Страница:
Я уже не знаю, что мне делать. У меня на глазах слезы, я сжимаю зубы, но это не помогает. Иногда хочется встать и влепить Леону пощечину, как будто он виноват: но чувство сострадания и уважения к самому себе сдерживает меня.
Солнце зашло. Скалы медленно погружаются в темноту. Появляются тени, неясные контуры. Я должен взять себя в руки. Внешние микрофоны транслируют ужасные, ни разу не слышанные мною звуки. Когда я светил фонарем, ничего нельзя было узнать. Я подумал, что здесь ничто не существует, кроме безобразных растений, но в местности, где имеются такие ловушки, должно же что-то быть, что, кроме нас, попадается в них.
Какое-то живое существо карабкалось невдалеке от нашей западни, я слышал осыпающуюся гальку, меня охватил страх. Почему, собственно говоря, я не крикнул? Ведь к нам никто не мог проникнуть.
12 часов.
Я не в состоянии спать, но так просто ждать, ждать смерти — это ужасно. Несколько минут назад, когда что-то снаружи снова ползало около нашей клетки, я стрелял до тех пор, пока не кончились патроны. Прижавшись к костяной решетке, я закричал.
Сейчас мне легче, наверное, нужно кричать. Это хорошо — выкричать, что гнетет, тогда легче, и можно многое выдержать. Хотя я снова взял себя в руки, с жизнью я мысленно уже расстался. До сих пор я думал, что только мы трое погибнем здесь, но затем я подумал о тех, кто придет после нас. И если мы втроем исчезнем здесь, а это неизбежно произойдет, западня снова откроется. Немыслимо, что потом снова кто-то… На Леона нельзя больше рассчитывать, я должен обдумать все сам. Если я буду засосан живым, я смогу взорвать обе гранаты. Может быть, этим я убью организм, и западня никогда больше не откроется, никогда.
Снова прошли часы, часы паники, отчаяния. Часы, за которые я продумал всю свою прежнюю жизнь. Невероятно, но небольшого промежутка времени оказалось достаточно, чтобы вспомнить все пережитое. Я даже не ходил еще в школу, нет, не это, но я чувствовал любовь моих родителей и их безграничную заботливость, вспомнил свой первый поцелуй и с дрожью пережил время перед отбором в космический полет. Я чувствовал близость друзей и их симпатии, и я почувствовал вдруг что-то еще: радость. Радость и гордость за то, что меня уважали.
Но даже все это мне не помогло, все закончилось слишком скоро. Но бессмысленной моя жизнь не станет.
Через пятьдесят минут истощится запас кислорода. Мой мозг кончит мыслить, и я войду снова в круговорот природы. Мои атомы и молекулы будут образовывать новые соединения и вещества, и, быть может, когда-нибудь они соединятся в другой, новый интеллект, чтобы начать круговорот сначала.
Я буду постепенно готовиться — это звучит совсем буднично, не правда ли? Но это совсем не так, я сражен. Только что я написал письмо матери, положу его тоже сюда. Если капсулу с записями найдут, то будет понятно наше исчезновение, но, может быть, лучше, если ее не найдут…
И все ж она не должна затеряться, ведь местонахождение боарита очень важно. Иначе действительно все было бы напрасно.
Когда я начинал свою записную книжку, то в руках у меня был маленький высохший листок клевера. Че-тырехлепестковый, невзрачный, немного осыпавшийся по краям — это от Симоны, он должен был принести мне счастье… Он будет сопровождать меня до конца. Многое еще лезет в голову, но времени остается все меньше. Когда я смотрю на манометр, я вижу, как падает давление в баллонах.
Пора, я отключил шлемофон. Меня окутал покой. Я слышал только биение собственного сердца. Кислорода еще на три минуты. Я как раз собирался подойти к Леону, обнять его. Но его нет здесь больше, должно быть, его засосало… Он перенес это легче, гораздо легче.
Скоро я исчезну в пасти, буду медленно скользить в глубину. Когда это произойдет, мне нужно будет только спустить предохранитель. Все так просто. Очень просто…”
Медленно кладу я маленькую записную книжку на стол. И здесь мой взгляд снова падает на невзрачный листок клевера. Подумав, я снова бережно прячу его в книжку.
— Да, он все-таки не смог взять его с собой!
— Что ты имеешь в виду, Джон? — Карл взглянул мельком и снова углубился в документацию.
— Я скажу тебе это позже. А сейчас я поднимусь в отдел оповещения, — сказал я запинаясь.
Карл удивленно посмотрел на меня.
— Что тебе сейчас там делать?
— Ну сначала сообщить о месторождении боарита, а затем прояснить одну старую историю. Кстати, отыщи мне, пожалуйста, письмо, то, что он писал своей матери.
Михаэль Самайт
В следующий раз возле Альдебарана я сделаю такой же большой крюк, как мой кот Антей вокруг хомяка моего соседа, которого он в желании съесть что-нибудь принял однажды за особенно жирную мышь.
У Антея, некогда гордого хозяина всего нашего переулка, шерсть от ужаса встала дыбом, когда его тонкое обоняние доложило ему, что перед ним славящийся своими челюстями пахучий грызун.
Так как мой сосед Реджинальд регулярно заходил ко мне и запах его любимца, столь ненавистный Антею, разгуливал по всей квартире, потерявший покой сиамский кот неделями прятался на верхней полке книжного шкафа, переживая былой страх. Обычно между Золя и старинными сказками. Я как раз начал собирать книги Золя с романа “Жерминаль”. Там, где я мысленно видел уже полное собрание сочинений Золя, в темных запыленных переплетах лежал Антей и время от времени геройски шипел.
Я могу понять своего кота. То, чем был для него хомяк, для меня олицетворял Альдебаран.
Путешествие для меня устроил Реджинальд. Разумеется, кое-что я уже знал об этой звезде — в пределах общих сведений. У мягких нравом альдебаранитов, рост которых не превышал роста десятилетнего ребенка или высоты фарфоровых карлиц в саду, в головах размером с дыню имелся немалый мозг. Легендарная любезность и созревший в течение миллионов лет разум альдебаранских тетраподов предоставили им в масштабе галактик такое же место, какое соответствует в Европе примерно Венгрии. Поговаривают даже о “галактических мадьярах”, их якобы дружелюбном отношении к посетителям, ровном нраве южной невозмутимости (“не пришел сегодня, приду завтра”).
И вот хам я и должен был, по мнению Реджинальда, провести свой отпуск.
На мой удивленный вопрос, почему он уступает мне поездку в этот туристский рай и к тому же так дешево, он чуть не подавился кусочком помидора, покраснел и, запинаясь, смущенно проговорил:
— 3-знаешь, это не для меня, мое здоровье…
Мне и в голову не пришло, что он может от меня что-то скрывать. Если бы я знал, что один из его знакомых несколько дней назад вернулся с Альдебарана…
Довольный этой, как я предполагал, удачной сделкой, я собрал вещи и вылетел ближайшим маршрутным космолетом.
Паспортные бюро с выдачей виз находились на третьей планете системы. Там я впервые увидел настоящего, живого обитателя Альдебарана.
Низенький, подвижный как ртуть чиновник сунул мне маленькую ладонь и окружил бьющей через край сердечностью.
— О, земной гость! Сердечное добро пожаловать, добро пожаловать, мы гордимся, что видим у себя представителя вашего чудесного бесподобно прекрасного и столь еще юного гуманоидного рода. Окажите нам честь осчастливить нас и воспользоваться нашими скромными предложениями по части отпускных удовольствий!
Его лишенный зубов рот раскрывался в широкой и предупредительной улыбке, и непроизвольно, когда я смотрел на его голову, мне приходило сравнение с дыней, из которой кто-то вырезал ломоть.
Человечек бегал вокруг меня как заводной в шевеля вил со всей страстностью:
— О, поистине, земные гуманоиды — настоящий шедевр всей органической жизни. Их высокий рост придает им вид сверкающей кометы, а их светящиеся оптические сенсоры превосходят чудесный блеск хрустальных созвездий Мира!
После этого непоседа чиновник шлепнул светло-красную печать на мою визу. Во время его хвалебных гимнов в честь земного рода мое самодовольство росло и наливалось, как гребень у красующегося петуха. Неудивительно — ведь со своим ростом в метр семьдесят и шестьдесят четвертым размером шляпы я казался альдебараниту значительнее, чем герой земных космических фильмов. Высоко задрав подбородок, я спустился в туристский центр, пожиная удивленные взгляды альдебаранских карликов, чье перешептывание сопровождало меня, как шорох листвы.
Служащий в туристском бюро был еще ниже, а голова его походила на взрезанную дыню еще сильнее, чем у чиновника по визам.
— Какой счастливый миг! — сказал он с преувеличенным дружелюбием. — Великолепие вселенной напомнило о себе своим недостойным соседям!
Взволнованный, он стащил огромный, чуть запыленный каталог с переполненной полки и стал гордо перелистывать передо мной.
— Это переведенный на земной язык список наших туристских объектов, высокочтимый гость. Могу ли я быть вам полезен в выборе? Вот, например, обогащенные фтороводородом магмовые источники. на планете Лаксль, обегающей наше солнце внутри его хромосферы. Спрос очень большой! — Он сделал многозначительную паузу. — Но я могу устроить для вас билет! Источники не посещал еще ни один земной житель, криониды из системы М—тринадцать уже столетиями заказывают предварительно…
Я с благодарностью отказался; дело в буквальном смысле слова, казалось, пахло жареным, несмотря на теплые рекомендации. Чудесную лучевую музыку Большого Урана в минорной гамме я тоже не оценил, хотя он попытался соблазнить меня, сказав, что электриды с Солнца Туль уже в раннем детстве отправились в это нелегкое путешествие, чтобы дряхлыми стариками свои последние вибрации совместить с радиоактивной гармонией концертов. Когда я ему заметил на это осторожно, что подобные удовольствия не очень хорошо переносятся моим организмом, он покорно вздохнул и закачал головой-дыней.
— Да, да, каталог несколько устарел, к сожалению, мы редко имеем возможность приветствовать в качестве гостей наших великолепных земных друзей. — Ин добавил с легким, еле уловимым упреком: — Причем путь один из самых коротких. — Его нитеподобные пальцы деловито листали страницы, от которых взмывали облачка коричневатой пыли.
Приступ чихания, пережиток побежденного с помощью фармакологии насморка, загнал меня в отдаленнейший угол бюро, когда он восторженно воскликнул:
— Вот оно! И почему только сразу мне не пришло это в голову?
На своих коротких ножках он семенил ко мне сквозь облако пыли и говорил:
— Вы побываете на хрустальных планетах Мира! Ваши оптические сенсоры откроют чудо, о котором вы с восторгом будете рассказывать вашим отводкам!
Слово “отводки” не обидело меня, для альдебаранитов, однополых существ, этот вид размножения был сам собой разумеющимся, и он определенно забыл, что наше потомство отнюдь не отщепляется от наших конечностей.
Предложение увидеть хрустальные планеты заинтересовало меня. О них я уже читал кое-что. Альдебаранитам удалось добиться от Галактического Совета полного запрета транспортного сообщения с системой Мира, чтобы это сокровище вселенной оградить от всевозрастающего загрязнения космоса. Так пространство в этой области осталось свободным от пустых консервных банок, кухонных отбросов, остатков отслуживших космолетов и всего прочего мусора, производимого цивилизацией. Правда, злые языки уверяли, что альдебараниты тем самым хотели лишь обеспечить себе монополию на транспортную связь с этим привлекательным регионом галактики, но эти утверждения могли принадлежать лишь людям, ничего не знавшим о бескорыстии альдебаранитов.
Дынеголовые карлики знали два необычайно благоприятных в смысле охраны окружающей среды способа путешествовать: струтиться и снигать.
Струтиться для меня вообще не подходило. Я случайно услыхал однажды разговор двух роботов, которые жаловались на то, что когда стругаться — такое ощущение, будто тебе отвинчивают руки и ноги.
Снигать же, напротив, казалось относительно переносимым способом передвижения. Были к тому же такие экстренные случаи, когда люди уже снигали, когда необходимо было покрыть чрезвычайно большие расстояния.
В общем, ладно, я поснигаю к хрустальным планетам Мира.
Я поменял хрустящий чек на серебряную снигательную фишку с выпуклым изображением хрусталя и распрощался, рассыпавшись в тысяче благодарственных слов,
Сниго-станция была вовсе не так уж переполнена, как я опасливо предполагал. Передо мной были только два призрачных газофага, сквозь тела которых нерезко обозначались очертания сферомана, стоявшего в очереди первым. Точнее, я не уверен вовсе, стоявшего или лежавшего, так как он принял форму шара, и, когда я подошел, он не очень ловко катился, кряхтя от напряжения, к люку сниго-камеры. Чем ближе я продвигался к этой камере, тем сильнее мною овладевало нервное беспокойство. Когда стоявший на отправке альдебаранит пожал мою руку, ему, наверное, показалось, что он схватился за сырую губку. Я был мокрым с головы до ног и смущенно лепетал что-то насчет невыносимой жары на планете Альдебаран. Он поверил мне, заметив, как покраснело мое лицо от прилившей крови, и сочувствующим тоном утешил меня, напомнив о приятно морозистой атмосфере Мира-планет. Затем он, не жалея слов, объяснил, как мне держать себя при снигании, чтобы избежать подснигания. Мне совсем не пришло на ум спросить, что означает это “подснигание”. Я протиснулся сквозь тесный люк и попытался принять предписанную для снигания позу. Для этого мне пришлось опуститься на колени перед блестящим столбом и крепко обхватить его обеими руками.
Люк со скрежетом закрылся, и меня обступил непроницаемый мрак. Что-то сырое шваброобразное легло вокруг моей шеи, словно меня обняла гигантская морская звезда.
Я пытался побороть нарастающее отвращение. Потом я почувствовал, как сверху что-то стало давить мне на голову.
Что-то надо делать!
Давление заметно усиливалось. Ведь альдебаранит мне все до мелочи объяснил! Но я, видно, перегрузил мой расслабленный отпуском мозг поиском правдоподобного объяснения своей потливости. Я выдавливал свою память, как половинку лимона. От боли и отчаяния я скрежетал зубами. В камере раздавался грохот и скрип, словно раскачивалась гигантская ржавая чугунная калитка.
У меня было ощущение, что на мой череп взгромоздилась слониха. И ничего не приходило мне в голову, что можно было бы сделать. Меня и без того часто упрекали в слабой памяти, а тут недостаток моего мыслительного аппарата грозил обернуться просто трагедией.
Слониха все прибавляла в весе. Когда мой позвоночный столб стал издавать угрожающий треск, я понял, что больше не выдержу. Мне захотелось вскочить и скорее вскарабкаться к люку, пусть эти Мира-планеты катятся хоть к черту, хоть к дьяволу, меня они больше не интересовали, я хотел назад, на Землю, в мою квартиру, к своему Антею, каждый день убирать входную лестницу, всегда уступать место, когда в трамвай входят пожилые люди, все делать не так, лучше, чем прежде, только не умирать в таких мучениях!
Но что там, когда я не мог даже пошевелить бровью. Словно сосулька на карнизе крыши, висел я на этом проклятом столбе.
Что-то с силой отрывало мой нос от лица, а в большом пальце правой ноги было такое ощущение, какое, видимо, испытывал мой приятель Адальберт, который в водах у берегов Таити не нашел лучшего места для своей ноги, чем в клешнях мстительного омара.
Лишь благодаря последним резервам своих сил мне удалось раскрыть рот для крика. От натуги я выдавил кадык из шеи, но никто не сжалился надо мной, напротив, к слонихе присоединился еще объевшийся бегемот.
Я уже собрался сдаться на милость судьбы, когда чудовищный груз отпал от меня, как насосавшаяся пиявка, а звук открывающегося люка наполнил мою душу еще никогда не испытывавшимся мной чувством благодарности.
Шатаясь, я выбрался наружу — восставший из мертвых. Никогда больше, ни за какие богатства галактики не переступлю я порог этой камеры пыток. Я дотащился до того места, где еще перед спуском в сниго-камеру успел заметить что-то плоское для сидения. На ногах моих словно висело по центнеру, я отдувался в изнеможении. Слава богу, альдебараниты в последнюю минуту, кажется, услыхали мой вопль о помощи!
— Уф! — Я рухнул на низенькую скамейку, точнее, на то место, где по моим понятиям, она находилась. О своем заблуждении я понял тогда только, когда мое седалище провалилось вниз на полметра ниже запланированного и заныло от боли. Мой помутневший разум еще не успел как следует все это переварить, как ко мне подошел широко расставивший руки альдебаранит и со всей сердечностью провозгласил:
— Добро, пожаловать в хрустальный рай Солнца Мира, достопочтенный гость! Желаю вам приятного пребывания у нас!
Ужасное подозрение охватило меня и заставило тут же принять вертикальное положение.
— Как? Что такое? Я думал… — с трудом выдавил я, и снова мой лоб от страха покрылся липкие потом.
— Да, да, путешествие немного утомительно, — сказал дынеголовый.
Все еще не веря, я осведомился:
— Я действительно в системе Мира? — А когда он дружески подтвердил, спросил с наигранным спокойствием: — А как мне попасть обратно на Альдебаран?
Не может того быть, чтобы он не заметил, как дрожал мой голос. Он посмотрел на меня, будто я спросил его о количестве его носов. “Точно так же”, — ответил он. Для него это было естественнейшей вещью в мире.
…Несколькими минутами позднее он объяснил мне, что после его ответа я упал плашмя, как сложившаяся стремянка.
Избавьте меня от описания моих душевных мук! Что мне еще оставалось, кроме как примириться с не-преодолимыми фактами.
Несколько мгновений я серьезно взвешивал, не остаться ли мне на этой планете, попросив у альдебаранитов работу, но мысль о моем несчастном Антее побудила меня отказаться от этого намерения.
Ну и ладно, раз уж я здесь, могу же я спокойно осмотреть это хрустальное чудо.
Когда я, мало-мальски оправившись, покидал сниго-станцию, из утомленной груди моей исторгся вопль безграничного воодушевления. Утыканный бриллиантами собиратель хрусталя был бы бедным светом свечи перед сверкающим великолепием планеты.
Под ногами хрустели блестящие осколки минералов, словно я шел по замерзшим волнам ослепительного на солнце сказочного моря. Гигантские хрустальные блоки были словно облиты акварельными красками, а вершины стекловидных гор в свете заходящего Мира ослепительно блестели, словно жидкое золото.
Али-Баба наверняка был так же восхищен, когда после своего знаменитого “Сезам, откройся!” узрел сокровища сказочной горы.
Это было мерцание, блеск, искрение, свечение и излучение? Правда, надо всем этим витала приглушенная затхлая вонь, которая порой исходит от грязных носков.
Запах становился таким назойливым, что я поднял голову и попытался, принюхиваясь, определить источник зловония. Поворачивая слева направо свой орган обоняния, я шел по хрустальному миру, не обращая внимания на дорогу.
Когда я споткнулся об обломок хрусталя размером с футбольный мяч, я получил ужасный удар по носу. Утерев слезы, брызнувшие из глаз, я ощупывал свой онемевший обонятельный орган и даже забыл на время об отвратительном запахе. В большом же пальце, которым я ударился о хрустальный обломок, я ощущал всего лишь легкое жжение. Насколько хватал глаз, кругом не было видно никого, кто мог бы меня так предательски хлопнуть по носу. Может, я натолкнулся на почти прозрачного газофага?
Оглядываясь по сторонам, я обнаружил выпуклую отражающую поверхность на лопнувшем октаэдре и в этом зеркале — искаженное изображение своего лица. Вид был такой, что я зарычал: мое лицо напоминало надутый воздушный шар, а нос имел поразительное сходство с моим большим пальцем ноги.
Согласен, меня легко рассмешить. Даже неприхотливые шутки растягивают мой рот в улыбке. Неудивительно, что в комнате смеха я иной раз просто сотрясаюсь от судорог.
Следующая зеркальная поверхность, попавшаяся мне, походила на хромированную стиральную доску. Игра начинала меня затягивать. Мое собственное изображение ухмылялось мне словно с экрана испорченного телевизора — с оттопыренными ушами, заостренным черепом и оригинальным носо-пальцем.
Теперь мне не терпелось увидеть — с нарастающим интересом — мое искаженное отражение в хрустальных гранях. Равномерно выпуклые плоскости разломанного светло-зеленого камня представили меня стоящим на голове.
Случаю было угодно, чтобы мой нос упорно принимал форму большого пальца. Представьте себе — посреди лица пухлый мясистый палец!
Я предался фантазии и не без удовольствия рисовал себе картины, какие преимущества появились бы у меня, находись мой правый большой палец, которым я перед этим хотел убрать с дороги обломок хрусталя, действительно на месте носа.
Прежде всего переместился бы на новое место упорный мозоль, мучивший меня вот уже несколько недель и на каждом шагу отзывавшийся колющей болью. На лице он уже не имел бы такой возможности безжалостно напоминать о несовершенстве человеческого тела.
Мне не нужно было бы сильно обрезать ноготь, и я мог бы отрастить себе настоящий ястребиный клюв.
Хихикнув, я принялся искать очередную зеркальную поверхность.
Странно, на моем лице, на фантастическом носо-пальце красовался толстый прыщ, удивительно похожий на мою мозоль! Одновременно, озадаченный, я установил, что мой постоянный мучитель во время ходьбы действительно не давал о себе знать! Не веря себе, уставился я на собственное отражение.
Дикое подозрение медленно просачивалось в мое сознание. Я мял и массировал свой деформировавшийся орган обоняния и с ужасом отметил, что в этот же самый момент кто-то пожимал мой большой палец на ноге! Скажите, вы видели когда-нибудь человека, у которого спинка носа обросла роговым пальцевым ногтем?
Разум мой решительно отказывался слепо доверять осязанию кончиков пальцев. Словно преследуемый дьяволом, метался я между издевательски поблескивавшими кристаллами в поисках мало-мальски плоской грани, которая подтвердила бы мне, что я стал жертвой простого самообмана. С изогнутых, волнистых, ребристых, выпуклых зеркал на меня смотрели отвратительные рожи, демонические маски.
На меня напал страх. Затравленный, я сел на один из кубообразных кристаллов, чтобы отдышаться, и тупо уставился перед собой. Мой правый ботинок с какой-то магической силой притягивал мой взгляд. Руки мои словно сами по себе потянулись к шнуркам. Я разрывал и вытягивал их все быстрее, дрожащими пальцами стащил ботинок с ноги и удрученно стал рассматривать сырое темно-красное пятно на том месте, где под носком должен был быть палец.
Я едва отваживался коснуться носка, и, когда все же рывком стащил его с ноги, я увидел вместо пальца мой разбитый, кровоточащий нос…
Мнимый удар по лицу, противный запах — теперь все получило свое объяснение.
Нет, не все. Каким образом мой нос оказался в свернувшемся кольцами носке, а правый большой палец с мозолью на его месте — вот это я никак не мог объяснить.
После всего пережитого у меня даже не осталось сил отдаться надлежащему отчаянию. Машинально я натянул носок на нос, а сверху ботинок, после чего совершенно апатично побрел в направлении сниго-станции. В пути я неоднократно чихал, наверно, в ноздрю попали шерстинки. К неприятному запаху в своем носке я уже давно привык, это было не самое страшное.
На сниго-станции меня опять встретила взрезанная дыня, у которой невидимая рука отхватила ломоть. С опущенной головой поведал я о своем несчастье.
— Успокойтесь, высокочтимый земной гость, это типичный случай подснигания. Мы это — раз, два, три — приведем в порядок. Только перед этим надо уладить некоторые незначительные формальности, — сообщил альдебаранит с ослепительной улыбкой, и моя подавленность улетучилась, уступая место надежде на скорое восстановление моей обычной внешности.
Подснигание? Об этом что-то рассказывал тот, первый, альдебаранит.
Проклятье! Значит, именно своей неистребимой забывчивости обязан я тем, что при ходьбе загребал не ногами, а своим неуклюжим носом.
Альдебаранский человечек подвинул ко мне чересчур пухлую, по моим представлениям, стопу формуляров и попросил меня поточнее их заполнить. Возня с бумажками издавна претила мне, и перспектива убить целый вечер на это занятие немного приглушила мой вспыхнувший было оптимизм.
Тут требовалось перечислить обычные данные о моей личности в четырех экземплярах, составить прошение на дозированное подснигание с двумя копиями, обрисовать состояние здоровья и перенесенные болезни за последние три года и — сие было важнейшим — детально описать процессы, происходившие во время снигания. Последний формуляр — в пяти экземплярах.
Пока я писал все это с нарастающей тошнотой, в моей левой ноздре зачесалось. Я потер ногой об икру другой ноги, но это ничего не дало.
— А-апчхи! — прогремело под столом. При этом мое тело так сотряслось, что ручка прокатилась по последнему формуляру, оставив отчетливый зигзаг на бумаге. Сперва я хотел попросить новый бланк, но потом сказал себе: чушь, тут каллиграфию никто и в грош не ставит.
С формулярами под мышкой я пошел в соседнюю комнату. Работавший там альдебаранит тщательно изучил мои данные и с многообещающей улыбкой вложил в мою руку четыре следующие бумаги.
Солнце зашло. Скалы медленно погружаются в темноту. Появляются тени, неясные контуры. Я должен взять себя в руки. Внешние микрофоны транслируют ужасные, ни разу не слышанные мною звуки. Когда я светил фонарем, ничего нельзя было узнать. Я подумал, что здесь ничто не существует, кроме безобразных растений, но в местности, где имеются такие ловушки, должно же что-то быть, что, кроме нас, попадается в них.
Какое-то живое существо карабкалось невдалеке от нашей западни, я слышал осыпающуюся гальку, меня охватил страх. Почему, собственно говоря, я не крикнул? Ведь к нам никто не мог проникнуть.
12 часов.
Я не в состоянии спать, но так просто ждать, ждать смерти — это ужасно. Несколько минут назад, когда что-то снаружи снова ползало около нашей клетки, я стрелял до тех пор, пока не кончились патроны. Прижавшись к костяной решетке, я закричал.
Сейчас мне легче, наверное, нужно кричать. Это хорошо — выкричать, что гнетет, тогда легче, и можно многое выдержать. Хотя я снова взял себя в руки, с жизнью я мысленно уже расстался. До сих пор я думал, что только мы трое погибнем здесь, но затем я подумал о тех, кто придет после нас. И если мы втроем исчезнем здесь, а это неизбежно произойдет, западня снова откроется. Немыслимо, что потом снова кто-то… На Леона нельзя больше рассчитывать, я должен обдумать все сам. Если я буду засосан живым, я смогу взорвать обе гранаты. Может быть, этим я убью организм, и западня никогда больше не откроется, никогда.
Снова прошли часы, часы паники, отчаяния. Часы, за которые я продумал всю свою прежнюю жизнь. Невероятно, но небольшого промежутка времени оказалось достаточно, чтобы вспомнить все пережитое. Я даже не ходил еще в школу, нет, не это, но я чувствовал любовь моих родителей и их безграничную заботливость, вспомнил свой первый поцелуй и с дрожью пережил время перед отбором в космический полет. Я чувствовал близость друзей и их симпатии, и я почувствовал вдруг что-то еще: радость. Радость и гордость за то, что меня уважали.
Но даже все это мне не помогло, все закончилось слишком скоро. Но бессмысленной моя жизнь не станет.
Через пятьдесят минут истощится запас кислорода. Мой мозг кончит мыслить, и я войду снова в круговорот природы. Мои атомы и молекулы будут образовывать новые соединения и вещества, и, быть может, когда-нибудь они соединятся в другой, новый интеллект, чтобы начать круговорот сначала.
Я буду постепенно готовиться — это звучит совсем буднично, не правда ли? Но это совсем не так, я сражен. Только что я написал письмо матери, положу его тоже сюда. Если капсулу с записями найдут, то будет понятно наше исчезновение, но, может быть, лучше, если ее не найдут…
И все ж она не должна затеряться, ведь местонахождение боарита очень важно. Иначе действительно все было бы напрасно.
Когда я начинал свою записную книжку, то в руках у меня был маленький высохший листок клевера. Че-тырехлепестковый, невзрачный, немного осыпавшийся по краям — это от Симоны, он должен был принести мне счастье… Он будет сопровождать меня до конца. Многое еще лезет в голову, но времени остается все меньше. Когда я смотрю на манометр, я вижу, как падает давление в баллонах.
Пора, я отключил шлемофон. Меня окутал покой. Я слышал только биение собственного сердца. Кислорода еще на три минуты. Я как раз собирался подойти к Леону, обнять его. Но его нет здесь больше, должно быть, его засосало… Он перенес это легче, гораздо легче.
Скоро я исчезну в пасти, буду медленно скользить в глубину. Когда это произойдет, мне нужно будет только спустить предохранитель. Все так просто. Очень просто…”
Медленно кладу я маленькую записную книжку на стол. И здесь мой взгляд снова падает на невзрачный листок клевера. Подумав, я снова бережно прячу его в книжку.
— Да, он все-таки не смог взять его с собой!
— Что ты имеешь в виду, Джон? — Карл взглянул мельком и снова углубился в документацию.
— Я скажу тебе это позже. А сейчас я поднимусь в отдел оповещения, — сказал я запинаясь.
Карл удивленно посмотрел на меня.
— Что тебе сейчас там делать?
— Ну сначала сообщить о месторождении боарита, а затем прояснить одну старую историю. Кстати, отыщи мне, пожалуйста, письмо, то, что он писал своей матери.
Михаэль Самайт
ОТПУСК ПО-АЛЬДЕБАРАНСКИ
Перевод Ю.Сергеева
В следующий раз возле Альдебарана я сделаю такой же большой крюк, как мой кот Антей вокруг хомяка моего соседа, которого он в желании съесть что-нибудь принял однажды за особенно жирную мышь.
У Антея, некогда гордого хозяина всего нашего переулка, шерсть от ужаса встала дыбом, когда его тонкое обоняние доложило ему, что перед ним славящийся своими челюстями пахучий грызун.
Так как мой сосед Реджинальд регулярно заходил ко мне и запах его любимца, столь ненавистный Антею, разгуливал по всей квартире, потерявший покой сиамский кот неделями прятался на верхней полке книжного шкафа, переживая былой страх. Обычно между Золя и старинными сказками. Я как раз начал собирать книги Золя с романа “Жерминаль”. Там, где я мысленно видел уже полное собрание сочинений Золя, в темных запыленных переплетах лежал Антей и время от времени геройски шипел.
Я могу понять своего кота. То, чем был для него хомяк, для меня олицетворял Альдебаран.
Путешествие для меня устроил Реджинальд. Разумеется, кое-что я уже знал об этой звезде — в пределах общих сведений. У мягких нравом альдебаранитов, рост которых не превышал роста десятилетнего ребенка или высоты фарфоровых карлиц в саду, в головах размером с дыню имелся немалый мозг. Легендарная любезность и созревший в течение миллионов лет разум альдебаранских тетраподов предоставили им в масштабе галактик такое же место, какое соответствует в Европе примерно Венгрии. Поговаривают даже о “галактических мадьярах”, их якобы дружелюбном отношении к посетителям, ровном нраве южной невозмутимости (“не пришел сегодня, приду завтра”).
И вот хам я и должен был, по мнению Реджинальда, провести свой отпуск.
На мой удивленный вопрос, почему он уступает мне поездку в этот туристский рай и к тому же так дешево, он чуть не подавился кусочком помидора, покраснел и, запинаясь, смущенно проговорил:
— 3-знаешь, это не для меня, мое здоровье…
Мне и в голову не пришло, что он может от меня что-то скрывать. Если бы я знал, что один из его знакомых несколько дней назад вернулся с Альдебарана…
Довольный этой, как я предполагал, удачной сделкой, я собрал вещи и вылетел ближайшим маршрутным космолетом.
Паспортные бюро с выдачей виз находились на третьей планете системы. Там я впервые увидел настоящего, живого обитателя Альдебарана.
Низенький, подвижный как ртуть чиновник сунул мне маленькую ладонь и окружил бьющей через край сердечностью.
— О, земной гость! Сердечное добро пожаловать, добро пожаловать, мы гордимся, что видим у себя представителя вашего чудесного бесподобно прекрасного и столь еще юного гуманоидного рода. Окажите нам честь осчастливить нас и воспользоваться нашими скромными предложениями по части отпускных удовольствий!
Его лишенный зубов рот раскрывался в широкой и предупредительной улыбке, и непроизвольно, когда я смотрел на его голову, мне приходило сравнение с дыней, из которой кто-то вырезал ломоть.
Человечек бегал вокруг меня как заводной в шевеля вил со всей страстностью:
— О, поистине, земные гуманоиды — настоящий шедевр всей органической жизни. Их высокий рост придает им вид сверкающей кометы, а их светящиеся оптические сенсоры превосходят чудесный блеск хрустальных созвездий Мира!
После этого непоседа чиновник шлепнул светло-красную печать на мою визу. Во время его хвалебных гимнов в честь земного рода мое самодовольство росло и наливалось, как гребень у красующегося петуха. Неудивительно — ведь со своим ростом в метр семьдесят и шестьдесят четвертым размером шляпы я казался альдебараниту значительнее, чем герой земных космических фильмов. Высоко задрав подбородок, я спустился в туристский центр, пожиная удивленные взгляды альдебаранских карликов, чье перешептывание сопровождало меня, как шорох листвы.
Служащий в туристском бюро был еще ниже, а голова его походила на взрезанную дыню еще сильнее, чем у чиновника по визам.
— Какой счастливый миг! — сказал он с преувеличенным дружелюбием. — Великолепие вселенной напомнило о себе своим недостойным соседям!
Взволнованный, он стащил огромный, чуть запыленный каталог с переполненной полки и стал гордо перелистывать передо мной.
— Это переведенный на земной язык список наших туристских объектов, высокочтимый гость. Могу ли я быть вам полезен в выборе? Вот, например, обогащенные фтороводородом магмовые источники. на планете Лаксль, обегающей наше солнце внутри его хромосферы. Спрос очень большой! — Он сделал многозначительную паузу. — Но я могу устроить для вас билет! Источники не посещал еще ни один земной житель, криониды из системы М—тринадцать уже столетиями заказывают предварительно…
Я с благодарностью отказался; дело в буквальном смысле слова, казалось, пахло жареным, несмотря на теплые рекомендации. Чудесную лучевую музыку Большого Урана в минорной гамме я тоже не оценил, хотя он попытался соблазнить меня, сказав, что электриды с Солнца Туль уже в раннем детстве отправились в это нелегкое путешествие, чтобы дряхлыми стариками свои последние вибрации совместить с радиоактивной гармонией концертов. Когда я ему заметил на это осторожно, что подобные удовольствия не очень хорошо переносятся моим организмом, он покорно вздохнул и закачал головой-дыней.
— Да, да, каталог несколько устарел, к сожалению, мы редко имеем возможность приветствовать в качестве гостей наших великолепных земных друзей. — Ин добавил с легким, еле уловимым упреком: — Причем путь один из самых коротких. — Его нитеподобные пальцы деловито листали страницы, от которых взмывали облачка коричневатой пыли.
Приступ чихания, пережиток побежденного с помощью фармакологии насморка, загнал меня в отдаленнейший угол бюро, когда он восторженно воскликнул:
— Вот оно! И почему только сразу мне не пришло это в голову?
На своих коротких ножках он семенил ко мне сквозь облако пыли и говорил:
— Вы побываете на хрустальных планетах Мира! Ваши оптические сенсоры откроют чудо, о котором вы с восторгом будете рассказывать вашим отводкам!
Слово “отводки” не обидело меня, для альдебаранитов, однополых существ, этот вид размножения был сам собой разумеющимся, и он определенно забыл, что наше потомство отнюдь не отщепляется от наших конечностей.
Предложение увидеть хрустальные планеты заинтересовало меня. О них я уже читал кое-что. Альдебаранитам удалось добиться от Галактического Совета полного запрета транспортного сообщения с системой Мира, чтобы это сокровище вселенной оградить от всевозрастающего загрязнения космоса. Так пространство в этой области осталось свободным от пустых консервных банок, кухонных отбросов, остатков отслуживших космолетов и всего прочего мусора, производимого цивилизацией. Правда, злые языки уверяли, что альдебараниты тем самым хотели лишь обеспечить себе монополию на транспортную связь с этим привлекательным регионом галактики, но эти утверждения могли принадлежать лишь людям, ничего не знавшим о бескорыстии альдебаранитов.
Дынеголовые карлики знали два необычайно благоприятных в смысле охраны окружающей среды способа путешествовать: струтиться и снигать.
Струтиться для меня вообще не подходило. Я случайно услыхал однажды разговор двух роботов, которые жаловались на то, что когда стругаться — такое ощущение, будто тебе отвинчивают руки и ноги.
Снигать же, напротив, казалось относительно переносимым способом передвижения. Были к тому же такие экстренные случаи, когда люди уже снигали, когда необходимо было покрыть чрезвычайно большие расстояния.
В общем, ладно, я поснигаю к хрустальным планетам Мира.
Я поменял хрустящий чек на серебряную снигательную фишку с выпуклым изображением хрусталя и распрощался, рассыпавшись в тысяче благодарственных слов,
Сниго-станция была вовсе не так уж переполнена, как я опасливо предполагал. Передо мной были только два призрачных газофага, сквозь тела которых нерезко обозначались очертания сферомана, стоявшего в очереди первым. Точнее, я не уверен вовсе, стоявшего или лежавшего, так как он принял форму шара, и, когда я подошел, он не очень ловко катился, кряхтя от напряжения, к люку сниго-камеры. Чем ближе я продвигался к этой камере, тем сильнее мною овладевало нервное беспокойство. Когда стоявший на отправке альдебаранит пожал мою руку, ему, наверное, показалось, что он схватился за сырую губку. Я был мокрым с головы до ног и смущенно лепетал что-то насчет невыносимой жары на планете Альдебаран. Он поверил мне, заметив, как покраснело мое лицо от прилившей крови, и сочувствующим тоном утешил меня, напомнив о приятно морозистой атмосфере Мира-планет. Затем он, не жалея слов, объяснил, как мне держать себя при снигании, чтобы избежать подснигания. Мне совсем не пришло на ум спросить, что означает это “подснигание”. Я протиснулся сквозь тесный люк и попытался принять предписанную для снигания позу. Для этого мне пришлось опуститься на колени перед блестящим столбом и крепко обхватить его обеими руками.
Люк со скрежетом закрылся, и меня обступил непроницаемый мрак. Что-то сырое шваброобразное легло вокруг моей шеи, словно меня обняла гигантская морская звезда.
Я пытался побороть нарастающее отвращение. Потом я почувствовал, как сверху что-то стало давить мне на голову.
Что-то надо делать!
Давление заметно усиливалось. Ведь альдебаранит мне все до мелочи объяснил! Но я, видно, перегрузил мой расслабленный отпуском мозг поиском правдоподобного объяснения своей потливости. Я выдавливал свою память, как половинку лимона. От боли и отчаяния я скрежетал зубами. В камере раздавался грохот и скрип, словно раскачивалась гигантская ржавая чугунная калитка.
У меня было ощущение, что на мой череп взгромоздилась слониха. И ничего не приходило мне в голову, что можно было бы сделать. Меня и без того часто упрекали в слабой памяти, а тут недостаток моего мыслительного аппарата грозил обернуться просто трагедией.
Слониха все прибавляла в весе. Когда мой позвоночный столб стал издавать угрожающий треск, я понял, что больше не выдержу. Мне захотелось вскочить и скорее вскарабкаться к люку, пусть эти Мира-планеты катятся хоть к черту, хоть к дьяволу, меня они больше не интересовали, я хотел назад, на Землю, в мою квартиру, к своему Антею, каждый день убирать входную лестницу, всегда уступать место, когда в трамвай входят пожилые люди, все делать не так, лучше, чем прежде, только не умирать в таких мучениях!
Но что там, когда я не мог даже пошевелить бровью. Словно сосулька на карнизе крыши, висел я на этом проклятом столбе.
Что-то с силой отрывало мой нос от лица, а в большом пальце правой ноги было такое ощущение, какое, видимо, испытывал мой приятель Адальберт, который в водах у берегов Таити не нашел лучшего места для своей ноги, чем в клешнях мстительного омара.
Лишь благодаря последним резервам своих сил мне удалось раскрыть рот для крика. От натуги я выдавил кадык из шеи, но никто не сжалился надо мной, напротив, к слонихе присоединился еще объевшийся бегемот.
Я уже собрался сдаться на милость судьбы, когда чудовищный груз отпал от меня, как насосавшаяся пиявка, а звук открывающегося люка наполнил мою душу еще никогда не испытывавшимся мной чувством благодарности.
Шатаясь, я выбрался наружу — восставший из мертвых. Никогда больше, ни за какие богатства галактики не переступлю я порог этой камеры пыток. Я дотащился до того места, где еще перед спуском в сниго-камеру успел заметить что-то плоское для сидения. На ногах моих словно висело по центнеру, я отдувался в изнеможении. Слава богу, альдебараниты в последнюю минуту, кажется, услыхали мой вопль о помощи!
— Уф! — Я рухнул на низенькую скамейку, точнее, на то место, где по моим понятиям, она находилась. О своем заблуждении я понял тогда только, когда мое седалище провалилось вниз на полметра ниже запланированного и заныло от боли. Мой помутневший разум еще не успел как следует все это переварить, как ко мне подошел широко расставивший руки альдебаранит и со всей сердечностью провозгласил:
— Добро, пожаловать в хрустальный рай Солнца Мира, достопочтенный гость! Желаю вам приятного пребывания у нас!
Ужасное подозрение охватило меня и заставило тут же принять вертикальное положение.
— Как? Что такое? Я думал… — с трудом выдавил я, и снова мой лоб от страха покрылся липкие потом.
— Да, да, путешествие немного утомительно, — сказал дынеголовый.
Все еще не веря, я осведомился:
— Я действительно в системе Мира? — А когда он дружески подтвердил, спросил с наигранным спокойствием: — А как мне попасть обратно на Альдебаран?
Не может того быть, чтобы он не заметил, как дрожал мой голос. Он посмотрел на меня, будто я спросил его о количестве его носов. “Точно так же”, — ответил он. Для него это было естественнейшей вещью в мире.
…Несколькими минутами позднее он объяснил мне, что после его ответа я упал плашмя, как сложившаяся стремянка.
Избавьте меня от описания моих душевных мук! Что мне еще оставалось, кроме как примириться с не-преодолимыми фактами.
Несколько мгновений я серьезно взвешивал, не остаться ли мне на этой планете, попросив у альдебаранитов работу, но мысль о моем несчастном Антее побудила меня отказаться от этого намерения.
Ну и ладно, раз уж я здесь, могу же я спокойно осмотреть это хрустальное чудо.
Когда я, мало-мальски оправившись, покидал сниго-станцию, из утомленной груди моей исторгся вопль безграничного воодушевления. Утыканный бриллиантами собиратель хрусталя был бы бедным светом свечи перед сверкающим великолепием планеты.
Под ногами хрустели блестящие осколки минералов, словно я шел по замерзшим волнам ослепительного на солнце сказочного моря. Гигантские хрустальные блоки были словно облиты акварельными красками, а вершины стекловидных гор в свете заходящего Мира ослепительно блестели, словно жидкое золото.
Али-Баба наверняка был так же восхищен, когда после своего знаменитого “Сезам, откройся!” узрел сокровища сказочной горы.
Это было мерцание, блеск, искрение, свечение и излучение? Правда, надо всем этим витала приглушенная затхлая вонь, которая порой исходит от грязных носков.
Запах становился таким назойливым, что я поднял голову и попытался, принюхиваясь, определить источник зловония. Поворачивая слева направо свой орган обоняния, я шел по хрустальному миру, не обращая внимания на дорогу.
Когда я споткнулся об обломок хрусталя размером с футбольный мяч, я получил ужасный удар по носу. Утерев слезы, брызнувшие из глаз, я ощупывал свой онемевший обонятельный орган и даже забыл на время об отвратительном запахе. В большом же пальце, которым я ударился о хрустальный обломок, я ощущал всего лишь легкое жжение. Насколько хватал глаз, кругом не было видно никого, кто мог бы меня так предательски хлопнуть по носу. Может, я натолкнулся на почти прозрачного газофага?
Оглядываясь по сторонам, я обнаружил выпуклую отражающую поверхность на лопнувшем октаэдре и в этом зеркале — искаженное изображение своего лица. Вид был такой, что я зарычал: мое лицо напоминало надутый воздушный шар, а нос имел поразительное сходство с моим большим пальцем ноги.
Согласен, меня легко рассмешить. Даже неприхотливые шутки растягивают мой рот в улыбке. Неудивительно, что в комнате смеха я иной раз просто сотрясаюсь от судорог.
Следующая зеркальная поверхность, попавшаяся мне, походила на хромированную стиральную доску. Игра начинала меня затягивать. Мое собственное изображение ухмылялось мне словно с экрана испорченного телевизора — с оттопыренными ушами, заостренным черепом и оригинальным носо-пальцем.
Теперь мне не терпелось увидеть — с нарастающим интересом — мое искаженное отражение в хрустальных гранях. Равномерно выпуклые плоскости разломанного светло-зеленого камня представили меня стоящим на голове.
Случаю было угодно, чтобы мой нос упорно принимал форму большого пальца. Представьте себе — посреди лица пухлый мясистый палец!
Я предался фантазии и не без удовольствия рисовал себе картины, какие преимущества появились бы у меня, находись мой правый большой палец, которым я перед этим хотел убрать с дороги обломок хрусталя, действительно на месте носа.
Прежде всего переместился бы на новое место упорный мозоль, мучивший меня вот уже несколько недель и на каждом шагу отзывавшийся колющей болью. На лице он уже не имел бы такой возможности безжалостно напоминать о несовершенстве человеческого тела.
Мне не нужно было бы сильно обрезать ноготь, и я мог бы отрастить себе настоящий ястребиный клюв.
Хихикнув, я принялся искать очередную зеркальную поверхность.
Странно, на моем лице, на фантастическом носо-пальце красовался толстый прыщ, удивительно похожий на мою мозоль! Одновременно, озадаченный, я установил, что мой постоянный мучитель во время ходьбы действительно не давал о себе знать! Не веря себе, уставился я на собственное отражение.
Дикое подозрение медленно просачивалось в мое сознание. Я мял и массировал свой деформировавшийся орган обоняния и с ужасом отметил, что в этот же самый момент кто-то пожимал мой большой палец на ноге! Скажите, вы видели когда-нибудь человека, у которого спинка носа обросла роговым пальцевым ногтем?
Разум мой решительно отказывался слепо доверять осязанию кончиков пальцев. Словно преследуемый дьяволом, метался я между издевательски поблескивавшими кристаллами в поисках мало-мальски плоской грани, которая подтвердила бы мне, что я стал жертвой простого самообмана. С изогнутых, волнистых, ребристых, выпуклых зеркал на меня смотрели отвратительные рожи, демонические маски.
На меня напал страх. Затравленный, я сел на один из кубообразных кристаллов, чтобы отдышаться, и тупо уставился перед собой. Мой правый ботинок с какой-то магической силой притягивал мой взгляд. Руки мои словно сами по себе потянулись к шнуркам. Я разрывал и вытягивал их все быстрее, дрожащими пальцами стащил ботинок с ноги и удрученно стал рассматривать сырое темно-красное пятно на том месте, где под носком должен был быть палец.
Я едва отваживался коснуться носка, и, когда все же рывком стащил его с ноги, я увидел вместо пальца мой разбитый, кровоточащий нос…
Мнимый удар по лицу, противный запах — теперь все получило свое объяснение.
Нет, не все. Каким образом мой нос оказался в свернувшемся кольцами носке, а правый большой палец с мозолью на его месте — вот это я никак не мог объяснить.
После всего пережитого у меня даже не осталось сил отдаться надлежащему отчаянию. Машинально я натянул носок на нос, а сверху ботинок, после чего совершенно апатично побрел в направлении сниго-станции. В пути я неоднократно чихал, наверно, в ноздрю попали шерстинки. К неприятному запаху в своем носке я уже давно привык, это было не самое страшное.
На сниго-станции меня опять встретила взрезанная дыня, у которой невидимая рука отхватила ломоть. С опущенной головой поведал я о своем несчастье.
— Успокойтесь, высокочтимый земной гость, это типичный случай подснигания. Мы это — раз, два, три — приведем в порядок. Только перед этим надо уладить некоторые незначительные формальности, — сообщил альдебаранит с ослепительной улыбкой, и моя подавленность улетучилась, уступая место надежде на скорое восстановление моей обычной внешности.
Подснигание? Об этом что-то рассказывал тот, первый, альдебаранит.
Проклятье! Значит, именно своей неистребимой забывчивости обязан я тем, что при ходьбе загребал не ногами, а своим неуклюжим носом.
Альдебаранский человечек подвинул ко мне чересчур пухлую, по моим представлениям, стопу формуляров и попросил меня поточнее их заполнить. Возня с бумажками издавна претила мне, и перспектива убить целый вечер на это занятие немного приглушила мой вспыхнувший было оптимизм.
Тут требовалось перечислить обычные данные о моей личности в четырех экземплярах, составить прошение на дозированное подснигание с двумя копиями, обрисовать состояние здоровья и перенесенные болезни за последние три года и — сие было важнейшим — детально описать процессы, происходившие во время снигания. Последний формуляр — в пяти экземплярах.
Пока я писал все это с нарастающей тошнотой, в моей левой ноздре зачесалось. Я потер ногой об икру другой ноги, но это ничего не дало.
— А-апчхи! — прогремело под столом. При этом мое тело так сотряслось, что ручка прокатилась по последнему формуляру, оставив отчетливый зигзаг на бумаге. Сперва я хотел попросить новый бланк, но потом сказал себе: чушь, тут каллиграфию никто и в грош не ставит.
С формулярами под мышкой я пошел в соседнюю комнату. Работавший там альдебаранит тщательно изучил мои данные и с многообещающей улыбкой вложил в мою руку четыре следующие бумаги.