Сборник Сборник. Фантастика, 1963 год

   “Домохозяйки требуют: дайте нам электричество!” (“Фор ю уимен”).
   “Повышение цен на свечи не должно снизить религиозного энтузиазма верующих” (“Оссерваторе Романо”).
   “Этой осенью не состоялось ни одной экспедиции в Гималаи на поиски снежного человека. Ассоциация шерпов-носильщиков встревожена. Его величество король Непала лично изучает вопрос” (“Катманду “В связи с дороговизной топлива в этом сезоне, к сожалению, ожидается переход на длинные закрытые платья. Наш обозреватель надеется, что удастся создать модели со стекловатными утепляющими подкладками, могущими подчеркнуть специфику женской фигуры. В отношении дамского нижнего белья ожидается…” (“Ля ей паризьен”).
   — Шаровая молния! — крикнул в мегафон наблюдатель. — Все вниз! Шаровая молния!
   Верхняя палуба “Фукуока-мару” опустела — только аварийная команда осталась наверху.
   Таков был строжайший приказ Штаба ученых: при появлении шаровой молнии укрываться во внутренних помещениях, задраивать все иллюминаторы, люки и горловины. Приказ пришлось издать после того, как однажды огненный шар вполз в открытый люк судовой мастерской и вызвал пожар, с трудом потушенный японскими матросами.
   Повинуясь приказу, Кравцов спустился вниз. Он заглянул в холл перед салоном, надеясь увидеть там Оловянникова, но увидел только группу незнакомых людей за стойкой бара.
   Каждый день прилетали на реактивных гидросамолетах незнакомые люди — ученые, ооновские чиновники, инженеры, журналисты. Одни прилетали, другие улетали. Совещались, спорили, продымили “Фукуоку” насквозь табаком, опустошили огромный судовой склад вин.
   А черный столб между тем лез все выше за пределы земной атмосферы и, пройдя добрую треть расстояния до Луны, загибался вокруг Земли, словно собираясь опоясать планету тоненьким ремешком.
   Он по-прежнему был окутан мраком бесчисленных туч, и пучки молний били в столб, и казалось, грозе не будет конца.
   Дистанционные приборы там, на плоту, давно не работали. “Фукуока” ходил вокруг плота, то приближаясь к нему, то удаляясь. Где-то застрял транспорт с горючим, а топливо на “Фукуоке” было на исходе.
   Тревожно текла жизнь на судне. Но больше всего Кравцова угнетало вынужденное безделье. Он понимал, что ученым нелегко — поди-ка разберись в таинственном поле, окружающем черный столб! — но все же слишком уж затянулись их совещания. Кравцова так и подмывало. пойти к Морозову и спросить его напрямик: “Когда же вы решитесь, наконец, побороться с черным столбом, сколько, черт возьми, можно ждать?..” Но он сдерживал себя. Знал, как безмерно много работает Морозов.
   Брамулья же, с которым Кравцов изредка сталкивался в каюте Али-Овсада за чаепитием, не отвечал на вопросы, отшучивался, рассказывал соленые чилийские анекдоты.
   Кравцов в тоскливом раздумье стоял в тускло освещенном холле, поглядывал на дверь салона, за которой совещались ученые.
   — Хэлло, — услышал он и обернулся.
   — А, Джим! Добрый вечер! Что это вы не играете на бильярде?
   — Надоело. — Джим Паркинсон невесело усмехнулся. — Сорок партий в день — можно взвыть по-собачьи. Говорят, завтра придет транспорт с горючим, не слышали?
   — Да, говорят.
   — Не хотите ли выпить, сэр?
   Кравцов махнул рукой:
   — Ладно.
   Они уселись на табуреты перед стойкой, бармен японец быстро сбил коктейль и поставил перед ними стаканы. Они молча начали потягивать холодный, пряно пахнущий напиток.
   — Будет у нас работа или нет? — спросил Джим.
   — Надеюсь, что будет.
   — Платят здесь неплохо, некоторым ребятам нравится получать денежки за спанье и бильярд. Но мне порядком надоело, сэр. Второй месяц без кино, без девочек. Радио и то не послушаешь.
   — Понимаю, Джим.
   — Сколько можно держать нас на этой японской коробке? Если ученые ничего не могут придумать, пусть прямо скажут и отпустят нас по домам. Я проживу и без электричества, будь оно проклято.
   От пряного напитка у Кравцова по телу разлилось тепло.
   — Без электричества нельзя, Джим.
   — Можно! — Паркинсон со стуком поставил стакан. — Плевал я на магнитное поле и прочую чушь.
   — Вам наплевать, а другие…
   — Что мне до других? Я вам говорю: обойдусь! Бурить всегда где-нибудь нужно. Пусть не электричество, а паровая машина крутит долото на забое — что из того?
   “Ну вот, — подумал Кравцов, — уже и этот флегматик взбесился от безделья”.
   — Послушайте, Джим…
   — Мало этой грозы, так еще шаровые молнии появились, летают стаями. Наверх не выйти — японцы с карабинами на всех трапах… К чертям, сэр! Ученым здесь интересно, так пусть ковыряются, а мы все не хотим!
   — Перестаньте орать, — хмуро сказал Кравцов. — Кто это — “мы все”? Ну, отвечайте!
   Узкое лицо Паркинсона потемнело. Не глядя на Кравцова, он кинул на прилавок смятую бумажку и пошел прочь.
   Кравцов допил коктейль и слез с табурета. Пойти, что ли, к себе, завалиться спать…
   Возле двери его каюты стоял, привалившись спиной к стене коридора, Чулков.
   — Я вас жду, Александр Витальич… — Чулков сбил кепку на затылок, его круглое мальчишеское лицо выражало тревогу.
   — Заходите, Игорь. — Кравцов пропустил Чулкова в каюту. — Что случилось?
   — Александр Витальич, — понизив голос, быстро заговорил Чулков, — нехорошее дело получается. Они давно уж нас сторонятся, ребята из бригады Паркинсона, собираются в своей кают-компании, шушукаются… А с полчаса назад я случайно услышал один разговор… Это, извините, в гальюне было, они меня не видели — Флетчер и еще один, который, знаете, вечно заливается, будто его щекочут, — они его Лафинг-Билл ^[14]называют.
   — Да, припоминаю, — сказал Кравцов.
   — Ну вот. Я, конечно, в английском не очень-то, здесь малость нахватался. В общем, как я понимаю, удирать они собираются. Завтра придет транспорт с горючим, закончат перекачку — тут они сомнут охрану, прорвутся на транспорт — и тю-тю к себе в Америку…
   — Вы правильно поняли, Игорь?
   — Аттак зы транспорт — чего ж тут не понять?
   — Ну, так пошли. — Кравцов выскочил из каюты и побежал по коридору.
   — Александр Витальич, так нельзя, — торопливо говорил Чулков, поспешая за ним. — Их там много…
   Кравцов не слушал его. Прыгая через ступеньки, он сбежал на палубу “Д” и рванул дверь кают-компании, из-за которой доносились голоса и смех.
   Сразу стало тихо. Сквозь сизую завесу табачного дыма десятки глаз уставились на Кравцова. Флетчер сидел на спинке кресла, поставив на сиденье ноги в высоких черных ботинках. Он выпятил нижнюю губу и шумно выпустил струю дыма.
   — А, инженер, — сказал он, щуря глаза, — Как поживаете, мистер инженер?
   — Хочу поговорить с вами, ребята, — сказал Кравцов, обводя взглядом монтажников. — Я знаю, что вы задумали бежать с “Фукуока-мару”.
   Флетчер соскочил с кресла.
   — Откуда вы знаете, сэр? — осведомился он с недоброй ухмылкой.
   — Вы собираетесь завтра прорваться на транспорт, — сдержанно сказал Кравцов. — Это у вас не получится, ребята.
   — Не получится?
   — Нет. Честно предупреждаю.
   — А я предупреждаю вас, сэр: мы тут вместе с вами подыхать не собираемся.
   — С чего вы это взяли, Флетчер? — Кравцов старался говорить спокойно.
   — Ас чего это нам платят тройной оклад за безделье? Верно я говорю, мальчики?
   — Верно! — зашумели монтажники. — Даром такие денежки платить не будут, знают, что подохнем!
   — Атом так и прет из черного столба!
   — Шаровые молнии по каютам летают!
   — Макферсон помирает уже от космических лучей, скоро и мы загнемся!
   Кравцов опешил. На него наступала орущая толпа, а он был один: Чулков исчез куда-то. Он видел: в углу на диване сидел Джим Паркинсон и безучастно перелистывал пестрый журнал с блондинкой в купальнике на глянцевой обложке.
   — Неправда! — выкрикнул Кравцов. — Вас ввели в заблуждение! У Макферсона инфаркт — космические лучи тут ни при чем. Ученые думают, как справиться с черным столбом, и мы должны быть наготове…
   — К черту ученых! — рявкнул Флетчер.
   — От них все несчастья!
   — Ученые всех загубят — дай им только волю!
   — Завтра придет транспорт — и никто нас не удержит! Расшвыряем япошек!
   Монтажники сомкнулись вокруг Кравцова. Он видел возбужденные лица, орущие рты, ненавидящие глаза…
   — Мы не позволим вам дезертировать! — пытался он перекричать толпу.
   Флетчер с искаженным от бешенства лицом шагнул к нему. Кравцов весь напрягся.
   Паркинсон отшвырнул журнал и встал.
   Тут с шумом распахнулась дверь, в кают-компанию ввалились монтажники из бригад Али-Овсада и Георги. Запыхавшийся Чулков проворно встал между Кравцовым и Флетчером.
   — Но-но, не чуди! — сказал он техасцу. — Осади назад!
   — Та-ак, — протянул Флетчер. — Своего защищать… Ребята, бей красных! — заорал он вдруг, отпрыгнув назад и запустив руку в. задний карман.
   — Стоп! — Джим Паркинсон схватил Флетчера за руку.
   Тот рванулся, пытаясь высвободить руку, но Джим держал крепко. Лицо Флетчера налилось кровью.
   — Ладно, пусти, — прохрипел он.
   — Вот так-то лучше, — сказал Паркинсон обычным вялым голосом. — Расходитесь, ребята. Моя бригада остается, мистер Кравцов. Будем ждать, пока нам не дадут работу.
   В кают-компанию быстрым шагом вошел Али-Овсад.
   — Зачем меня не позвал? — сказал он Кравцову, шумно отдуваясь. — Кто здесь драку хочет?
   — Карашо, Али-Офсайт, — сказал Джим. — Карашо. Порьядок.
   — Этот? — Али-Овсад ткнул пальцем в сторону Флетчера, который все потирал руку. — Эшшек баласы, кюль башына! ^[15]— принялся он ругаться. — Ты человек или кто ты такой?
   Они ужинали втроем за одним столиком — Кравцов, Оловянников и Али-Овсад. Старый мастер жевал ростбиф и рассказывал длинную историю о том, как его брат-агроном победил бюрократов Азервинтреста и резко улучшил качество двух сортов винограда.
   Кравцов слушал вполуха, потягивал пиво, посматривал по сторонам.
   — На днях, — сказал Оловянников, когда Али-Овсад умолк, — я стал невольным свидетелем такой сцены. Токунага стоял у борта — видно, вышел подышать свежим воздухом. Мне захотелось его незаметно сфотографировать, и я принялся менять объектив. Вдруг вижу: японец снял с запястья какой-то браслет, посмотрел на него и бросил за борт. Тут как раз Морозов к нему подошел. “Что это вы кинули в море, Масао-сан? — спрашивает. — Не Поликратов ли перстень?” Токунага улыбается своей грустной улыбкой, отвечает: “К сожалению, нет у меня перстня. Я выбросил магнитный браслет…” Ну, знаете, эти японские браслеты, их носят многие пожилые люди, особенно гипертоники…
   — Слышал, — сказал Кравцов.
   — Да, так вот, — продолжал Оловянников. — Морозов стал серьезным. “Не понимаю, — говорит, — вашего хода мыслей, Мас-сан. Вы что же, полагаете, что нам не удастся…” — “Нет, нет, — отвечает Токунага. — Мы, конечно, вернем магнитам их свойства, но не знаю, дождусь ли его…” — “Ну, зачем вы так…” Морозов кладет на плечо, а тот говорит: “Мы, японцы, немножко фаталисты”.
   — А дальше что? — спросил Кравцов.
   — Они ушли. Он, видно, и вправду неизлечимо болен, Токунага…
   — Да, — сказал Кравцов. — Не очень-то веселая история.
   Некоторое время они молча ели.
   — Что это за пигалица с седыми усами? — вполголоса спросил Кравцов, указав на маленького человечка, который ужинал за столиком Морозова.
   — Эта пигалица — профессор Бернстайн, — ответил Оловянников.
   — Вон что! — Кравцову стало неприятно из-за “пигалицы”. — Никак не думал, что он…
   — Такой немощный? А вы читали в американских газетах, как он вел себя в Принстоне? Он забаррикадировался в своей лаборатории и создал вокруг нее мощное электрическое поле. Он получал энергию от электростатического генератора, который вращался ветродвигателем. Бандитов затрясло, как в пляске святого Витта, и они поспешили убраться. Все шесть дней он просидел в лаборатории с двумя сотрудниками на одной воде. Вот он какой!
   — Все-то вы знаете, — сказал Кравцов, — Профессия такая.
   — Между прочим, Чулков рассказывал, что вы извлекали из него различные сведения обо мне. Зачем это?
   — Болтун ваш Чулков. Просто я интересовался, как вы подавляли мятеж.
   — Ну уж, “мятеж”, — усмехнулся Кравцов.
   — Он про тебя писать хочет, — вмешался Али-Овсад. — Он хочет писать так: “Кравцов стоял возле черный столб…” Оловянников со смехом протянул мастеру руку, и тот благосклонно коснулся кончиками пальцев его ладони.
   — Целый месяц крутимся вокруг столба, — сказал Кравцов. — Наблюдаем, измеряем… Осторожничаем… Надоело. — Он допил пиво и вытер губы бумажной салфеткой. — Действительно, трахнуть его, дьявола, атомной бомбой…
   Морозов оглянулся, мельком взглянул на Кравцова. Услышал, должно быть. В тускловатом свете керосиновых ламп седина его отливала медью.
   Кельнер японец неслышно подошел, вежливо втянул воздух, предложил мороженое с фруктами.
   — Благодарю, не хочется. — Кравцов поднялся. — Пойду Макферсона проведаю.
   Али-Овсад посмотрел на часы.
   — Через час армянин придет ко мне чай пить, — сказал он. — Один час времени есть.
   — Какой армянин? — спросил Оловянников.
   — Упорно считает Брамулью армянином, — засмеялся Кравцов. — Приохотили вы его, однако, к чаю, Али-Овсад.
   — Мы с Брамульяном в воскресенье будем джыз-быз делать. Мне повар обещал кишки-мишки от барана.
   — Вы идете к Макферсону? — спросил Оловянников. — Разрешите, я тоже пойду.
   Несколько дней назад врач разрешил Уиллу двигать руками и поворачиваться с боку на бок. Нет-нет да искажала гримаса боли его лицо, и нижняя челюсть как-то особенно выпирала, и Норма Хэмптон в ужасе бежала за врачом.
   Но все-таки опасность, по-видимому, миновала.
   Уилл лепил из пластилина фигурки, а когда лепить надоедало, просил Норму почитать газеты или излюбленные “Записки Перигрина Пикля”. Он слушал, ровно дыша и закрыв глаза, и Норма, взглядывая на него, не всегда могла понять, слушает ли он, или думает о чем-то своем, или просто спит.
   — Как только ты поправишься, — сказала она однажды, — я увезу тебя в Англию.
   Уилл промолчал.
   — Как бы ты отнесся к мысли поселиться в Чешире, среди вересковых полей? — спросила она в другой раз.
   Надо было отвечать, и он ответил:
   — Я предпочитаю Кемберленд.
   — Очень хорошо, — сразу согласилась она.
   И вдруг просияла:
   — Кемберленд. Ну конечно, мы провели там медовый месяц. Боже, почти двадцать пять дет назад… Я очень рада, милый, что ты вспомнил.
   — Напрасно ты думаешь, что я вспоминаю медовый месяц. Просто там скалы и море, — сказал он спокойно. — Почитай-ка мне лучше эту дурацкую историю о черепахах.
   И Норма принялась читать роман “Властелины недр”, печатавшийся с продолжением в “Дейли телеграф”, — нескончаемый бойкий роман о полчищах неких огненных черепах, которые вылезли из земных недр и двинулись по планете, сжигая и губя все живое, пока их предводитель не влюбился в прекрасную Мод, жену торговца керосином.
   Страсть огнедышащего предводителя как раз достигла высшего накала, когда в дверь постучали и вошли Али-Овсад, Кравцов и Оловянников.
   — Кажется, вы правы, Уилл, — сказал Кравцов, подсаживаясь к койке шотландца. — Надо перерезать столб атомной бомбой.
   — Да, — ответил Уилл. — Атомная бомба направленного действия. Так я думал раньше.
   — А теперь?
   — Теперь я думаю так: мы перережем столб атомным взрывом, и магнитное поле придет в норму. Но столб все равно будет лезть и снова достигнет ионосферы. Снова короткое замыкание.
   — Верно, — сказал Кравцов. — Как же, черт возьми, его остановить?
   — Наверно, он сам остановится, — сказал Али-Овсад. — Пластовое давление выжмет всю породу — и остановится.
   — На это, Али-Овсад, не стоит рассчитывать.
   — Позавчера, — сказал Оловянников, — журналисты поймали Штамма в салоне, зажали его в углу и потребовали новостей. Конечно, ничего выведать не удалось — просто железобетонный человек, — но зато он стал нам излагать свою любимую теорию. Вы слышали что-нибудь, Саша, о теории расширяющейся Земли?
   — Кое-что слышал — еще в институте были у нас споры.
   — Очень странные вещи говорил Штамм. Будто Земля во времена палеозоя была чуть ли не втрое меньше в поперечнике, чем теперь. Это что, серьезно, или дядя Штамм шутит?
   Кравцов усмехнулся.
   — Не говорите глупостей, Лев. Штамм скорее… ну, не знаю, укусит вас, чем станет шутить. Есть такая гипотеза — одна из многих. Дескать, внутреннее ядро Земли — остаток очень плотного звездного вещества, из которого некогда образовалась Земля. Ядро будто бы все время разуплотняется, его частицы постепенно переходят в вышележащие слои и… ну, в общем расширяют их. Все это, конечно, страшно медленно.
   — Вот и Штамм говорил, что внутри Земли возникают новые тяжелые частицы — протоны и нейтроны, кажется, — и наращивают массу Земли. Но откуда берутся новые частицы?
   — В том-то и вся сложность вопроса, — сказал Кравцов. — Я сейчас уж не очень помню, а тогда мы бешено спорили об этой гипотезе; у нас одно время преподавал ученик ее автора — Кириллова… Откуда берутся новые частицы… Помню разговор о взаимном переходе поля и вещества, качественно разных форм материи, — этот переход и создает впечатление… как бы рождения вещества. В общем тут совместное действие гравитационного, электромагнитного и каких-то других, пока неизвестных полей… Что говорить? Только единая теория поля открыла бы нам глаза.
   — Уж не хотите ли вы сказать, мистер Кравцов, раздался насмешливый голос шотландца, — что наш дорогой столб состоит из протонного или нейтронного вещества?
   — Нет, мистер Макферсон. Я просто припоминаю гипотезу, которую исповедует наш дорогой Штамм.
   — А вы что исповедуете?
   — Гречневую кашу, Уилл, вы же знаете. — Кравцов взял со стола и повертел в руках пластилиновый самолетик. — Я смотрю, в вашем творчестве появилась новая тематика.
   — Дайте-ка сюда. — Макферсон отобрал у него фигурку и смял ее в комок.
   — Все-таки хорошо, Уилл, что вы стали буровым инженером, а не скульптором, — заметил Кравцов.
   — Вы всегда знаете., что хорошо, а что плохо. Всезнающий молодой человек.
   — Вот не думал, что вы обидитесь, — удивился Кравцов.
   — Чепуха, — сказал шотландец. — Я не обижаюсь, парень. Мне только не нравится, когда вы лезете в драку с американцами.
   — Вовсе я не лез, Уилл. Не такой уж я Драчливый.
   Помолчали немного. Мигало пламя в керосиновой лампе, по каюте ходили тени.
   — Я много спать теперь хочу, — сказал вдруг Али-Овсад. — Раньше мало спал. Теперь много хочу.
   Наверно, потому, что магнитное поле неправильное.
   — Теперь все можно валить на магнитное поле, — улыбнулся Кравцов. — Или на гравитационное.
   — Гравитация, — продолжал Али-Овсад. — Все говорят — гравитация. Я это слово раньше не знал, теперь — сплю и вижу: гравитация. Что такое?
   — Я же объяснял, Али-Овсад…
   — Аи балам, плохо объяснял. Ты мне прямо скажи: тяжесть или сила? Я землю много бурил, я знаю: земля большую силу внутри имеет.
   — Кто ж спорит? — сказал Кравцов.
   — Недаром в русских сказках ее почтительно называют “мать сыра земля”, — заметил Оловянников. — Помните, Саша, былину о Микуле Селяниновиче?
   — Былина? Расскажите, пожалуйста, — попросил Уилл.
   “До чего любит сказки, — подумал Кравцов. — Хлебом его не корми…”
   — Ну что ж, — со вкусом начал Оловянников. — Жил-был пахарь, звали его Микула Селянинович. Пахал он однажды возле дороги, а сумочку свою с харчами положил на землю. Пашет, на солнышко поглядывает — успеть бы. Тут едет мимо на могучем коне Вольга-богатырь. Едет и скучает: дескать, некуда мне свою силу богатырскую приложить, все-де для меня легко и слабо. Услыхал Микула Селянинович, как богатырь похваляется, и говорит ему: “Попробуй подыми мою сумочку”. Ну, экая важность — сумочка. Нагибается Вольга, не слезая с коня, берется одной рукой за сумочку — не получается. Пришлось спешиться и взяться двумя руками. Все равно не может поднять. Осерчал Вольга-богатырь да как рванет сумочку — и не поднял ее, а сам по колени в землю ушел. А Микула Селянинович толкует ему: мол, тяга в сумочке от сырой земли.
   — Хорошая сказка, — одобрил шотландец.
   — Сказочка с острым социальным смыслом, — пояснил Кравцов. — Микула олицетворяет мирный труд, а Вольга-богатырь…
   — Может быть, и так. А может быть, просто ваши умные предки почувствовали непреоборимость земного тяготения. Вон где берут начало фантастические предположения нашего времени… Микула — как вы говорите?
   — Микула Селянинович, — сказал Оловянников.
   — Да. Его сумочка — и уэллсовский каворит. А, джентльмены?
   — Теперь я скажу, — заявил Али-Овсад; тронув пальцем черное пятнышко усов в углублении над губой. — Совсем давно был такой Рустем-бахадур. ^[16]Он когда ходил, его ноги глубоко в землю проваливались.
   — Такой тяжелый был? — спросил Оловянников.
   — Зачем тяжелый? Я разве сказал — тяжелый? Просто чересчур сильный был. Такой сильный, что хочет тихо наступить, а нога полметра в землю идет. Тогда пошел Рустем к один шайтан, говорит: “Возьми половину моей силы, спрячь, а когда я старый буду, приду возьму…” Кравцов встал, заходил по каюте, тени на стенах заколыхались, запрыгали.
   — Как бы сделать, — проговорил он, остановившись перед койкой Уилла, — как бы сделать, чтобы сила столба заставила его самого войти в землю?.. Только его собственная сила справится с ним.
   — Хочешь перевернуть черный столб? — засмеялся Али-Овсад. — Ай, молодец!
   Кравцов томился у входа в салон. Там шло очередное совещание ученых. Гул голосов за дверью то усиливался, то стихал. По матовому стеклу двери равномерно проплывала тень: кто-то из ученых расхаживал по салону взад и вперед.
   “Какого дьявола я торчу здесь? — думал Кравцов. — Им не до меня. Лучшие геофизики мира собрались тут, мозговики, лауреаты всех, какие только есть, премий. А я полезу со своей корявой идеей?.. Использовать силу самого столба — тоже мне идея…” В глубине души Кравцов, разумеется, знал, что ему нужен только повод для разговора с Морозовым.
   Невтерпеж уже это ожидание и неизвестность. Да, он наберется дерзости и спросит напрямик у Морозова: сколько еще ждать?
   Стюард с подносом, заставленным бутылками и сифонами, шмыгнул в салон. В приоткрывшуюся на мгновение дверь Кравцов увидел чью-то обширную лысину и чьи-то руки, держащие лист ватмана; услышал обрывок фразы на ломаном русском: “…Не разместите такую установку…” Установка! Ага, речь у них идет уже о какой-то установке.
   Кравцов то валился в кресло, то снова принимался вышагивать по тускло освещенному холлу. Томительно текло время, подползая к двум часам ночи.
   Наконец отворилась дверь, из салона, переговариваясь, начали выходить ученые. Токунага с утомленным видом слушал Штамма, который что-то ему доказывал. Промакая платком лысину, прошествовал толстяк Брамулья. Маленький седоусый человечек — профессор Бернстайн прошел, окруженный несколькими незнакомыми учеными; один из них был в индийском тюрбане. А вот из клубов табачного дыма выплыла высокая прямая фигура Морозова с огромной папкой под мышкой.
   Зоркими своими глазами Морозов приметил Кравцова, скромно стоявшего в уголке, кивнул ему, бросил на ходу с усмешечкой:
   — Значит, атомной бомбой, а?
   Кравцов шагнул к нему.
   — Виктор Константинович, можно с вами поговорить?
   — Некогда, голубчик. Сам давно собираюсь поговорить с вами, но — некогда. Впрочем… — Он обнял Кравцова за плечи и повел по коридору. — Если разговор небольшой, то выкладывайте.
   — Понимаете, — волнуясь, сказал Кравцов, — у нас возникла мысль… Нельзя ли использовать силу самого столба… Вернее, изменить направление его поля…
   — Понимаю, понимаю, — Морозов засмеялся. — Расскажите-ка лучше, как вы воевали с техасцами.
   — Да что говорить! Поскандалили немножко — и помирились… Виктор Константинович, вы простите, что я к вам привязался. Я просто хотел спросить: сколько нам еще ждать?
   — Надеюсь, немного, голубчик. Нам надо очень, очень торопиться, потому что… Словом, надо опередить всякие неприятности. Проект, в сущности, готов, остались проверочные расчеты.
   Кравцов повеселел.
   — Значит, скоро…
   — Значит, скоро. — Морозов остановился у двери своей каюты. — Атомной бомбой хотите перерезать столб? — спросил он снова.
   — Это Макферсон придумал, — сказал Кравцов. — Но ведь столб все равно будет расти и снова войдет в ионо…
   — Зайдите-ка, — прервал его Морозов и пропустил его в просторную каюту, вернее — в рабочий кабинет со столами, заваленными чертежами. — Садитесь, — сказал он и сам присел на один из столов. — Скажите-ка, товарищ Кравцов, вы хорошо знаете плот, его помещения и переходы?
   — Знаю.
   — Взгляните на эту схему. Узнаете?
   — Средняя палуба плота, — сказал Кравцов.
   — Верно. В какой срок вы считали бы возможным пробить здесь кольцевой коридор? — Морозов обвел карандашом окружность плота.
   — Кольцевой коридор? — переспросил Кравцов, сдвинув брови и почесывая пальцем под ухом.
   — Вот что. Возьмите схему и подумайте как следует. Кольцевой замкнутый коридор шириной шесть метров и высотой не менее четырех с половиной.
   — Я подумаю, Виктор Константинович.