Она была дочерью Глахи Геладзе, крепостного крестьянина местного вельможи, князя Амилахвари. Ее отец работал горшечником неподалеку, затем стал садовником у богатого армянина Захария Гамбарова, который владел прекрасными садами в Гамбареули, на окраине Гори. Отец Кеке умер молодым, и ее вырастила семья матери. Она помнит, как была рада переезду в неспокойный Гори: “Какое это было счастливое путешествие! Гори был украшен к празднику, людская толпа волновалась, как море. Нас ослепил военный парад. Трубила музыка. Играл сазандари [квартет из ударных и духовых инструментов] и сладостный дудук, все пели”4.
Ее молодой муж был худым и смуглым мужчиной с черными бровями и усами, всегда в черной, туго подпоясанной черкесской бурке, остроконечной шапке и мешковатых штанах, заправленных в голенища сапог. “Необычный, интересный, угрюмый”, но одновременно “умный и гордый”, Бесо говорил на четырех языках (грузинском, русском, турецком и армянском) и наизусть цитировал “Витязя в тигровой шкуре”5.
Семья Джугашвили процветала. Многие семьи в Гори могли позволить себе лишь дома из глины или землянки. Но жена труженика Бесо могла не бояться такой нищеты. “Наше семейное счастье, – рассказывала Кеке, – не знало границ”.
Бесо “ушел от Барамова и открыл собственную мастерскую” – здесь его поддержали друзья, особенно его покровитель Эгнаташвили, который купил для него станки. Кеке вскоре забеременела. “Многие семейные пары позавидовали бы нашему счастью”. Действительно, ее брак с видным женихом Бесо вызвал у некоторых зависть: “Злые языки не унимались даже после свадьбы”. Интересно, что Кеке делает особый акцент на этих слухах: возможно, за Бесо хотел выйти замуж кто-то еще. О том, увела ли его Кеке от другой невесты, злые языки, впоследствии ссылавшиеся на друга жениха Эгнаташвили, священника Чарквиани, полицейского из Гори Дамиана Давришеви и многих знаменитостей и аристократов, начали судачить сразу после торжества.
Через девять месяцев после свадьбы, 14 февраля 1875 года, “к нашему счастью добавилось рождение сына. Яков Эгнаташвили очень нам помогал”. Эгнаташвили был крестным отцом, а “Бесо устроил пышные крестины. Он был вне себя от счастья”. Но через два месяца мальчик, которого назвали Михаилом, умер. “Наше счастье обернулось бедой. Бесо с горя начал пить”. Кеке снова забеременела. Второй сын, Георгий, родился 24 декабря 1876 года. Эгнаташвили вновь стал крестным отцом – и вновь не на счастье. Ребенок умер от кори 19 июня 1877 года.
“Наше счастье рухнуло”. Бесо не помнил себя от горя и винил “икону в Гери”, святыню из его родной деревни. Супруги молились этой иконе о выздоровлении ребенка. Мать Кеке Мелания стала ходить к гадалкам. Бесо продолжал пить. Тогда в дом принесли икону святого Георгия. Кеке и Бесо взошли на гору Гориджвари, возвышающуюся над городом, чтобы помолиться в церкви, стоящей за средневековой крепостью. Кеке забеременела в третий раз и поклялась, что, если ребенок выживет, она отправится в паломничество в Гери, чтобы возблагодарить Господа за чудо святого Георгия. 6 декабря 1878 года она родила третьего сына[13]6.
“Мы торопились с крещением, чтобы он не умер некрещеным”. Кеке ухаживала за младенцем в убогом одноэтажном домике, где было всего две комнаты, а из обстановки почти ничего, кроме самовара, кровати, дивана, стола и керосиновой лампы. Едва ли не все вещи семьи умещались в маленьком сундуке. Винтовая лестница вела в подвал с тремя нишами: одна для инструментов Бесо, другая для швейных принадлежностей Кеке и третья для очага. Там Кеке качала колыбель. Семья питалась обычной грузинской пищей: фасолью лобио, баклажанами бадриджани и толстым лавашом. Лишь изредка они ели мцвади – грузинский шашлык.
17 декабря мальчика, которого потом узнают под именем Сталина, окрестили Иосифом, уменьшительно – Сосо. Сосо был “слабым, хрупким, худеньким”, вспоминала его мать. “Если где-то ходила зараза, он первым ее подцеплял”. Второй и третий пальцы на левой ноге у него были сросшиеся.
Бесо решил не просить покровителя семьи Якова Эгнаташвили стать ребенку крестным отцом. “У Якова несчастливая рука”, – сказал Бесо. Но, несмотря на то что купец не принимал участия в церковной церемонии, Сталин и его мать всегда называли его “крестный Яков”.
Мать Кеке напомнила Бесо, что они поклялись совершить паломничество в герийскую церковь, если ребенок выживет. “Пусть он только выживет, – ответил Бесо, – и я поползу в Гери на коленях, а ребенка посажу на плечи!” Но он откладывал паломничество, пока ребенок не подхватил очередную простуду; после этого отец стал истово молиться. Они отправились в Гери, “в дороге перенесли много трудностей, пожертвовали овцу и заказали благодарственный молебен”. Но герийские священники совершали обряд изгнания бесов: они держали маленькую девочку над обрывом, чтобы из нее вышли злые духи. Ребенок Кеке “был перепуган и начал кричать”; они вернулись в Гори, где мальчик “трясся и кричал даже во сне”. Но он выжил и стал бесценным сокровищем для своей матери.
“У Кеке не хватало молока”, так что ее сына кормили еще и жены Цихитатришвили (формального крестного отца) и Эгнаташвили. “В первое время Сосо отказывался от груди моей матери, – рассказывает Александр Цихитатришвили. – Но после, в результате того что ему прикрывали глаза и так давали грудь, он привык”. Благодаря молоку Эгнаташвили ее дети стали “молочными братьями Сосо”, говорит Галина Джугашвили, внучка Сталина.
Сосо рано научился говорить. Он любил цветы и музыку, особенно ему нравилось слушать игру на дудуках братьев Кеке – Георгия и Сандала. Грузины любят петь, и Сталин никогда не уставал от привязчивых грузинских мелодий[14]. Позже он вспоминал, как “грузинские мужчины пели, идя на рынок”7.
Небольшое предприятие Бесо процветало – он нанял подмастерьев и десятерых наемных работников. Один из подмастерьев, Дато Гаситашвили, любивший Сосо и помогавший его воспитывать, вспоминал о богатстве Бесо: “Он жил лучше, чем любой из нашей профессии. У них в доме всегда было масло”. Позже о процветании семьи Сталина ходили слухи, которые, конечно, не подобали для реноме героя пролетариата. “Ходил слух, что отец его вовсе не рабочий, – писал Хрущев. – [Он] имел сапожную мастерскую, в которой работало десять или больше человек. По тому времени это считалось предприятием”. В это счастливое время Кеке подружилась с Марией и Аршаком Тер-Петросянами, богатым армейским поставщиком, чей сын Симон станет знаменитым грабителем банков Камо8.
Кеке обожала своего сына: “Сейчас, уже старухой, я вижу перед глазами его первые шаги, ярко, как огонь свечи”. Она и ее мать учили мальчика ходить, пользуясь тем, что он любил цветы: Кеке держала в руке ромашку, а Сосо бежал, чтобы схватить ее. Когда она взяла Сосо с собой на свадьбу, он заметил цветок в фате невесты и ухватился за него. Кеке отчитала сына, но его крестный Эгнаташвили нежно “поцеловал мальчика и приласкал его, сказав: “Если ты уже сейчас хочешь украсть невесту, Бог знает, что ты будешь творить, когда подрастешь”.
То, что Сосо остался жив, казалось благодарной матери чудом. “Как мы были счастливы, как мы смеялись!” – вспоминает Кеке. Ее благоговение перед сыном должно было вселить в мальчика чувство исключительности: суждение Фрейда о том, что обожание матери воспитывает в ребенке победителя, без сомнения, справедливо. Сосело, как она ласково его называла, вырос чрезвычайно восприимчивым, но и с малых лет демонстрировал властную самоуверенность.
Дела Бесо шли в гору, но тут-то и притаилась опасность. Его клиенты часто расплачивались с ним вином, которого в Грузии было столько, что многие рабочие вместо денег получали зарплату спиртным. Кроме того, Бесо вел дела в углу духана своего приятеля и потому часто соблазнялся выпивкой. У Бесо появился друг-собутыльник, русский политический ссыльный по прозвищу Пока. Возможно, он был народником или же радикалом, связанным с “Народной волей” – организацией террористов, которые в то время постоянно совершали покушения на императора Александра II. Итак, в детстве Сталин водил компанию с русским революционером. “Мой сын с ним подружился, – рассказывает Кеке, – и Пока принес ему канарейку”. Но этот Пока был безнадежным алкоголиком, жившим в нищете. Однажды зимой его нашли в снегу мертвым.
К Кеке в дом пришла сваха, чтобы рассказать о предложении сапожника Бесо: он был уважаемым ремесленником из мастерской Барамова, хорошая пара. “Бесо, – пишет Кеке в недавно найденных воспоминаниях[11], – считался среди моих подруг очень популярным молодым человеком, все они мечтали выйти за него замуж. Мои подруги чуть не лопнули от зависти. Бесо был завидным женихом, настоящим карачохели [грузинским рыцарем], с красивыми усами, прекрасно одетый – и с манерами горожанина”. Кеке не сомневалась в том, что и она была подходящей парой Бесо: “Я выделялась среди подруг, была желанной и красивой девушкой”. “Стройная, с каштановыми волосами, большеглазая” – о ней говорили, что она “очень красива”.
Свадьба, согласно обычаям, состоялась сразу после заката; грузинская общественная жизнь, как пишет один историк, “подчиняется ритуалу не менее строгому, чем ритуал китайского придворного”. Бракосочетание отмечалось со всем подобающим дикому городку Гори буйством. “Это было что-то великолепное”, – вспоминает Кеке. Гости-мужчины были настоящими карачохели, “веселыми, дерзкими и щедрыми”, в прекрасных черных чохах “с широкими плечами и узкими талиями”. Главным из двоих друзей жениха был Яков Эгнаташвили (Коба), дюжий борец, богатый купец и местный герой; по словам Кеке, он “всегда старался помогать нам в создании нашей семьи”.
Жених и его друзья собрались на пирушку в доме Бесо, а затем торжественно прошествовали по улицам, чтобы забрать Кеке и ее семью. Затем разряженная чета отправилась в церковь в разукрашенном свадебном фаэтоне. Звенели колокольчики, развевались ленты. На хорах церкви собрались певчие; внизу среди мерцающих свечей раздельно стояли мужчины и женщины. Раздались одухотворенные, гармоничные грузинские песнопения под аккомпанемент зурны – национального духового инструмента наподобие берберской флейты.
Вошла невеста в сопровождении подружек, которые следили, чтобы не наступить на шлейф платья – это считалось дурной приметой. Протоиерей Хаханов, армянин, руководил венчанием, священник Касрадзе сделал запись о бракосочетании, а отец Христофор Чарквиани, друг семьи, так хорошо пел, что Яков Эгнаташвили “великодушно подарил ему десять рублей”, сумму немалую. А затем друзья Бесо во главе праздничной процессии с песнями, танцами и игрой на дудуках двинулись на супру – грузинский пир, душа которого – тамада, одновременно балагур и мудрец.
Служба и пение шли на грузинском языке – не на русском, потому что Грузия только недавно стала частью империи Романовых. На протяжении тысячи лет царство Сакартвело, где правила династия Багратионов, было независимым христианским оплотом рыцарской доблести и противостояло Монгольской империи, империи Тимуридов, Оттоманской и Персидской империям. Своего расцвета царство достигло в xii веке при царице Тамаре, чье имя обессмертил национальный эпос “Витязь в тигровой шкуре” Руставели. Впоследствии царство распалось на враждующие княжества. В 1801 и 1810 годах русские цари Павел I и Александр I подчинили эти княжества Российской империи. Русские завершили завоевание Кавказа, победив имама Шамиля и его воинов-чеченцев, только в 1859 году после трицатилетней войны, а Аджария, последняя часть Грузии, была присоединена лишь в 1878-м. Даже грузины-аристократы, служившие при дворе в Петербурге или при наместнике в Тифлисе, мечтали о независимости. Оттого Кеке так и гордилась, что в их семье соблюдались грузинские традиции мужества и брака.
Бесо, писала Кеке, “казался хорошим семьянином… Он верил в Бога и всегда ходил в церковь”. Родители и невесты, и жениха были крепостными местных князей, которым в 1860-х подарил волю царь – освободитель Александр II. Дед Бесо Заза был осетином[12] и происходил из деревни Гери к северу от Гори2. Заза, как и его правнук Сталин, был грузинским мятежником: в 1804-м он присоединился к восстанию князя Элизбара Эристави против России. Впоследствии он и другие “крещеные осетины” поселились в селении Диди-Лило в четырнадцати километрах от Тифлиса. Он был крепостным князя Бадура Мачабели. Сын Зазы Вано ухаживал за княжескими виноградниками и имел двоих сыновей: Георгия, которого убили бандиты, и Бесо, который поступил работать на тифлисскую обувную фабрику Г. Г. Адельханова, но оттуда его переманил армянин Иосиф Барамов, чье предприятие изготовляло обувь для гарнизона российской армии в Гори3. Там молодой Бесо обратил внимание на Кеке, которая “одевалась чисто и была обаятельной девушкой. Волосы у нее были каштановые, глаза красивые”.
Кеке тоже жила в Гори недавно. Она была дочерью Глахи Геладзе, крепостного крестьянина местного вельможи, князя Амилахвари. Ее отец работал горшечником неподалеку, затем стал садовником у богатого армянина Захария Гамбарова, который владел прекрасными садами в Гамбареули, на окраине Гори. Отец Кеке умер молодым, и ее вырастила семья матери. Она помнит, как была рада переезду в неспокойный Гори: “Какое это было счастливое путешествие! Гори был украшен к празднику, людская толпа волновалась, как море. Нас ослепил военный парад. Трубила музыка. Играл сазандари [квартет из ударных и духовых инструментов] и сладостный дудук, все пели”4.
Ее молодой муж был худым и смуглым мужчиной с черными бровями и усами, всегда в черной, туго подпоясанной черкесской бурке, остроконечной шапке и мешковатых штанах, заправленных в голенища сапог. “Необычный, интересный, угрюмый”, но одновременно “умный и гордый”, Бесо говорил на четырех языках (грузинском, русском, турецком и армянском) и наизусть цитировал “Витязя в тигровой шкуре”5.
Семья Джугашвили процветала. Многие семьи в Гори могли позволить себе лишь дома из глины или землянки. Но жена труженика Бесо могла не бояться такой нищеты. “Наше семейное счастье, – рассказывала Кеке, – не знало границ”.
Бесо “ушел от Барамова и открыл собственную мастерскую” – здесь его поддержали друзья, особенно его покровитель Эгнаташвили, который купил для него станки. Кеке вскоре забеременела. “Многие семейные пары позавидовали бы нашему счастью”. Действительно, ее брак с видным женихом Бесо вызвал у некоторых зависть: “Злые языки не унимались даже после свадьбы”. Интересно, что Кеке делает особый акцент на этих слухах: возможно, за Бесо хотел выйти замуж кто-то еще. О том, увела ли его Кеке от другой невесты, злые языки, впоследствии ссылавшиеся на друга жениха Эгнаташвили, священника Чарквиани, полицейского из Гори Дамиана Давришеви и многих знаменитостей и аристократов, начали судачить сразу после торжества.
Через девять месяцев после свадьбы, 14 февраля 1875 года, “к нашему счастью добавилось рождение сына. Яков Эгнаташвили очень нам помогал”. Эгнаташвили был крестным отцом, а “Бесо устроил пышные крестины. Он был вне себя от счастья”. Но через два месяца мальчик, которого назвали Михаилом, умер. “Наше счастье обернулось бедой. Бесо с горя начал пить”. Кеке снова забеременела. Второй сын, Георгий, родился 24 декабря 1876 года. Эгнаташвили вновь стал крестным отцом – и вновь не на счастье. Ребенок умер от кори 19 июня 1877 года.
“Наше счастье рухнуло”. Бесо не помнил себя от горя и винил “икону в Гери”, святыню из его родной деревни. Супруги молились этой иконе о выздоровлении ребенка. Мать Кеке Мелания стала ходить к гадалкам. Бесо продолжал пить. Тогда в дом принесли икону святого Георгия. Кеке и Бесо взошли на гору Гориджвари, возвышающуюся над городом, чтобы помолиться в церкви, стоящей за средневековой крепостью. Кеке забеременела в третий раз и поклялась, что, если ребенок выживет, она отправится в паломничество в Гери, чтобы возблагодарить Господа за чудо святого Георгия. 6 декабря 1878 года она родила третьего сына[13]6.
“Мы торопились с крещением, чтобы он не умер некрещеным”. Кеке ухаживала за младенцем в убогом одноэтажном домике, где было всего две комнаты, а из обстановки почти ничего, кроме самовара, кровати, дивана, стола и керосиновой лампы. Едва ли не все вещи семьи умещались в маленьком сундуке. Винтовая лестница вела в подвал с тремя нишами: одна для инструментов Бесо, другая для швейных принадлежностей Кеке и третья для очага. Там Кеке качала колыбель. Семья питалась обычной грузинской пищей: фасолью лобио, баклажанами бадриджани и толстым лавашом. Лишь изредка они ели мцвади – грузинский шашлык.
17 декабря мальчика, которого потом узнают под именем Сталина, окрестили Иосифом, уменьшительно – Сосо. Сосо был “слабым, хрупким, худеньким”, вспоминала его мать. “Если где-то ходила зараза, он первым ее подцеплял”. Второй и третий пальцы на левой ноге у него были сросшиеся.
Бесо решил не просить покровителя семьи Якова Эгнаташвили стать ребенку крестным отцом. “У Якова несчастливая рука”, – сказал Бесо. Но, несмотря на то что купец не принимал участия в церковной церемонии, Сталин и его мать всегда называли его “крестный Яков”.
Мать Кеке напомнила Бесо, что они поклялись совершить паломничество в герийскую церковь, если ребенок выживет. “Пусть он только выживет, – ответил Бесо, – и я поползу в Гери на коленях, а ребенка посажу на плечи!” Но он откладывал паломничество, пока ребенок не подхватил очередную простуду; после этого отец стал истово молиться. Они отправились в Гери, “в дороге перенесли много трудностей, пожертвовали овцу и заказали благодарственный молебен”. Но герийские священники совершали обряд изгнания бесов: они держали маленькую девочку над обрывом, чтобы из нее вышли злые духи. Ребенок Кеке “был перепуган и начал кричать”; они вернулись в Гори, где мальчик “трясся и кричал даже во сне”. Но он выжил и стал бесценным сокровищем для своей матери.
“У Кеке не хватало молока”, так что ее сына кормили еще и жены Цихитатришвили (формального крестного отца) и Эгнаташвили. “В первое время Сосо отказывался от груди моей матери, – рассказывает Александр Цихитатришвили. – Но после, в результате того что ему прикрывали глаза и так давали грудь, он привык”. Благодаря молоку Эгнаташвили ее дети стали “молочными братьями Сосо”, говорит Галина Джугашвили, внучка Сталина.
Сосо рано научился говорить. Он любил цветы и музыку, особенно ему нравилось слушать игру на дудуках братьев Кеке – Георгия и Сандала. Грузины любят петь, и Сталин никогда не уставал от привязчивых грузинских мелодий[14]. Позже он вспоминал, как “грузинские мужчины пели, идя на рынок”7.
Небольшое предприятие Бесо процветало – он нанял подмастерьев и десятерых наемных работников. Один из подмастерьев, Дато Гаситашвили, любивший Сосо и помогавший его воспитывать, вспоминал о богатстве Бесо: “Он жил лучше, чем любой из нашей профессии. У них в доме всегда было масло”. Позже о процветании семьи Сталина ходили слухи, которые, конечно, не подобали для реноме героя пролетариата. “Ходил слух, что отец его вовсе не рабочий, – писал Хрущев. – [Он] имел сапожную мастерскую, в которой работало десять или больше человек. По тому времени это считалось предприятием”. В это счастливое время Кеке подружилась с Марией и Аршаком Тер-Петросянами, богатым армейским поставщиком, чей сын Симон станет знаменитым грабителем банков Камо8.
Кеке обожала своего сына: “Сейчас, уже старухой, я вижу перед глазами его первые шаги, ярко, как огонь свечи”. Она и ее мать учили мальчика ходить, пользуясь тем, что он любил цветы: Кеке держала в руке ромашку, а Сосо бежал, чтобы схватить ее. Когда она взяла Сосо с собой на свадьбу, он заметил цветок в фате невесты и ухватился за него. Кеке отчитала сына, но его крестный Эгнаташвили нежно “поцеловал мальчика и приласкал его, сказав: “Если ты уже сейчас хочешь украсть невесту, Бог знает, что ты будешь творить, когда подрастешь”.
То, что Сосо остался жив, казалось благодарной матери чудом. “Как мы были счастливы, как мы смеялись!” – вспоминает Кеке. Ее благоговение перед сыном должно было вселить в мальчика чувство исключительности: суждение Фрейда о том, что обожание матери воспитывает в ребенке победителя, без сомнения, справедливо. Сосело, как она ласково его называла, вырос чрезвычайно восприимчивым, но и с малых лет демонстрировал властную самоуверенность.
Дела Бесо шли в гору, но тут-то и притаилась опасность. Его клиенты часто расплачивались с ним вином, которого в Грузии было столько, что многие рабочие вместо денег получали зарплату спиртным. Кроме того, Бесо вел дела в углу духана своего приятеля и потому часто соблазнялся выпивкой. У Бесо появился друг-собутыльник, русский политический ссыльный по прозвищу Пока. Возможно, он был народником или же радикалом, связанным с “Народной волей” – организацией террористов, которые в то время постоянно совершали покушения на императора Александра II. Итак, в детстве Сталин водил компанию с русским революционером. “Мой сын с ним подружился, – рассказывает Кеке, – и Пока принес ему канарейку”. Но этот Пока был безнадежным алкоголиком, жившим в нищете. Однажды зимой его нашли в снегу мертвым.